Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Глава VIII Миссис Ньюком у себя дома (маленькая вечеринка)

Чтобы пробить себе дорогу в толпе, надо получше работать локтями. Если кто-то загораживает от вас хорошее место, оттолкните его, и оно ваше. Вы только поглядите, как целеустремленная личность захватывает лучшие места при дворе, на балу, на выставке — словом, везде, где надо пробиться и обойти другого: стать поближе к монарху, если хочешь поцеловать ему руку; устроиться на главной трибуне, если поехал в Аскот на скачки; усесться там, откуда лучше всего слышно и видно преподобного Кликушинга, когда весь город рвется на его страстные проповеди; а если кто склонен к чревоугодию, захватить на званом ужине, с которого многие уйдут голодными, самую большую порцию мороженого, шампанского, зельтерской, холодного паштета — словом, у кого к чему душа лежит. Разбитная светская дама уже пристроила дочку и не знает забот — ей остается только кликнуть карету, ехать домой и спокойно ложиться спать. А у скромной маменьки дочка все еще в детской, и после бала она упрашивает лакеев сыскать в гардеробной ее шали, но — увы! — в них давно уже кто-то уехал. В обществе надо уметь утвердить себя. Есть хорошее место за столом? Займи его! В казначействе или в министерстве внутренних дел? Проси его. Хочешь попасть на прием, на который тебя не›звали? Проси, чтоб тебя позвали. Проси А., проси Б., проси миссис В., проси всех, кого знаешь. Тебя сочтут надоедливым, но ты своего добьешься. Когда ты пролез, не беда, что тебя считают пролазой. Без устали работай локтями, и ты пробьешь себе путь среди тысяч. Приказывай людям, и, поверь, многие тебе подчинятся. Теперь ты видишь, благосклонный читатель, как разумно употребил ты свой шиллинг, купив эту книгу. Заучи изложенные в ней правила, следуй им в жизни, и ты можешь не сомневаться в успехе. Если чья-то нога мешает тебе, наступи на нее, и ее уберут.

Правильность этих соображений мне легко подтвердить на примере семейства Ньюком. Перед вами совсем заурядная женщина, не слишком умная или красивая; повстречав случайно мистера Ньюкома, она велела ему на себе жениться; и он на ней женился и всю жизнь исполнял все, что она ему велела. Приняв полковника Ньюкома на крыльце, она повелела ему прийти на вечерний прием, и хотя он тридцать пять лет не бывал на вечерних приемах, провел предыдущую ночь без сна и имел лишь один штатский сюртук — тот, что прислали ему в Индию господа "Штульц и Кo" в 1821 году, — он и не подумал ослушаться и в пять минут одиннадцатого уже стоял у дверей ее дома в костюме, вызвавшем немалое удивление Клайва. Мальчика он оставил беседовать со своим другом и попутчиком мистером Бинни, который в этот день прибыл из Портсмута, снял, как было условлено, комнаты в той же гостинице и успел отобедать с полковником.

Сюртук, шитый господами Штульц, был, собственно, не сюртук, а голубой фрак с золочеными пуговицами, ныне обнаружившими свою медную природу, очень высоким бархатным воротником, совершенно скрывавшим уши капитана, и с высокой талией, обозначенной двумя отворотиками и двумя пуговицами. Костюм Томаса Ньюкома дополняли два жилета — верхний белый и нижний алый, неизменные парусиновые брюки, а также белая шляпа, в которой мы видели его поутру — таких шляп у него было две дюжины, он купил их по случаю несколько лет назад в Баррамтолле. Описывая голубой фрак, мы не оговорились, назвав владельца его капитаном, ибо в сем звании Томас Ньюком как раз и состоял, когда им обзавелся, и за истекшие с тех пор двенадцать лет так привык считать его нарядным, что и теперь не склонен был изменить свое мнение.

И тем не менее полковник Ньюком совершенно затмил в тот вечер всех светских львов, собравшихся на приеме у миссис Ньюком, включая доктора Макбреха, профессора Боджерса и графа Поски. У нашего достойного героя, меньше всего помышлявшего об украшении своей особы, имелась с 1801 года превосходная бриллиантовая булавка (ее отдал ему перед смертью бедный Джек Катлер, убитый в деле под Аргаоном), и раз в три года, по особо торжественным случаям, каковым счел и вечер у миссис Ньюком, он извлекал ее из шкатулки и накалывал на жабо. Великолепие этой булавки и блеск золоченых пуговиц приковали к нему все взоры. Среди гостей многие были с усами, но только усищи профессора Бредница, весьма упитанного мученика, недавно спасшегося из Шпандау, и Максимилиана Фанфарона, апостола свободы из французских эмигрантов, могли потягаться с усами полковника Ньюкома. Польские вожди до того наводнили в то время Лондон, что их никто уже не замечал, кроме одного почтенного депутата парламента от Мэрилебона да, раз в год, лорда-мэра. Собравшиеся порешили, что незнакомец — тот самый боярин из Валахии, о чьем прибытии в гостиницу "Мивар" сегодня сообщила "Морнинг пост". Миссис Майлс, чьи прелестные вечера, даваемые каждую вторую среду на Монтегью-сквер, соперничали, по мнению многих, с приемами, которые каждый второй четверг устраивала на Брайенстоун-сквер миссис Ньюком, ущипнула свою дочь Миру, болтавшую сразу на трех языках с герром Бредницем, гитаристом сеньором Карабосси и мосье Пивье — знаменитым французским шахматистом, и тем привлекла ее внимание к боярину. Мира Майлс пожалела, что не знает молдавского, — не для того чтобы говорить, а чтобы показать другим, будто она говорит на нем. А миссис Майлс, не получившая такого образования, как ее дочь, умильно улыбнувшись, пропела: "Madame Newcome pas ici — votre excellence novellement arrive — avez-vos fait ng bon g voyage? Je recois chez moi mercredi prochaing; lonnre de vos voir — Madamaselle Miles ma fille…" [27] И тут Мира, придя на выручку матери, бойко затараторила по-французски, к некоторому удивлению полковника, который, однако, решил, что в высшем свете, куда он нынче впервые попал, только так и изъясняются.

Миссис Ньюком покинула свое место у дверей гостиной, чтобы пройтись по комнатам со знаменитым индийским купцом Раммун Лалом — он же его превосходительство Раммун Лал, он же его высочество Раммун Лал, главный владелец алмазных копей в Голконде и обладатель пакета акций Ост-Индской компания в три с половиной миллиона фунтов стерлингов. Оставшись сегодня после обеда в мужской компании, он закурил кальян, и, поскольку у его слуг всегда было при себе несколько запасных кальянов, многие английские джентльмены довели себя до дурноты в его честь, пытаясь соревноваться с ним в этом занятии. Сам мистер Ньюком вынужден был уйти и лечь в постель, так и не совладав с дурнотой, вызванной курением кальяна, а доктор Макбрех, в надежде обратить его высочество в истинную веру, накурился так, что сделался лицом чернее заморского гостя. Вот этот-то Раммун Лал — с нафабренными усами, тонким смуглым лицом и мутными белками глаз, в чалме, шалях и шитой накидке, шествовал теперь по комнатам, пожевывая бетель, — который он вынимал из серебряной коробочки; миссис Ньюком прогуливала его, повиснув у него на руке и поигрывая веером, зажатым все в той же грязной перчатке; потом она вновь заняла свой пост у дверей гостиной.

Как только его высочество завидел полковника Ньюкома, который был ему хорошо знаком, вся важность и неприступность мигом слетели с него, уступив место глубочайшему смирению. Он склонил голову и, сложив ладони перед лицом, с подобострастной миной двинулся скользящей походкой к полковнику, чем удивил миссис Майлс, которая совсем обомлела, когда молдавский магнат вскричал на чистейшем английском языке: "А ты что тут делаешь, Раммун?!"

Раммун, не поднимая головы и не опуская ладоней, что-то быстро забормотал на хинди; полковник высокомерно слушал его, покручивая ус, а выслушав, резко отвернулся и заговорил с миссис Ньюком, которая с улыбкой поблагодарила его за то, что он пришел к ней в нер-вый же вечер по приезде.

— Куда же мне было идти прежде всего, как не в дом моего брата? — удивился полковник. Миссис Ньюком выразила сожаление, что за обедом у них не было свободного места. А ведь одно место все же оказалось незанятым — мистера Шэлуни задержали в палате общин. И разговор был такой интересный. Индийский князь так остроумен…

— Индийский кто?.. — переспросил полковник. Именитый язычник уже успел отойти от них и теперь сидел с одной из самых хорошеньких гостий, которая, обратив к нему свое прелестное личико и касаясь белокурыми локонами его плеча, слушала его с таким жадным вниманием, с каквму. наверно, Дездемона слушала Отелло.

Подобное, поведение индуса вывело полковника из себя. В ярости он так закрутил свои усы, что они поднялись у него к вискам.

— Уж не хотите ли вы сказать, что этот субъект выдает себя за князя? Да на родине он и сесть не смеет в присутствии офицера…

— Добрый вечер, мистер Ханимен… Eh, bong soir, Monsier… [28] Вы так поздно, мистер Прессли. Барнс? Возможно ли? Вы оказали мне честь проделать путь от Мэйфэра до Мэрилебона? А я думала, светские молодые люди никогда не заходят дальше Оксфорд-стрит. Это ваш племянник, полковник Ньюком.

— Добрый вечер, сэр, — говорит Барнс, ничем не выдавая изумления, охватившего его при виде костюма полковника. — Вы, очевидно, сегодня обедали здесь с Темнокожим Князем? А я как раз шел пригласить его и дядю к нам в среду, чтобы они составили вам компанию за обедом. Где мой дядя, сударыня?

— Вашему дяде стало плохо, и он лег в постель. Он выкурил один из кальянов, которые приносит князь, и ему сделалось дурно. Как поживает леди Анна? Лорд Кью сейчас в Лондоне? А ваша сестричка, помог ей брайтонский воздух? Я слышала, вашего кузена назначили секретарем посольства. Есть какие-нибудь приятные вести от вашей тетушки, леди Фанни?

— У леди Фанни, слава богу, все благополучно, и младенец в порядке, спасибо, — сухо ответил Барнс тетке, допекавшей его своей любезностью, и та обернулась к новому гостю.

— Не правда ли, сэр, любопытно, — говорит Барнс полковнику, — наблюдать такие проявления родственных чувств? Когда бы я ни пришел сюда, тетушка не забудет осведомиться ни о ком из моей родни, так что я с утра посылаю человека по всем домам — разузнать, у кого что слышно. Значит, дядя Хобсон перекурился и лег в постель?.. А помню, какой был скандал, когда я однажды закурил у него в Марблхеде! Так вы обещали быть у нас в среду, не забудьте. Кого вам позвать для компании? Значит, нашего друга Раммуна не надо? А девицы-то вокруг него так и вьются! В Лондоне, если ты с деньгами, выбирай любую, — я говорю о женщинах из общества, не о здешних, — заметил Барнс доверительно. — Я сам видел, как титулованные мамаши осаждают его со всех сторон, а девицы так и едят глазами его гуттаперчевую физиономию. Говорят, у него в Индии уже есть две жены. Но ради дарственной многие барышни из общества охотно бы вышли за него замуж, черт возьми!

— А здесь разве не общество? — спросил полковник.

— Нет, почему же. И совсем неплохое. Только… ну понимаете… В этой комнате, поверьте мне на слово, не сыщется и трех особ, которых встретишь еще где-нибудь. Раммун не в счет. А кто он на родине? Он ведь такой же князь, как я.

— Насколько я понимаю, он сейчас большой богач, — сказал полковник. — А выбился из самых низов, и о том, как он нажил состояние, ходят разные темные слухи.

— Очень может быть, — сказал молодой человек. — Впрочем, нас, как деловых людей, это не касается. А у него в самом деле большое состояние? Он держит у нас внушительный вклад и, кажется, намерен увеличить его и вести с нами крупные дела. Вы, как член семьи, надеюсь, поможете нам и предостережете, если что не так. Мой отец пригласил его в Ньюком, и вообще мы его поддерживаем, а правильно ли это, неясно. Я лично думаю, что нет. Но я младший компаньон фирмы, все дела решают старшие.

Младший компаньон оставил модную томность и перестал растягивать слова. Он говорил теперь просто и откровенно, не скрывая своей заинтересованности. Толкуй ему не толкуй, он бы все равно не понял, за что дядюшка почувствовал к нему гадливость и презрение. Совсем еще юнец — только-только пробилась бородка, — а уже расчетливей старого скряги, и, наверно, прижмет должника, точно Шейлок. "Если он таков в двадцать, что же станется с ним к пятидесяти, — с ужасом думал полковник. — Нет, если бы Клайву суждено было стать таким бессердечным существом, пусть лучше бы он умер!" А ведь этот молодой человек был незлым по натуре, нелживым, услужливым. Сам он считал, что его не в чем упрекнуть. Да он и вправду был не хуже тех, кто его окружал. Совесть его никогда не мучила — если только он не опаздывал в Сити; сон его был крепок — разве что накануне ему случалось хватить лишку; и мысли о попусту растраченной жизни не терзали его душу. Свою жизнь он почитал счастливой и достойной. Он был компаньоном в большом деле и чувствовал, что сумеет его расширить. Со временем он найдет себе хорошую партию и возьмет большое приданое. А пока что, по молодости лет, можно, подобно другим, поразвлечься и погрешить, хоть и не так, как иные вертопрахи — не очертя голову, а осмотрительно, без огласки, в рамках приличия, там, где никто не заметит и не будет неприятностей или скандала. Барнс Ньюком никогда не забывал пойти в церковь или переодеться к обеду. Покупал всегда за наличные. Если и напивался пьян, так вместе с другими и непременно в хорошей компании. Никогда не опаздывал в контору и не пренебрегал своим туалетом, как бы мало ни спал и как бы ни трещала у него голова. Словом, за всю историю человечества ни один еще гроб повапленный не имел столь презентабельного вида.

Пока юный Барнс беседовал со своим дядей, сухощавый, приятного вида джентльмен с высоким лбом, который поклонницы величали "благородным челом", и в аккуратном белом галстуке, повязанном так искусно, как это умеют делать лишь священники, рассматривал полковника Ньюкома, поблескивая очками, и ждал случая обратиться к нему. Полковник, заметив, с каким пристальным вниманием разглядывает его джентльмен в черном, спросил у Барнса имя этого пастора. Барнс, обратив свой монокль в сторону очков, сказал, что, хоть убейте, не знает; ему знакомы среди гостей от силы два человека. И тем не менее очки отвесили моноклю поклон, который тот не соизволил заметить. Очки двинулись в их сторону, и Барнс Ньюком сделал шаг назад.

— Уж не собирается ли он заговорить со мной, черт возьми! — воскликнул он в раздражении. Он вовсе не желал говорить с кем попало и где попало.

Но господин в очках уже подходил к ним, протягивая обе руки. Его ясные голубые глаза светились восторгом, улыбающееся лицо все собралось в морщинки, но и улыбка, и дружеский жест предназначались полковнику.

— Если миссис Майлс не обманула меня, сэр, я имею честь разговаривать с полковником Ньюкомом? — спросил он.

— С ним самым, сэр, — ответил полковник, и тогда его собеседник, со словами "Чарльз Ханимен", сорвал с руки сиреневую лайковую перчатку и схватил руку зятя.

— Муж моей бедной сестры! — возгласил он. — Мой благодетель! Отец Клайва! Как тесен мир! И как я рад видеть вас и познакомиться с вами!

— Так вы — Чарльз?! — вскричал полковник. — Очень рад, Ханимен, очень рад пожать вашу руку. Мы с Клайвом к вам сегодня нагрянули бы, да вот набралось дел до самого обеда. Вы напомнили мне бедную Эмму, Чарльз, — добавил он грустно. Эмма не была ему доброй женой. Эта капризная, глупая женщина доставила ему при жизни немало беспокойных дней и горьких ночей.

— Бедная, бедная Эмма! — воскликнул проповедник, обращая взор к люстре и изящным движением поднося к глазам батистовый платочек. Никто в Лондоне не умел столь картинно сверкнуть перстнем или прижать к лицу платок, пряча нахлынувшие чувства. — В самые светлые дни, смешавшись с безрассудной толпой, мы не можем забыть ушедших. Те, кто покинул нас, все равно остаются с нами. Но не этим надо встречать друга, приплывшего к родным берегам. Как приятно мне, что вы снова в старой доброй Англии! Как, должно быть, было вам отрадно видеть Клайва!

— Болтун проклятый! — пробормотал про себя Барнс, прекрасно знавший, кто стоит перед ним. — Вечно витийствует, точно с кафедры!

Настоятель часовни леди Уиттлси с улыбкой поклонился ему.

— Вы не узнали меня, сэр. А я имел честь видеть вас в Сити при исполнении ваших служебных обязанностей. Я приходил в банк с чеком, который мой брат с такою щедростью…

— Забудем об этом, Ханимен! — воскликнул полковник.

— Ничто не заставит меня забыть об этом, дражайший полковник, — ответил мистер Ханимен. — Я был бы на редкость плохим человеком и неблагодарным братом, если б когда-нибудь забыл вашу доброту.

— Оставим ее, прошу вас!

— Как же, оставит он ее, когда она еще не раз может ему пригодиться! — проворчал сквозь зубы Барнс. — Не отвезти ли вас домой? — обратился он к дяде. — Мой экипаж ждет у крыльца, и я буду рад захватить вас.

Но полковник сказал, что ему надо еще поговорить с шурином, и мистер Барнс, отвесив ему учтивый поклон и ни с кем больше не простившись, проскользнул в дверь и в молчании спустился по лестнице.

Теперь Ньюком остался в полном распоряжении пастора. Ему хотелось знать, что за люди его окружают, и Ханимен всех ему описал. Миссис Ньюком была бы весьма польщена, если бы слышала, как расписывал Чарльз Ханимен ее самое и ее гостей. Он так их расхваливал, словно они стояли тут же у него за спиной и слышали каждое его слово. Такое скопище умов, талантов и добродетелей должно было поразить и восхитить новоприбывшего.

— Вон та дама в красном тюрбане, возле которой стоят ее прелестные дочери, — леди Плут, жена знаменитого судьи. Все в Лондоне диву даются, почему он до сих пор не лорд Главный Судья и не пэр Англии. Мне, впрочем, рассказывали по секрету, будто препятствием послужило его имя: покойный монарх ни за что не соглашался, чтобы у него был пэр по фамилии Плут. Сама миледи простого звания, — я слышал даже, что из прислуги, — но вполне отвечает своему нынешнему положению. Она образцовая жена и мать, и ее дом на Коннот-Террас славится самым утонченным гостеприимством. Молодой человек, что беседует с ее дочерью, — начинающий адвокат, к тому же успел уже прославиться в качестве сотрудника наших ведущих журналов.

— А что за кавалерийский офицер в белом жилете стоит там с бородатым евреем? — осведомился полковник.

— О, это еще один известный литератор, стряпчий по профессии. Но он променял юриспруденцию на служение музам. Можно подумать, что эти девять сестер отдают предпочтенье усатым мужчинам.

— В жизни не сочинил ни строчки, — смеется полковник, покручивая усы.

— А я замечал, что большинство писателей носит усы! Бородатый еврей, как вы изволили его назвать, это герр фон Лунген, знаменитый гобоист. Три джентльмена, неподалеку от него, это мистер Сми, член Королевской Академии (тот, что бритый), мистер Мойз и мистер Кроппер (те, что бородатые). У рояля поет синьор Меццофорте, великий римский баритон. Ему аккомпанирует мадемуазель Лебрюн. Профессор Кварц и барон Кристаль, знаменитые немецкие геологи, беседуют в дверях со своим прославленным коллегой сэром Робертом Минераллом. А видите того полного джентльмена — у него еще манишка в табаке? Это знаменитый своим красноречием доктор Макбрех из Эдинбурга, а разговаривает он с доктором Этторе, который недавно, переодевшись прачкой, бежал из застенков римской инквизиции. Его несколько раз допрашивали под пыткой тисками и дыбой и наутро, говорят, должны были сжечь на Большой площади. Но по чести сказать, дорогой полковник, я не очень верю во все эти россказни о мучениках и обращенных. Ну где еще встретишь такого здоровяка, как профессор Бредниц, а ведь он был узником Шпильберга — выбрался оттуда через дымоход и дальше — через окно. Промедли он там еще, и не сыскалось бы окна, в которое он мог бы пролезть. А этот ослепительный мужчина в красной феске — Курбаш Паша — тоже вероотступник, как ни прискорбно мне об этом говорить. Он прежде жил в Марселе, был там парикмахером и звался мосье Буклю, но потом уехал в Египет и променял там щипцы на тюрбан. А разговаривает он сейчас с мистером Пилигримом, одним из наших талантливейших молодых поэтов, и Десмондом О'Тара; сыном досточтимого епископа Балинафадского, который, незадолго до кончины, впал в римско-католическую ересь. Ваша родственница, скажу по секрету, любит собирать у себя знаменитостей. Сегодня, я слышал, здесь ожидался один друг моей юности — краса и гордость Оксфорда по прозвищу "Голубок"; в свое время, когда мы были на третьем курсе, он получил ньюдигетский приз, а нынче должен был прибыть сюда уже под именем отца Бартоло, босоногий и обросший бородой, в рясе капуцина, — да, видно, аббат не пустил его. Это — мистер Пуфф, знаток политической экономии. Его собеседник — мистер Макдуфф, депутат парламента от Гленливата. Вон там — акцизный чиновник графства Миддлсекс; с ним рядом — знаменитый хирург, сэр Лансет, а милая хохотушка, что сейчас болтает с ними, — не кто иная, как знаменитая мисс Агу, автор романа "Ральф — похититель трупов", имевшего такой шумный успех после того, как его разнес критик из "Триместриал ревью". Довольно смелое сочинение — я просматривал его как-то в клубе (ведь и пастору после часов, посвященных делам прихода, дозволено порой desipere in loco [29], не так ли?) — весьма рискованные описания, кое-какие мысли о семье и браке не совсем общепринятого свойства… Но ведь она написала свой роман, можно сказать, еще в младенчестве, и он прогремел по всей Англии прежде, чем ее папаша, доктор Агу, узнал имя автора. Вон он спит там в углу, этот мистер Агу, возле американской писательницы мисс Рэдж, которая, наверно, толкует ему о различии между двумя формами правления. Я вот тут пытаюсь, дражайшая миссис Ньюком, коротко охарактеризовать моему зятю кое-кого из бесчисленных знаменитостей, собравшихся нынче в вашем салоне. Какое восхитительное развлечение вы нам доставили!

— Стараюсь по мере сил, дражайший полковник, — сказала хозяйка дома. — Надеюсь, вы будете у нас частым гостем, а также и Клайв, когда он, как я уже говорила утром, подрастет и научится ценить подобные удовольствия. Я не привержена моде. Пусть ей поклоняются другие в нашей семье, — я поклоняюсь талантам. И если бы с моей помощью — с моей скромной помощью — сблизились одаренные люди, дабы великие умы могли общаться друг с другом и представители разных наций объединились бы в братский союз, я знала бы, что жила не напрасно. Нас, светских женщин, частенько называют легкомысленными, полковник. В отношении иных это, быть может, справедливо. Не стану отрицать, даже в нашей семье кое-кто ценит не человека, а его титул, и гонится лишь за модой и развлечениями, но для меня и моих детей это, смею утверждать, никогда не будет жизненной целью. Мы всего лишь коммерсанты и на большее не притязаем. Когда, оглядываясь вокруг, я вижу, — и она обвела веером гостиную, так и сиявшую знаменитостями, — вижу перед собой — вот хотя бы Носки, чье имя неотделимо от истории Польши, или, например, Этторе, который отказался от своего сана и побывал на дыбе, чтобы попасть в нашу свободную страну; или вот господ Кварца и Кристалл, нашу заокеанскую сестру мисс Рэдж (надеюсь, в своем новом сочинении об Европе она не станет описывать мой скромный салон), или мисс Агу, чей талант я высоко ценю, хоть и не разделяю ее убеждений; когда я вижу, что мне удалось собрать вместе поэтов, путешественников, князей, художников, завоевателей Востока, проповедников, знаменитых своим красноречием, я чувствую, что моя скромная миссия выполнена, и Мария Ньюком принесла пользу своим современникам. Не желаете ли немного подкрепиться? Дайте же вашей сестре свою доблестную руку, чтоб, опираясь на нее, она могла спуститься в столовую. — И она окинула взором свою восхищенную общину, возглавляемую пастором Ханименом, поиграла веером, вскинула голову и — воплощенная Добродетель — выплыла из комнаты, повиснув на руке полковника.

Угощение было довольно скудное. Заезжие художники толпой кинулись вниз по лестнице и вмиг уничтожили мороженое, кремы и все, что им было предоставлено. Опоздавшим остались цыплячьи косточки, лужицы растаявшего мороженого на скатерти, стаканы с опивками хереса да хлебные крошки. Полковник сказал, что никогда не ужинает, и ушел вместе с Ханименом — его тянуло в постель, а его шурина, как ни грустно мне говорить об этом, — в клуб: он был большим гурманом, любил покушать устриц, поболтать до полуночи и в завершение дневных дел выпить стаканчик чего-нибудь горячительного.

Полковник пригласил его позавтракать вместе на следующий день, часиков в восемь или в девять, и мистер Ханимен скрепя сердце пообещал прийти к девяти. Настоятель часовни леди Уиттлси редко когда вставал раньше одиннадцати, ибо, сказать по правде, ни один из аббатов французского короля Людовика XV не предавался так безоглядно неге и лени, как наш обходительный бакалавр и проповедник.

Среди попутчиков, с коими полковник Ньюком возвращался из Индии, был мистер Джеймс Бинни, общительный молодой холостяк, лет сорока двух, проведший почти половину жизни на гражданской службе в Бенгалии и желавший вторую ее половину пожить в свое удовольствие где-нибудь в Европе или на родине, если ему здесь понравится. Традиционного набоба, известного вам из книг, уже больше не встретишь. Теперь он не так сказочно богат и вообще мало похож на того желтолицего злодея из романов и комедий, что под пыткой вымогал у несчастных раджей рупии, а потом скупал на них земли разорившихся английских дворян; носил несказанной цены бриллианты, курил на людях кальян, страдал печенью, а в одиночестве терзался угрызениями совести; нет у него жены-грубиянки, помыкающей толпою туземных слуг, и детей, которые полны лучших побуждений, но мало образованны, очень желали бы, чтоб семья их зажила по-другому, и безмерно страдают от сумасбродства своих родителей. Сегодня в доме какого-нибудь джентльмена из Индии вы не услышите больше: "Запрягайте двуколки — гостей развозить!" — как говаривал знаменитый набоб из Станетед-парка. Теперешний набоб едет на Леденхолл-стрит в омнибусе, а возвращается из Сити пешком — для моциона. Я даже знавал таких, которым еду подавали служанки, и могу назвать немало бывших индийских жителей с румянцем во всю щеку, как у доброго английского сквайра, никогда не расстававшегося с дедовской землей и родным ростбифом. Они уже не носят летом нанковый сюртук, печень у них в порядке, а что до кальяна, то, ручаюсь, вам теперь не сыскать ни одного в целом Лондоне. Джентльмены, возвратившиеся из Индии, так же мало помышляют о курении кальяна, как их вдовы о смерти на погребальном костре мужа на кладбище Кензал-Грип, близ Тайбернского квартала того города, где теперь обитают наши бывшие индусы. Прежде эти магнаты обитали на Бейкер-стрит и Харли-стрит, до этого на Портленд-Плейс, еще ранее — на Бедфорд-сквер, но все эти твердыни постепенно утрачивали свое былое великолепие, подобно тому как тускнели Агра, Бенарес, Лакнау или столица султана Типу.

Когда после двадцатидвухлетнего отсутствия мистер Бинни возвратился в Лондон на империале Госпортского дилижанса, при нем были шляпная картонка и саквояж, обычная пара платья, здоровый румянец на бритых щеках, отменный аппетит и ни намека на чернокожего слугу. У погребка "Белая лошадь" он нанял кеб и поехал в гостиницу "Нирот" на Клиффорд-стрит. Он дал кебмену восемь пенсов, а когда тот стал ворчать, разъяснил, что от Бонд-стрит до Клиффорд-стрит меньше двухсот ярдов и, значит, он заплатил ему по тарифу пять шиллингов четыре пенса за милю, считая в миле тысяча шестьсот ярдов. В гостинице он осведомился у официанта, на какое время полковник Ньюком заказал обед, и, узнав, что в его распоряжении еще целый час, отправился искать себе по соседству квартиру, где ему жилось бы покойней, чем в отеле, или, как он говорил, на "заезжем дворе". Мистер Бинни был родом из Шотландии; его отец служил письмоводителем в городской канцелярии Эдинбурга и за услуги, оказанные им на выборах одному из директоров Ост-Индской, компании, тот исхлопотал его сыну гражданскую должность в Индии. Бинни вышел в отставку с хорошей пенсией, да к тому же сумел отложить половину своего жалованья за время службы. Он был человеком начитанным, довольно способным и образованным и в избытке обладал здравым смыслом и хорошим характером. Любители пускать пыль в глаза называли его скрягой, а меж тем он раздавал больше денег, чем тратили многие из них. Он был последователем Давида Юма, коего ставил превыше всех смертных, и люди строгомыслящие объявили его человеком опасных взглядов, хотя среди них самих частенько встречаются личности куда опаснее Джеймса Бинни.

Вернувшись к себе в номер, полковник Ньюком застал там этого достойного джентльмена: устроившись в самом удобном кресле, он уютно дремал, положив свои короткие ножки на соседний стул и скромно прикрыв газетой объемистое брюшко. При появлении полковника мистер Бинни сразу проснулся.

— А, это вы, гуляка! — вскричал чиновник. — Как принял индийского Адониса лондонский свет? Надеюсь, Ньюком, вы произвели сенсацию? Я еще помню, старина Том, каким вы глядели франтом, когда сей фрак только что прибыл в Калькутту, — барракпурский Браммел, одно слово. Давненько это было — то ли в годы правления лорда Минто, то ли когда лорд Хастингс сидел над нами сатрапом.

— Один хороший костюм надо иметь, — заметил в ответ полковник. — Я не франт, но заказал себе платье у хорошего портного, и делу конец. — Он все еще полагал, что прекрасно одет.

— Конец?.. Что-то ему не видно конца! — воскликнул его штатский друг.

— Старое платье — как старый друг, Бинни, и я не хочу лишаться ни того, ни другого. Долго вы тут сидели с моим сыном? Хороший мальчуган, да? Ручаюсь, вы решили отписать ему кругленькую сумму в своем завещании, старина.

— Видите, Ньюком, что значит иметь настоящего друга! Я тут сижу жду — ну, не совсем сижу, но жду вас, потому как знаю, вам захочется поговорить об этом шалопае — вашем сыне. А если б я пошел спать, вам пришлось бы подниматься в номер двадцать шестой и вырывать меня из сладких объятий первого сна. Однако сознайтесь чистосердечно — успели вы, пока находились в салоне своей невестки, влюбиться в какую-нибудь юную красотку? Наверно, уже выбрали мачеху своему постреленку?

— Хороший мальчуган, правда, Джеймс?.. — отозвался полковник, усаживаясь за стол и закуривая сигару. Его честное лицо так и сияло — то ли от радости, то ли озаряемое свечой, от которой он прикуривал.

— Я тут изучал особенности ума и сердца вашего сына, сэр, допросил его с пристрастием, как, бывало, допрашивал в суде какого-нибудь мошенника. И я оценил его свойства следующим образом. Жажда похвалы — шестнадцать баллов. Доброжелательность — четырнадцать. Задиристость — четырнадцать. Приспособляемость — двойка! Влюбчивость — пока, разумеется, в зачатке, но обещает быть очень высокой. Воображение и сообразительность развиты в сильной степени, зато расчетливости почти никакой. Он может стать поэтом или художником; можете пустить его по своей части, для этого годились люди и похуже, а вот купец из него выйдет плохой, юрист — нерадивый, математик никудышный. У него есть ум и совесть, поэтому не вздумайте отдавать его в священники.

— Вы не упустите случая посмеяться над духовенством, Бинни, — строго заметил полковник.

— Да ведь если бы не назначение в Индию, быть бы мне светочем веры и столпом церкви. Разил бы я нечистого словом божьим и распевал псалмы. Ах, сэр, сколько потеряла шотландская церковь в лице Джеймса Бинни! — воскликнул маленький чиновник, скроив уморительную гримасу. — Но не о том речь. Я глубоко убежден, полковник, что этот постреленок доставит вам уйму огорчений, вернее сказать, доставил бы, когда бы вы не были так восхищены им и не считали: что он ни сделает — все правильно! Он растранжирит ваши денежки, не захочет трудиться и будет попадать в истории из-за женщин. Он почти так же прост душой, как его отец, и значит, каждый мошенник его обманет. И еще сдается мне, он унаследовал вашу неискоренимую привычку говорить правду, а это, полковник, будет ему помехой в свете, хотя, с другой стороны, не даст окончательно сбиться с пути. Словом, опасений он внушает немало, однако не безнадежен, и кое-что свидетельствует в его пользу.

— А что вы скажете о его латыни и греческом? — спросил полковник.

Перед уходом в гости, Ньюком тайно сговорился с Бинни, что тот устроит его сыну экзамен по классическим языкам.

— Что ж, — отозвался шотландец, — пожалуй, малый усвоил из греческого и латыни примерно столько же, сколько и я, когда был в его возрасте.

— Возможно ли, Бинни?! Вы же у нас в Индии были самым образованным человеком!

— Ну, тут похвалиться нечем. То, что он усвоил из древних языков за пять лет, при существующей в ваших закрытых школах отличной системе обучения, можно было получить за три месяца прилежных занятий дома. Я подчеркиваю — прилежных; вполне вероятно, что он не проявил бы должного прилежания. А так он приобрел знаний в классической литературе на двадцать пять гиней, а уплачено — сколько? Пять лет по двести фунтов в год? Впрочем, чтобы цитировать Горация, этих знаний хватит ему до седых волос. Чего же еще требовать от молодого человека с такими видами? Пожалуй, я все-таки определил бы его в армию, это самое для него подходящее: и труд не велик, — и платье красивое. Ассе segnm! [30] — воскликнул маленький шутник, осторожно потянув своего приятеля за фалду.

— С вами, Бинни, никогда не знаешь, шутите вы или всерьез, — сказал озадаченный полковник.

— Конечно, ведь я и сам этого не знаю, — отозвался шотландец. — Но если говорить всерьез, Том Ньюком, у вас прекрасный мальчик — я лучшего не встречал, ей-богу. Он кажется мне смышленым, и у него добрая душа. Его открытое лицо всюду послужит ему лучшей рекомендацией, а унаследованный от отца честный нрав и рупии (не будем забывать и о них) непременно помогут ему в жизни, иначе и быть не может. В котором часу мы завтракаем? А как хорошо было, что нынче утром никто не драил над нами палубу! Надо обязательно снять квартиру: нечего бросать деньги на ветер в этих отелях. Пусть мальчик поводит нас утром по городу и покажет нам все достопримечательности, Том. Я осматривал Лондон всего три дня, и то двадцать пять лет назад, и хотел бы завтра после завтрака вернуться к этому делу. Вылезем на палубу да поглядим, изменился ли город за то время, что нас здесь не было, ладно, полковник? — И с этими словами веселый джентльмен взял свечку и, кивнув своему другу, поспешил в постель.

Полковник и его друг обычно спали мало и вставали спозаранок, как почти все возвратившиеся оттуда, где оба они прожили столько лет, а потому друзья были уже на ногах задолго до того, как лондонские официанты надумали вылезти из постели. Единственным существом, вставшим раньше их, была служанка, мывшая "палубу", и маленький шотландец, выйдя из номера, споткнулся об ее ведерко. Но хоть он поднялся очень рано, попутчик успел опередить его. Бинни застал полковника в его маленькой гостиной, где тот сидел, в одних чулках, попыхивая сигарой, которую, похоже, он не вынимал изо рта ни днем, ни ночью.

К этой гостиной примыкали две спальни, и, когда Бинни, свеженький и румяный, разразился своими утренними приветствиями, полковник цыкнул на него и, приложив к губам свой длинный палец, двинулся ему навстречу бесшумно, точно привидение.

— В чем дело? — удивился маленький шотландец. — И почему вы в чулках?

— Клайв спит, — ответил полковник, и на лице его отразилась глубочайшая озабоченность.

— Ах вот оно что, наш дорогой малютка почивает! — воскликнул шутник. — Можно мне войти туда, полковник, и взглянуть на спящего ангелочка?

— Можно, только сначала снимите башмаки: они чертовски скрипят, — ответил его собеседник самым серьезным тоном, и Бинни отвернулся, чтобы скрыть широкую улыбку на своем веселом, круглом лице.

— А вы стояли над спящим младенцем и шептали молитву, не так ли, Том? — спросил мистер Бинни.

— А если и так, Джеймс Бинни, — спокойно ответил полковник, и смуглое лицо его слегка порозовело, — если и так, то, полагаю, в этом нет ничего худого. Девять лет тому назад я последний раз видел его спящим; тогда он был болезненным, бледным малышом, спавшим в своей детской кроватке. И вот я вижу его снова, сэр, — здоровым и красивым, на радость любящему отцовскому сердцу. Я был бы неблагодарным негодяем, Джеймс, если б не… не сделал того, о чем вы сейчас говорили, и не возблагодарил всемогущего господа за то, что он вернул мне сына.

Бинни уже не смеялся.

— Ей-богу, Том Ньюком, — промолвил он, — вы один из праведников, обитающих среди нас. Если бы все были вроде вас, ни в вашем, ни в моем ремесле не было бы нужды. Люди не враждовали бы, не воевали, и не стало бы ни мошенников, ни судей, чтобы ловить их.

Полковник с удивлением взирал на своего взволнованного друга, обычно скупого на похвалы; и в самом деле, что могло быть для него естественней того простого проявления благодарности и религиозного чувства, о котором заговорил его друг? Просить божьего благословения сыну было для него столь же обычным делом, как вставать на рассвете и ложиться с закатом. Его первая и последняя мысль всегда была о мальчике.

Оба джентльмена возвратились в гостиницу, когда Клайв только встал и оделся, а его дядющка Ханимен прибыл к завтраку. Полковник прочитал над трапезой молитву. Вот и началась жизнь, о которой он столько мечтал и молился: его сын, так долго живший для него лишь в заботах и думах, сидел перед ним и весело ему улыбался.