О:кагами - Великое зерцало

ВЕЛИКИЙ МИНИСТР КАНЭИЭ

Сей министр был третьим сыном господина Кудзё: [Моросукэ], министром Хигаси Сандзё:[534]. Его досточтимая матушка приходилась также родительницей регенту сэссё: тидзё: [Ринтокуко:]. Он был дядей монаху-императору Рэйдзэй, монаху-императору Энъю:, дедом — монаху-императору Итидзё: и монаху-императору Сандзё:, отцом — монашествующей вдовствующей императрицы нё:ин Хигаси Сандзё:, посмертно удостоенной сана императрицы-супруги ка:го: [Тё:си]. Двадцать лет он был высшим сановником, двенадцать лет — в должности министра, пять лет — регентом сэссё:, два года Великим министром дайдзё:дайдзином, благоденствовал и правил миром пять лет. Поскольку принял постриг, то посмертного имени не имеет.

Во дворец непременно въезжал через Северную караульню[535] — оттуда до дворца совсем недалеко — в экипаже, запряженном быками. Входил туда, развязав тесемки на воротнике, что не подобало! Возможно, в том и не было ничего зазорного; а вот, однако, когда во время состязаний по борьбе сумо[536] в присутствии государя [Итидзё:] и наследного принца, владельца Весеннего павильона [Сандзё:], он разоблачился и боролся в одном лишь легком платье асэтори[537] — такого, конечно же, в мире не видывали...

На старости лет, когда скончалась его госпожа Северных покоев, жил одиноко. Начать с того, что внутреннее убранство западного флигеля дворца Хигаси Сандзё: сделал таким же, как в зданиях Дворца Чистоты и Прохлады Сэйрё:дэн, и обосновался там на житье; люди поговаривали, что это уж слишком. И все же судьба не столь ему благоприятствовала, чтобы он перестал быть человеком заурядным. Люди с уверенностью утверждали, что [регентом] он пробыл недолго из-за своего спесивого нрава.

В те времена были, говорят, мудрецы — толкователи снов и прорицательницы. Когда регент сэссё: Хорикава [Тю:гико:] находился на вершине славы, сей господин Хигаси Сандзё: [Канэиэ] принужден был оставить свои должности м то было время горьких испытаний. Некто увидел во сне, что множество стрел выпущены от дома Хорикава на восток, и все они упали на дом Хигаси Сандзё:. Господину [Канэиэ] сказали: стрелы пущены со стороны, которая почитается неблагоприятной, и потому это сочли дурным предзнаменованием. Он испугался и стал расспрашивать толкователя снов, а тот объяснил:

— Это необыкновенно хороший сон. Он предсказывает, что [власть] в мире перейдет [к Канэиэ], а люди того господина словно бы перейдут [к вам].

Именно так все и произошло. А еще в то время была одна мудрейшая прорицательница, о ней говорили, что юное божество Камо вакамия[538] вещает ее устами, люди мира называли ее Возлегшей прорицательницей, потому что вещала она лежа. Великий господин, Вступивший на Путь, дайню:до:-доно [Канэиэ][539], призвал ее и расспросил, и она ответствовала ему весьма мудро, и все, что предсказывала — и события дня нынешнего, и события прошлого — так и сбывалось. Уверовав, что все ее предсказания сбудутся, он облачился в парадное платье, надел головной убор, и, сделав свои колени ее изголовьем, вопрошал о вечном. И ни разу она не ошиблась, говоря о будущем. Он приблизил ее, поскольку происхождение ее — не слишком низкое (она была кем-то наподобие главной придворной дамы [в доме Канэиэ]) — позволяло это.

Люди говорили, что дом Хоко-ин[540], где проживал сей господин [Канэиэ], несчастливое место, но он совсем не обращал внимания на людские толки, изволил посещать его и потому вскоре скончался. Изволил совершать эксцентричные поступки: например, послал в Авадагути[541] челядинца на коне из своей конюшни [только для того, чтобы] полюбоваться далекой [фигурой всадника]; однажды, наслаждаясь ясной лунной ночью, он не опустил нижние решетки. Прислуживающие засуетились, а господин [Канэиэ], ни капли не испугавшись, схватил меч, что лежал в изголовье, и вскричал:

— Кто посмел опустить решетки, когда я любуюсь луной?! Я ничего не вижу! Сейчас же подними! Не поднимешь — тебе несдобровать!

Случилось невероятное: решетки были враз подняты; и подобные загадочные события происходили весьма часто. Этим, видимо, объясняется, почему [этот дом] вместо того, чтобы перейти во владение детей господина, был превращен в Главный зал [буддийского храма].

Что до детей министра [Канэиэ], то у него было четыре дочери и пять сыновей. Две дочери и три сына — всего пятеро детей — родились от дочери [Токихимэ] управителя ками провинции Сэтцу — господина Фудзивара Накамаса. Посмертно удостоенная сана императрицы-матери ко:тайго: [Тё:си], матушка монаха-императора Сандзё:, монахиня-императрица нё:ин [Хигаси Сандзё:] и три министра — [Мититака, Митиканэ, Митинага]. Сия матушка [Токихимэ] в младые лета — почему неизвестно! — вышла на улицу Нидзё: и стала просить “вечернего прорицателя”[542] предсказать судьбу. Мимо как раз проходила женщина с белыми волосами и в белоснежной одежде без сопровождающих. Она остановилась и ненароком обронила:

— Ты хочешь узнать свою судьбу? О чем бы ты ни мечтала, благоденствие твое будет шире и длиннее, чем сей проспект[543], — и удалилась.

Думаю я, то было не человеческое существо, и оно предсказало [Токихимэ] ее судьбу.

Еще одна дочь принимала и передавала указы [государыни] в то время, когда монахиня-императрица нё:ин [Хигаси Сандзё:] была императрицей-супругой кисаки-но мия. А еще была дочь [Сюиси], что родилась от особы, которую называли госпожой Противоположных покоев[544]. Говорят, министр [Канэиэ] ее очень любил. Когда ей сравнялось одиннадцать лет, ее назначили распорядительницей тё:кан Отделения дворцовых прислужниц найси-но цукаса и поселили во дворце. Она была на редкость хороша собою, а ее волосы — и это в одиннадцать-двенадцать лет! удивляли красотой и блеском, казалось, в них вплетены шелковые нити. Потому в ночь перед обрядом Покрытия главы наследному принцу, владельцу Восточного павильона, [будущему] монаху-императору Сандзё:, привели [Сюиси] составить ему компанию[545], и монаху-императору Сандзё: это не показалось неприятным. Летней, очень жаркой ночью он пришел к ней и заставил ее взять в руку кусок льда, что лежал перед ним:

— Подержите немного, — произнес он. — Если любите одного человека, то пока я не скажу “сейчас”, не кладите.

Он смотрел на нее, а она держала лед, пока [рука] не почернела. Монах-император [Сандзё:] изволил рассказывать:

— Хоть я и решил “Пусть подержит немного, а я посмотрю”, но мне стало ее очень жалко и как-то неприятно!

Странно, но в мире заговорили о ее встречах с государственным советником сайсё: Минамото Ёрисада; она, слышал я, уехала на родину. Монах-император был оповещен, что она-де вернулась на родину беременной, и посему изволил приказать господину, Вступившему на Путь, ню:до:-доно [Митинага]:

— Узнай, правда ли это! И тот отправился.

Обеспокоенная из ряда вон выходящим визитом, [Сюиси] загородилась ширмой, [но Митинага] отодвинул преграду. Вид у нее был более цветущий, чем на самом деле — она наложила много белил и казалась еще прекрасней, чем обычно.

[Митинага] обратился к ней:

— Я узнал от наследного принца, владельца Восточного павильона [Хигаси Сандзё:], что так, мол, и так, и вот явился, чтобы удостовериться. Если это — пустые слухи, а он слушает всякую болтовню — весьма достойно сожаления.

Распахнув [ее платье], он сдавил грудь [Сюиси] — и брызнуло молоко... Разве не залило ему все лицо?! Не промолвив ни слова, он сразу удалился. Прибыв к наследному принцу, владельцу Восточного павильона [Хигаси Сандзё:], он сказал “Это правда”, — и поведал об обстоятельствах своего визита. Принц, как и следовало ожидать, весьма огорчился — ведь связь их продолжалась долго, и он с самого начала любил и жалел ее. Человек, который видел ее в то время, рассказывал:

— Распорядительница ведомства дворцовых прислужниц найси-но кан, после того как господин [Митинага] вернулся домой, горько плакала, хотя и понимала, что сама виновата. В то время, когда она прислуживала наследному принцу, владельцу Восточного павильона [Хигаси Сандзё:], ее навещал государственный советник сайсё: [Ёрисада]. Об этом слишком много ходило толков, и принц был обо всем осведомлен. Он изволил сказать. “Была у меня мысль послать телохранителей татихаги[546], чтобы они покончили с ним, но я не стал этого делать, потому что покойный министр [Канэиэ] будет скорбеть под смертной сенью”.

Из-за сего низкого поступка государственный советник сайсё: Минамото [Ёрисада] во времена монаха-императора Сандзё: не был допущен ко дворцу. Он был из благородных господ, не имеющих доступа во дворец, и только в более поздние времена [императора Го-Итидзё:] он вошел туда, сделавшись главой бэтто: — Отделения надзора за охраной дворцовых ворот и прочего, и скончался.

Старшая дочь [Канэиэ — Тё:си], родившаяся от нынешней другой супруги[547], была высочайшей наложницей нё:го монаха-императора Рэйдзэй и матерью монаха-императора Сандзё:, принца, Исправляющего Стрельбу, [Тамэтака][548] и принца-управителя [земель Дадзайфу:] соти-мия [Ацумити]; она стала посмертно называться императрицей-матерью ко:тайго:, когда монах-император Сандзё: взошел на престол.

Говорят, дед [Канэиэ] любил сих трех принцев больше всех на свете. Что бы ни происходило в мире, даже самое незначительное — гром ли прогремит, или случится землетрясение, — он первым делом являлся в покои наследного принца, владельца Весеннего павильона [будущего Сандзё:], и изволил приказывать дядьям и другим господам:

— Идите в другие покои! А я здесь побуду.

Что до знаменитого пояса, называемого Облачным[549], то говорят, [Канэиэ] преподнес его монаху-императору Сандзё: и на обратной стороне застежки собственноручно начертал острием меча: “Преподношу наследному принцу, владельцу Весеннего павильона”. Видимо, сейчас он достался принцессе Первого ранга, Иппон-но мия [Ё:мэймон-ин][550]. Принцы-братья сего высокородного господина наследного принца, владельца Весеннего павильона [Сандзё:], отличались известной ветреностью. Когда принц-правитель соти-мия [Ацумити], возвращаясь с праздника[551] [в экипаже] вместе с госпожой Идзуми Сикибу[552], любовался [шествием], то всем своим видом вызывал интерес собравшихся. Он обрезал до половины бамбуковую штору над входом в экипаж и поднял штору со своей стороны, а с той стороны, где сидела Идзуми Сикибу, опустил ее, и длинное платье дамы выплеснулось наружу. К ее алого цвета раздвоенной юбке-хакама была приколота очень широкая красная бумажная лента, [означающая] “удаление от скверны”[553]. И так как лента свисала до самой земли, то люди не могли смотреть ни на что другое, кроме как на них.

Прелесть облика принца, Исправляющего Стрельбу, [Тамэтака], когда он был ребенком, невозможно описать — казалось, он сияет! После церемонии Покрытия главы красота его угасла, да так, что и сказать нельзя. Сии принцы отличались некоторой легкостью чувств, и господа — сыновья дома, хотя не одобряли [их поведение], но при необходимости, говорят, окружали тех неусыпной заботой.

Принц-управитель [земель Дадзайфу:] соти во времена монаха-императора Итидзё: прибыл с большой помпой на [собрание по поводу] сложения китайских стихов — впереди во множестве двигались верховые и прочие [слуги]. В высочайшем присутствии он изрядно мучился, потому как ему были тесны парадные носки ситаудзу[554]. Он сказал об этом господину. Вступившему на Путь, ню:до:-доно [Митинага], и тот отвел его в Зал Демонов[555], снял с него парадные носки ситаудзу и привел в чувство.

Другая дочь, родившаяся от той же матушки, посмертно [удостоенной сана] императрицы, нынешняя наложница химэгими[556] [у монаха-императора Хигаси Сандзё:], во времена монаха-императора Энъю: называлась высочайшей наложницей нё:го Умэцубо[557]; она родила одного принца [Итидзё:]. Сей принц в возрасте пяти лет стал наследным принцем, владельцем Весеннего павильона, в семь лет взошел на престол, и тогда госпожу матушку, высочайшую наложницу нё:го [у монаха-императора Хигаси Сандзё:] в пятый день седьмого месяца второго года Канна (986 г.) удостоили сана императрицы кисаки. Ее называли средней императрицей тю:гу:[558].

Министр Мититака. старший сын отца-министра [Канэиэ], родился от той же матушки, что и монахиня-императрица нё:ин [Хигаси Сандзё:]; будучи министром двора найдайдзином, он стал канцлером кампаку. Второй сын [Митицуна] родился от дочери господина Томоясу, управителя ками провинции Мити-но куни. Он был известен как Митицуна. Поднялся до [чина] старшего советника дайнагона. к тому же стал старшим военачальником Правой [личной императорской охраны] удайсё:. Его госпожа матушка[559] была искусна в [сложении] необыкновенно прекрасных японских песен. О событиях того времени, когда сей господин [Канэиэ] навещал ее, она сложила песни и собрала их, назвав “Дневником эфемерной жизни”[560], и они распространились в мире. Однажды, когда господин [Канэиэ] пришел, а она медлила открывать ворота, он много раз передавал ей послания, и дама [написала ему]:

Ему это пришлось по вкусу, [и он ответил]:

Итак, господин, родившийся от нее, — это вельможа Митицуна, что позже стал наставником наследного принца, владельца Восточного павильона; его, кажется, называли господином Наставником. Он тяжело заболел, и ему пришлось оставить [и этот пост], и [должность] старшего военачальника дайсё:.

От сестры госпожи Северных покоев нынешнего господина, Вступившего на Путь, ню:до:-доно [Митинага], у сего господина [Митицуна] родился сын — ныне это государственный советник сайсё: и средний военачальник тю:дзе. Канэцунэ. Его отец — старший советник дайнагон [Митицуна] скончался[562]. Я слышал, было ему шестьдесят шесть лет.

Третий сын господина старшего советника дайнагона [Канэиэ] — господин Авата [Митиканэ]. Еще четвертый сын от другой [супруги] — господин младший помощник сё:хо в ведомстве упорядочения и установлений дзибусё: [Митиёси], был, как говорили, совершенно слабоумным, и до самой смерти ни разу не появлялся при дворе. Пятый сын — нынешний господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага].

Я намерен поведать о жизни трех братьев[563], что родились от госпожи из (Северных покоев, августейшей матушки [Токихимэ], монахини-императрицы нё:ин [Хигаси Сандзё:]. Кажется, сыновей Сёхэнко: называли Три Хэй[564], но чтобы сих трех братьев называли Три До:[565] — я, по правде сказать, до сих пор не слыхал! — и, сказав это, [Ёцуги] улыбнулся.

МИНИСТР МИТИТАКА

Сей министр был первым сыном министра Хигаси Сандзё:. Его августейшая матушка приходилась также родительницей монахине-императрице нё:ин [Хигаси Сандзё:]. Стал канцлером кампаку, благоденствовал всего шесть лет и скончался в самый год Большого Поветрия[566]. Но, говорят, скончался он не от болезни, а из-за пристрастия к горячительным напиткам. Хотя винопитие и считается одной из доблестей мужчины, но иногда опасно бывает перебрать через край.

Однажды он выехал в Мурасаино в одном экипаже со старшим военачальником дайсё: Коитидзё: [Наритоки] и старшим военачальником дайсё: Кан-ин [Асатэру], сказав, что хочет полюбоваться возвращением [танцоров] с праздника [Камо]. У него была чаша в виде сидящей птицы, она до того пришлась ему по вкусу, что наполнял он ее по всякому поводу. И в тот день было так же. С превеликим удовольствием господа сели в [экипаж] и там совершили возлияния сверх всякой меры, а потом подняли в экипаже шторы спереди и сзади и выставили себя на посмешище, показавшись на людях [без шапок] с узлами волос на макушках...

Всегда, когда сии господа старшие военачальники дайсё: являлись к [Мититака], он полагал, что будет неправильно и достойно сожаления, если они уйдут трезвыми. Сами в беспамятстве, парадное платье в беспорядке, экипажи поданы прямо к дому, люди ведут их под руки — все это приходилось ему весьма по вкусу. По правде сказать, после столь сильного опьянения он еще сравнительно быстро приходил в себя. В день посещения святилища Камо сложилось такое обыкновение: три раза пить из глиняной плошки в Нижнем святилище[567]. Но в тот раз служка нэги[568] и священник каннуси[569], зная [о его пристрастии], вынесли большую глиняную чашу, и он не три раза, а раз семь-восемь осушил ее и по дороге к Верхнему святилищу[570]. Привалился спиной к задку экипажа словно к изголовью, да и забылся сном.

В то же время там находился канцлер мидо: [Митинага][571], первый среди старшие советников дайнагон, изволивший любоваться [шествием]. Ночью при свете факелов, что зажгли передовые верховые, он заглянул в экипаж, но силуэта [Мититака] не разглядел и заподозрил что-то неладное. Когда прибыли [в святилище] и опустили оглобли экипажей[572], [Мититака] ничего не почувствовал. Передовые не знали, что и думать, и только в растерянности выстроились, не осмеливаясь его будить; господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], вышел из экипажа и — ведь так не могло дальше продолжаться — приблизился со стороны оглоблей и, со словами: “Эй, вы там!”, — постучал веером, но тот даже глаз не открыл. Подойдя вплотную, [Митинага] дернул [Мититака] за складку парадных шаровар-хякама, и только тогда тот проснулся. Сообразив, что и как, он вынул гребень и шпильку для волос[573], привел себя в порядок и вышел из экипажа — свежий, будто бы и не со сна.

Все именно так и было, но все-таки как мог человек, вдребезги пьяный, прийти в себя в ту же ночь?! Так что в своем роде пьянство сего господина [Мититака] было все-таки пристойным. До самой кончины не мог он расстаться со своим пристрастием к вину. Когда собрался умирать, его повернули лицом к Западу[574], и принялись убеждать его вознести молитвы, он изволил спросить: “Верно, Наритоки и Асатэру тоже в раю?” Печально! Спросил-то, потому что и в такой миг только о вине и помышлял! Ну в точности тот человек в аду, что вспомнил наконец названия Трех Сокровищ, только стукнувшись головой о бронзовый сосуд[575]. Зато [Мититака] был необыкновенно хорош собой.

Когда господину управителю comu-мия [земель Дадзайфу: — Корэтика] был пожалован императорский указ, [дающий власть] повелевать Поднебесной[576], к нему прибыли господин глава налогового ведомства мимбукё: [Тосиката] в качестве главы куродо то: и цензор бэн. [Корэтика] тяжко хворал и потому не имел сил облачиться в парадные одежды. В обыденном платье выполз он на коленях из-за бамбуковой шторы, но не смог перебраться через поперечную балку[577] и, взяв женское парадное одеянье, как это принято, набросил его на плечи [посланца][578] — это было бесконечно трогательно. Другие люди, тяжко занедужив, становятся какими-то странными, он же, в самой сути, изволил сохранить высшее благородство, а господин глава налогового ведомства мимбукё: [Тосиката] всегда утверждал, что тот, несмотря на тяжкую болезнь, по-прежнему оставался красавцем.

Сей господин канцлер кампаку [Мититака] имел множество сыновей и дочерей от разных матерей. Его нынешняя госпожа Северных покоев [Киси] — дочь господина Такасина Наритада[579], управителя нами провинции Ямато. Позже его называли Ко: Нии, Второго ранга. И вот однажды в день освящения храма Сякудзэндзи[580] он сел выше господина. Вступившего на Путь, ню:до-доно [Митинага], — и это было весьма досадно!

У сей родительницы [Киси] родились три сына и четыре дочери[581] Старшая барышня [Тэйси] в пятнадцать лет вошла во дворец, в то время как монах-император Итидзё: в одиннадцать лет прошел церемонию Покрытия главы Вскоре, в первый день шестой луны она удостоилась сана императрицы кисаки, ее называли императрицей-супругой тю:гу:. И вот, после того как скончался господин канцлер кампаку [Мититака], она родила одного сына-принца и двух дочерей-принцесс[582].

Одна дочь-принцесса [Сю:си] называлась принцессой Первого ранга, Вступившей на Путь, ню:до:-но иппон-но мия, и жила [во дворце на улице] Сандзё:. Вторая дочь-принцесса [Биси] скончалась в возрасте девяти лет. Сына-принца называли главой ведомства церемоний сикибукё:, принцем Ацуясу. Несколько раз он обманывался в своих надеждах и скончался, печалясь о мире[583]. Было ему двадцать лет. Кончина достойная сожаления! Если бы он был ветрен, как принцы-сыновья монаха-императора Рэйдзэй, то и люди мира, видимо, просто погоревали бы — и только. Но, говорят, он обладал выдающимися талантами и добрым сердцем.

А еще средняя дочь, что следовала сразу за матерью-императрицей хаха кисаки [Тэйси] сего принца [Ацуясу], именовалась Сигэйся[584] в те времена, когда монах-император Сандзё: назывался наследным принцем, владельцем Восточного павильона. Хотя она и благоденствовала, но скончалась в возрасте всего двадцати двух-двадцати трех лет, после смерти господина отца своего [Мититака]. Что до третьей дочери, то господин отец выдал ее замуж за того, кто назывался принцем-управителем соти-мия [земель Дадзайфу: — Ацумити], четвертого сына монаха-императора Рэйдзэй; позже их связь прервалась, и потому в последние годы, говорят, она провела в забвении где-то недалеко от проспекта Итидзё:.

Не знаю, правда ли, но говорят, принц отдалился от нее главным образом потому, что отличалась она весьма нервическим душевным складом. Когда приходили гости, высоко-высоко скатывала — поднимала бамбуковые шторы, обнажала грудь и стояла так, а принцу оставалось только краснеть. И гость тоже чувствовал, что меняется в лице, опускал глаза и не знал, уйти ему или остаться. Принц позже так изволил говорить: “Я сидел, отвернувшись, словно окаменев, и старался ни о чем не думать!” А еще когда призывали — собирали школяров и слагали китайские стихи[585], она поверх ширмы швыряла горстями золотой песок — по двадцать-тридцать рё:[586]. Присутствующие, хоть и полагали ее поступок неподобающим и недостойным, сами, тщетно силясь сохранить невозмутимость, пихались и толкались, [собирая золото]. Теперь они, как я слышал, говорят: “Золото — это великолепно, но сцена, по правде сказать, была совершенно неприличная”.

Случалось, она бралась вслух судить о достоинствах и недостатках стихов, которые люди слагали и декламировали. Свое происхождение вела от недавно принявшего постриг [Наритада] Второго ранга; в сей семье все женщины отличались талантами. Ее матушка была Ко:но найси-но кан, распорядительница Отделения дворцовых прислужниц. Хотя ей и не дозволялось появляться при дворе, приходила в Южный дворец Синдэн на выезды государя и приемы. Обладая подлинным поэтическим дарованием[587], на собраниях китайской поэзии во Дворце [Чистоты и Прохлады Сэйрё:дэн] представляла собственные стихи! Слышал я, она превосходила людей дюжинных с невеликим талантом. Дошло до меня, что когда ее приглашали, являлась она не со стороны Дайбандокоро[588], а со стороны покоев Кокидэн[589] и оставалась в покоях Футама[590]. Это было так старомодно! Люди говорили.

— Не пристало женщине быть слишком талантливой

Сия распорядительница Отделения дворцовых прислужниц найси-но кан впоследствии впала в совершенное ничтожество, и, думаю, может быть, по этой самой причине!

Четвертая дочь, следовавшая сразу за наложницей сего принца [Ацуми-ти], вельможными особами называлась хранительницей Высочайшего ларца микусигэдоно. Собою была необычайно красива и заменяла мать принцу-главе ведомства церемоний сикибукё: [Ацуясу], она безвременно скончалась[591]. Таковы дочери от сей родительницы [Ко:но найси]. Есть еще одна дочь, рожденная от особы, которую называли госпожой Противоположных покоев. Она — в услужении у нынешней Великой императрицы ко:[тай]го:-но мия [Кэнси]. Говорят, есть и другие дети.

Что до сыновей, то старший [Митиёри] родился от дочери покойного Морихито, управителя ками земли Иё, это господин О:тиё[592]. Его дед, министр Канэиэ, усыновил его и называл Митиёри, Шестым сыном. Поднялся до старшего советника дайнагона. В одиннадцатый день шестой луны того года, когда скончался его отец, господин канцлер кампаку [Мититака], [Митиёри] опочил следом. Говорят, ему едва сравнялось двадцать пять лет. В облике его проглядывала такая необыкновенная чистота, что он, как никто другой, вызывал жалость и сострадание; поистине, казался сошедшим с живописного свитка. По складу души не походил он на своих братьев от других родительниц, добродетелями и прямотой вызывал к себе уважение. Сей господин [Митиёри] был рожден другой матерью.

Сын [Рю:эн] от той же родительницы, что и императрица-мать ко:тайго: [Кэнси], будучи монахом, в возрасте десяти с лишком лет стал помощником епископа со:дзу. Скончался в тридцать шесть лет. Один из нынешних сыновей назывался господином Котиё [Корэтика], он далеко [обогнал в чинах] своего брата О:тиё, рожденного другой матерью: когда ему исполнился двадцать один год, его назначили министром двора найдайдзином.

В год своей кончины, в первый год Тё:току (995 г.), когда недуг его усугубился, [Мититака] прибыл во дворец и доложил [государю]:

— Я так тяжко болен, и потому должно издать указ о передаче управления над ста ведомствами и Поднебесной сему министру двора найдайдзину Корэтика.

Когда [Мититака] принял постриг, люди собрались, прибыли во дворец и назвали сего господина министра двора найдайдзина [Корэтика] канцлером кампаку, но [должность] все же перешла к господину Авата [Митиканэ][593], и [Корэтика] опечалился так, как если бы упустил с руки ловчего сокола

[Его] дом расценил сие событие первостепенной важности как ужасное несчастье, в это время и тот господин, к коему перешла [власть — Авата] скончался, происходящее поистине казалось сном[594]. Тогда нынешний господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], с одиннадцатого дня пятой луны того года стал править миром, а господин [Корэтика] оказался в еще более незавидном положении.

На следующий год произошел случай с монахом-императором Кадзаном[595], и он лишился постов и чинов и стал тогда помощником управителя гон-соти Дадзайфу:. отбыл туда из столицы в двадцать четвертый день четвертой луны второго года Тё:току (996 г.). было ему двадцать три года. Как же печально и грустно! Поистине, такое невезение происходит независимо от нерадения по службе... Говорят, и в земле китайской, и в нашей стране такие несчастья случаются с теми, кто без меры превосходит талантами [других] людей во всем.[596] В старину такое произошло с Китано[597], — так сказал [Ёцуги] и, зашмыгав носом, глянул печально.

— Сей господин [Корэтика] обладал невиданными в Японии талантами, потому так все и случилось. Его призвали в столицу на празднование рождения принца-министра церемоний сикибукё: [Ацуясу]. Обстоятельства его были таковы, что после получения императорского указа, уравнявшего его с министрами[598], он не мог сохранять спокойствие духа. Ходили какие-то слухи о его весьма неблаговидных поступках. Однажды прибыв во дворец и проследовав через Северную караульню, он оказался на западной стороне. В это же время там появился и господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], и множество его слуг толпилось у прохода в восточной стене Умэцубо.

Сопровождавшие господина [Корэтика] устроили давку, и люди [Митинага] в страхе сгрудились за стеной [в саду] Умэцубо. Господин [Митинага] полюбопытствовал, что там происходит. Видевшие происходящее дивились, но поделать ничего не могли, [опасаясь Корэтика]. Тогда некий телохранитель господина [Митинага] притворился, что ничего не понимает, и решительно разогнал смутьянов, так что те стремглав выскочили наружу. Слуги господина управителя соти [Корэтика] сообща не смогли дать отпор, а [сам Корэтика], будучи человеком тучным, не успел быстро покинуть помещение и оказался прижатым к зарешеченному окошку в коридоре дворца То:кадэн[599]. Изволил позвать на помощь; но великое множество людей низкого звания наседало на него, а он не сумел быстро ретироваться — все выглядело весьма неблаговидно. Хотя в случившимся, по правде говоря, не было его вины, но не явись он столь дерзко [во дворец], не веди себя подобным образом — вряд ли произошел бы эдакий вздор!

А еще, во время восхождения на [гору] Митакэ[600] господина, Вступившего на Путь, ню:до:-доно [Митинага], прошел слух: “Возможно, господин управитель соти [Корэтика] замышляет нечто предосудительное”. И [Митинага] держался осмотрительнее, чем обычно, и благополучно возвратился домой. Господин [Корэтика], прослышав, что люди говорят: “Слухи о сем замысле дошли до [Митинага]”, — нашел все это весьма забавным, но не мог оставить подобные кривотолки без внимания и явился [к Митинага]. [Митинага же], зная, что в дороге его подстерегала опасность, прекрасно понял выражение запоздалого страха [на лице Корэтика], и тот показался ему смешным и на удивление жалким; [Митинага] достал доску для игры в сугороку[601] и сказал: “Давненько мы не игрывали, соскучился очень, давай сыграем”, — и очистил доску

Видно было, как просветлело лицо [Корэтика], и пришедшие господа, начиная с господина [Митинага], были растроганы его чувствами. После подобных слухов следовало выказать хотя бы некоторую суровость, но господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], по складу души был бесконечно сострадателен, непременно считался с тем, что могли подумать люди, и мягко обходился [со всеми]. Когда они сели играть, то обнажились до пояса и, обвязав чресла одеждой, играли ночь напролет, до рассвета. Люди не одобрили этого поступка: “Человек незрелых чувств, [Корэтика] способен на подлость”.

Ставили по-крупному. Господин управитель соти — старинные вещи несказанной красы, а господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно, — занятные штучки нынешней выделки; ставки забавнейшим образом переходили из рук в руки, но и тут господин управитель соти [Корэтика] обычно оставался в проигрыше.

Так было, но [Корэтика] полагал, что возвышение Первого принца [Ацуясу] было бы [для него] благотворно[602], да и люди мира в глубине души (пусть и говорили другое) также питали надежды [на возвышение принца Ацуясу], хотя и страшились его. Но когда один за другим родились нынешний государь [Го-Итидзё:] и наследный принц, владелец Восточного павильона [Го-Судзаку], то [Корэтика] отказался от своих упований, несколько месяцев хворал и скончался в двадцать девятый день первой луны седьмого года Канко: (1010 г.). Я слышал, было ему тридцать семь лет.

Во время последнего недомогания больших мучений он не испытывал. Полагал, что страдает горлом; когда недуг усугубился, возжелал вознести молитвы и послал за священнослужителями, но те не явились. Недоумевая, он отправил господина Митимаса[603] с просьбой к господину, Вступившему на Путь, ню:до:-доно [Митинага]. Стояла глубокая ночь, люди утихомирились, и [Митимаса], приблизившись к решетке [покоев господина], покашлял. И когда тот спросил, кто там, он назвал свое имя и сказал:

— Так, мол, и так, [Корэтика] возжелал вознести молитвы, но, оказалось, нет никого, кто мог бы его окормить. Просит, чтобы вы прислали кого-нибудь.

— Невероятно! Я ничего не знал. Как он себя чувствует? Это непозволительно! - досадовал [Митинага], потом поинтересовался:

— Кто же не пришел, когда его звали? — и послал [к Корэтика] некоего Духовного наставника.

Когда наступает конец мира, то слабеет сердце человеческое, и хотя люди называли [это время] плохим[604], что-то не слыхали мы ничего подобного тому, что произошло со старшим советником дайнагоном Мотоката[605], [дух которого преследовал императора Рэйдзэй]. Причина происходившего [с Корэтика] была, видимо, связана с величием превосходящей все славы его светлости господина, Вступившего на Путь, ню:до:дэнка [Митинага]. По стариковской привычке я, видно, заболтался, — важно сказал [Ёцуги], понизив голос до шепота[606].

[У Корэтика] от дочери господина Сигэмицу, старшего советника дайнагона Гэн, родились две дочери и один сын, и все эти дети выросли; [Корэтика] лелеял своих дочерей в надежде, что они станут императрицами, но тут все его надежды рухнули. Когда болезнь усилилась, он усадил дочерей рядом с собой и разрыдался:

— Много лет я усердно молился Будде и богам-ками, чтобы не случилось ничего дурного. Как печально, что умираю в таком унижении! Знать бы раньше — взмолился бы: “Пусть [дети] умрут раньше меня!” Грустно становится, как подумаю о том, что вы будете делать и каковы будут ваши обстоятельства после моей смерти. Да еще и люди станут потешаться, — так продолжал он говорить, обливаясь слезами. — Если жизнь ваша не сложится, то в мире посмертном я непременно буду сокрушаться, — и к матери их, госпоже Северных покоев, плача, обращался с последними словами.

Его старшая дочь, рожденная госпожой Такамацу[607], была госпожой Северных покоев у господина управителя двора таю:, наследного принца, владельца Весеннего павильона — Ёримунэ; она, кажется, родила одного за другим множество детей. В этом, конечно же, нет ничего дурного. Еще одна дочь служила [при дворе] императрицы-матери тайго: [Дзё:то:мон-ин][608] и называлась госпожой соти-доно . Она вынуждена была служить, а этого [ее отец] не мог себе представить. До чего же печально!

Сын его по имени Мацугими[609] [Митимаса] со времени рождения был очень любим своим дедом, министром [Митиканэ], который звал внука в гости и всякий раз одаривал подарками. И нянек его угощал. Сейчас он, кажется, [особа] Третьего ранга. Сему сыну отец его, министр [Корэтика], плача, говорил:

— После моей кончины не совершай недостойных поступков; как бы ни понуждали тебя обстоятельства, не позорь меня, жертвуя табличку мё:бу[610] неправому делу. Не давай людям [повода] к злословию: “Да, тот, прежний, был куда как хорош, а вот сын его...” Покажется тебе, что оставаться в мире печально, прими постриг.

Когда нынешний [император Го-Итидзё:] был наследным принцем, владельцем Весеннего павильона, он [Митимаса] стал помощником сукэ [управителя двора принца] — эта должность казалась весьма значительной, он назывался господином Митимаса, помощником сукэ [управителя двора принца] и пользовался изрядным уважением. Однако, когда [наследный принц] оставил престол, он так и не сделался главным архивариусом куро:до-но то:, а всего-то удостоился Третьего ранга за заслуги на посту в управлении [двором принца], и даже не стал средним военачальником тю:дзё: — что весьма печально! Такое и представить себе было невозможно!

Сей господин навещал дочь покойного управителя [земель Дадзайфу:] я среднего советника соти-тю:нагона Корэнака, родились сын и дочь; [сын]-монах, сдается мне, обитает в затворе у помощника епископа со:дзу Мё:сона[611]. Что до дочери [Корэнака], то по неизвестной причине она тайком бежала [из дома мужа], явилась ко двору нынешней императрицы-супруги ко:тайго: [Кэнси] и служила под именем Ямато-но сэндзи[612]. Стало быть, нельзя доверять жене, хоть и прожил с ней долгие годы. Вот такие-то и обманывают мужей, выставляя их на посмешище. Кабы моя старуха повела себя подобным образом, враз бы сбрил ее седые волосы и отрубил бы нос. А в родовитых домах, среди тех, кто зовется добропорядочными, нету, видать, на таких управы.

Конечно, господина [Корэтика] никак нельзя счесть простаком. Напротив, был он человеком умным и понимающим. Но в седьмую ночь после рождения[613] государя [Го-Итидзё:] господин управитель Западных земель соти [Корэтика] сочинил предисловие к японским песням — знать, не сыскалось в нем благоразумия. Ему бы вообще не следовало приходить [на церемонию], а он явился без всякого стеснения, и многие, завидев, спрашивали себя: “О чем он думает? Зачем явился?”[614] — и вперяли в него взгляд. Все ощущали неловкость. Говорили, что господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], как всегда, обошелся с ним поистине деликатно, а [Корэтика] сочинил замечательно удачные стихи. Он прекрасно держался перед собравшимися, и люди признали его талант.

Юнец по имени Акогими, слывший сорванцом, [родился] от той же родительницы, что и сей господин управитель Западных земель соти [Корэтика] ; в семнадцать [лет] стал средним советником дайнагоном [Такаиэ]. Был замешан в истории с господином старшим братом [Корэтика] и сделался помощником управителя гон ками земли Идзуми; находился в Тадзима[615]. Когда господин управитель [земель Дадзайфу] соти [Корэтика] возвратился в столицу, то и сей господин [Такаиэ] прибыл и стал, как и прежде, средним советником дайнагоном, а еще, поговаривают, и главой военного ведомства хё:букё:. Люди мира считали его человеком основательного ума. Будучи обойден [в чинах] многими людьми низких рангов, чувствуя себя униженным по разным причинам[616]. [Такаиэ все же] появлялся при дворе; во время посещения святилища Камо [Митинага] преисполнился жалости, заметив, что [Такаиэ] оказался в конце огромной процессии, пригласил его в [свою] коляску и удостоил подробной беседы:

— В мире толкуют, мол, те давние события произошли по моему наущению. И ты, верно, думаешь так же. Но нет же! Посмел бы я совершать паломничества в сие святилище, если бы прибавил хоть слово к императорскому указу?! Знаю, наблюдают с Небесных путей — и страшусь!

Позже [Такаиэ] рассказывал, [что] смутился он до невозможности, глаз поднять не решался, до того любезно обращался к нему [Митинага]. А все потому, что беседы его удостоил сам господин [Митинага]! Поговаривали, случись на его месте господин управитель [земель Дадзайфу:] соти [Корэтика], не состоялась бы такая [беседа].

Сей средний советник тю:нагон [Такаиэ] весьма редко ходил в гости разве что отказаться не представлялось возможным; не общался с людьми как прежде, в стародавнюю пору. Господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], как-то сказал на увеселениях во дворце Цутимикадо: “Чего-то все-таки недостает, когда среди гостей нет заместителя среднего советника гон-тю:нагона”, — и послал [ему] приглашение.

Хотя чашечки для вина наполнялись уже множество раз, среди гостей начался разброд, и шнуры [на одежде] распустили, но к прибытию среднего советника тю:нагона [Такаиэ] [все] привели себя в порядок и подтянулись. Тогда господин [Митинага] изволил сказать [Такаиэ]: “Скорее распусти тесемки. А то всем удовольствие испортишь”. Тот никак не решался, и господин Киннобу[617] направился к нему с тем, чтобы распустить тесемки на его воротнике. Средний советник тю:нагон пришел в негодование:

— Пусть злая судьба меня, Такаиэ, накажет, но не могу я позволить вам так обращаться со мной, — резко сказал он. И у людей испортилось настроение, а у нынешнего главы налогового ведомства мимбукё: [Минамото Тосиката] закружилась голова, он попеременно заглядывал всем в лицо, недоумевая: “Что сейчас будет? Вот так незадача”. Господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], рассмеялся и сказав: “Попрошу сегодня без обид. Митинага сам распустит [вам тесемки]”, — приблизился и осторожно распахнул ему воротник. [Такаю] промолвил только: “Так и должно быть”, — и настроение у него исправилось, он взял чашечку для вина, которую [до того] обходил вниманием, многажды осушил ее и самозабвенно отдался буйному веселью, как ему того и хотелось, [Митинага] оказывал ему любезный прием.

[Такаиэ] долго ожидал, что принц, глава ведомства церемоний сикибукё: [Ацуясу] станет [наследным принцем]. Когда болезнь монаха-императора Итидзё: усилилась, [Такаиэ] прибыл ко двору. [Государь] поведал ему об августейшем намерении: “Ничего не могу поделать[618]: [принц Ацуясу мико не станет наследным принцем]”. [Такаиэ] потом рассказывал: “Уж так мечтал поинтересоваться у него напрямик: ну что вы, право, за создание эдакое?!”[619] Возвратившись к себе, уселся на верхней ступени лестницы и принялся с досадой колотить об пол руками. Люди мира, видно, думали: “Если свершится восхождение принца [Ацуясу][620], сей господин [Такаиэ] станет его наставником, и в Поднебесной, наверное, произойдут перемены”. Однако успех сего господина, принявшего постриг [Митинага], был неразделим.

На Большом приеме по поводу Великого Очищения монаха-императора Сандзё: великолепный выход [Такаиэ] оказался из ряда вон выходящим событием! И все — чтобы люди не подумали, будто случившееся повергло его в уныние. Такой уж характер! На приемах и во время шествий не принято было надевать нижнее платье из красного лощеного шелка, а он еще и исподнее зеленого цвета поддел — ни дать ни взять многослойный наряд из осенних листьев![621] Поверх всего — раздвоенная юбка-хакама с двойным узором цветов горечавки и на роскошной подкладке[622]”, [желто-коричневой с зеленым подбоем], — словом, блистательный вид! Весьма достойно сожаления, что с ним случилась глазная болезнь. Использовали всевозможные снадобья, но ничего не помогало, а когда он прекратил показываться на людях, объявили [свободным его] место старшего управляющего дайни [управления земель Дадзайфу:], и многие пожелали [занять его].

[Такаиэ] подумал: “Слышал я, будто некий китаец лечит глаза, покажусь-ка ему”. Он вознамерился испробовать лечение, и монах-император Сандзё, который все же относился к нему с большой приязнью, без возражений назначил его [на должность, потому что китаец-лекарь жил в Дадзайфу:].

Его госпожа Северных покоев — дочь господина Канэмото, управителя ками провинции Иё. От нее родились две дочери, сейчас одна — госпожа Северных покоев у принца [Ацуясу], главы ведомства церемоний сикибукё:, сына монаха-императора Сандзё:; другая — у среднего военачальника тю:дзё:, малого государственного советника сайсё:[623] господина Канэцунэ, сына господина наставника [Митицуна]. Выбрав сих двух зятьев. [Такаиэ], слышал я, о них весьма заботился.

Говорят, люди Цукуси повиновались ему, и управлял он хорошо; будто бы ко времени своего возвращения в столицу он столько всего сделал, сколько и десять обыкновенных старших управляющих дайни не сумели бы!

Покуда он пребывал там, люди страны Той[624] вознамерились напасть на наше государство и внезапно переправились [через море]. В Цукуси загодя ни к чему такому не готовились, а господин старший управляющий дайни [Такаиэ] и вовсе знать не знал, где у лука тетива, а у стрелы наконечник и что делать не ведал. Но силен был в этом человеке дух Ямато! Поднял он людей Тикуго, Хидзэн, Хиго и других девяти провинций, призвал даже служащих в государственных управах и объединенное это воинство отправил сражаться; видимо-невидимо полегло супостатов [чжурчженей]. Вопреки всему; превозмогши обстоятельства, победил сей господин, а все потому, что [ворота] дома его были высоки[625]. Императорскому двору следовало бы пожаловать ему [должность] министра, старшего советника дайнагона, но он при дворе не появлялся, и потому, видно, и остался в прежнем ранге. Среди своих он отметил тех. кто сыграл важную роль в отпоре [врагам], о них сообщили во дворец, и всех их вознаградили; сам Танэки[626] получил назначение — должность управителя ками провинции Юки. его сын[627] назначен был ревизором бэн[628] управы земель Дадзайфу:!

Род сего Танэки происходил от [О:кура], что покончил с Сумитомо[629]. Сей Сумитомо был одних мыслей с Масакадо[630] они задумали страшное дело Масакадо говорил:

— Собираюсь убить государя.

Поскольку их намерения совпадали, Сумитомо сказал.

— Сделаюсь канцлером кампаку.

Они клятвенно обещали друг другу, что один будет править сим миром, а другой станет государем и будет вести жизнь [Сына Неба]. Один готовил войну в Восточных землях, другой собрал в море Западных земель несметное число огромных плотов; на плоты насыпали землю, насадили деревья, расчистили поля, построили жилища, так что обычная армия не смогла бы, наверное, разбить их. Но, тем не менее, их окружили, и они были разбиты — то-то было великое дело! Поистине, это произошло не только благодаря мудрости человеческой — могущество государя пребывает незыблемо! Как же можно уповать на исполнение замысла столь безрассудного?!

Люди из провинций Юки и Цусима[631] были захвачены в плен и уведены в землю Той, государь Сираги[632] поднял войска и всех отбил. В сопровождении посланника вернул их на сии острова[633], а посланнику нашей страны, старшему управляющему дайни [Такаиэ] было пожаловано триста рё: золота. Он настолько хорошо совладал со всеми невзгодами того времени, что господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], слышали мы, решил, что сего господина управителя соти [Такаиэ] трудно [будет] отставить. В мире, видно, стали считать, что этим человеком нельзя пренебрегать. Бывали времена, когда у его ворот стояло не менее трех-четырех конных экипажей. А еще, бывало, [экипажи] запруживали всю дорогу, загораживая проезд.

Сыновья господина [Такаиэ] — видимо, господин Ёсиёри, нынешний архивариус куро:до и младший военачальник сё:сё:, а еще господин Цунэсукэ, средний ревизор Правой [ревизионной канцелярии] утю:бэн, а еще [Суэсада], чиновник ведомства церемоний сикибусё:.

Чуть не забыл рассказать о споре сего господина управителя соти [Такаиэ] с монахом-императором Кадзаном в то время, когда [Такаиэ] вращался в свете и вел блестящую жизнь. И подумать об этом страшно! [Государь] изволил сказать:

— Будь ты хоть какой, но в мои ворота не проедешь.

А Такаиэ ответил:

— Такаиэ проедет, не взирая ни на что.

Назначили день. Он повелел запрячь в экипаж с крепкими колесами лучших волов, нарядился в шапку эбоси и яркое платье но:си: виднелись пышные — словно у господ, спешащих с праздника [Камо] по [равнине] Мусасино — складки шаровар сасинуки из ткани креветочного цвета, которые низко свисали с подножки экипажа, а их шнуры волочились по земле.

Бамбуковые шторы были высоко подняты, и, по крайней мере, пятьдесят или шестьдесят слуг в разноцветных [платьях] громкими криками расчищали ему путь Можно не сомневаться, что монах-император [Кадзан] выставил против них не менее семидесяти-восьмидесяти несказанно храбрых и свирепых монахов и великовозрастных послушников[634]. Вооружив их камнями и палками по пять-шесть сяку длиной, он выстроил их тесными рядами у Северных и Южных ворот, вдоль глинобитной стены с черепичной крышей, перед дворцом Коитидзё:, по внутренней и внешней сторонам улицы То:ин.

На воротах поставили только служивых и молодых сильных монахов. Дело в том, что в тот день могли померяться силами люди высокого и низкого званий, [служившие монаху-императору Кадзану]; они только и думали: как все это произойдет? Стороны были вооружены камнями и палками, луков и стрел не было. Экипаж господина среднего советника тю:нагона [Такаиэ] замер ненадолго, а затем ходко покатил от улицы Кадэ-но ко:дзи на север в сторону императорских ворот, но не смог проехать и вынужден был воротиться. Сторонники монаха-императора, все как один впились глазами в [Такаиэ], и, когда тот вынужден был повернуть назад, разразились страшным хохотом! Поистине — весьма громогласным! Да, любопытное было зрелище! Не совладал [Такаиэ] с могуществом престола, не смог проехать.

— Напрасно я затеял это дело! Какой позор [на себя] навлек! — сокрушался [Такаиэ] и посмеивался. Монах-император всем своим видом показывал, будто одержал большую победу — дело-то было невеликое, но [государь отнесся к нему], как к чему-то серьезному.

Множество вельможных детей — великое число родилось, должно быть, от той же родительницы, что и господин управитель соти [Такаиэ]. Сыновей звали: Ёритика, глава ведомства по делам казны кура-но коми, Тикаёри, глава плотницкого управления моку-но ками — они скончались один за другим; поныне жив сейчас только Тикаиэ, старший помощник военного [ведомства] хё:бу тайхо, так что дела [дома Такаиэ] — в плачевном состоянии.

Последний сын — муж госпожи кормилицы у сыновей Коитидзё:, он служил [в доме министра Коитидзё:], что было для него понижением прежнего статуса[635]. Еще один сын, господин [Ёситика], которого называли младший военачальник сё:сё Идэ, кажется, ушел в монахи[636]. Покойный господин канцлер кампаку [Мититака] прослыл человеком бесконечно порядочным и благородным, но потомки его не процветали, и жизнь их была, как видно, коротка. Сейчас, кажется, остались только принцесса Первого ранга. Вступившая на Путь, ню:до: [Сю:си], и господин [Такаиэ], управитель соти и средний советник тю:нагон.

ПРАВЫЙ МИНИСТР МИТИКАНЭ

Сей министр был третьим сыном великого господина. Вступившего на Путь. дайню:до:-доно [Канэиэ], его называли, слышал я, господином Авата[637]. Во второй день пятой луны первого года Тё:току (995 г.), в год младшего брата Дерева и овна он получил императорский указ [о назначении его на должность] канцлера кампаку, а восьмого дня той же луны скончался. Пять лет он пребывал в чине министра и семь дней назывался канцлером кампаку. Хотя в роду сего господина многим не довелось править миром, но, верно, не было и таких, что растаяли, словно сон, не оставив следа[638]. Когда ему был пожалован императорский указ, он ненадолго водворился в благородный дом господина Сукэюки, управителя ками провинции Идзумо, — представьте себе, как счастлив был хозяин дома. [Дом Сукэюки] был тесен, поэтому, чтобы провести [полагающиеся] случаю церемонии. [Митиканэ| в тот же день явился ко двору выразить свою радость [по поводу вступления в должность кампаку].

В передовых верховых у сего господина состояли только избранные [вельможи]. Толпа людей, что сопровождала госпожу Северных покоев на обратном пути в [дом] Нидзё:, [состояла] из особ высокого и низкого звания, и не было им числа; замешались среди них и особы в простых охотничьих платьях хои[639]. Только вообразите себе, как провожали господина ко двору! А благоденствие в доме господина [Митиканэ] и восторг людей по поводу возвращения [госпожи в дом Нидзё:]! Однако некоторые считали: слишком много шума.

[Митиканэ] хоть и понимал, что чувствует себя как-то странно, но думал, что это в порядке вещей: “Если остановить церемонию изъявления радости, это может стать несчастливым предзнаменованием”. Он терпел, но когда вошел во дворец, почувствовал приступ дурноты, и не смог пройти через Зал приемов [Дворца Чистоты и Прохлады Сэйрё:дэн], а кликнул своих передовых верховых и, опираясь на их плечи, по конной дорожке задних банных покоев, вышел через Северную караульню. Люди смотрели на него и дивились!

Убранство его дома по такому случаю отличалось особым изяществом. Представьте себе чувства [госпожи Северных покоев], когда она увидела, в каком тяжелом состоянии слуги выносят его [из экипажа]: головной убор съехал на бок, шнуры платья развязались. Разве в таком виде совсем недавно покидал он дом?! Люди шептались еле слышно о том, что же могло случиться, и, скрывая свое беспокойство, делали вид, что ничего не происходит. Поэтому в мире очень многие и не слыхивали [о болезни Митиканэ].

Когда нынешний господин Правый министр Оно-но мия [Санэсукэ] прибыл, чтобы принести поздравления, [то прежде чем] его пригласили войти, опустили бамбуковые шторы в главных покоях. Разговор происходил с [Митиканэ], лежащим [за ширмами]:

— Я в расстроенных чувствах, мне худо, и я буду разговаривать, не выходя из-за ширм. На протяжении всех этих лет в глубине сердца хранил признательность к вам и за самые малые благодеяния. Но тогда я еще не был лицом столь значительным, чтобы выразить вам свою благодарность, но теперь, когда я стал тем, кто я есть, должен поведать всем и вам тоже [о своих чувствах]. И поскольку намереваюсь держать с вами совет о делах больших и малых, вынужден был повелеть препроводить вас в столь неопрятную комнату, — такие слова [говорил Митиканэ]. Речь его звучала приветливо и сердечно, но слова путались, и [Санэсукэ], напрягая слух, мог только догадываться о смысле. Позже [Санэсукэ] рассказывал:

— Дышал он с большим трудом, и мне показалось, что дело очень плохо. Внезапный порыв ветра качнул бамбуковую штору, я мельком увидел страдальца и понял, как тяжко он болен. И представить невозможно, как изменился цвет его лица, этот недавно еще столь блестящий человек был неузнаваем. Невероятно, но мне показалось, что он лишился чувств, и я опечалился, [вспомнив], какие планы он строил на будущее.

Сей господин Авата [Митиканэ] имел трех сыновей. Старшего сына называли Фукутаригими[640], хоть и принято считать, что все дети таковы, но этот был законченным сорванцом, дурным до мозга костей.

Было решено, что сей отрок станцует на праздновании [долгой жизни] господина Хигаси Сандзё: [Канэиэ][641]. Принялись обучать его [танцам], он капризничал и упрямился, в ход пошли разнообразные уговоры, вплоть до молитв — и, говорят, обучили-таки!

В назначенный день он, великолепно убранный, поднялся на танцевальный помост, и, едва музыканты начали настраивать инструменты, замер будто заколдованный. Крикнув: “Не буду танцевать!” — растрепал прическу биндзура[642] и с треском разорвал парадное платье сокутай. Господин Авата [Митиканэ] побелел и замер в растерянности, словно впал в забытье. “Мы знали, что это случится”, — твердили присутствующие, но сделать ничего не могли. Его дядя, господин средний канцлер кампаку[643] [Мититака] поднялся на помост для танцев, и все замерли в ожидании: “То ли утихомирит его умелыми уговорами, то ли прогонит в сердцах”.

А тот привлек мальчика к себе и начал танцевать весьма искусно — музыканты заиграли увереннее, веселее, конфуз был забыт. День этот оказался особенно радостным и превзошел многие другие. И господин дед его [Канэиэ] радовался. Восторг его отца ни с чем не мог сравниться, и другие люди помимо воли пришли в восхищение.

[Митиканэ] так был преисполнен сочувствия к людям, почему же потомки его захирели? Сей господин мучил змею — будто никого другого не нашлось; из-за ее проклятия на голове у него вздулась опухоль, и он скончался.

Второй сын сего министра, господин Канэтака, нынешний начальник Левой привратной охраны саэмон-но коми, родился от дочери главы ведомства по делам казны о:куракё:. Детей у сего начальника Левой привратной охраны саэмон-но ками [Канэтака] было много — и сыновья, и дочери. Что до старшей дочери, то во второй луне сего года[644] [второй год Мандзю — 1025 г.] ей в мужья взяли Ацухира, третьего сына-принца монаха-императора Сандзё:, принца-главу ведомства дворцовых дел накацукаса мия; сдается мне, брак их оказался счастливым. Еще было четыре младшие дочери.

Третий сын господина Авата — господин Канэцуна[645], бывший глава архивариусов куро:до-но то: и средний военачальник тю:дзё:. Экипаж, что приобрел сей господин ко дню праздника[646], являл собой нечто весьма забавное! Соорудил он его из кипарисовых досок тонкого распила и разрисовал их узором из мишеней, переплеты окошек сделал в форме луков, перекрещенных со стрелами, что представлялось весьма любопытным. Госпожа Идзуми Сикибу сложила песню[647]:

Идея казалась превосходной, но люди злы на язык, кто-то ни с того ни с сего обронил “Он поражен стрелой Пресветлого божества Камо”, — и обстоятельства [Канэцуны] переменились, и [замыслам его] пришел конец. Ужасно было, что его освободили от должности главы [архивариусов куро:до]. Не следовало ему так радоваться, когда он стал главой ведомства, — это ведь само собой разумелось, статус его был высок. Господин Авата [Митиканэ] обманом убедил монаха-императора Кадзана спуститься ниже, а начальник стражи Левой привратной охраны саэмон-но ками [Канэцуна] обманом убедил Коитидзё:-ин спуститься ниже[648]. Ходили слухи, что сему роду не следует пребывать в ближайшем окружении государей и наследных принцев, владельцев Весеннего павильона, — и это поистине удивительно! Так было с его сыновьями, все знают их историю.

Дочь родилась от госпожи кормилицы покойного монаха-императора Итидзё:, То: Самми, Третьего ранга[649], вскоре она стала известна как высочайшая наложница нё:го Курабэя[650] [Сонси] нынешнего времени. Став госпожой Северных покоев у господина Митито:[651], главы ведомства по делам казны о:куракё:, она скончалась. Дочь от старшей супруги, вымоленная у Будды и богов-ками, служит у нынешней средней императрицы тю:гу:[652], зовется дамой Нидзё:[653].

Господин отец [Митиканэ] желал иметь дочь и возносил мольбы, но не довелось ему увидеть ее личика[654]. Подобные достойные сожаления незадачи часто случаются в мире...

После кончины господина Авата [Митиканэ] его госпожа Северных покоев стала госпожой Северных покоев у Левого министра [Акимицу], сына господина Хорикава [Тю:дзинко]. Я давно об этом слышал. Сия госпожа Северных покоев — дочь господина главы ведомства по делам казны о:куракё: [То:кадзу], сына господина Кудзё: [Моросукэ]. Так, жизнь господина Авата оказалась удивительно быстротечной! По правде говоря, его жестокое сердце совершенно лишено было сострадания, он наводил ужас на людей — закономерно, что в конце концов у него не оказалось достойных потомков. Сей господин [Митиканэ] во время траура по отцу-министру [Канэиэ] не соизволил удалиться в земляные покои[655], под предлогом жары поднял все бамбуковые шторы и буддийских молений не возносил. Он созвал своих друзей и, развернув “Поздний изборник”[656] и “[Собрание] старых и новых [песен Японии]”, веселился, шутил и ни не капельки не горевал. И все потому, что затаил обиду [на Канэиэ, что тот], мол, должен был ему передать [должность] канцлера кампаку, поскольку именно он убедил монаха-императора Кадзана отречься от престола. Сие было неразумно. Слышал я. что он совершал всякие неблаговидные поступки. Дошло до меня, что господин наставник [Митицуна] и господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага). отслужили полагающиеся [поминальные службы].