Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Глава V Дядюшки Клайва

Я охотно принял любезное приглашение полковника отобедать с ним, и за этим обедом последовало множество других, которые неизменно оплачивал наш великодушный старик. Он жил тогда с одним своим индийским другом в гостинице "Нирот", на Клиффорд-стрит, и мистер Клайв, в свою очередь, вкушал от тамошних яств, приходившихся ему куда больше по вкусу, нежели обильная, но простая кухня Серых Монахов, от которой мы, мальчишками, неизменно воротили носы, хоть впоследствии ее, наверно, не без грусти вспоминали многие бедняги, с трудом добывавшие себе пропитание. Итак, дружба моя с полковником и его сыном крепла и доставляла мне куда больше удовольствия, чем знакомство с упомянутыми в прошлой главе дядюшками Клайва из Сити, внушавшими мне, по чести сказать, один лишь благоговейный страх,

Если б все личные вклады, хранившиеся у этих достойных банкиров, были подобны моему, то, право, не знаю, что сталось бы с особняками на Брайенстоун-сквер и Парк-Лейн и с загородными резиденциями в Ньюкоме и Марблхеде. Я готов был сносить любые лишения, только бы не трогать те две-три гинеи, без которых у меня закрыли бы счет, однако мне казалось, что все клерки и кассиры потихоньку подсмеиваются надо мной, когда я прихожу за деньгами. В страхе перед ними, я обычно посылал туда Ларкинса или уборщицу, миссис Фланаган. А чем войти в приемную позади конторы, в это святилище, где за стеклянной перегородкой сияли лысины братьев Ньюком, занятых беседой с другими капиталистами или изучением газеты, так я бы скорее решился проникнуть в личную библиотеку самого директора школы Серых Монахов или добровольно уселся бы в кресло дантиста и дал выдернуть себе зуб. Между тем мой покойный дядюшка, добрейший майор Пенденнис, который, само собой разумеется, держал у Хобсона отнюдь не крупную сумму, запросто входил в эту приемную, чтобы с непринужденностью и величавостью Ротшильда приветствовать обоих властителей здешних мест.

— Il fat se faire valoir [11], дружок, — любил говорить этот добрый старый джентльмен своему племяннику и питомцу. — Банкиры рады любому порядочному вкладчику, уж поверьте мне, сэр. Не следует думать, будто они любезны только с богатыми. Взять, к примеру, меня. Всякий раз, как я бываю в Сити, я захожу к ним потолковать о том о сем. Я узнаю, какие новости на бирже, а потом пересказываю их в свете. На людей производит впечатление, когда вы вхожи к своему банкиру, да и самим Ньюкомам я, пожалуй, могу быть полезен в нашей части Лондона.

Несомненно, в своих владениях — кварталах Мэйфэр и Сент-Джеймс — мой почтенный дядюшка был персоной, пожалуй, не менее влиятельной, чем Ньюкомы. Когда я появился в Лондоне, он позаботился раздобыть для меня несколько приглашений на приемы у леди Анны Ньюком на Парк-Лейн и, на званые вечера миссис Ньюком на Брайенстоун-сквер; впрочем, должен признаться, что по следними я с некоторых пор изрядно пренебрегал.

— Между нами говоря, дружок, — признавался мой тогдашний многоопытный ментор, — на вечеринках миссис Ньюком собирается далеко не лучшее общество. Да и сама она отнюдь не блещет воспитанием. И все-таки у своего банкира надо бывать — это производит хорошее впечатление. Раз приглашают, загляни этак минут на пять, очень тебе советую!

И я изредка заглядывал, хотя обхождение хозяйки заставляло меня думать, — может быть, и зря, — что ей отлично известно о тех тридцати шиллингах, которые остались на моем счету в их банке. В течение этих двух-трех лет мистер Хобсон Ньюком не раз при встрече приглашал меня в гости, если в тот день или на следующий за столом у них оставалось свободное место, и я волен был принять или не принять его приглашение. Впрочем, посещая, эти обеды, вы, так сказать, не многим обязываетесь. Подобное лондонское гостеприимство не связывает духовными узами гостей и хозяев. Ваш белый жилет заполняет собой брешь за столом, и вы удаляетесь, хорошо наполнив желудок в благодарность за оказанную услугу.

— Милый мой, — говаривал мой добрый старый дядюшка, — если бы мы не вправе были обсуждать людей, чью хлеб-соль мы едим, вообрази, как скучен и нем стал бы Лондон. Самые приятные воспоминания сохранились у меня о тех вечерах, когда после званого обеда мы усаживались en petit comite [12] и перемывали косточки ушедшим. Сегодня тебе, завтра мне, mon cher [13], почему бы и нет? Неужто ты думаешь, я не знаю, что моим друзьям известны мои слабости и причуды? А раз так, я отдаю себя на их суд de bonne grace [14]. Entre nos [15], Хобсон Ньюком — неплохой человек, но уж очень вульгарен, и жена у него — совсем ему под стать.

Раз в год леди Анна Ньюком (о которой мой ментор говорил куда осторожнее, — я заметил, чем знатнее был человек, тем осторожней и уважительней отзывался о нем майор Пенденнис), итак, раз или два в году леди Анна Ньюком открывала свои залы, чтобы устроить в них концерт или бал; и тогда — все равно был то бал или концерт — в гости к ним съезжалась вся знать, а отчасти и люди нетитулованные, и улица перед их домом была запружена экипажами. Миссис Ньюком тоже давала балы и концерты, но в пику невестке, у которой обычно выступали итальянские певцы, на ее вечерах исполнялась лишь английская музыка. "Для меня и отечественная музыка хороша", — говорила она.

По правде сказать, эти дамы не очень-то жаловали друг друга. На Брайенстоун-сквер были не в силах пережить превосходство родственников с Парк-Лейн, и список именитых гостей, собиравшихся на вечерах милейшей Анны, наполнял завистью сердце милейшей Марии. Разные есть люди на свете. На одних титул и житейские блага производят столь сильное впечатление, что они тут же падают на колени и начинают поклоняться их обладателям. Другие же воспринимают чужое благополучие как личную обиду: стоит им завидеть экипаж богача, как они принимаются кричать и улюлюкать. Миссис Ньюком, насколько мне позволяет судить мой скромный житейский опыт, не просто завистлива, но возводит свою зависть в принцип. Она считает ее проявлением честности и гражданской независимости. Уж она-то не станет унижаться перед какими-то спесивыми аристократами. Она — дочь стряпчего и жена коммерсанта, у нее все по-простому. Бедненький Брайен, ее деверь (пусть не обольщается — в Лондоне все все знают), не успеет прийти из банка, как уж будь любезен ухаживать за жениной родней и увиваться за разными господами из Мэйфэра, когда ему, может, хочется посидеть с приятелями. Нет, ей не свойственно такое глупое тщеславие. Подобные суждения она без утайки высказывала каждому из своих знакомых почти в каждой беседе. Разумеется, наши дамы не находили удовольствия в обществе друг друга. Иным людям вечно мерещится в титулованных особах наглое высокомерие, другие же упорно утверждают, что все священники — лицемеры, сторонники реформ — негодяи, чиновники — казнокрады, и так далее. Миссис Ньюком, без сомнения, не считала себя лицом предубежденным, а напротив, казалась себе женщиной честной, независимой и возвышенного образа мыслей. Обе дамы командовали своими мужьями, которые были людьми слабовольными и, как все мужчины в этой семье, по правде сказать, легко подчинялись женщинам. Поэтому, если сэр Брайен Ньюком голосовал за торийского кандидата от Сити, то мистер Хобсон Ньюком поддерживал сторонников реформы; если Брайен сидел в палате общин среди умеренных консерваторов, то Хобсон разоблачал предателей и обрушивал такие громы на развращенных аристократов, что все налогоплательщики Мэрилебона были вне себя от восторга; а когда леди Анна со своим мужем и многочисленными чадами приняла доктрину Высокой церкви и стала соблюдать великий пост, миссис Ньюком подняла крик об угрозе папизма и покинула часовню, где у них было постоянное место, едва тамошний проповедник вышел на кафедру в стихаре.

Бедный озадаченный Ханимен! Поистине то был для тебя скорбный день, когда ты взошел на свою хорошенькую кафедру с благоухающим носовым платком (и не менее усладительной проповедью), в своем свежевыглаженном, таком чистеньком, таком опрятненьком стихаре, который, по твоему убеждению, так шел тебе! Какой ужас отразился на твоем лице и с какой растерянностью пригладил ты свои кудряшки украшенной перстнями рукой, когда увидел, как миссис Ньюком, от которой тебе перепадало не меньше двадцати пяти фунтов в год, воззрилась на тебя со своей скамьи, схватила за руку мистера Ньюкома и, распахнув дверцу семейной ложи, зонтиком выгнала оттуда всех своих отпрысков, удивленных, но в общем-то обрадованных, что их уводят с проповеди, а потом еще послала Джона через всю церковь за сумкой с молитвенниками! Да, не одного хорошего обеда лишился Чарльз Ханимен из-за этой злосчастной рясы! Зачем только глава их епархии предписал ему так облачиться? И Ханимен стал ходить с видом мученика — любо-дорого смотреть. Если б назавтра его должны были отдать на растерзание хищникам, и тогда бы он не проявил столько кротости и трогательного смирения перед своими мучителями. Но я забегаю вперед. В те давние времена, о которых идет речь, а было это лет двадцать тому назад, ни одному священнику не взбрело бы в голову читать проповедь в стихаре; те, кто прежде отваживался на это, мигом, караемые суровой десницей закона, исчезали с кафедры, как черт проваливается в коробочку. Чарльз Ханимен читал тогда свои изящные проповеди в роскошной шелковой мантии магистра искусств, которую вместе с чайником, наполненным золотыми монетами, получил в подарок от благодарной паствы прихода Лезерхед.

Однако, дабы читатель не подумал, что обида на миссис Ньюком за выказанное ко мне пренебрежение заставляет меня преднамеренно рисовать эту богатую и добродетельную даму в неблаговидном свете, я постараюсь в точности, насколько позволяет память, привести здесь отзыв одного ее родича — мистера Джайлза, эсквайра, которого мне посчастливилось встретить за ее столом и который, когда мы вместе возвращались с Брайенстоун-сквер, изволил весьма откровенно беседовать со мной о только что покинутых родственниках.

— Хороший был обед, сэр, — сказал мистер Джайлз, попыхивая взятой у меня сигарой и явно настроенный на самый светский и общительный лад. — Стол у Хобсона Ньюкома отменный, не припомню, чтоб у кого был лучше. Вы, я заметил, скушали только одну тарелку черепахового супа. А я всегда на него налегаю, особенно в этом доме: я ведь знаю, откуда они получают провизию. У нас с Хобсоном один поставщик — устричная компания в Сити, и уж в чем-чем, а в черепаховом супе мы толк знаем. Нам его только подавай! Да, неплохой был суп! Вы, очевидно, начинающий адвокат, молодой ходатай или что-нибудь в этом роде. Я догадался потому, что вас посадили на дальнем конце стола и не обращали на вас внимания. Там и мое место. Я родственник, и, когда у них за столом остается незанятое место, Ньюком приглашает меня. Вот сегодня встречает он меня в Сити и говорит: "Том, говорит, сегодня в половине восьмого у нас обед. Приходи к нам, да прихвати с собой Луизу, мы ее уж бог знает сколько не видели". Луиза — это моя жена, сэр, сестра Марии; из нашего дома он ее и взял. "Нет, Хобсон, отвечаю, Луиза нянчит восьмого", — у нас ведь их восемь, сэр. А по совести вам сказать, сэр, моя супруга ни за что к ним больше не пойдет. Не выносит она всего этого. Покровительственный тон миссис Ньюком хоть кого выведет из себя. "Так вот, говорю, старина Хобсон, от хорошего обеда кто откажется? Я приду, а уж Луизу уволь — не захочет она, — то есть не сможет!"

Пока мистер Джайлз, заметно воодушевленный кларетом, чистосердечно выкладывал эту историю, его спутник, мистер Артур Пенденнис, размышлял о том, как он, встретившись нынче днем с мистером Ньюкомом на лестнице клуба "Мегатериум", принял приглашение на этот обед, от которого так решительно отказалась миссис Джайлз.

— Я человек бывалый, что ни говорите, — продолжал разглагольствовать ее супруг. — Неужто я стану обращать внимание на всякие раздоры между женщинами? Миссис Ньюком со своей невесткой вон тоже не больно дружат. Я знаю, Мария вечно старается как-нибудь ее поддеть, величает ее гордячкой, аристократкой и награждает другими такими же прозвищами. А моя жена говорит, что Мария изображает, мол, из себя эдакую радикалку, а ведь не пригласит нас в те дни, когда в доме бывают баронет с супругой. "Ну и что с того, Лу, душечка, — отвечаю я ей. — Я и не жажду встретиться ни с леди Ньюком, ни с лордом Къю, ни с кем из них". Кью — странное имя, не правда ли? Отчаянный франт этот молодой лорд Кью, невозможный повеса! Юношей я служил клерком у Ньюкомов, еще во времена старой госпожи и мистера Ньюкома — отца обоих братьев, — достойней человека не сыскать было на всей лондонской бирже. — Тут мистер Джайлз, увлеченный этой темой, приступил к подробному изложению истории фирмы.

— Видите ли, сэр, — начал он, — хотя банкирский дом братьев Хобсон, или братьев Ньюком, его теперешних хозяев, не из главных финансовых учреждений Сити, тем не менее это — весьма уважаемая фирма с давними традициями и почтенной клиентурой, особенно многочисленной среди диссентеров.

Далее Джайлз сообщил мне, что, когда дело перешло в руки братьев Ньюком: Хобсона Ньюкома, эсквайра, и сэра Брайена Ньюкома, члена парламента и баронета, — то у них еще появилась весьма обширная клиентура в Вест Энде, приобретенная, главным образом, благодаря связям упомянутого баронета в аристократических кругах.

Но самым искусным из всех дельцов, каких только знал банкирский дом братьев Хобсон, была, по мнению мистера Джайлза, прославленная София Алетея Хобсон, позднее Ньюком, которая понимала в делах куда лучше и отца своего, и дядьки, и мужа, сэра Томаса Ньюкома, и упомянутых сыновей и наследников, и была, как сказал о своей сестре Фридрих Великий, sex femina, vir ingenio: полом — женщина, умом — мужчина. Она и внешностью кое в чем походила на мужчину, сообщил мой словоохотливый рассказчик. Говорила низким, хриплым голосом, а к старости у нее даже отросла бородка, которой позавидовали бы многие юноши; и когда в своей темно-зеленой ротонде, отороченной мехом, в серой касторовой шляпе, меховых рукавицах и больших золотых очках, — еще бы трубку, и точная копия покойного фельдмаршала, князя Блюхера, — она приезжала в карете из Клепема и входила в контору, сердце каждого клерка сжималось от страха.

Похороны ее были зрелищем, какого еще не видывал Клепем. Толпа собралась как на скачках. Кареты многих известных купцов и богатых диссентеров, экипажи, набитые священниками всех христианских вероисповеданий, в том числе англиканскими, карета достопочтенного графа Кью, а также его дочери, леди Анны Ньюком, сопровождали останки достойной леди к месту ее последнего упокоения. Не меньше девяти проповедей было прочитано в разных церквах и часовнях по случаю ее кончины. Будучи в преклонных годах, она упала с лестницы, когда одна — все домочадцы уже спали — поднималась из библиотеки к себе в спальню; под утро служанки нашли ее еще живую, но уже потерявшую речь; лоб у нее был рассечен — она ударилась о подсвечник, который несла в руке.

— Да, — с чувством произнес мистер Джайлз, — на этих похоронах были пустые кареты, священники в трауре, плакальщики, черные перья и все такое прочее, но, поверьте мне, еще сотни людей, не шедших за гробом и не надевших траур, горевали о своей благодетельнице. У нее были свои недостатки, и даже немало. Но щедрость этой женщины была ни с чем не сравнима, сэр, — ни с чем! И там ей это зачтется.

— Властная была старуха, — продолжал мой спутник. — Доподлинно знала, кто чем занят в свободное время. Допрашивала клерков, в какие они ходят часовни, и справлялась у тамошних священников, все ли проповеди они посещают. Сыновей своих, даже когда те уже были взрослыми, держала как школьников. Ну и к чему это привело?! Со старшим сыном сэра Томаса Ньюкома, непутевым парнем, который сбежал из дому, а потом был отослан в Индию, она была в ссоре. Да и оба брата, — что Хобсон, что Брайен, нынешний баронет, — хотя дома были тише воды, ниже травы, точно квакеры на молитвенном собрании, а сказать по чести, тоже удирали, когда могли, сэр, ходили тайком в театр, сэр, и проказничали, как все молодые люди, сэр, все без исключения. Я не я, если однажды, возвращаясь из Хэймаркета, не увидел мистера Хобсона в дверях оперы в узких панталонах и шапокляке, сэр. "Вышел зайчик погулять" — да еще в субботу вечером; а маменька думает, он спит спокойно в своей постельке в Сити! Небось не надел шапокляк, когда наутро шел с ее милостью в церковь — да-да, на следующее утро, не будь я Джон Джайлз.

Когда старая леди умерла, мистеру Хобсону больше не от кого было таиться, и он мог теперь развлекаться в открытую, ходить на кулачные бои, раскатывать в экипажах парой или четверкой — словом, делать что вздумается. Они с братом — тот старше его на четверть часа — жили душа в душу. Но когда мистер Брайен женился и стал собирать за столом одну только знать, мистеру Хобсону это пришлось не по вкусу. Это мне не компания, говорил он. Одно время он даже объявлял, что никогда не женится и проживет век холостяком. Впрочем, сами знаете, — разве кого минует сей удел! — наступило и мне время, и ему. Я уже вам сказывал, что мы женаты на двух сестрах. Когда Полли Смит вышла за богача мистера Ньюкома, все считали, что еж привалило счастье. Только, сдается мне, на поверку из них двоих оказалась в прибытке моя старуха. Если когда-нибудь в воскресенье случится вам этак часиков в шесть проходить по Бернард-стрит и вы не прочь будете выпить стаканчик портвейна с ломтиком холодного мяса — милости просим к нам.

Не будем же слишком гневаться на многоуважаемых братьев полковника Ньюкома за то, что в течение некоторого времени они пренебрегали своим индийским родственником и не очень его уважали. Их мать так и не простила его; во всяком случае, она ни разу прямо не сказала, что возвращает ему свою милость. Много лет он только и был для них что бедняга Том, обретающийся в дурном обществе, нераскаянный грешник, от которого отвернулись все порядочные люди. А у отца так и не хватило мужества открыть им свое более достоверное и благожелательное суждение относительно истории Тома. Вот его и считали в доме паршивой овцой, да и брак с бесприданницей тоже не слишком поднял его в глазах клепемской родни. И только когда он уже овдовел, когда о его подвигах на поле боя было несколько раз написано в "Газете", когда о нем начали весьма одобрительно отзываться в правлении Ост-Индской компании на Леденхолл-стрит, где, разумеется, состояли членами представители банкирского дома "Братья Хобсон", и от него стали поступать в Англию крупные суммы, — лишь тогда братья-банкиры признали его.

Будем же к ним снисходительны. Никто столь щедро не награждает человека всякими нелестными эпитетами, как его родственники, и, одарив его таким образом, они уже не склонны взять назад свой подарок. В черный день они не уделят ему ничего, кроме жалости, но зато отныне он станет поучительным примером для своих юных кузенов. Разорись он — родные назовут его "беднягой", и его история послужит им поводом для многочисленных назиданий. Попади он к разбойникам — почтенные фарисеи его племени мигом отвернутся от него и оставят его нищего и истекающего кровью. И они же дружески похлопают его по плечу, если он воротится живым после кораблекрушения, да еще с деньгами в кармане. Так братья со всей искренностью приветствовали Иосифа, оказывали ему почести и возносили хвалы, узнавши, что бедный изгнанник стал первым министром у фараона и большим богачом. Право, мало изменилась человеческая природа с библейских времен! И хоть мы не кинем брата Иосифа в яму и не продадим его в рабство, но зато как мы будем превозносить его, уважать и гордиться им, нашим родичем, если он выкарабкается из ямы, которую сам себе вырыл, или вернется из рабства богатый и славный.

Маленькому Клайву посчастливилось стать невольным объектом, на который изливалась все возраставшая любовь Ньюкомов к их индийскому брату. Когда слабым ребенком его привезли на родину и поручили заботам доброй старой девы из Брайтона, его тетушки с материнской стороны, дядья едва его заметили и всецело предоставили попечению Ханименов. Но тут от его отца прибыл крупный денежный перевод, и старший из дядюшек пригласил к себе мальчика на Рождество. Вслед за тем имя его отца было упомянуто в официальных ведомостях, и младший дядюшка пригласил к себе Клайва на лето. А потом на родину вернулся лорд X., бывший генерал-губернатор Индии, и, встретившись с братьями Ньюком на торжественном обеде, который совет директоров давал в честь его превосходительства в "Альбионе", заговорил с ними об их родственнике, весьма отличившемся по службе. Тогда миссис Хобсон явилась с визитом к тетке мальчика, у которой тот жил, подарила ему золотой из своего кошелька и весьма настоятельно посоветовала отправить его учиться к Тимпани вместе с ее сыном. Теперь Клайв знай себе переезжал от одного дядюшки к другому, и в обоих домах его принимали с одинаковым радушием. Ему куда больше нравилось кататься на лошадках, стрелять кроликов с лесничим, получать щедрые суммы на карманные расходы (они списывались со счета подполковника Т. Ньюкома) и носить костюмчики от лондонских портных, чем сидеть в скромных комнатах старой брайтонской тетушки, довольствуясь ее нехитрой беседой. Дядюшки его были незлые и любили друг друга; их жены — друг друга терпеть не могли, но Клайва, когда они узнали получше этого пригожего своенравного мальчугана, обе полюбили и наперебой баловали. Ньюкомы лишь следовали общепринятому закону — петь хвалы преуспевающему и, как заразы, сторониться несчастья. И в самом деле, как распознать достоинства в человеке, если он не у всех на виду?

Почтенные дядья Клайва, днем очень занятые делами, а вечера и праздники посвящавшие семье и светским обязанностям, уделяли своему юному родственнику, чей родитель нес службу в Индии, не больше, хоть и не меньше внимания, чем все другие богатые дядюшки в Англии. На каникулы они забирали его к себе, а когда он возвращался в школу, дарили ему на прощание шиллинги; когда он заболел коклюшем, один из младших клерков каждый день заезжал в школу Серых Монахов справиться о его здоровье; врачи порекомендовали морской воздух, и миссис Нагоном сначала забрала мальчика в Сассекс, а потом отослала к тетке Ханимен в Брайтон. Но и только. Едва привратник запирал за ним ворота, сердце миссис Ньюком тоже замыкалось, и она целиком отдавала себя тому, что происходило по сю сторону ее забора, обсаженного пихтами и лаврами. Ведь у нее были свои дети и свои заботы. Многочисленная домашняя птица, воскресная школа, парники, розы, ссоры с приходским священником, — все это требовало времени. Мистер Ньюком, вернувшись домой в субботу вечером и узнав, что мальчик уехал, говорил: "А!" — и тут же принимался расспрашивать, проложили ли новую дорожку по берегу и когда ее посыплют гравием и хорошо ли черная свинья нагуливает сало на новом Корму.

А Клайв тем временем в дядиной двуколке катил по холмам в Брайтон, где жила его тетушка со стороны матери. Тут уж он царил. Дядюшка Ханимен уступал ему свою спальню — лучшую в доме; на обед ему подавали сладкое мясо, за завтраком варенье — сколько душе угодно; в церковь можно было не ходить — мальчик слаб здоровьем; тетина служанка укладывала его спать, а наутро, стоило ему притронуться к звонку, как в комнате, сияя улыбкой, появлялась сама тетя. Его баловали, ласкали, ублажали и нежили, как маленького принца. Да он и казался мисс Ханимен маленьким принцем — ведь он был сыном кавалера ордена Бани полковника Ньюкома, славшего ей шали, шарфы, слоновой кости шахматы и коробочки благоуханного сандалового дерева; того самого полковника Ньюкома, у которого в Индии полсотни слуг, как не раз сообщала она своей служанке Ханне Хикс, в ответ на что последняя неизменно восклицала: "Батюшки, и что он делает с эдакой оравой, мэм!"; того самого полковника Ньюкома, который прислал ей чек на сто фунтов, когда после всех своих злоключений она надумала купить домик в Брайтоне и сдавать комнаты приезжим; а ее брату, мистеру Ханимену, в пору его жестоких бедствий подарил сумму еще большую. Благодарность ли за оказанную помощь или ожидание новой, родственное тщеславие или память о покойной сестре и привязанность к родной крови, — кто знает, что рождало ее нежность к племяннику? Трудно даже представить себе, сколько разных причин определяет собой каждый наш поступок или пристрастие; как часто, анализируя свои побуждения, я принимал одно за другое и, измыслив множество славных, достойных и высоких причин своего поступка, начинал гордиться собой. Но тут, откуда ни возьмись, из глубины души моей появлялся какой-то дерзкий и насмешливый чертенок и мигом опрокидывал все мои построения, — куда только девались павлиньи перья, в которые рядилось мое тщеславие! "Напрасно хвалишься, приятель! Ведь твой хороший поступок — моих рук дело. Ты доволен, что за вчерашним обедом воздержался от шампанского? Но ведь это я тебя остановил, и мое имя Благоразумие, а вовсе не Самоотречение. Ты гордишься, что подарил гинею Попрошайке? Но тобой руководило Равнодушие, а не Щедрость. Ты устоял против каких-то еще искушений и поздравляешь себя с победой? Трус! Ты всего-навсего побоялся последствий! Так скинь же свое павлинье оперенье! Ходи таким, каким тебя создала Природа, и благодари небо, что перья твои не слишком черны".

Словом, тетушка Ханимен была добрейшей души женщина, и таково уж было обаяние полковника Ньюкома, его воинских доблестей, его регалий и великодушных даров, что Клайв и в самом деле казался ей маленьким принцем. Миссис Ньюком тоже была незлой женщиной, и если б ее племянник и вправду был маленьким принцем, то он спал бы, я уверен, в лучшей спальне Марблхеда, а не в самой дальней и крохотной из детских, расположенных в боковом крыле. Тогда ему, наверное, не пришлось бы есть бульон, цыплят и сливочный пудинг, — он питался бы одними желе и шарлотками. И миссис Ньюком тотчас после его отъезда, — а уехал бы он, сами понимаете, в коляске, а не в двуколке с конюхом за кучера, — непременно послала бы письмо его матушке, вдовствующей императрице, в котором, расточая похвалы благородству мальчика, его уму и красоте, сообщала бы, что отныне навек полюбила его как родного сына. "Это ложь! — скажете вы и с гневом перелистнете страницу. — Этот циник порочит человеческую природу. Для меня, к примеру, нету разницы между богатым и бедным!" Пусть так. Пусть для вас между ними нет разницы. Но для вашей соседки — уже есть, не правда ли? Да и как могли вы подумать, что это про вас? Разве мы так невоспитанны, чтобы говорить вам о ваших слабостях прямо в лицо? Но если нам нельзя будет посудачить о тех, кто только что вышел из комнаты, о чем же тогда люди станут говорить в обществе?

Не будем описывать встречу полковника с сыном. С какой неизменной нежностью он думал о нем все эти годы, как тяжело ему было расставаться с этим прелестным мальчуганом семь с лишним лет тому назад! А маленький Клайв, через каких-нибудь полчаса после того, как отец, простившись с ним, грустный и одинокий, сел в шлюпку, чтобы вернуться на берег, уже играл на залитой солнцем палубе с дюжиной своих маленьких попутчиков. Когда же склянки дважды пробили к обеду, они гурьбой ринулись в кают-компанию и принялись за обе щеки уписывать все, что было на столе. Зато какой печальной была в тот день трапеза их родителей! Все мысли их были там, в широком океане, по которому плыли беззаботные детишки — да хранят их материнские молитвы! Сильные мужчины становятся на колени и, с полными слез глазами, прерывающимся голосом просят господа защитить малышей, совсем недавно лепетавших рядом с ними. Еще долго после того, как дети, счастливые и беззаботные, покинули дом, все здесь будет напоминать его обитателям о милом прошлом и ранить душу — цветы, которые они посадили в своих крохотных садиках, игрушки, в которые они играли, пустые кроватки, в которых засыпали, благословляемые взглядом отца. Те из нас, кому минуло сорок, знают, как могут растревожить душу подобные воспоминания, и не осудят моего славного полковника за преданность и чувствительность его сердца.

Этот мужественный человек со свойственным ему постоянством ни на минуту не переставал думать о своем далеком сыне и жестоко тосковал по нем. Он не оставил заботами ни одну из темнокожих нянюшек Клайва, ни одного из слуг, нянчивших его, и одарил их так щедро, что им, наверно, хватило денег до конца дней, — ведь эти туземцы весьма скромны в своих потребностях! Если в Европу отплывал корабль или отправлялся кто-нибудь из знакомых, Ньюком непременно посылал гостинцы или какие-нибудь безделушки сыну, а также стоившие немалых денег знаки любви и внимания всем, кто был добр к ребенку.

История наших завоеваний в Индии имеет для меня свою особую печальную сторону. Кроме той официальной истории, которая заполняет наши газеты, украшает наши знамена перечнем славных побед и заставляет моралистов и наших врагов кричать о грабеже, а патриотов — похваляться несокрушимостью британского духа; кроме покоренных земель и престижа империи, кроме богатства и славы, увенчанных дерзаний и побежденных опасностей, богатых трофеев и крови, обильно пролитой из-за них, — разве не должны мы помнить и о пролитых слезах? Помните о легионах британцев, сложивших свои головы на несчетных полях сражений, от Плесси до Мени, и обагривших их crore nostro; [16] но не забудьте и то, какую невольную лепту внесли наши жены в историю этих побед. Почти каждый солдат, отплывая к чужим берегам, оставляет в скорби свой дом. Завоеватели дальних стран находят себе там жен, — но их детям не выжить под чужим солнцем. И они приводят их на берег моря и расстаются с ними. Эта разлука неизбежна. Цветы жизни увядают и гибнут, если долго остаются в чужой почве. В Америке смерть отрывает ребенка от груди нищей рабыни; в Индии — уносит из пышных губернаторских чертогов.

Скорбь разлуки, пережитая полковником, сделала еще нежнее его и без того доброе сердце и породила в нем такую привязанность к детям, что он стал предметом постоянных шуток для всех старых дев, холостяков и просто рассудительных людей и кумиром всех малышей, одинаково им любимых, — были ли то ухоженные юные отпрыски сборщика налогов, или детишки сержанта, шнырявшие по всему поселку, или темнокожие чада его слуг-туземцев, ютившихся в хижинах у его ворот.

Достоверно известно, что на свете нет другого такого места, где бы женщины были так обворожительны, как в Британской Индии. Возможно, всему виной жаркое солнце — оно воспламеняет сердца, которые, быть может, бились куда спокойнее в родном климате. Чем еще объяснить, что не успела мисс Браун и десяти дней пробыть в Калькутте, как уже стала невестой? А мисс Смит, та не прожила на территории поста и недели, как получила шесть предложений руки и сердца! И не только холостяки пользуются здесь расположением юных дев; вдовцы тоже в цене. Поэтому можете не сомневаться, что такой обаятельный человек, как майор Ньюком, — благородный, статный, обходительный, уважаемый и вполне обеспеченный — словом, завидный жених, — в два счета сыскал бы себе подругу жизни, пожелай он найти заместительницу покойной миссис Кейси.

Полковник, как уже сообщалось, приехал из Индии с другом или сослуживцем, и они поселились вместе. Из шуток этого джентльмена (а он любил добрую шутку и часто к ней прибегал), я понял, что наш милейший вдовец, полковник Ньюком, не однажды мог изменить свою судьбу — столько раз осаждали его свободное сердце индийские дамы, пускавшие в ход всю свою стратегию, дабы взять эту крепость приступом, измором или подкупом. Миссис Кейси, его покойная супруга, одержала победу, потому что была жалкой и беспомощной. Она была так одинока, когда он встретился с ней, что он приютил ее в своем сердце, как дал бы ночлег в своем доме заплутавшему путнику; он поделился с ней пищей и, как мог, обогрел ее. "Том Ньюком женился на ней, чтоб иметь право оплачивать счета ее модисток", — говорил насмешник мистер Бинни; а в этом отношении она до конца дней своих предоставляла ему самые широкие возможности. Потускневшая миниатюра, изображавшая эту даму в белокурых локонах и с гитарой в руках, висела над камином в лондонской спальне полковника, где я мог часто ею любоваться. Позднее, когда они с Бинни сняли дом, в комнате для гостей появилась и другая, парная ей миниатюра — портрет предшественника Ньюкома, Джека Кейси, который при жизни имел обычай запускать тарелками в голову своей Эммы и погиб от роковой приверженности к бутылке. Я склонен думать, что полковник был не слишком привязан к жене и не очень скорбел по поводу ее кончины; Клайв со свойственным ему простодушием говорил мне, что отец редко вспоминал о матери. Брак этот, бесспорно, не был счастливым, хотя Ньюком долгие годы чтил память умершей жены, неустанно благодетельствуя и одаривая ее родственников.

Как ни старались разные вдовы и девы занять место Эммы, сердце Ньюкома оставалось для них наглухо закрытым, и все их усилия пропадали даром. Памятуя, что неприступный полковник играет на флейте, мисс Биллинг расположилась у ворот сей твердыни со своим фортепьяно и принялась разыгрывать бравурные сонаты с вариациями в надежде превратить их жизнь в гармоничный дуэт; но усилия ее были тщетными, и ей, как известно, пришлось перебраться со своим фортепьяно в дом его адъютанта, лейтенанта Ходкина, чье имя она и по сей день носит. Очаровательная вдовушка Уилкинс, державшая путь в Калькутту, остановилась в гостеприимном доме Ньюкома с двумя своими прелестными малютками, и уже поговаривали, что навсегда. Добрейший хозяин, по своему обыкновению, осыпал детишек подарками и лакомствами, а их маменьку обласкал и утешил; но в одно прекрасное утро, когда шел уже четвертый месяц ее пребывания в доме, пришли слуги полковника с паланкинами, и Эльвира Уилкинс отбыла прочь, заливаясь слезами, как и подобает вдове. Непонятно только, почему она потом в Калькутте, в Бате, в Челтнеме и всюду, куда бы ни забросила ее судьба, ругала его эгоистом, Дон Кихотом, гордецом и спесивым набобом. Я мог бы назвать еще с десяток дам из самых уважаемых семей, связанных с Ост-Индской компанией, которые, по словам злоязычного друга полковника мистера Бинни, всячески пытались снабдить Клайва Ньюкома мачехой.

Но у полковника был в этом деле горький опыт, и он сказал себе: "Нет, не будет у Клайва мачехи. Раз уж господь лишил его матери, я буду мальчику сразу и отцом и матерью". Он держал его при себе до тех пор, пока индийский климат не стал слишком опасен для здоровья ребенка, а затем отправил в Англию. Отныне он думал о том, чтобы скопить побольше денег для своего отпрыска. По натуре он был человеком на редкость щедрым и, конечно, тратил пять рупий там, где другой, не потратив рупии, сумел бы еще, пожалуй, заслужить благодарность. Однако щедрость и радушие еще никого не разоряли. Мот меньше всего тратится на других. И так как у Ньюкома не было никаких разорительных привычек, а потребности были крайне скромные — почти как у индуса, — то он мог достаточно откладывать из своего вполне приличного жалованья и год от года увеличивать свои и Клайва сбережения: ведь он держал лошадей не для скачек, а для езды, подолгу носил платье и заказывал новый мундир лишь тогда, когда над ним начинал смеяться весь полк; он не стремился пускать пыль в глаза, и не было у него больше транжирки жены.

"Вот поучится Клайв в школе пять-шесть лет, — мечтал полковник, — сделается образованным человеком или уж, во всяком случае, усвоит столько классических знаний, сколько нужно светскому джентльмену. И тогда я приеду в Англию, и мы проведем вместе годика три-четыре: за это время он привыкнет ко мне и, надеюсь, полюбит меня. Я стану учиться у него латыни и греческому и постараюсь наверстать упущенное; ведь что ни говори, а без классических языков какое уж тут образование — "Ingenas didicisse fideliter artes emollnt mores nee sinisse feros" [17]. Я же поделюсь с ним своим жизненным опытом и уберегу его от жуликов и мошенников, которые обычно так и вьются вокруг юнцов. Я буду ему товарищем и не подумаю утверждать свое превосходство — где уж мне. Наоборот, мне самому найдется, чему у него поучиться. Я-то в его годы бил баклуши. Затем мы отправимся с ним путешествовать и сначала объездим Англию, Шотландию и Ирландию, ибо человек должен знать свою родину, а потом отправимся за границу. К этому времени мальчику исполнится восемнадцать лет, и он изберет себе профессию. Захочет — станет военным и постарается превзойти славой героя, в честь которого назван. А не захочет, займется богословием или юриспруденцией, как пожелает. Когда он пойдет в университет, я, по всей вероятности, буду уже генерал-майором и на несколько лет снова уеду в Индию; в Англию я вернусь к тому времени, когда он обзаведется своим домом, где найдется место и для старика отца. А если я к тому времени умру, то, уж по крайней мере, с мыслью, что сделал для него все, что мог: мальчик получил хорошее образование, необходимый достаток и отцовское благословение".

Такие планы строил наш мечтатель. Как он их вынашивал, с каким увлечением писал о них сыну, как усердно читал разные путешествия, изучал карту Европы!

— Рим, сэр, славный Рим! — говорил он. — Скоро, скоро мы поедем туда с моим мальчиком, увидим Колизей и поцелуем туфлю Римскому папе. Мы поднимемся по Рейну до самой Швейцарии, проедем через Симплон по дороге, проложенной великим Наполеоном. Вспомните, сэр, как у ворот Вены стояли турки, черт возьми, и как Собесский восемьдесят тысяч их прямо, можно сказать, смел с лица земли! А какое удовольствие получит мой мальчик от тамошних картинных галерей и от коллекции эстампов, собранной принцем Евгением! Принц Евгений-то, оказывается, был не только великим полководцем, но также ценителем изящных искусств, слыхали? "Ingenas didicisse", как там дальше, доктор, "emollnt mores пес", кажется?

— Emollnt mores, полковник? — удивился доктор Мактэггарт, который, однако, был слишком благоразумен, чтобы поправлять ошибки своего командира по части латыни. — Да принц Евгений был дичее любого турка! Разве вы не читали мемуаров принца Делиня?

— Зато он был отличным кавалеристом, — отвечал полковник, — и оставил великолепную коллекцию эстампов, это уж не спорьте. То-то Клайв придет в восторг! У мальчика редкий талант к рисованию, сэр, редкий! Он прислал мне картинку, на которой нарисована наша старая школа — ну прямо как в жизни, сэр: аркада, дверь, в нее входят мальчики в мантиях; у переднего розги в руках, а позади сам директор. Со смеху умрешь!

Он читал полковым дамам письма Клайва, и те из писем мисс Ханимен, где говорилось о мальчике, и даже своих слуг-туземцев донимал рассказами о сыне; наиболее азартные из молодежи заключали пари, сколько раз полковник упомянет имя Клайва — один раз за пять минут, три раза за десять, двадцать пять в течение обеда и так далее. Но если они и подтрунивали над ним, то беззлобно. Ибо полковник Ньюком был по сердцу всем, кто его знал — и кто ценил в человеке скромность, доброту и благородство.

Наконец настала счастливая пора, о которой этот великодушный отец мечтал, как ни один школьник о доме, ни один узник о свободе. Полковник взял отпуск и, оставив полк на майора Томкинсона, охотно его принявшего, поехал в Калькутту. Главнокомандующий объявил приказом по армии, что, впервые за тридцать четыре года предоставляя отпуск подполковнику Бенгальской кавалерии Томасу Ньюкому, кавалеру ордена Бани второй степени, "он, сэр Джордж Хаслер, не может не отметить, что сей доблестный офицер, чья служба достойна высшей похвалы, оставляет свой полк прекрасно обученным и дисциплинированным". И вот корабль отплыл и проделал свой путь, и наш честный солдат после стольких лет вновь ступил на родную землю.