Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Глава XXXVI, в которой мосье де Флорак получает новый титул

Как ни склонна была герцогиня Д'Иври превозносить и восхвалять свое поведение в деле, столь печально окончившемся для бедного лорда Кью, как ни пыталась изобразить из себя миротворицу, престарелый герцог, ее супруг, был, как выяснилось, отнюдь не в восторге от действий жены и даже выразил ей свое глубочайшее порицание. Как раз тогда мисс О'Грэди, компаньонка ее светлости и наставница ее маленькой дочки, сложила свои полномочия в доме Д'Иври; вполне возможно, что под наплывом горьких чувств наша ирландка, располагавшая таким доверием семьи, разгласила кое-какие сведения, неблагоприятные для ее патронессы, и тем самым восстановила герцога против жены. Между Флораком и герцогиней тоже произошел полный разрыв и шла открытая война. Виконт был одним из секундантов Кью в недавней его дуэли с гасконцем. Когда его благородный доверитель пал, он даже потребовал себе пистолетов и предложил Кастийону стреляться; и, хотя вторая дуэль была, к счастью, предотвращена как ненужное кровопролитие, мосье де Флорак отныне без колебания яростно обличал повсюду зачинщицу и вдохновительницу этой постыдной ссоры. Он клялся, что ее светлость так же верно сразила le petit Kio [194], как если бы сама нацелила ему в грудь пистолет. Он называл свою родственницу убийцей, отравительницей, мадам де Бринвилье и невесть как еще, сетуя на то, что миновало доброе старое время и нет нынче Chambre Ardente [195], чтобы судить герцогиню, и колеса или дыбы, чтоб наказать ее по заслугам.

Биографу Ньюкомов (хоть он и располагает всеми нужными сведениями} нет надобности рассказывать здесь о тех делах герцогини, которые не имеют отношения к нашему почтенному английскому семейству. Когда герцог увез супругу в деревню, Флорак решительно объявил, что жить с ней старику опасно, и говорил своим приятелям в "Жокей-клубе" и на Бульварах: "Ma parole d'honner, cette femme le tera!" [196] нет надобности рассказывать здесь о тех делах герцогини, которые не имеют отношения к нашему почтенному английскому семейству. Когда герцог увез супругу в деревню, Флорак решительно объявил, что жить с ней старику опасно, и говорил своим приятелям в "Жокей-клубе" и на Бульварах: "Ma parole d'honner, cette femme le tera!" [197]

Известно ли тебе, о благородный и доверчивый читатель, и подсчитывал ли ты когда-либо, размышляя о нашем обществе, сколько почтенных мужей вгоняют в гроб своих жен и сколько почтенных жен помогают мужьям сойти в Аид? Жена трубочиста или мясника является, вея дрожа, к полицейскому судье, — голова обвязана, тело изодрано и покрыто кровоточащими ранами, нанесенными ей этим пьяным злодеем, ее муженьком; бедный лавочник или мастеровой бежит из дому, спасаясь от неистовой злобы сварливой супруги, все чаще заглядывает в трактир, катится по дурной дорожке, забрасывает ремесло, спивается, а затем — белая горячка, и конец. Боу-стрит, полицейские и репортеры хорошо осведомлены об этих семейных преступлениях простонародья — они входят в их компетенцию; однако сколько нападений с целью убийства совершается в приличных семьях, где женщину не бьют кулаком, но она шатается и падает под не менее жестокими и меткими ударами; где жена прячет под улыбкой боль своих незаживших ран и должна крепиться, а сбитая с ног, опять подниматься и терпеть ежедневную муку; где преданный и любящий муж вынужден сносить равнодушие, пренебрежение, оскорбления и обиды; его детей высмеивают за любовь к нему, а друзей отваживают из ревности; его счастье задушено, жизнь искалечена, отравлена, разбита! Доведись вам узнать историю всех ваших соседей, и оказалось бы, что в двух. или трех домах рядом с вами разыгрываются точно такие же трагедии. Разве новобрачная из двадцатого номера не чахнет, уже заброшенная мужем? А добрый владелец тридцатого номера, разве не ломает он в отчаянье голову, не работает ночи напролет, чтобы расплатиться за бриллианты на шее супруги и экипаж, в котором она катается по парку и строит глазки своему Лотарио? Губительная судьба, жестокое тиранство, безжалостное равнодушие, тяжкое бремя семейных забот, — не сокрушают ли они всечасно мужчин и женщин? Впрочем, это пространное отступление слишком далеко увело нас от светлейшей четы Д'Иври, а также от невоздержанного на язык Флорака, утверждавшего, что эта женщина убьет его дядю.

Так или иначе, если б даже мосье Д'Иври и вправду скончался, пришлось бы вспомнить, что он был уже в преклонных годах и, по крайней мере, в течение шестидесяти лет считался заядлым жуиром. В бытность свою принцем де Монконтур, еще при жизни отца, в предреволюционные годы, а также в изгнании и даже после реставрации его светлость выказывал невероятное жизнелюбие. Он знал хорошие и дурные времена, изведал крайнюю бедность, почет и блеск, был искушен в делах любви и чести, а умереть от той или другой причины все ведь когда-то должны. Баденская история, после которой герцог увез супругу в Шампань, совсем доконала старика; свою маленькую дочь он поместил в какую-то монастырскую школу в Париже, поручив ее особому попечению мадам де Флорак, — с нею, как и со всем этим семейством, глава рода незадолго перед тем окончательно помирился. Теперь его светлость частенько захаживал к мадам де Флорак и со стариковской болтливостью изливал перед ней свои горести и печали.

— Эта маленькая герцогиня — сущая Медея, чудовище, femme d'Egene Se [198], - говорил виконт де Флорак.

Бедный старый герцог плачет… ma parole d'honner [199], он плачет, и я тоже, когда он приходит отвести душу к моей бедной матушке, чье безгрешное сердце — прибежище всех печалей. Это настоящий Hotel Die [200], клянусь всем святым, в нем сыщется приют каждому обиженному и для каждого найдется ласковое слово, как у сестер милосердия. Я плачу, mon bon [201] Пенденнис, когда этот vieillard [202] рассказывает о своей жене и рвет на себе волосы у ног моей матушки.

Когда отец забрал маленькую Антуанетту от ее матери, герцогини Д'Иври, можно было ожидать, что поэтесса издаст еще несколько cris de l'ame [203], по обыкновению, публично рыдая и бия себя в иссохшую материнскую грудь, от которой отторгли ее дитя. Сама девочка, узнав, что едет в монастырскую школу, начала прыгать и смеяться. Она плакала, только прощаясь с мадам де Флорак, и когда эта добрая женщина стала убеждать ее выказать хоть каплю дочернего: чувства и написать матери, Антуанетта лишь простодушно ответила:

— Porqoi? [204] Мама только и разговаривала со мной, что при людях — то есть при дамах, конечно. Когда же приходил ее знакомый, она выталкивала меня за дверь и шлепала, — да-да, шлепала. Но я больше не плачу. Батюшка столько наплакался из-за нее, что хватит на всю семью.

Словом, герцогиня Д'Иври даже в печати не проливала слез по поводу утраты своей прелестной маленькой Антуанетты; к тому же, она была тогда поглощена другими страстями. В то время платоническими чувствами герцогини владел один юный скотовод из соседнего городка, наделенный возвышенным умом и редкостным поэтическим даром. Продав на рынке свою скотину, он заезжал к ее светлости читать Шиллера и Руссо: мадам Д'Иври развивала его душу. Его хорошенькая молодая жена страдала от этих чтений, но что она понимала в платонических связях, бедная невежественная провинциалочка! А я знаю не одну светскую даму, которая с улыбкой порхает из дома в дом, милая, чувствительная, поистине — formosa sper-ba [205], и все же под ее нарядными оборками мне порой чудится рыбий хвост, раздвоенный на конце!

Никто за весь сезон 18… года не видел таких нарядных оборок, нарядных шляпок, восхитительных гирлянд, тончайших кружев, роскошных экипажей, рослых лакеев и огромных белых бантов, какие явились нашему взору близ церкви святого Георга, что на Гановер-сквер, в один из прекрасных дней июня, пришедшего вслед за тем сентябрем, который столь многие наши знакомцы из семьи Ньюком провели в Баден-Бадене. Эти щегольские экипажи и лакеи в пудреных париках и в бантах принадлежали различным членам семейства Ньюком и их родственникам, собравшимся в храме на так называемую великосветскую свадьбу. Стоит ли перечислять всех присутствовавших здесь маркизов, герцогов, графов — родственников прелестной невесты? Разве не был опубликован этот список в "Морнинг геральд" и "Корт джернал", а также в "Ньюком сентинел" и "Индепендент", в "Плимутрок интеллидженсер" и "Шантеклер уикли газетт"? Вот они, перечисленные там, разумеется, со всеми титулами и именами: невеста — леди Клара Пуллярд, прелестная и благовоспитанная дочь графа и графини Плимутрок; ее очаровательные подружки — девицы Генриетта, Белинда и Аделаида Пул-лярд, мисс Ньюком, мисс Элис Ньюком, мисс Мод Ньюком, мисс Анна Мария Хобсон Ньюком, и прочие лица, участвовавшие в церемонии. Обряд совершал зять невесты, его высокопреподобие достопочтенный виконт Удавид, епископ Балишанонский, коему прислуживали его преподобие достопочтенный Геркулес О'Грэди, капеллан его милости, и преподобный Джон Балдерс, священник церкви святой Марии в Ньюкоме. Затем следуют имена знатных гостей, а также титулованных и именитых особ, расписавшихся в церковной книге. Далее идет описание лучших туалетов, шедевров мадам Кринолин; невестина венца с бриллиантами от господ Морра и Стортимера; кружевной фаты из настоящего шантильи — подарка вдовствующей графини Кью. А ниже сообщается о свадебном завтраке в доме сиятельных родителей невесты и описывается пирог из ресторации Гантера, украшенный с редким вкусом всякими сладкими эмблемами супружества.

Светский хроникер ни словом не обмолвился о случившемся в церкви святого Георга маленьком происшествии — оно не удостоилось внимания этого поставщика изысканных новостей. Перед началом брачной церемонии на одной из церковных скамей появилась растрепанная женщина плебейского вида, в сопровождении двух испуганных малышей, которые слезами и воплями еще увеличивали производимую их матушкой сумятицу; женщину заметили из ризницы, и после того как церковный сторож попросил ее удалиться, она вынуждена была наконец покинуть пределы храма господня при энергичном содействии двух полисменов. Икс и Игрек обменялись смешком и многозначительно кивнули друг другу, когда бедняжку вывели вон вместе с ее ревущими мальчуганами. Они отлично понимали, кто эта особа, пришедшая мешать бракосочетанию; оно так и не началось, пока миссис Делейси (как величала себя эта дама) не покинула храм Гименея. Она пробиралась между каретами с гербами на дверцах и тесными рядами лакеев, разряженных, как царь Соломон во славе своей. Джон насмешливо подмигнул Томасу, Уильям повернул свою пудреную голову и кивнул Джимсу, а тот ответил ему понимающей улыбкой, когда плачущая женщина с проклятиями и причитаниями продиралась в нарядной толпе, провожаемая адъютантами в синих мундирах. Ее несложная история, наверно, обсуждалась в тот день за обеденными столами в полуподвалах многих аристократических домов. Я слышал, что этот забавный анекдот рассказывали также в великосветских клубах. Один юнец приехал со свадебного завтрака прямо к Бэю и там с веселыми комментариями поведал о случившемся. Однако "Морнинг пост", описывая это знаменательное событие, разумеется, и словом не обмолвилась о столь незначительных лицах, как миссис Делейси и ее дети.

Все, хорошо знавшие оба благородных семейства, чей союз отмечался таким изобилием вельмож, богатых карет, лакеев, духовой музыки, пышных нарядов и белых бантов, спрашивали, как могло статься, что лорд Кью не присутствовал на свадьбе Барнса Ньюкома; а некоторые светские остряки осведомлялись, почему не Джек Белсайз был посаженым отцом леди Клары.

Что до Джека Белсайза, то он уже год не украшал своим присутствием клубы, в коих состоял членом. Рассказывали, что прошлой осенью он сорвал банк в Бад-Гомбурге; зимой вести о нем приходили из Милана, Венеции и Вены; и когда несколько месяцев спустя после женитьбы Барнса Ньюкома на леди Кларе скончался старший брат Джека и он по праву унаследовал титул и земли в Хайгете, многие сокрушались, что со свадьбой юного Барни так поспешили. А лорд Кью отсутствовал, так как все еще не вернулся из-за границы; у него была дуэль из-за карт с каким-то французом, и он едва не отдал богу душу. Одни говорили, что он обратился в римскую католическую веру; другие уверяли, будто он перекинулся к методистам. Так или иначе, Кью отказался от прежних безрассудств, бросил играть на скачках и распродал свою конюшню; он все еще был слаб и находился на попечении матери, которая, как все знали, всегда враждовала со старой графиней Кью, устроившей брак Барнса.

Ну, а что же это за принц де Монконтур с супругой почтил своим присутствием пышную свадьбу? Был один Монконтур, сын герцога Д'Иври, но он скончался в Париже еще до революции тридцатого года; кое-кто из давнишних завсегдатаев клуба Бэя, эти светские старики — майор Пенденнис, генерал Тафто и старик Пустомелл помнили герцога Д'Иври, когда он жил здесь эмигрантом и в качестве старшего сына и наследника семьи носил титул принца де Монконтур. Но Д'Иври отправился на тот свет, успев схоронить сына и оставив после себя лишь дочь от той молодой женщины, на которой он был женат и которая так его изводила. Так кто же этот нынешний Монконтур?

А это был джентльмен, уже знакомый читателю; правда, когда мы расстались с ним в Баден-Бадене, он еще не имел счастья носить столь громкий титул. В начале того года, когда состоялась свадьба Барнса Ньюкома, в Англию и в наше скромное жилище в Темпле явился джентльмен с рекомендательным письмом от нашего милого юного Клайва, который уведомлял нас, что податель сего, виконт де Флорак, — большой друг его и полковника, знавшего их семью с детства. Друг Клайва и его батюшки был, разумеется, желанным гостем в Лемб-Корте; мы предложили ему свое гостеприимство, лучшую сигару из коробки, кресло, у коего была сломана только одна ножка, обед на квартире и в клубе и угощение в Гринвиче, где блюдо снетков ma foi привело его в полный восторг, — словом, сделали, что могли в обеспечение векселя, выписанного на нас юным Клайвом. Мальчик был для нас чем-то вроде племянника: мы гордились и восторгались им, а что до полковника, то разве не любили, не почитали мы его, разве не готовы были оказать любую услугу каждому, пришедшему к нам от Томаса Ньюкома? Флорак сразу стал у нас своим человеком. Мы показали ему город и некоторые скромные столичные развлечения; ввели его в "Пристанище", завсегдатаи которого произвели на него сильное впечатление. Б перерыве между "Перебежчиком" Брента и "Garryowen" Марка Уайлдера Флорак спел по-французски:

Том Сарджент пришел в восторг, хотя отнюдь не все понял, и провозгласил певца молодцом каких мало и настоящим джентльменом. Мы сводили нашего гостя на скачки и привели на Фицрой-сквер, куда по-прежнему захаживали из любви к Клайву и милому нашему полковнику.

Виконту очень понравилась blanche мисс — маленькая Рози Маккензи, которую мы уже несколько глав как потеряли из виду. Про миссис Мак он сказал, что она, право же, роскошная женщина, да-да! Он целовал кончики пальцев в знак восхищения хорошенькой вдовушкой, говорил, что она еще прелестней дочки, и рассыпался перед ней в бесчисленных комплиментах, которые она принимала с улыбкой. Вскоре виконт дал нам понять, что хоть Рози и ее маменька без ума от него, он ни за что на свете не станет мешать счастью своего милого юного Клайва; однако не будем делать из этого неблагоприятных выводов о добродетели или постоянстве вышеупомянутых дам, ибо мосье де Флорак был твердо уверен, что всякая женщина, проведшая в его обществе несколько часов, подвергается опасности навсегда утратить душевный покой.

Сперва какое-то время у нас не было причины подозревать, что наш французский друг отнюдь не в избытке располагает ходячей монетой нашего отечества. Он не корчил из себя богача, но охотно участвовал в наших маленьких развлечениях; квартира, которую он снимал близ Лестер-сквер, была хоть и грязновата, однако из тех, какие служили пристанищем многим титулованным эмигрантам. И пока он не отказался принять участие в одной увеселительной поездке, которую затеяли мы, обитатели Лемб-Корта, и чистосердечно не признался нам в своей бедности, мы и знать не знали о временных финансовых затруднениях нашего виконта; когда же мы сошлись ближе, он с полной откровенностью поведал нам о состоянии своих денежных дел. Он с жаром описал, как повезло ему в Баден-Бадене, когда он играл на деньги, занятые у Клайва; тогдашний счастливый выигрыш позволил ему не без блеска прожить зиму, однако "буйотта" и мадемуазель Атала из Варьете ("эта ogresse, mon cher" [207] ежегодно пожирает тридцать юношей в своей пещере на улице Бреда) взыскали с него по векселям, и ко времени приезда в Лондон карманы бедняги виконта были почти пусты.

Он был располагающе откровенен и с восхитительной прямотой признался нам во всех своих достоинствах и пороках, если можно считать пороком для жизнелюбивого молодого человека лет сорока приверженность к игре и к прекрасному полу. Он со слезами на глазах говорил об ангельской доброте своей матушки и тут же произносил громкие тирады о бессердечно, остроумии, своенравии и неотразимых чарах девицы из варьете. Затем мы заочно познакомились с мадам де Флорак, урожденной Хигг из Манчестера. Его болтовня лилась потоком и служила для нас, особенно для моего друга мистера Уорингтона, неистощимым источником забавы, удовольствия и изумления. Он свертывал из бумаги и без конца курил папиросы, непрерывно болтая, если мы были свободны, или безмолвствуя, если мы были заняты; редко-редко когда принимал он участие в наших трапезах и решительно отстранял всякое предложение денежной помощи. В обеденные часы он исчезал в каких-то таинственных закоулках близ Лестер-сквер, в грязных и дешевых трактирах, куда ходили только французы. Гуляя с нами по улицам, примыкающим к Риджент-стрит, он часто обменивался приветствиями с какими-то темными личностями, разными браво с сигарой в зубах и длинноусыми французами-эмигрантами.

— Тот господин, что удостоил меня поклоном, — знаменитый coiffer [208], - сообщал он, — гордость нашего табльдота. Bonjor, mon cher monsier [209]. Мы с ним друзья, хоть и расходимся во взглядах. Мосье — один из самых видных республиканцев; он заговорщик по призванию и сейчас строит адскую машину, предназначенную для его величества Луи-Филиппа, короля Франции. Кто этот мой рыжебородый знакомец в белом пальто? Дражайший Уорингтон, вы не бываэте в свете! Вы просто отшельник, мой милый! Не знать этого человека! Да это же секретарь мадемуазель Аллюр, прелестной наездницы из цирка Астли. Рад буду как-нибудь за табльдотом представить вас всей честной компании.

Уорингтон клялся, что кружок Флораковых друзей наверняка куда занимательней самого утонченного общества, когда-либо описанного в "Морнинг пост"; но мы были не настолько сильны во французском, чтобы так же приятно беседовать на нем, как на родном языке, а посему довольствовались рассказами Флорака, который описывал земляков на своем бесподобном англо-французском наречии.

Как ни потерта была одежда нашего приятеля, как ни тощ был его кошелек и эксцентричны повадки, манеры его всегда отличались истинным благородством, и он носил свою бедность с изяществом испанского гранда. Правда, этот гранд любил заглянуть в какой-нибудь кабачок, где можно было сразиться на бильярде с первым встречным; привержен был к карточной игре и вообще не жил жизнью праведника. Но где бы наш вельможа ни появлялся, его всегда отличали простота, добродушие и учтивость. Покупая грошовую сигару, он отвешивал продавщице не менее изящный поклон, чем герцогине, а фамильярность или дерзость "мужланов" пресекал так же надменно, как некогда его благородные предки в Версале, Лувре или Марли. Он не мог уплатить квартирной хозяйке, но отклонял ее требования с таким достоинством, что женщина исполнялась к нему почтением. Сам король Альфред, склоненный над знаменитой лепешкой, на которой упражняли свой талант Гэндиш и прочие живописцы, не глядел благороднее Флорака, когда он, одетый в шлафрок, былое великолепие коего померкло вместе с его владельцем, жарил у себя в комнате кусочек грудинки: даже прежний табльдот теперь стал для него недоступной роскошью.

Как известно нам из творения Гэндиша, царственного скитальца ждали лучшие времена, и на пороге уже стояли воины, явившиеся возвестить ему, что народ a grands cris [210] требует его возвращения, после чего, разумеется, король Альфред отложил вилку и снова взялся за скипетр. В истории с Флораком честь быть своего рода вестниками, нет, более того — виновниками счастливой перемены в судьбе принца де Монконтур, выпала двум скромным джентльменам, обитателям Лемб-Корта и членам Верхнего Темпла. Флорак сообщил нам, что умер его кузен, герцог Д'Иври, и теперь его батюшка, старый граф де Флорак, становится главой дома Д'Иври и владельцем старинного замка, еще более обширного и мрачного, чем его собственный особняк в Сен-Жерменском предместье; прилежащие к замку леса, угодья и службы отняла революция.

— Мой батюшка, — рассказывал Флорак, — не пожелал на склоне лет менять имя. Он только пожал своими старыми плечами и сказал, что вряд ли стоит утруждать себя и заказывать новые карточки. Что до меня, — добавил философствующий виконт, — то кой прок в княжеском титуле, когда находишься в моих обстоятельствах?

Нам, живущим в стране, где так поклоняются титулам, трудно представить себе, что во Франции есть множество джентльменов, которые обладают неоспоримым правом на титулы, но предпочитают не носить их.

Мистера Джорджа Уорингтона очень позабавило известие о том, что Флорак такая важная персона. Мысль о принце, который курит грошовые сигары, умасливает квартирную хозяйку, а чуть заведутся деньги, бежит в соседний игорный дом на Эйр-стрит, казалась ему чрезвычайно смешной. Это Уорингтон торжественно приветствовал Флорака и уподобил его королю Альфреду, когда мы в тот день зашли к нему и застали его за приготовлением упомянутого скромного обеда.

Мы как раз собрались поехать в Гринвич и непременно хотели взять с собой нашего друга, а потому убедили виконта оставить свою грудинку и быть на сегодня нашим гостем. Джордж Уорингтон всю дорогу развлекал нас разными ироническими замечаниями. Когда мы плыли вниз по реке, он показал Флораку окошко Тауэра, откуда в свое время глядел плененный герцог Орлеанский, сидевший в этой крепости. А в Гринвиче, где, как уведомил нас Флорак, дворец построен королевой Елизаветой, Джордж указал нам то самое место, куда Рэлей бросил свой плащ, чтобы ее величество не ступила в лужу. Словом, Уорингтон всячески разыгрывал мосье де Флорака; такой уж невозможный нрав был у этого человека.

Случилось так, что в день, избранный нами для прогулки, в Гринвич приехал обедать и мистер Барнс Ньюком. Он должен был встретиться тут с Кочеттом и другими титулованными друзьями, чьи имена не преминул нам сообщить, хотя тут же осыпал их бранью за то, что они его подвели. Очутившись в одиночестве, мистер Барнс соблаговолил по собственному почину подсесть к нашему столику, и Уорингтон торжественно поблагодарил его за оказанную нам великую честь. Барнс много пил и был так любезен, что возобновил знакомство с мосье де Флораком, которого отлично помнил и уже несколько раз встречал со времени его появления в Англии, но после Баден-Бадена предпочитал не узнавать. Мало кто способен с таким неподражаемым самообладанием забывать и вспоминать знакомых, как Барнс Ньюком. Когда за десертом наши языки развязались и каждый болтал, что вздумается, Джордж Уорингтон в короткой прочувствованной речи с ехидством возблагодарил Барнса за то, что тот столь милостиво заметил нас, и одновременно представил его Флораку, как украшение Сити, крупнейшего финансиста эпохи и любимого родственника нашего друга Клайва, который пишет о нем в каждом письме; в ответ Барнс с неизменным своим проклятием сказал, что не поймет, вышучивает его мистер Уорингтон или нет; ей-богу, он никогда не может в этом разобраться. Уорингтон отвечал, что он и сам порой не может в этом разобраться и будет весьма признателен мистеру Барнсу, если тот когда-нибудь внесет в это дело ясность.

Флорак, пивший умеренно, как большинство французов, на время оставил нас в обществе наших бокалов, наполнявшихся с английской щедростью, и удалился на террасу выкурить сигару. Тут Барнс принялся выкладывать свое мнение о нем, которое было ничуть не благоприятней обычных суждений этого джентльмена об отсутствующих. Он немного знает Флорака по прошлому году в Баден-Бадене; француз был замешан в этой проклятой дуэли, когда подстрелили Кью; он авантюрист, нищий, шулер, — словом, темная личность; говорят, он происходит из старинного рода, ну и что с того? Французский граф! Да этих графов, черт их дери, во Франции, как собак! Кларет прескверный, такой джентльмены не пьют! При этих словах он осушил огромный бокал: Барнс Ньюком вечно ругал все, что ему служило, и всех, кто ему служил, за что ему, пожалуй, служили лучше, чем более признательным людям.

— Как собак, говорите?! Ну, нет! — возмутился Уорингтон. — Род Флораков — один из самых древних и славных в Европе. Он уходит в глубь веков гораздо дальше вашего знаменитого цирюльника и стяжал себе славу уже в те времена, когда дома, или, точнее, хижины, Кью просто не существовало на свете. — И он пустился рассказывать о том, что Флорак после смерти кузена стал теперь не много не мало — принцем де Монконтур, хотя и не носит этого титула. Возможно, что благородный гасконский напиток, коему отдал должное Джордж, был несколько причастен к тому, с каким пылом и красноречием расписывал наш приятель высокородность Флорака, его редкие достоинства и обширные вотчины. Барнса, казалось, совсем сразило это сообщение, но затем он рассмеялся и повторил, что Уорингтон над ним, конечно, подшучивает.

— Все, что я говорю про Флорака, такая же правда, как то, что Черный Принц был повелителем Аквитании и мы, британцы, владычествовали в Бордо. Ах, почему мы не сохранили за собой эту местность! — вскричал Джордж, наполняя бокал. Тут возвратился докуривший сигару Флорак, и Джордж, обернувшись к нему, произнес по-французски великолепную речь, в каковой прославил его стойкость и выдержку в трудный час, высказал ему несколько менее официальных похвал и в заключение осушил еще один большущий бокал за его здоровье.

Флорак отхлебнул немного вина и с жаром ответил на тост, только что произнесенный его прекрасным и благородным другом. Когда он умолк, все мы чокнулись. Казалось, даже хозяин, подошедший с новой бутылкой, был растроган до глубины души.

— Прекрасное вино. Первостатейное. Великолепное, — не унимался Джордж. — "Honni soit qi mal y pense" [211].

И этот мозгляк еще смел хулить его! Мой предок пил этот напиток и носил этот девиз под коленом задолго до того, как на Ломбард-стрит увидели бледную физиономию первого Ньюкома. — Джордж Уорингтон никогда не хвастался своей родословной, разве что к тому были особые побудительные причины. Я склонен думать, что кларет и впрямь пришелся ему по душе.

— Ужели правда, — обратился Барнс к Флораку на французском языке, знатоком коего себя считал, — qe vos avez n tel manche a votre nom, et qe vos ne l'sez pas? [212]

Флорак только пожал плечами; он не сразу понял это буквально переведенное с английского выражение и сперва недоумевал о каком "привеске" идет речь.

— Монконтур не может пообедать лучше Флорака, — ответил он. — В кармане у Флорака два луидора, у Монконтура же ровным счетом сорок шиллингов. Хозяйка Флорака завтра потребует с Монконтура уплаты за пять недель. А что до приятелей Флорака, мой милый, так те рассмеются в лицо Монконтуру.

— Забавный вы народ, англичане! — говорил потом наш наблюдательный француз, вспоминая этот случай. — Вы заметили, как изменился в обращении со мной этот маленький Барнс, едва узнал, что я величаюсь принцем? Он тут же стал сама почтительность.

Да, оба приятеля мосье де Флорака к немалому своему удовольствию это заметили. Барнс вдруг отчетливо вспомнил, как они встречались в Баден-Бадене и наиприятнейшим образом проводили вместе время. Он предложил принцу занять свободное место в его экипаже и выказал готовность подвезти его в любую, нужную ему часть города.

— Зачем же! — вскричал Флорак. — Мы прибыли сюда пароходом и обратно так же поедем.

Однако услужливый Барнс все же назавтра нанес визит Флораку. А теперь, после того, как мы отчасти объяснили, каким образом на свадьбе Барнса Ньюкома появился принц де Монконтур, поведаем и о том, почему ближайший из родственников жениха, граф Кью, не присутствовал на этой церемонии.