О:кагами - Великое зерцало

ВЕЛИКИЙ МИНИСТР МИТИНАГА Часть II

Необычайно увлекательно, удивительно рассказывали двое, не прерываясь, и слуга воскликнул:

— Как необыкновенно интересно то, что мы услышали! Кстати, каковы ваши самые первые воспоминания? Хотелось бы услышать о них, расскажите, пожалуйста!

Ёцуги сказал:

— Я прекрасно помню то, что видел и слышал с шести-семи лет отроду. Поскольку нет уверенности, [что помню все о] событиях незначительных, не все, наверное, поверят мне. Расскажу о великих событиях того времени, когда мне было девять лет. Все знают, где пребывал государь Комацу [Ко:ко:][873] в бытность свою принцем. Место, где жил мой отец, находилось на север от О:и-но микадо и на запад от Матидзири[874]. Таким образом, я жил рядом с принцем и, бывало, постоянно навещал его, чтобы развлечь; [принц] вел очень тихую жизнь. В тот год третий день второй луны пришелся на первый [в том месяце] день лошади, это был самый благоприятный день старшего брата дерева и лошади[875], и потому переполох по поводу посещения святилища Инари был еще сильней, чем обычно.

Я, хоть и был еще слишком мал, пошел вместе с отцом. Поднявшись на крутой холм, я притомился, и потому мы в тот же день не смогли вернуться из паломничества. Мы с отцом устроились в доме у его хорошего знакомого, младшего жреца того святилища нэги-но таю:[876], которому отец когда-то помогал. Там мы заночевали; и на пути назад, когда поднимались по Хигаси-но то:ин, увидели, что возбужденная толпа бежит к западу от О:и-но микадо — это было так странно, что мы остановились посмотреть. Мы увидели, что около нашего дома чернела превеликая толпа народу. Мы страшно удивились, не пожар ли это, глянули в небо — ни дымка. “Уж не страшного ли какого преступника схватили?” — гадали мы с замиранием сердца. Пробираясь к дому Оно-но-мия. разглядели экипажи высших придворных, оседланных коней и людей в шапках и парадных платьях. Удивленные, испуганные, мы все спрашивали: “Что случилось?”, пока кто-то не сообщил на бегу “Это принц-глава ведомства церемоний сикибукё:[877] принимает сан государя; явились все, начиная с Великого господина[878]”.

Вот что довелось увидеть собственными глазами еще в далеком детстве!

А в те времена, когда мне сровнялось всего восемь лет — это могло быть приблизительно во втором году Гангё: (878 г.)[879], — император Кампё:[880] [Уда], называвшийся [тогда] близкоприслуживающим дзидзю: принца-главы ведомства церемоний сикибукё:, увлекался охотой. Однажды после двадцатого числа месяца инея[881] он [из дома] принца-главы ведомства церемоний сикибукё: отправился на соколиную охоту, а я побежал вместе с ним. Где-то на плотине Камо близкоприслуживающий дзидзю: [Уда] запускал сокола, да так увлекся этим занятием, что не заметил, как неожиданно опустился туман, и весь мир заволокло тьмой, так что нельзя было понять, где восток, где запад. Я подумал, что наступил вечер и пробрался в гущу зарослей и лег, дрожа от страха; верно, пролежал там с полчаса.

Позднее узнал, что именно тогда Пресветлое божество Камо явилось господину близкоприслуживающему дзидзю: и обратилось к нему с речью. Поскольку в мире о сем событии только и говорили, я о нем умолчу — об этом, видно, и так все знают. Да и не следует всуе упоминать такие события. После этого всего через шесть лет был учрежден Чрезвычайный праздник Камо[882]. Помнится, случилось это в тот год, когда [император Уда] взошел на престол[883]. День, [когда ему явилось божество], был днем петуха, и потому [праздник] вскоре назначили на первый день петуха в месяце инея. Самая первая песня для плясок Адзума[884] [принадлежит] среднему военачальнику тю:дзё: Тосиюки:

Эта песня вошла в “[Собрание] старинных и новых [песен Японии]”. Она у всех на слуху — но как же бесконечно прекрасно сочинение господина [Тосиюки] ! Потомки [государя Комацу] множатся и процветают, и линия эта не прерывается до нынешнего времени. Что до государя, то равного ему не было! Чрезвычайный праздник Явата[885] существовал со времен монаха-императора Судзаку. Три года с рождения монаха-императора Судзаку решетки на окнах его дворца никогда не поднимались, ночью и днем во дворце жгли огонь; он был взращен за пологом[886] из-за боязни [проклятия духа] Китано[887]. По отношению к государю Тэнряку[888] [Мураками] столь строгой защиты не применяли. Государь Судзаку родился как раз в очень важный момент[889]: если бы монах-император Судзаку не появился на свет, то процветание клана То:си не было бы столь сказочным. Так, когда он отрекся от престола, случилась смута Масака-до[890], но его молитвы [в храме Явата] были услышаны, [и смута прекратилась].

Сия песня для плясок Адзума [принадлежит] мастеру Цураюки:

Эта песня вошла в “Собрание [дома Цураюки]”. Сигэки вступил:

— [Я], старец, не буду так многословен, как господин [Ёцуги]. Может быть, это и покажется повторением, но могу рассказать о том, что помню необыкновенно ясно, — о всех событиях, [что произошли], когда отрекались от престола Кампё: [Уда] и Энги[892] [Дайго]. Люди говорят, что песня госпожи Исэ[893], написанная тогда на стене покоев Кокидэн[894], была исполнена печального очарования.

Ответ монаха-императора был такой:

Тут один человек из толпы задал вопрос:

— Я слышал, [песню], что написал монах-император [Уда], позже изволил увидеть Энги [Дайго] и написал на нее [ответную песню]. Правда ли это?

[Сигэки ответил]:

— Все государи называются одинаково, но люди, родившиеся во времена [императора Дайго], вплоть до самых простых, неизменно пользовались [государевым благоволением]. Во время больших и малых зимних холодов[897], студеными ночами, когда шел сильный снег, [государь] выбрасывал свою одежду из августейшей опочивальни, приговаривая: “Как же мерзнет, должно быть, простой люд всех земель!” Его благоволение и жалость распространялись даже на таких, как я, и мы чувствовали себя счастливыми. Вот как было! Все, что я видел в сем мире, все, до самой последней мелочи, вспоминаю, словно сказку. Люди, внимайте мне! Сидя на этом месте, решаюсь все вам рассказывать, но, признаюсь, что до сих пор, видно, не превозмог грех своей юности — приверженность “всему прекрасному”. Сегодня хочу исповедаться в сем храме[898].

Тот, кого называли принцем-главой ведомства церемоний сикибукё: Рокудзё: [Ацуми], приходился государю Энги [Дайго] единоутробным братом. Однажды [государь] изволил совершить выезд в поля[899]; сей принц [Ацуми] Должен был сопровождать его, но задержатся в столице и присоединился к нему в Кацура-но сато[900]. Тогда [государь] приказал остановиться и пропустил [брата] вперед, и тут некий слуга с псарни стал пересекать глубокую реку. Он закинул собаку за спину, а лапы ее положил себе на плечи; в августейшей процессии все с любопытством наблюдали за ним.

Государь изволил смотреть на это зрелище так, словно одобрял сего псаря!

Когда они подошли к подножию горы, императорский сокол Сирасо:[901] закогтил птицу [-фазана], совершил круг и уселся на голову феникса, украшавшего императорский паланкин. Солнце скатывалось за край гор и сияло так, что алые листья клена, казалось, укрыли горы, подобно парче. Сокол сиял белизной, сверкал лазурью фазан. [Сокол] широко раскинул крылья, и тогда и вправду пошел снежок — и в этом миге сосредоточилась вся сущность осени. Никогда не случалось доселе зрелища столь изумительного! Я был поражен в самое сердце и не мог не согрешить! — и [Сигэки] постучал ногтями по ногтям[902].

— Великий господин государь Энги [Дайго] часто улыбался. Причину сего он изволил [так] объяснять:

— Трудно обратиться к тому, кто мрачен, но легко разговаривать с человеком доброжелательным и открытым. Вот я [и улыбаюсь, чтобы мне рассказывали] без утайки обо всем. И это разумно, ибо кто же откроется собеседнику с гримасой неудовольствия на лице.

[Государь] изволил говорить: “Надеюсь, я не умру в 'узорную' или 'долгую' луну. Грустно будет, если придется отменять состязания по борьбе или праздник Девятого дня[903]”, — но скончался в девятую луну, и праздник Девятого дня из-за того не справляли. Как трогательно, что в тот день перед караульней Левой дворцовой стражи выпустили императорских соколов! И они помедлили, прежде чем улететь.

К цензору бэн Кинтада[904] [государь] благоволил во всем и особенно в делах соколиной охоты. День за днем, выходя на службу, он оставлял коня в укромном месте, а закончив дела, отправлялся на [гору] Накаяма[905]. На стене ревизионной канцелярии в Государственном совете до сих пор, должно быть, сохранились следы пребывания соколов сего господина [Кинтада].

Он различал вкус фазанов из Кудзэ и фазанов из Катано[906]. [Некто] усомнился в этом, подумав, что тот несколько привирает, и решил устроить ему испытание: в тайне от всех приготовил блюдо из двух видов птицы и пометил их. Когда цензору бэн [Кинтада] подали блюдо, он совершенно точно определил, какие фазаны из Кудзэ, а какие — из Катано. Однако нашлись люди, что сказали Энги [Дайго]:

— Не годится, когда при дворе служит всего-навсего умелый сокольничий. [Государь] изволил возразить:

— Если бы из-за охоты он небрежно относился к делам, был бы виновен, но раз он хорошо выполняет свои бесчисленные обязанности и никогда не пренебрегает службой, то волен делать все, что угодно.

Еще одно удивительное событие произошло во время августейшего выезда на реку О:игава[907] государя [Дайго]; тогда танцевал семилетний принц [Масаакира], рожденный служительницей императорской опочивальни миясудокоро Томиноко:дзи. Никто из толпы зрителей не мог удержаться от слез. Собою он был бесконечно, сияюще прекрасен, и потому божества горы, полюбив ребенка, унесли его с собой[908].

Во времена [Дайго] происходило много интереснейших событий. Рассказать обо всем просто невозможно. Сначала поведаю о событиях так, как я их запомнил, а не по порядку. Какое было необыкновенное зрелище, когда монах-император [Уда] посещал разные места с благочестивыми целями, а также для развлечения, и когда он изволил осматривать водопад Миятаки[909]! Вот японская песня, что сложил тогда министр Сугавара[910]:

Также состоялся августейший выезд на реку О:игава. И еще [Уда] повелел доложить [Дайго], чтобы тот изволил выразить желание [и назвать] “место, куда следует поехать и посмотреть”. И господин Великий министр [Тэй-синко:] [императора] Итидзё: сложил:

Как печально и изящно! Во время августейшего выезда было [предложено] множество тем для стихов[913]; среди всех сочиненных тогда песен Ямато выделяется песня поэта Мицунэ [на тему] “обезьяны кричат в горном ущелье”:

Вступление [к песням, написанным] в тот день, тогда же сочинил мастер Цураюки.[915]

Считалось, что и монах-император Судзаку тоже изящно [слагает песни], но когда началась смута Масакадо[916] и другие события, он, охваченный ужасом, оставил престол. В ту пору творились дела весьма странные. Он совершил августейший выезд в дом матери-императрицы хаха кисаки [Онси], и она изволила обратиться к нему

— Я горда и счастлива, что вам выпал столь счастливый жребий.[917]

И изволила сказать:

— Сейчас мне хотелось бы, чтобы и наследный принц, владелец Восточного павильона [Мураками] тоже достиг подобного.

И он подумал, что мать, несомненно, давно ожидает [отречения] и торопит его, и немедля уступил [престол]; императрица кисаки-но мия [Онси] предавалась горьким сожалениям и сетовала:

— Ведь я же ничего похожего не говорила! Мне казалось, это дело далекого будущего.

Когда [Судзаку] отрекся, он понял, что его приближенные сожалеют об этом. В день отречения от страны монах-император изволил оповестить императрицу кисаки-но мия [Онси]:

Я слышал, ответ императрицы кисаки-но мия был таким:

Монах-император [Судзаку] несколько месяцев пребывал во дворце Рё:кидэн[920]. Говорят, позже он несколько сожалел об отречении и возносил молитвы, чтобы вернуться на престол, но правда ли это? Тонкой души был человек. Когда он тяжело заболел, то изволил смотреть на свою малолетнюю [дочь, будущую] Великую императрицу-мать тайко:тайго: [Сё:си], проливая горькие слезы:

Когда я услышал эти строки, то поистине загрустил и опечалился. Конечно, государь Мураками не имел себе равных. Люди передавали, что он превосходил Энги [Дайго] благорасположением и тонкостью чувств.

Изволил спрашивать у людей:

— Что говорят о нас? И ему отвечали:

— В мире говорят, что вы великодушны. Изволил заметить:

— Значит, меня хвалят. Если господин жесток, что делать людям?

Один весьма забавный и очаровательный случай произошел во времена Тэнряку [Мураками]. Перед Дворцом Чистоты и Прохлады Сэйрё:дэн засохло дерево сливы, и некоему господину, который в то время был архивариусом куро:до, поручили отыскать [новое]. Тот попросил [Сигэки]:

— Людям молодым не распознать [хорошее дерево]. Поищите-ка вы! Хоть я и обошел всю столицу, но ничего не нашел, и только в одной усадьбе где-то на западе столицы обнаружил прекрасное дерево, усыпанное цветами. Принялся выкапывать его, а тамошний управляющий передал мне послание, которое попросил привязать к сему дереву. Я подумал, что это, верно, неспроста, и отнес [дерево во дворец]. [Государь] изволил взглянуть и спросил: “Что это?” Женской рукой там было написано:

Когда [государь] прочитал эти строки, они показались ему удивительными[922], и он повелел мне разузнать, чей это дом. Оказалось, что живет там дочь мастера Цураюки. [Государю] стало стыдно, и он выразил сожаление.

Это, наверное, самый неприглядный поступок всей [моей], Сигэки, нынешней жизни. По правде говоря, горько еще и потому, что мне пожаловали в награду за труды платье, а [государь] сказал: “Ты принес то дерево, которое мы хотели”. Так поведал [Сигэки] и застенчиво улыбнулся.

И еще Сигэки продолжил:

— Событие, что произвело на меня большое впечатление и показалось восхитительным, произошло в то же время. Особа, что называлась высочайшей наложницей нё:го Сё:кё:дэн[923], была тогда жрицей сайгу: [святилища Исэ]. Государь [Мураками] давно не навещал ее, как-то раз в осенние сумерки она играла на кото необыкновенно красиво, и он пришел и сел рядом. Она продолжала играть, словно не замечая его появления, и он услышал:

“Глубокое впечатление произвело на меня то, с каким чувством она [произнесла эти слова], перебирая струны”, — так изволил написать в августейшем собрании [Мураками], — сказал [Сигэки], но [распространяться об этом] не слишком благопристойно.

Некто спросил:

— Вы бывали в провинциях? [Сигэки] рассказал:

— Я не бывал в отдаленных землях[925]. Только в земле Идзуми, когда мастер Цураюки отправился туда, получив новое назначение[926]. Я сопровождал его в путешествии, когда он сложил: “Как же можно подумать, что звезды есть?”[927] [В то время] лил сильный дождь.

Когда видишь это написанным в старой книге[928], кажется, что с тех пор минула вечность. И какое же удивительное испытываешь чувство, окунаясь в прошлое!

Некто очень заинтересовался и попросил:

— Может, и жена Сигэки теперь расскажет нам что-нибудь о разных событиях.

Она ответила:

— Я не столичная жительница и не служила высокородным господам; с младых ногтей была замужем за этим старцем и потому важных событий не видела.

Слуга спросил:

— Откуда вы родом? [Она ответила]:

— Из Асака-но нума в провинции Мити-но куни[929].

— А как же вы попали в столицу? Она сказала:

— Не знаю, кто был тот человек, [что взял меня с собой]; я ехала с возвращающимся [в столицу] после окончания срока службы правителем коми, чья госпожа Северных покоев слагала песни.

Удивительно, [но я понял, что] речь идет о госпоже Накацукаса.[930] [Слуга] воскликнул:

— Великолепно! Вы слышали, кем была эта госпожа Северных покоев? Не помните ли вы сложенных ею песен?

[Жена] ответила:

— Не лежит у меня душа к песням, и потому я ничего не запомнила. Помню только несколько строк из песни, что сложила она по дороге в столицу у заставы Охака:

Она рассказывала, запинаясь, — поистине, это не могло сравниться с [рассказом] мужчины [Сигэки]. Сигэки удивился:

— Неужели ты не помнишь, кто она! Разве может кто-нибудь забыть даму, подобную ей? Моя [супруга] хорошо разбирается в житейских делах, и в этом ее достоинство, потому трудно с ней расстаться.

Ёцуги добавил:

— Жена сего старца[932] прекрасно все помнит. Ведь она на двенадцать лет старше меня, так что, наверняка, помнит события той поры, которую я не застал. Она служила мойщицей отхожих мест у императрицы кисаки-но мия Сомэдоно. Поскольку мать ее была старшей служанкой кан-но тодзи [во дворце], она с юных лет посещала дворец и даже видела Тэйсинко: [Тадахира][933]. Она, видно, вовсе не была дурнушкой, на нее, говорят, поглядывали важные господа, и, кажется, она даже получала любовные письма от среднего советника тю:нагона Канэсукэ[934] и государственного советника сайсё: Ёсиминэ Мороки[935]. Средний советник тю:нагон писал на бумаге Мити-но куни[936], государственный советник сайсё: — на бумаге цвета грецкого ореха.

Государственный советник сайсё: [Мороки] до пятидесяти лет был не у дел, казалось, двор забыл о нем. Тогда он отправился в Явата[937] и с трудом под проливным дождем поднялся [к храму] на холме Ивасимидзу[938]; там он прислонился к засыхающему мандариновому деревцу, что росло перед храмом, и сложил:

Я [Ёцуги] потом узнал, что божество, услышав эту песню, сжалилось: расцвело мандариновое деревце, и государственный советник сайсё: [Мороки] нежданно-негаданно стал главой то: [архивариусов куро:до].

Слуга спросил:

— Почему же глупая жена говорит, что в повествованиях о далеких временах [сказано]: это произошло перед святилищем Камо?

[Ёцуги] ответил:

— Может, и так. Это было очень давно, и я могу ошибаться. Хоть и видел государственного советника сайсё: [Мороки], но узнал об этом уже взрослым, расспрашивая людей.

[Слуга подтвердил]:

— Да, именно так и было. Господин [Мороки] в пятьдесят шесть лет стал государственным советником сайсё: и получил [должность] среднего военачальника тю:дзё: Левой [личной императорской] охраны саконоэ.

[Ёцуги заметил]:

— Тогда я ничего не понимал, когда же теперь вспоминаю то время, все представляется мне каким-то жалким[940].

Слуга спросил:

— Как же вам, молодому человеку невысокого звания, удалось заполучить такую красавицу?

[Ёцуги ответил]:

— Да, как-то так. Поначалу, полная любовных бредней, она не испытывала ко мне никаких чувств, но с тех пор как поселилась в моем доме, стала скромней. Хотя мы и ссоримся до сих пор, но я никогда не позволял ей стрелять глазками. За долгие годы она привыкла прислуживать, да и мне не позволяла гулять на сторону — даже на одну —единственную ночь! — тут он лукаво ухмыльнулся. [Ёцуги] продолжил:

— Мы — эта женщина и Ёцуги — были связаны в предыдущей жизни Ей около двухсот лет. У среднего советника тю:нагона Канэсукэ и у государственного советника сайсё: Мороки и потомков-то нет — что бы с ней стало, [если бы она вышла за кого-нибудь из них замуж]? Ёцуги тоже не собирается соблазняться какой-нибудь модницей-молодухой!

[Сигэки] рассмеялся:

— Стыдно будет, если такие долгожители вдруг перестанут ладить меж собой.

Я не мог поверить тому, что слышу, — было ли это на самом деле?! Удивительно!

[Ёцуги] сказал:

— Ах, если бы сегодня смог взять ее с собой, она рассказала бы такие вещи, которые поразили бы воображение дам. Поскольку ее покровителем был родитель распорядительницы Хё:э-но найси, она часто навещала дом распорядительницы найси.

Некто спросил:

— Кем он был?

— Знаменитым музыкантом — играл на лютне бива. Во время состязаний по борьбе был награжден знаменитым бива под названием “Гэндзё:”[941] и в августейшем присутствии сыграл “Волны на озере Цинхай”[942]. Как это было прекрасно! Даже такой господин, как Хакуга Третьего ранга[943], не сумел бы так искусно сыграть, а того слышно было до самых ворот Сё:мэймон (я подошел к Левой Музыкальной зале[944] и насладился). До времени Тэнряку [Мураками] подобные представления устраивались с истинным великолепием.

Когда же наступила эпоха монаха-императора Рэйдзэй, стало казаться, что мир заволокло тьмой. С того времени все пришло в упадок. И господин Оно-но-мия [Сэйдзинко:], хоть и назывался первым человеком, но был посторонним[945] и вверил все молодым: процветающим августейшим дядьям [Ко:токуко:, Тю:дзинко:]. Нечего и говорить, что так же поступил и государь [Рэйдзэй].

Печальное событие произошло через год после кончины Мураками: в [дом] Оно-но-мия прибыли гости, хотя [собрания] Чрезвычайных гостей или чего-то подобного не предполагалось: они исполняли [танец] “Счастливые годы, благословенные луны”[946], затем Левый министр Итидзё: [Масанобу], господин Рокудзё: [Сигэнобу] и другие, отбивая такт, запели [песню] “Мусирода”[947] и положили свои жезлы[948], воскликнув: “Ах. если бы прежний государь был здесь!” — и все, начиная со старшего господина [Сэйдзинко:], не смея никого порицать, омочили слезами рукава парадных платьев. И было от чего.

Отрадно, когда есть кто-нибудь, способный выслушать и понять, но, если нет такого - это воистину печально! Сегодня вы, господин, так слушаете и понимаете все мои истории, что мне хочется рассказывать еще и еще, — сказал [Ёцуги], и слуга пришел в смущение.

[Ёцуги продолжал]:

— Я говорил о делах клана То:, теперь же перейду к рассказу о делах клана Гэн. Господа Итидзё: [Масанобу] и Рокудзё: [Сигэнобу] были сыновьями принца-главы ведомства церемоний сикибукё: Первого ранга Рокудзё: [Ацуми]. Они не просто были августейшими внуками, но и их собственная жизнь была необыкновенна — оба они пользовались благосклонностью государя Мураками, но господина Рокудзё: [Сигэнобу] любил он несколько больше. Господин старший брат [Масанобу] был слишком сух, никогда не говорил ни о чем, кроме как о государственных делах, и никогда не вел себя раскованно. Господин младший брат [Сигэнобу] не имел вкуса к любовным делам, но в нем было очарование юности, и он легко привязывался к людям, чем, видно, и покорил [государя] — так говорят.

Когда принц-отец [Ацуми] принял постриг и поселился в храме Ниннадзи[949], господин Рокудзё: (он тогда был управителем таю: [службы] починки сю:ри) имел обыкновение посещать храм Ниннадзи. На пути в храм он поднимался [к северу] по Хигаси-но О:-мия и поворачивал на запад по Итидзё:, а по дороге обратно — спускался [на юг] по Ниси-но О:-мия и поворачивал на восток от Нидзё:[950]; при этом осматривал дворец, и если замечал какие-нибудь повреждения, то приказывал устранить. Экая предусмотрительность!

А еще господин Итидзё: [Масанобу] изволил рассказывать: “Я вырос среди принцев и ничего не знал о мире и о том, как в нем жить, я учился входить раньше всех на придворные церемонии, и последним удаляться после их окончания”. На церемонии Отпускания на волю живых существ в Явата[951] он каждый раз преподносил в дар [храму] коня; посланец его был облачен в очищенные одежды и сам проходил очищение. Горная голубка[952] всегда сидела на дереве вблизи храма, и если в тот момент, когда приводили [коня], она взлетала, посланец радостно и восторженно восклицал: “Удача! Приношение принято!”

Когда человек прямодушный являет свою веру, то Великий Бодхисаттва[953] изволит принять [его дар].

Однажды господин Хигаси Сандзё: отправился в Камо, чтобы сотворить молитву о ниспослании дождя, [господин Итидзё: Масанобу] также отправился туда (такого прежде не бывало[954]). Он уже стал [министром][955], но решил, что это важнейшее событие в Поднебесной; правда, к прочим экипажам он присоединился только возле собственного дворца, а не в начале пути, как должно. Он никогда в жизни не брал в руки четки, но, творя по сто раз на дню молитву пересчитывал планки своего кипарисового веера[956] и приговаривал:

— О, Великий Бодхисаттва Хатиман! О, Правитель Алмазного Трона Кимбусэн[957]! О, Великая Сутра Сердца Мудрости[958]!

И не было у него других занятий. Когда об этом уведомили Великую императрицу-мать тайко:го: Сидзё: [Дзюнси], она изволила промолвить: “Суровые у него божества!”

Сей господин [Масанобу], исполняя [песню] “Расти на диком рисовом поле”[959], обычно пел ее на свой манер. В эпоху монаха-императора Итидзё: на Чрезвычайном празднике после окончания церемоний в августейшем присутствии высшие придворные вышли полюбоваться [процессией]. Они поворачивали за угол ведомства секретарей гэги[960], когда [господин Итидзё:] непринужденно пропел себе под нос эту песню, и все сразу оценили необыкновенное изящество исполнения. Мне показалось, что он изменил против принятого строку “Возьмем в руки цветы густых трав и придем в храм”, но я подумал: “Слушал-то я издалека, да и уши у меня, старого...”, — но потом узнал, что и ревизор адзэти, и старший советник дайнагон [Кинто:] тоже [заметили].

Ёцуги сказал: “Я был простым придворным, стоял далеко и потому не расслышал. Только благодаря господину [Масанобу] почувствовал, что измененная манера исполнения — много прекрасней прежней! Так хотелось еще раз послушать эту песню, но не довелось, о чем до сей поры сожалею”.

Младший брат знатных господ [Масанобу и Сигэнобу], старший советник дайнагон тоже отличался тонкостью чувств. Почти все дети принца Рокудзё:-но мия [Ацуми] получились замечательными. Двое стали монахами: епископ со:дзё: Хиросава [Кантё:][961] и епископ со:дзё: храма Кандзюдзи [Гакэй][962]. Что и говорить, в то время каждый с достоинством шел по своему пути.

— А разве сейчас нет таких людей? — спросил слуга. [Ёцуги ответил]:

— Как же нет, а четыре старших советника дайнагона?! Конечно, господа Таданобу, Кинто:, Юкинари, Тосиката — люди выдающиеся.

Среди множества зрелищ, что я повидал, не было ничего интереснее, чем посещение монахом-императором Энъю: Чрезвычайного праздника Ивасимидзу во времена монаха-императора Кадзана. В те годы главой архивариусов куро:до-но то: состоял нынешний господин Правый министр Оно-но-мия [Санэсукэ]. Закончились церемонии в присутствии государя, и он подумал, не скучает ли монах-император, и направился к нему. Оказалось, что государю не прислуживал никто из высокородных господ. Присутствовали только архивариусы куро:до и судейские ханган, и вид у [государя] был совершенно потерянный. Он несказанно обрадовался, что его навестили так вовремя, а [Санэсукэ] весьма опечалился и преисполнился сочувствием.

— Не изволите ли взглянуть на шествие? — осведомился [Санэсукэ] о намерении государя.

— Как же я могу появиться без свиты? — изволил спросить государь.

— Раз есть Санэсукэ, то вам больше никто не понадобится, кроме ваших придворных, — уговаривал [Санэсукэ].

Послали за лошадьми из императорской конюшни, и только [те, кто случился], прислуживали государю в качестве передовых верховых, и [Санэсукэ], глава то: [куро:до] и средний военачальник тю:дзё:, сопровождал его, в чем был — в парадном платье сокутай. Поскольку резиденция государя находилась в Хорикава-ин, они очень быстро подъехали к сгрудившимся на перекрестке Нидзё: и Оо-мия экипажам, из которых люди любовались [процессией]. Все дивились и гадали: “Кто же это может быть?”, когда появился экипаж необычайно могущественной особы, чьи передовые верховые в простых одеяниях, в непарадных верхних платьях принялись рьяно разгонять народ. И тут показался глава то: [куро:до] и средний военачальник тю:дзё:, восседавший в седле разгонного коня[963], полы его нижнего платья ситагасанэ были заткнуты [за пояс].

И [сидевшие в] экипажах, и пеший люд поняли, что это монах-император [Энъю:], пришли в замешательство и загалдели — какая тут поднялась суматоха! Экипаж императора, проследовав немного севернее Нидзё:, остановился у глинобитной стены с черепичной крышей Рэйдзэй-ин. Передовые верховые спешились и выстроились в ряд, в это время придворные и высшие сановники чередой стали выходить из дворца, чтобы полюбоваться зрелищем, и к своему удивлению услышали страшный галдеж на проспекте. “Что происходит?” — спрашивали они, и им отвечали: “Говорят, приехал монах-император [Энъю:]”. Присутствующие усомнились в этом, но когда им сказали, что и глава то: [куро:до] средний военачальник тю:дзё: [Санэсукэ] здесь, поняли, что это правда, и, поспешно выйдя из экипажей, приблизились [к экипажу государя].

Два министра встали слева и справа от экипажа, удерживая ступицы колес. Это были господа Хигаси Сандзё: [Канэиэ] и господин Левый министр Итидзё: [Масанобу]! А советники нагоны и более низкие [чины] встали у оглобель с обеих сторон. И оказалось, что вид даже более парадный, чем на прекрасных церемониях, принятых при дворе! Танцоры, музыканты, певцы — все проезжали мимо верхом. Императорским посланцем состоял старший советник дайнагон Токинака[964], тогда называвшийся главой ведомства по делам казны о:куракё:. Он приблизился к августейшему экипажу и исполнил [танец] “Желанное дитя”[965]; помавая рукавами, выразил свои чувства, а затем опустился на колени и одновременно закрыл лицо рукавом. Тогда [монах-император] вынул благоуханный веер [блекло-алого цвета] и начертал им [иероглиф] “торопись”[966], и [Токинака] удалился, смахнув слезинку. В жизни не видывал ничего более грациозного! Поистине, зрелище это было преисполнено печального очарования, у людей подобрели и смягчились лица, и, как я позже слышал, в присутствии монаха-императора пролились слезы. Мне довелось созерцать это из-за ограды сада Синсэн[967] у его северо-восточного угла.

В молодости я испытывал равнодушие к Закону Будды и не посещал [служб], — кроме разве что великих, о коих шла по миру громкая молва. Тем более сейчас, обремененный годами, не люблю выходить из дома. Но в тот день, когда проповедник хоккё: Сэйсё:[968] отправлял прощальную службу по поводу отъезда Вступившего на Путь ню:до: Микавы[969] в Китай, я пришел, и не могу не признать, что впервые чувства мои, человека к вере равнодушного, были затронуты. Первым делом он прочел Сутру Сердца Мудрости, чтобы призвать богов, и возгласил причину [собрания], потом зазвонил в колокольчик, и из тысяч собравшихся людей многие внезапно разразились рыданиями. И неудивительно...

А еще один человек, желавший отслужить [заупокойную] службу по собаке, попросил наставника в монашеском уставе рисси Сэйхана[970] провести церемонию разъяснения. Проповедник хоккё: Сэйсё:, тоже [искусный] толкователь Закона, внимал ему без свидетелей, накрыв голову покрывалом, желая понять, что же он будет делать. Когда тот произнес: “Наверное, сейчас святая душа покинувшего сей мир воет “у-у” на лотосовом сидении”, — то [Сэйсё:] похвалил его: “Так я и знал. Разве мог бы кто-нибудь другой о таком помыслить?” Непревзойденный священнослужитель по части находчивости! По правде говоря, я все это слышал своими ушами, и мне сей случай показался забавным.

Собравшиеся расхохотались: на редкость странный усопший!

— Это, конечно, вздор и пустяки, но мне кажется, что история об остроумной находчивости [Сэйхана] интересна и несравненна. Разве не в двенадцатую луну произошло моление духу усопшего в Главном павильоне Пяти [великих стражей] храма Хо:дзё:дзи[971]? В то время стоял страшный холод, и поскольку это была [служба] ста монахов[972], под северным навесом Главного храма сидели монахи, читавшие названия [сутр]. Специально для этого и соорудили навес у Главного храма. Для [ста монахов] не ставили столики, как для уставных монахов, а подавали им только рис с кипятком. Двое слуг обслуживали по пятьдесят человек каждый.

В южной части Главного храма, где сидели монахи, установили трехногий котел, в котором постоянно кипела вода, куда, по мере надобности, засыпали рис и подавали его очень горячим[973]. Монахам померещилось, что еда остыла, но когда они попробовали с присвистом ее заглотнуть, рис оказался огненным; правда, дул ледяной северный ветер, и никто не обжегся, напротив, монахи не раз принимались за еду.

Когда позже господин [Митинага] изволил спрашивать, не было ли холодно на сиденьях, обращенных к северу, ему отвечали, что, мол, пища согревала и мы забыли о холоде. И [Митинага] счел, что слуги [придумали] прекрасно. Никто не стал бы браниться, если бы [рис] остыл, но раз уж вышло так превосходно, то все, начиная с господина [Митинага], похвалили слуг, и в будущем, верно, станут вспоминать об этом случае. Слуги поступили вопреки обыкновению — и что же здесь предосудительного? Напротив, все обошлось как нельзя лучше.

А вот еще. Прекрасно было, когда на праздновании [сорокалетия] покойной монахини-императрицы нё:ин[974] [будущий] господин канцлер кампаку [Ёримити] станцевал танец Рё:о:[975], а [будущий] управляющий [двором] наследного принца, владельца Весеннего павильона, таю: [Ёримунэ] — танец Нассори[976]! [Тогда они еще были детьми.] Что до танца Рё:о:, то [Ёримити] станцевал его благородно и изящно; сдается мне, ничто не может сравниться с той красотой и грацией, с какой он, танцуя, отбросил пожалованное ему платье, сделав вид, что не заметил подарка. Танец Нассори был исполнен настолько искусно, что мне показалось — по-другому попросту невозможно! А как изящно [Ёримунэ] перебросил через плечо все пожалованные ему платья и мастерски сделал прощальное па — словом, и мне еще раз показалось, что по-иному этот танец и не станцуешь.

Учитель [танцев Ёримунэ предположил], что, танцуя Рё:о:, [Ёримити] непременно отбросит пожалованное платье, а повторение одного и того же покажется скучным и неинтересным, и решил изменить манеру исполнения [своего ученика]. [Люди] рассудили, что [учитель] победил, потому что придумал нечто новое.

Монахиня-императрица нё:ин [Хигаси Сандзё:] пожаловала [учителю танцев] высокий ранг, и люди говорили: это произошло потому, что она очень любила господина управляющего таю: [Ёримунэ]. Учитель, [что обучал танцу Рё:о:], не удостоился [ранга], с ним обошлись очень жестоко, из-за чего настроение госпожи Северных покоев [Ринси] несколько испортилось. Наверное, его наградили позже. Даже если бы они танцевали, как то полагалось от веку, никто не осмелился бы осудить их — ведь они были так юны; тогда же всем показалось, что оба они поистине не из этого мира, что небесные дети спустились к нам!

А еще необычайным событием было посещение Великой императрицей тайго: [Дзё:то:мон-ин] О:харано[977]. Как жаль, что в тот день шел дождь! Среди танцоров было множество важных господ. Первый танец исполнил господин канцлер кампаку [Ёримити]. На репетиции он надевал как нижнее платье каинэригасанэ[978], а на него черное короткое платье хампи[979], и это выглядело необыкновенно элегантно! Прежде мне не доводилось видеть, чтобы носили “разделенное платье” вакиагэ[980].

Когда императрица направлялась в [храм], господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], сопровождал ее верхом на коне, (которого звали так-то и так-то); он и четыре его свитских всадника скакали на конях раммоном[981] — и было в этом что-то легкомысленное! Кинтада немного придерживал коня, чтобы не перегнать канцлера кампаку, а когда [Митинага] воспротивился этому, тот ослушался, поскольку не решался [поравняться с Митинага]. К счастью, дождь в столице уже кончился. Господин Великий министр дайдзё:дайдзин Кан-ин [Дзингико:] повернул назад от Ниси-но Ситидзё:, и господин, Вступивший на Путь, ню:до:-доно [Митинага], страшно разгневался на него. Господин Левый министр Хорикава [Акимицу] сопровождал [канцлера кампаку] до самого святилища, и [Митинага] подарил ему коня. Государыня Бивадоно [Кэнси] и средняя императрица тю:гу: [Иси] ехали в экипаже с золотыми украшениями. Говорили, передовыми всадниками были придворные только самых знатных домов. На задке экипажа расположились кормилица императрицы-супруги ко:тайго: [Кэнси], она же матушка господина Корэцунэ и кормилица средней императрицы тю:гу:[Иси], она же матушка господ Канэясу и Санэто:. Все сыновья господина [Митинага], что еще не прошли церемонию Покрытия главы — совсем еще дети с детскими [прическами], — находились тут же.

А еще расскажу о другом: как-то произошло такое событие — [появилось] и исчезло, никому не причинив вреда, то, что люди называют чудовищем. В день восшествия на престол прежнего монаха-императора Итидзё:[982] собрался народ, чтобы украсить дворец Дайгокудэн, и обнаружили на Высоком государевом сидении волосатую окровавленную голову неизвестного существа. Не зная, что предпринять, как скрыть происшедшее, они заметались и все-таки, надеясь не допустить огласки, отправили посланца к великому господину, Вступившему на Путь, дайню:до:-доно [Канэиэ], с наказом сообщить о находке.

Тот изволил выслушать посланца с весьма сонным видом и ничего не сказал. Когда же гонец снова испросил распоряжений, решив, что тот недослышал, [Канэиэ] продолжал дремать и не отвечал. Весьма удивленный посланец подумал: “Не знаю, что и делать, странно, что он так крепко спит”, — и продолжал стоять. Неожиданно [Канэиэ] сделал вид, что проснулся и изволил спросить: “Ну что, закончили приготовления?”

Тогда посланный понял, что [канцлер кампаку] хочет сделать вид, что ничего не слышал, и быстро удалился. Позже посланцу пришлось очень пожалеть обо всем, и он рассказывал: “По правде говоря, я понял, что поступил не слишком благоразумно — [сие происшествие] следовало сохранить в тайне. Ведь отмена столь великого празднества в назначенный день стала бы дурным предзнаменованием”.

И решил он совершенно правильно. Разве в тот день могло что-нибудь случиться? А так все обошлось.

А вот еще случай. В молодые годы Великая императрица тайго: [Дзё:то:мон-ин] сопровождая Северную госпожу [Ринси], отправилась в Касуга; когда она преподносила дары [богам], внезапно налетел вихрь, подхватил ее дары и швырнул перед Большим Буддой в храме То:дайдзи — нехорошо, что дары богам Касуга попали в храм клана Гэн[983]. И еще в то время считалось, что столь долгое процветание потомков [Фудзивара] — это, наверное, счастливое предзнаменование.

Люди имеют привычку судить о событиях - будь то во сне или наяву: это, мол, хорошо, а то — не очень, но вовсе не обязательно оказываются правы. Вот и я рассказывал о всяких злосчастных происшествиях, а они обрели счастливый конец. Люди, наверное, думают, зачем [мы], старцы, без числа громоздим то, что услышали, увидели и собрали — поистине бесчисленные истории нашего мира, — и занимательные, и печальные, и счастливые?

Я мало говорил [о жизни особ, что живут] рядом с нами, [прячась] за бамбуковыми шторами и занавесками[984] в своих домах, неважно — высокого они или низкого звания. Пусть так, но прислужницы и девчонки разносят все вплоть до самой ничтожной новости о ближнем окружении каждого государя и прочих высокородных и не слишком особ — разве нет? И ни разу не случилось, чтобы мне о чем-нибудь не сообщили, может быть, это вас и удивит. Но о подобном уж точно не стоит много рассказывать.

Есть, верно, и такие, кто не могут без усмешки внимать рассказам о старине, ведь они, словно людские пересуды, становятся достоянием всех. Сегодня я только потому и говорил, что господин[985] счел мои рассказы прекрасными и занимательными и поддакивал, ободряя. Если продолжить, — а осталось-то бесконечное множество историй! — можно говорить и говорить без умолку. Захотите и вправду меня послушать, пришлите за мной какую-нибудь клячу. На ней и приеду. Хотел бы в вашей обители обрести всю полноту учености, вам присущую, постичь все до конца — ведь с давних пор не встречал никого, кто мог бы так поддерживать беседу. По некоторым достойным восхищения замечаниям, кои вы время от времени делали по мере моего рассказа, я осмелюсь заключить, что вы приходитесь праправнуком [нам], старцам. Ваши знания убеждают меня в мысли, что вы заглядывали в старинные дневники и прочие [сочинения], и это выдает ваш весьма утонченный вкус. Как мне, человеку низкого звания, достичь подобной учености? Ведь я только вызываю из памяти то, что видел и слышал, и, напуская на себя умный вид, о том повествую. Когда же встречаю человека истинной [учености], со стыда сгораю — а ну как упрекнет он меня, пусть мысленно, [в невежестве]. Хоть и староват я для учения, но рад был бы узнать кое-что, задавая вам вопросы, — так сказал [Ёцуги].

Сигэки добавил:

— Совершенно согласен. И мне непременно сообщите, когда будете собираться. Я приду, опираясь на трость.

И они вместе закивали в знак согласия. [Ёцуги продолжал]:

— Однако молодые люди, кои не обладают вашими знаниями, могут подумать: “Кто этот старец, плетущий небылицы?” Намеренно я не мог ни одним словом исказить события, да засвидетельствуют это Три Драгоценности сего храма[986] и Будда и все Бодхисаттвы, к коим взывает сегодня наставник, проводящий церемонию разъяснения [Сутры Цветка Закона]. Я с младых ногтей соблюдал десять заповедей[987] и в первую очередь следовал заповеди “не лги”, и благодаря этому жизнь моя длится и длится. А уж явившись нынче в сад сего храма на церемонию, сей заповеди посвященную, — как осмелился бы придумывать и домысливать!

В начале мира человеческая жизнь продолжалась почти всегда восемьдесят тысяч лет. Постепенно она становилась все короче и короче. пока не сравнялась с веком; тогда-то и появился Будда. Чтобы показать людям, что жизнь и смерть не различимы, он погрузился в Нирвану в возрасте восьмидесяти лет, сократив течение жизни на двадцать лет. С той поры и до [нынешнего] года минула одна тысяча девятьсот семьдесят три года[988]. Погрузившись в восемьдесят лет в Нирвану, Сака нё:рай хотел показать, сколь неопределенны земные сроки и Будды, и человека. Нынче изредка слышим о девяностолетних и столетних людях, но наш, старцев, возраст поистине исключителен, недаром говорят. “В сем есть глубочайший смысл, это поистине редкость из редкостей”. В далекой древности до таких лет не доживали. Начиная с императора Дзимму[989], на протяжении более двадцати поколений — десяти уж наверное ! — правили государи, жившие по сто и более лет, но в последних поколениях такое долголетие, как у [нас], старцев, — диковина из диковин. Думаю, так случилось, потому что мы в прежней жизни исполняли заповеди, и, надеюсь, возвратимся [в тот мир], не нарушив их и в сей жизни. Пусть услышат меня Пресветлые боги-ками и [Будды], пребывающие на Пути Мрака, что явят сегодня в Главном храме свой истинный облик! — воскликнул Ёцуги.

[Старцы] с торжествующими лицами обмахивались веерами и словно бы переглядывались. А прочие чувствовали смущение — настолько выказанное Ёцуги знание событий государственных и частных превосходило мыслимые человеческие пределы. Тут [Сигэки] предложил:

— Подсчитайте-ка, сколько лет Сигэки! А то печалюсь, что не ведаю собственных годов.

Слуга согласился:

— Давайте.

[Слуга сказал Сигэки]:

—Вы говорили, что в тринадцать поступили [на службу] к Великому министру о:ки-о:доно [Тэйсинко:], значит, вам было, по крайней мере, десять в тот год, когда монах-император Ё:дзэй отрекся от престола[990]. Если так и поскольку вы более чем на десяток лет моложе господина Ёцуги, то теперь вам чуть больше ста семидесяти-ста восьмидесяти, — и, считая, загибал [пальцы].

[Слуга] спросил:

— А не гадал ли вам, столь редкостным долгожителям, по чертам лица предсказатель-физиогномист?

[Сигэки ответил]:

— Я не встречался с настоящим прорицателем. Однажды мы [с женой] ходили к одному гадателю-корейцу, и он предсказал нам обоим долгую жизнь. Но разве могли мы подумать, что так заживемся?! Мы собирались порасспрашивать его еще и о многом другом, но тут появились три господина - сыновья Сёхэнко: [Токихира, Накахира и Тадахира], и нам не удалось поговорить. Сей кореец предсказал благородному Токихире по чертам лица: “Красоты исключительной, мудростью души и талантом превосходным наделен более, чем нужно Японии. Слишком хорош, чтобы служить опорой [одной лишь] Японии”.

О господине Бива [Накахира] сказал: “Излишне прямодушен и честен, черты лица слишком хороши для маленькой страны, где попадаются льстецы и обманщики”.

О Тэйсинко: [Тадахира] сказал: “Вот истинная опора страны Японии. Только род сего господина будет долго длиться в этом мире и процветать”.

[Тэйсинко:] изволил ответить так: “Как обидно, что из всех братьев только обо мне сказали как о человеке бесталанном, с ненадежным сердцем”.

Все так и произошло, как предсказывал [гадатель] на той церемонии. Когда [род Тэйсиню:] продолжился, и ему сопутствовало процветание, я подумал: “Какой проницательный [гадатель]!” Снова пришел к нему, но, поскольку там был господин Оно-но-мия [Сэйсинко:], не смог поговорить с ним. [Сэйсинко:] намеренно притворился бедняком и сидел в отдалении среди [людей] низкого звания. Но [гадатель] приподнялся, разглядел его в толпе, указал на него пальцем и что-то произнес, мне стало интересно, что же он сказал. Позже мне сообщили его слова: “Вот человек знатный”. [Тэйсинко:] был тогда очень молод.

Вы можете смеяться над нашими историями, но [не подвергайте сомнению нашу], старцев, беспредельную добродетель. Позвольте уж нам говорить. Послушайте нас, поймите, что и люди ничтожные, низкого звания, [могут знать] о прошлом.

Однажды монах-император Тэйдзи [Уда], пребывая в Кавадзири[991], послал за [девой] веселья по имени Сиромэ[992], чтобы полюбоваться ее танцами. Он изволил приказать ей: “Сочини песню на тему 'разлука'”, и она сложила:

[Государь] восхитился и наградил ее. И “Если бы наши жизни были согласны с желаниями сердца”[994] — тоже песня сей Сиромэ. А еще было так. Когда он пребывал в Торикаи-но ин[995], то во множестве явились девы веселья, и среди них — дочь О:э Тамабути[996]. С прекрасным голосом и собою прелестная, она совершенно очаровала государя; он пригласил ее подняться к себе[997] и изволил сказать: “Тамабути весьма искусен [на пути поэзии], он превосходно слагает песни и прочее. Я поверю, что вы истинное дитя Тамабути, если вместе со всеми сочините для нас [песню] на тему 'Торикахи'”[998].

И она сразу же сочинила:

[Сигэки] подробно поведал о том, как все были восхищены, и как [присутствующие], начиная с государя [Уда], одарили ее, а господину Седьмому сыну Нан-ин[1000] вышло высочайшее повеление заботиться о ней.

[Сигэки продолжил]:

— Когда во времена Энги [Дайго] составлялось “[Собрание] старых и новых [песен Японии]”, то и Цураюки, и Тадаминэ, и Мицунэ, а также других призвали в императорское книжное отделение мифумидокоро[1001]. Поскольку это пришлось на второй день четвертой луны, на время самой первой песни кукушки, то [государю] это весьма понравилось. Он призвал Цураюки и повелел ему сложить песню.

[Государь] решил, что это необыкновенно изящно.

В то же правление [Дайго], в ночь, когда давали музыкальный концерт, он велел Мицунэ предстать у лестницы, [ведущей к его трону], и изволил спросить:

— Как можно сравнить месяц с натянутым луком? Сложите песню об этом. И тот прочитал:

[Государь] весьма расчувствовался и одарил его большим платьем утиги[1003]. Накинув его на плечо, [он прочитал]:

Какие изумительные строки! Государю не следовало августейше удостаивать таких людей разрешением приблизиться к трону и оделять подарками, но никто не произнес ни слова осуждения[1005], и, думаю, произошло это благодаря славе государя и тому, что Мицунэ был признан на пути японской песни.

[Государь Уда] мог позволить себе похвалить песни, сочиненные девами веселья, потому что уже сложил с себя сан, да и происходило это далеко от столицы. [Сигэки] произнес это, напустив на себя вид чрезвычайно опытного и зрелого человека.

Слуга спросил.

— А что произошло с Сонэ-но Ёситада[1006], [когда] монах-император Энъю: в день крысы отправился в Мурасакино[1007]?

Тогда [Сигэки припомнил]:

— Да-да, это весьма любопытная история. Когда удостаивают наградой сочинителей японских песен, невзирая на высокие и низкие [звания], — это большое событие и участвовать в нем — великая честь. Однако спрятаться, а потом выйти и сложить изящную песню почиталось серьезным нарушением приличий. Тем более — бесцеремонно усесться [между гостями]. Господин Оно-но-мия [Риндзико:] и господин старший военачальник дайсё: Канин [Асатэру] приказали вывести [Мицунэ]. Он же удостоился особенной награды, поскольку был поэтом несравненным. Даже если песни твои прекрасны, слагать их следует, сообразуясь со временем, обстоятельствами, и знать меру. Ёритада был неплохим поэтом, но сильно уступал [Мицунэ], - сказал [Сигэки], а слуга захихикал и произнес:

— Не знаю ничего о замечательных событиях старины, но с тех пор, как себя помню, самым необыкновенным событием был Большой прием по поводу Великого Очищения[1008] монаха-императора Сандзё:, на прием были приглашены Великая императрица тайго: [Дзё:то:мон-ин] и императрица-супруга ко:тайго:-но мия [Кэнси] в экипажах со свитами. На козырьке экипажа Великой императрицы тайго: [Дзё:то:мон-ин] висела коробочка с благовониями[1009]: ароматный дымок окутал все вокруг, и как красиво смотрелась одна сторона большого проспекта Нидзё:, погруженная в благовонную дымку. Нынче таких зрелищ не случается!

Ёцуги согласился:

— Да-да. Сколько сил тратили [две сестры императрицы], соперничая друг с другом! А тут, по умыслу некой придворной дамы все эти усилия оказались напрасными — экипажи-то проехали по улицам с опущенными бамбуковыми шторами. Экое разочарование! Слышал я, что произошло такое из-за обиды названной придворной дамы: она намеревалась занять место спереди, а ехать пришлось сзади. Правду сказать, досадно ей стало, вот она и учудила, не заботясь о замыслах собственной госпожи; никакой мужчина не решился бы на такое. Знать, некрепкие душой люди служили при сем дворе [принцессы Иппон-но мия]!

На Церемонии Прикрепления шлейфа моги[1010] принцессы Первого ранга [Ё:мэймон-ин] господин, Вступивший на Путь, ню:до-доно [Митинага]. преподнес ей не только шлейф мо, украшенный драгоценными камнями и несказанной красоты вышивкой — вздымающиеся скалы и текущие воды, — но и платье карагину и изволил молвить: “Отдай той из своих дам, которую больше всех любишь”. И как раз помянутая придворная дама рассчитывала [получить платье], но не получила и от того так загрустила, что занедужила и через семь дней опочила. Отчего же она так сильно закручинилась? Вина ее была велика, и стоит ли удивляться, что поражена она была в самое сердце.

Так он говорил, но [слушатели] не очень-то дивились; гораздо больше изумило их поистине бесконечное число историй, ведомых [старцу], то, что он слышал и видел из происходившего за бамбуковыми занавесками

Случается, истории о прежних временах, те, что рассказывают старухи и старцы, оказываются тягучими и многословными и только скуку навевают. Но нынче мы словно бы в древность перенеслись и увидали въяве все события той поры, и одно желание владело всеми: слушать еще и еще. Хотелось разузнать подробности, задать бесчисленные вопросы, все только этого и ждали, но... кто-то крикнул, что прибыл наставник, поднялся шум, и интерес разом угас.

[Слуга] весьма огорчился и подумал: “Когда все кончится, надо бы отправить кого-нибудь разузнать, где они живут”. Во время церемонии разъяснения поднялся без особых причин какой-то шум, кто-то закричал; множество сидящих людей заволновались, и [старцы], затерявшись в толпе, скрылись из виду к большом огорчению [слуги]. Более всего хотелось ему послушать сон старца [про принцессу Иппон-но мия], но сколько он ни расспрашивал, где тот живет и куда направился, никто не смог ему ничего сообщить.

Правда то, что когда государь направляется с процессией к своей матери государыне[1011], императорский паланкин подносят [прямо к ступеням дворца]; так повелось со времени правления Фукакуса [императора Ниммё:]. До этого сами сходили [по ступеням], но однажды государыня изволила молвить: “Хотелось бы взглянуть на процессию, пусть поднесут паланкин [ко дворцу]”. С тех пор всегда поступали по слову [государыни], так что и ныне паланкин подносят прямо [ко дворцу и только там его] покидают.