О милосердии

Сенека-моралист

Значение литературы Древнего Рима не приходится доказывать: без этой основы европейская культура имела бы иное наполнение; не опосредованное Римом влияние Греции началось в эпоху барокко, когда западноевропейские литературы уже сформировались, создали мир собственных идей и форм. Между тем сам Рим немыслим вне греческого влияния. Зависимость римских писателей от греческих — такое же общее место литературной истории, как и зависимость новоевропейской литературы от Рима. Рим — проводник, русло. Источник же всех идей, жанров, образов следует находить в Греции. Это чувствовали и сами римляне. Квинтилиан, классик педагогической литературы, в десятой книге «Воспитания оратора» определяет своим ученикам круг чтения: ведущее положение во всех жанрах занимают греческие писатели, римляне всегда вторичны, хотя многие поднимаются до уровня греков, и только сатира «целиком наша». Пусть так, другие культурные народы древнего Средиземноморья, хотя перенимали у греков различные формы искусства, не создали литературы по образцу греческой, исчезнув поэтому без заметного вклада в сокровищницу гуманизма. Без Рима античность немыслима, как нет реки без русла: историки культуры не единожды отмечали этот факт. Однако на большом отдалении заметно и другое. Внимание к греческим источникам, восхищение ими подчас мешает признать, что римская литература в эстетическом измерении не уступает, а часто и превосходит греков. Ее поступательное движение определяется тем, какую Грецию завоевывает Рим. После подчинения городов Италии и Сицилии эта литература возникла, дав в конце III века до н. э. первого национального гения — Плавта. Следующий этап — завоевание в ходе македонских войн той Эллады, центром которой оставались Афины. Балканская Греция в культурном плане превосходила западную; римляне получили новые возможности заимствования, и новый этап развития римской литературы приблизил ее к уровню греческой. Луцилий, литератор скромного по сравнению с Плавтом дарования, создал незнакомый грекам жанр сатиры, его продолжателями будут считать себя Гораций, Персий и Ювенал. Последним витком был захват восточных центров эллинизма, передовых в культурном отношении Родоса, Пергама, наконец — Александрии. Латинский язык наряду с греческим приобретает статус международного, и римская литература опережает современную ей греческую. Цицерон, оставаясь почти всю жизнь в большой политике, участвуя в управлении сверхдержавой, кроме десятков композиционно и стилистически совершенных речей, создал целую библиотеку образцовых произведений теоретического содержания. Из сотен его писем немалая часть имеет вне-историческое значение. Творческой личности такого масштаба не знала никакая другая культура. Начиная со времени принципата Риму больше нечего и не у кого заимствовать. Римская литература достигает апогея; время первых Цезарей в ряде жанров дает гениев, возвышающихся над всем, что было создано в этих жанрах до и после них. Овидий, Петроний, Квинтилиан, Марциал, Тацит — не просто имена: их произведения, так же как гомеровский эпос, оды Пиндара, пьесы афинских драматургов, — это миры, в бесконечности которых человечество обретает надежду на успехи гуманизма в будущем.

В этом времени творит Сенека. Дольше Цицерона он управлял Римом. Его литературная деятельность при этом разнообразнее. Речи не сохранились; по отзывам ясно, что в качестве судебного оратора он первенствовал среди современников. Основной корпус дошедших в средневековых рукописях сочинений составляет проза этического содержания: поучения, беседы, протрептики, утешения, большая часть которых объединена рукописной традицией в так называемые «Диалоги»1. Главный труд — назидательные «Письма к Луцилию» (124 письма, делятся на 20 книг), переведенные на все новоевропейские языки. Кроме того, Сенека создал своеобразный трагедийный театр. К идейному содержанию, образам и композиции его пьес относятся по-разному, но все критики признают очевидное: великая драматургия XVI-XVII веков, театр Шекспира и французского классицизма, опирается на Сенеку, а не на его греческие образцы. Пьесы Сенеки, наряду с творениями Эсхила, Софокла и Еврипида, остаются единственными сохраненными Средневековьем в полном виде античными трагедиями2. Его поэтический талант доказывают и эпиграммы: вряд ли все стихотворения этого составленного гуманистами XVI века сборника написаны Сенекой3, но несомненно подлинные являют собой украшение жанра. Он выделился и как оригинальный сатирик, сочинив «Апоколокинтосис»4 и став наряду с Барроном предшественником Лукиана и Рабле. Названный памфлет сближают с лучшим из написанного в необычном жанре «Менипповой сатиры», который предполагает в формальном плане смесь прозы со стихами, в содержательном — фантасмагорию, а в идейном — отрицание общепринятых норм. Мало того, он — автор подробных и ценных для истории науки «Исследований о природе». Объем созданного Сенекой в прозе заставил некоторых исследователей предполагать, что ему, как ранее Цицерону, помогали секретари. Что таковые имелись, доказывает рассказ Тацита о его последних часах5. Но как бы техничен и опытен в устной речи ни был оратор, качество отделки предполагает работу, которую никакие литературные «негры» не способны выполнить настолько блестяще. Что бы ни говорили о Сенеке, как бы ни относились ученые критики к содержанию или форме его философских писаний, нельзя отрицать главное: политик такого уровня, столь многогранно и ярко проявивший себя в литературе, есть явление исключительное, вершина из вершин человеческого гения. Позднеантичный скульптор, сопоставивший Сенеку и Сократа, ничуть не ошибся.

Как любой гений, Сенека неоднозначен; портрет писателя на фоне эпохи никому еще не удался вполне6. Причина даже не столько в громадном временно́м отдалении, непохожести мира, в котором жил и творил он, на наш мир. Его собственные произведения, а также внешние источники содержат достаточно биографических сведений; из.этой мозаики вполне возможно сложить близкий к реальности образ. О деталях спорить не перестанут, но современное антиковедение умеет воссоздавать целое из куда более скудных фрагментов. Историческое легко различимо сквозь кривое зеркало рецепции, поскольку и сама античная, средневековая и последующая многообразная рецепция творчества Сенеки подробно изучена. Оценке мало мешает разнородность наследия. Напротив, при всем многообразии общее хорошо заметно. Его стиль в любых жанрах узнаваем и так своеобразен, что автор то и дело невольно клиширует себя. Стиль — это не только характер, но весь человек7. Речь отвечает мысли, и Сенека — монолитный мыслитель. Главным образом его занимает нравственное содержание человеческого бытия. Этот интерес — свойствен ли он выходцу из консервативной римской семьи или ученику стоиков — проявляется в каждом его произведении, не исключая и натурфилософские книги, в которых рассеяны рассуждения о пользе научных занятий, о божественном и человеческом. Этический пафос присутствует даже в памфлете на посмертное обожествление Клавдия. Сатира подразумевает критику нравов, но у Сенеки, кроме полуиронических размышлений о божестве, очень выдающих автора, присутствует и носитель положительных взглядов. В качестве резонера он выводит Августа, дав правителю, которого всегда вспоминает как идеал, высказать нешуточные обвинения в адрес умершего. Здесь философ напоминает царям и наследникам царей: «Не знать, что ты убил, еще отвратительнее, чем убивать». История нужна Сенеке лишь в качестве сокровищницы поучительных примеров. Его трагедии пропитаны моральным содержанием, в этих пьесах и композиция, и образы, и поэзия служат одной цели: продемонстрировать, как удобно стоическая этика применяется к отжившим, казалось бы, трагедийным образам и сюжетам. Геракл, Фиест, Медея — уже не фигуры драмы, а те же говорящие примеры, не образы, но образцы.

Возможно ли, заполнив тома наставлениями в разных литературных формах, остаться — для умеющих его прочесть — более чем занимательным писателем? Секрет не только в стиле и красочном литературном оформлении, любви к отступлениям, таким, например, как яркий пейзаж, описание городской жизни, исторический или природоведческий экскурс. Читателя поражает необычность этических установок автора, поддержанных оригинальной, тонко формулируемой аргументацией. Зря думают, будто Сенека больше внушает, меньше аргументируя, что пересыпанная примерами риторика у него преобладает над доказательствами. Часто именно доказательства определяют занимательность этого чтения. Однако нравоучительная литература, хотя бывает разной, опорным содержанием имеет школьную дидактику. Сенека учит не сокрушаться при утратах, не гневаться на ближних и вообще не гневаться, охотно помогать, но в оказании милостей не переходить черту, поддерживая злых и неблагодарных, не заниматься бесконечным стяжательством, но посвящать жизнь высшим ценностям, оставаться спокойным, терпя невзгоды, не увлекаться внешними благами, не доверять мимолетным успехам, сосредоточиться на духовном совершенствовании, тренировать ум научными изысканиями, постоянно помнить о вечном... Философ может безопасно рассуждать об отвлеченных вещах, однако не каждый имеет смелость занять по отношению к читающему миру гордую позу учителя нравов. Ведь первое, что спросят ученики, — насколько сам наставник соответствует своим наставлениям.

Здесь именно и кроется своеобразная трудность, противоречие, мешающее адекватно оценить Сенеку-моралиста. Допустим, он учит безразлично относиться к благам обеспеченной жизни. Но сам был чуть ли не первым богачом Рима. Учит бескорыстию. Но отдавал деньги в рост. Не гневаться. Но злился на противников и давал волю своей злобе. Не помогать недостойным. Но оказывал помощь матереубийце Нерону. Держаться дальше от вершин, «сама высота которых поражает громом»8. Но в течение нескольких лет оставался первым министром императора, предоставившего ему управление страной. Пишет, что прекрасно обработанная речь «не пристала философу»9. Но излагает свои мысли тщательно ограненным слогом. Учит, наконец, умирать без сожалений. Но в роковой момент пытался сохранить себе жизнь и ушел только по принуждению10. А ведь он настаивал, что нужно не просто знать, но действовать согласно тому, что́ знаешь. Как тогда понимать все его поучения? Как догму, оторванную от жизненного содержания? Как чистую риторику, размышления на заданные учителями темы? Или наоборот, как попытку совместить философскую проповедь с жизненной программой? Что такое его моралистические писания? Самооправдание? Самовнушение? Род душевного отдыха, освобождение внутреннего человека, не способного реализоваться иначе как на бумаге? Во всех случаях ценность поучений оказывается если не уничтоженной, а то ослабленной.

Проблему невозможно игнорировать. Может быть, антагонизма жизни и творчества на самом деле нет: данные историков допускают более дружественную Сенеке интерпретацию? Основаны ли упреки на исторических фактах? То же сомнение касается его этической системы. Настолько ли ригористичны рекомендации философа, что с ними невозможно сблизить его биографию? Без вживания не возникает гениальной литературы. Очевидно, пересечения должны найтись. Двигатель всех биографических и философских сюжетов сидит в деталях: в теории, как и на практике, общие мнения возникают из правдоподобного истолкования частностей. Не стесняясь детально говорить об известном, мы обязаны, следовательно, рассмотреть сперва биографические свидетельства, а затем, хотя бы кратко, саму его проповедь. Своими этическими трактатами Сенека обычно откликается на события собственной жизни. Вопреки установившейся тенденции, нам тем не менее возбраняется, следуя большинству биографов, обосновывать его поступки цитатами из его же нравоучительных книг. Ведь, как всем понятно, учить можно одному, а жить совсем по-другому. Слова мыслителя пусть послужат отражением, не становясь мотивацией событий.

Что Луций Анней Сенека Младший родился в Кордубе, кроме его собственных стихов11, подтверждает Марциал12. Дату рождения, о которой ввиду отсутствия указаний в источниках долго полемизировали, вычислили по косвенным высказываниям самого философа в «Нравственных письмах» — 1-й год новой эры13. Отец прославлен в истории ораторской литературы: Сенека Старший («Ритор») оставил наследие уникальной ценности — пространный, пересеянный разнообразными наблюдениями и комментариями сборник декламаций, слышанных им от разных, в том числе и знаменитых, соотечественников. Цицерон, как известно, обрабатывал свои речи для опубликования, не боясь прослыть тщеславным. Другие римские общественные и судебные деятели так не поступали. Их речи не пережили античности, приемы доказательства и стиль абсолютного большинства римских ораторов известны в лучшем случае по отзывам; сохраненные древними грамматиками ради языковых частностей фрагменты малоинформативны. «Контроверсии» и «Свазории»14 риторических школ в подаче мемуариста являют взгляду фрагменты мозаики, большая часть которой утрачена, по-видимому, безвозвратно. Общее место биографов — унаследованные Сенекой от отца республиканские настроения, традиционные в его семье и в Кордубе, где когда-то Секст Помпей сдерживал легионы Цезаря. Политические убеждения Сенеки Старшего было бы легче выяснить, уцелей его главный труд — история гражданских войн15. Вычитать из «Контроверсий» и «Свазорий» республиканские симпатии нелегко, поскольку чаще всего приводятся мнения обеих сторон. От себя есть и похвалы, и упреки оппозиционерам. Цезаря автор именует в духе официоза «божественным Юлием», похвалы «божественному Августу» кажутся искренними16. Очевидна консервативная тенденция и приверженность стоической морали. Нравы праздной молодежи в новые времена критикуются очень убедительно. Идеалы учителя резюмирует отсылка к правилу древнего Катона: «Оратор — честный человек, искушенный в произнесении речей». Придворные Августа, как и его враги, восхваляются за невосприимчивость к ударам судьбы.

«Контроверсии» открывает обращение к юным сыновьям, названным по старшинству: «Сенека приветствует Новата, Сенеку, Мелу». Воспоминания написаны по их просьбе. Новат, старший брат философа, был позднее усыновлен овдовевшим другом отца, тоже ритором и автором трактатов о риторике, сенатором Юнием Галлионом, и стал зваться Луций Юний Галлион. Предполагалось, что сыновья будут делать карьеру в политике. Карьере помогали знакомства. Добиваться должностей, дающих право на кресло в сенате («курульных»), было дорого, а пройти вверх по всей карьерной лестнице стоило огромных денег. Многодетность угрожала банкротством, и родители ничуть не возражали против усыновления их отпрысков бездетными друзьями-аристократами, боявшимися остаться без наследников. Усыновить могли и взрослого, ничего противоестественного в этом не усматривалось. Даже в богатой семье Сенеки, принадлежавшей к известному, выдвинувшемуся в эпоху поздней республики всадническому роду Аннеев, три сына — предел финансовых возможностей. Галлион (Новат) возвысился до консульства17, при Клавдии исполняет должность проконсула провинции Ахея, то есть Греции. В надписи из Дельфов 52-53 годов н. э.18 от имени императора он назван «другом». Надпись свидетельствует о заботе, проявляемой правителем к опустевшему селению близ древнего оракула. Примечательное событие этого года — встреча Галлиона с апостолом Павлом в Коринфе, куда проконсул приехал, чтобы разбирать судебные дела: вопреки требованию иудеев он не стал судить проповедника новой веры, заявив, что споры об иудейском законе вне его компетенции19. О его службе во времена Нерона есть любопытное сообщение: Галлион прокричал в театре имя августейшего исполнителя перед памятным выходом того на сцену с кифарой в руках. Если информация верна, то на роль глашатая его, по всей вероятности, назначил всемогущий брат20.

Галлион отличался как искусный оратор21. Но младшего сына автор «Контроверсий» ставит выше двух других22, информируя попутно о решении Мелы в противоположность братьям отказаться от государственного поприща23; тем большее внимание талантливейшему из сыновей следует, говорит отец, уделять занятиям риторической декламацией. Мела управлял семейным имуществом. И не только им: при Нероне он стал прокуратором принцепса, то есть заведовал его имущественными делами. Мало сомнений, что должности распорядителя для брата-финансиста добился Сенека. Сыном Мелы был Марк Анней Лукан, третий по значению, после Вергилия и Овидия, римский эпик. Мать Сенеки принадлежала к тому же древнему роду, что и мать Цицерона: знатностью обе Гельвии превосходили мужей. Но Цицерон о своей матери ни разу не вспоминает, тогда как Сенека обращается к Гельвии с «Утешением», полным биографических подробностей. От него мы узнаем о ее утратах, о духовных запросах, интересе к наукам и философии, образованности, которой не дал развиться в ученость строго римский традиционализм мужа, бывшего, по всем указаниям, старше своей жены24. «Утешение к матери Гельвии» содержит сведения еще об одной родственнице философа, принимавшей в нем самое теплое участие и помогавшей его взлету. Тетя, сестра матери25, была замужем за префектом Египта, чиновником, которому поручили весьма ответственный участок: Александрия продолжала оставаться столицей Востока. Гай Галерий занимал свой пост дольше других — шестнадцать лет, с 16 по 31 год26, что в правление Тиберия, пристально следившего за делами в Египте, требовало недюжинных административных способностей.

Семья не всегда настолько уж существенна для творческой биографии, и масса писателей, подобно Цицерону, по разным причинам не вдохновляется своей родословной. Но такая семья важна. Тем более что Сенека всегда помнит о ней. Сохранившийся отрывок из начала труда «О жизни отца» — свидетельство не только сыновнего почтения, но и заботы о литературном наследии родителя. Философ сожалеет, конечно, что отец не позволил жене заниматься философией, однако — с намеком на формулу Катона — называет его «лучшим из людей» и превозносит как историка. Старшему брату Сенека посвятил три своих сочинения: «О счастливой жизни», «О гневе» и «О лекарствах от случайностей». Путь братьев в государственной жизни и отношение к ней схожи27. Мелу философ хвалит почти в тех же выражениях, что отец; несколько трогательных строк в «Утешении к Гельвии» посвящает он и племяннику, будущему поэту. Обращения к матери говорят о духовном родстве, панегирик тетке — о глубоком почтении. Семья Сенеки, по всей очевидности, была семьей преданных друг другу единомышленников. Никого из них нельзя заподозрить в оппозиционных настроениях. Они готовы служить императорам, и едва ли будет ошибкой думать, что единоличное правление представлялось им благом для Рима, Август — идеалом правителя. Необходимым злом они считали не монархию, но плохого монарха28. Кроме наследного богатства, которому не угрожало быть растраченным, поскольку им умно распоряжались, эту интеллигентную семью государственных чиновников объединяло мировосприятие. Пусть отец и любил риторику больше философии, его мемуары и писания сына обнаруживают близкое сходство идейных и жизненных установок. Средневековье, отвлекшее филологию от фактов, свободно объединило отца с сыном, приписав «Философу» творения «Ритора»29.

Может быть в силу этой общности, отец не препятствовал философским увлечениям Сенеки. О приезде в Рим и годах учения почти нет внешних свидетельств: приходится вписывать субъективные оценки в общий для современников историко-культурный пейзаж. Тетка «на своих руках» привезла племянника в Рим30, то есть, очевидно, еще маленьким мальчиком, так что у грамматика он учился в столице, имея возможность заниматься с лучшими в тогдашнем мире школьными учителями. Уровень подготовки заметен по начитанности Сенеки в греческой и римской литературах, равно как и по филологическому усердию, сквозящему во многих его писаниях. Книги, книги, книги — тема звучит постоянно. Он воспринимает поэзию как вспомогательное средство философского образования, но, стремясь принизить филологическое прочтение классиков, обнаруживает выучку и знания профессионала31. Имени обучавшего мы не знаем. Самым знаменитым римским грамматиком в те годы был Веррий Флакк, но для нас интереснее фигура Луция Крассиция, которого — сообщает Светоний — ставили наравне с Флакком, однако он «внезапно распустил свою школу и примкнул к ученикам философа Квинта Секстия»32. Когда это случилось, успел ли Крассиций поучить Сенеку толкованию текстов, например, в качестве домашнего учителя, ответить затруднительно. Однако другие ученики Секстия стали наставниками Сенеки, и, учитывая пафос всех обращений философа к «грамматике» (в античном смысле этого слова), логично предположить, что он еще в отрочестве усвоил взгляд на филологию как на вещь рядом с философией никчемную. К урокам риторики, начинавшимся вместе со вступлением в возраст, то есть в 15-16 лет, Сенека приступил, обладая обширным читательским опытом, основательным знанием греческого и уже успев многое передумать. Семья жила в Риме. Галлион, усыновивший затем Новата, давал уроки красноречия всем трем братьям33. Его стиль известен по цитатам у Сенеки Старшего и немногий заметкам современников. Примечателен отзыв Тацита: в «Диалоге об ораторах» классицист Матерн неодобрительно называет речь Галлиона «бряцанием». Подразумевается дробность сочленений, из которых возникает целое: каждый фрагмент речи плотно сбит, нередко афористичен, однако лишен связи с окружением; текст, отрывистый, как звон бубенчиков, сплочен лишь движением мысли. Такой стиль, разительно контрастирующий с изложением Цицерона, сближает ораторскую прозу с поэзией; отметим, что другом Галлиона, кроме Сенеки Ритора, был Овидий34. Манера письма философа отличает его от отца, но доказывает, что он хорошо усвоил уроки Галлиона. Император Калигула, известный недобрым остроумием и разбиравшийся в красноречии, критиковал этот стиль в том же духе, что и Матерн: у Сенеки, дескать, «одни соотнесения» и «песок без извести»35. Другой ритор, у которого автор «Нравственных писем» учился в юности, Папирий Фабиан, подобно грамматику Крассицию, увлекся философией, став слушателем Секстия. Его декламации, из которых шесть сохранены в «Контроверсиях» и одна в «Свазориях», отвечают такому выбору. Фабиан громит пороки, порицает роскошь. Сенека Старший производит свойства его красноречия из склонности к философии. Хотя Папирий, превратившись в философа36, не забросил риторику, как, вероятно, и Крассиций — филологию, превращение сильно впечатлило современников.

Философов, кто хотел, начинал слушать лет в восемнадцать; для большинства высшее образование заканчивалось у ритора. Сенека подготовлен к восприятию философии как вершины наук, ради которой только и стоило учиться. Ехать для этого в Афины не было необходимости. В Риме вели занятия учителя, с которыми писатель познакомился в ранней юности. Сотиона, своего главного наставника в науке мудрости, он начал слушать еще «мальчиком» и продолжил «юношей»37. Тот убедил ученика стать вегетарианцем; автор «Писем» вспоминает, что через год отказ от мясной пищи давался ему уже легко. Но семью, не евшую свинину, могли заподозрить в сочувствии чужеземной религии, и отец, опасаясь за судьбу сына, отговорил его38. В 19 году Тиберий изгнал из Рима иудеев вместе с поклонявшимися Исиде египтянами; Сенеке 18 лет. «Сотион рассказывал мне, почему от мяса воздерживался Пифагор и почему позднее Секстий»39. Квинта Секстин учитель, по всей вероятности, слышал сам и, значит, принадлежал к его школе40. Секстий сочинял на греческом языке, для Сотиона родном; предположительно, большую часть уроков философии Сенека выслушал на этом наречии, которое выбрал языком преподавания и его младший современник, учитель Эпиктета Музоний Руф. (Грек тогда уже мог стать учеником римлян.) При этом основатель школы настаивал на римском пафосе своего учения: Секстий «писал по-гречески, а думал по-римски»; его секте свойственна «римская закалка»41. Собственно римской в философии римлян была адаптация теории к жизни. Во мнении этих слушателей любую науку возвышала применимость на практике; отвлеченное знание они ценили мало, зато готовы были неуклонно следовать тому, пользу чего могли разглядеть. Самое подкупающее в интеллигентных римлянах — твердость направления. Из каждой греческой философии, из каждой науки извлекалось ценнейшее для своей жизни здесь, сейчас и в будущем. Например, природоведение требуется для поддержания здоровья. И секстианцы занимаются медицинскими изысканиями; сына схоларха, возглавившего школу после смерти отца, отождествляют с ботаником Секстием Нигром, автором фармакологического трактата «О лечебном веществе», к которому обращались Диоскорид и Плиний Старший. Учеником Секстия был Корнелий Цельс42. Но натурфилософия имеет для человека также иную ценность: исследование природы — одна из самых благородных и благотворных возможностей самореализации. Реферируя учение Антиоха из Аскалона, с которым историки философии сближают школу Секстия, Цицерон перечисляет три наилучших вида человеческой деятельности: на первом месте «наблюдение и познание небесных явлений и всего, что природа скрыла, разум же умеет выведать», далее «управление государством и наука управления», затем проявление умеренной рассудительности, мужества и прочих добродетелей43. Наука, политика и мораль сплочены задачей деятельной жизни. Ученики Секстия пишут поэтому и «О естественных причинах», и «О гражданских делах» (Фабиан), и «О гневе» (Сотион)44. Неядение убоины — принцип и физиологический, и нравственный.

Философ Аттал, которого Сенека чаще других учителей вспоминает в «Письмах»45, хотя прямо не упоминается среди секстианцев, близок им всем смыслом своих уроков. Его рекомендации касались и телесного здоровья, и душевного равновесия. Рядом с требованием спать на матрасе, «который сопротивляется телу», советы и максимы вроде: «Если фортуна что-то бросит нам, насторожимся в ожидании», или «Злонравие само выпивает наибольшую долю своего яда», или «Приятнее добиваться дружбы, чем добиться ее»46. И этот же Аттал посвятил специальное исследование грозам, став главным авторитетом по трудному вопросу о природе молний47. «Муж великого красноречия, самый остроумный и тонкий из философов, которых видел ваш век», — отзывается о нем Сенека Старший, напоминая сыновьям подробность, ставшую в биографии Аттала центральной: «Лишенный имущества Сеяном, он пахал землю»48. В схоластических спорах о том, к какому направлению причислить Секстиев, адептов их учения и учителей Сенеки, именовать ли их платониками, пифагорейцами или стоиками, родился ошибочный штамп — «эклектики», приклеившийся к ним, как и положено ярлыкам, во всех учебниках и словарях. Кем они считали себя, кем их считали друзья и ученики? Ответ — стоиками, и никем иным! «Стоиком» эксплицитно называют Аттала оба Сенеки49. Сравним его высказывания с мнениями Секстия. «„Научись довольствоваться малым и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода, есть мучная похлебка, значит мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем! Но прошу тебя: потягаемся, даже если их не будет. (...) Важно ли, насколько велико то, в чем может отказать тебе фортуна? Эта самая вода и похлебка зависит от чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что может сделать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если ты хочешь потягаться с Юпитером, который ничего не желает, нужно самому ничего не желать“ Все это Аттал говорил нам...» «Мудрый с таким же презрительным спокойствием видит все в чужих руках, как и сам Юпитер, и ценит себя еще выше потому, что Юпитер не может всем этим пользоваться, а мудрец не хочет. Поверим же Секстию, указывающему прекраснейший путь и восклицающему: „Так восходят до звезд! Так, следуя за умеренностью; так, следуя за воздержностью; так, следуя за храбростью!“»50 Слепому заметно, что Секстий и Аттал учили одному и тому же. У обоих риторика пропитывает философию, что делает их стоицизм еще более римским. Ради высшей цели стоиков — возвыситься до безусловной душевной твердости — в проповедь Секстиев, Фабиана, Сотиона, Аттала вплетаются постулаты других философий. Душевная гигиена требует постоянной работы над своим внутренним человеком, и Секстий Старший советовал по вечерам отчитываться перед самим собой: «Какой свой недуг ты сегодня излечил? Какому пороку воспротивился? Какой частью себя сделался лучше?»51 Вегетарианство служит тому же, чему и телесная, и духовная закалка, — невосприимчивости к болезням, бедности, страстям. Стоической мыслится цель, а значит, и вся их философия.

Влияние школы в жизни талантов всегда заметно; часто учителя влиятельнее семьи. Для Сенеки же роль наставников тем значительнее, что перенятые от них знания, творческие установки, даже бытовые привычки поддерживают его в продолжении всего пути. Встречая в поздних и лучших вещах философа слова и мысли учителей рядом с его собственными, думаешь, что никакой динамики нет: все нужное, чтобы прожить, как прожил Сенека, писать, как писал он, и учить тому, чему он учил, сообщено ему в юности. Настолько великолепной и сообразной его духовному складу оказалась эта основа. «Новая» школа философии, «новый» стиль риторики — его учителя совершенно не ощущали себя эпигонами, и отец при всем консерватизме — отнюдь не рутинер. Наступившее время Цезарей не кажется им упадком Рима; на пороге новой эпохи они полны энергии, которой римской культуре хватило на полтора столетия поступательного движения. От предшественников они при этом не отказываются. Старания Цицерона доказать примат ораторского искусства над всеми прочими не пропали даром: людьми серебряного века философия уже не мыслится вне красноречия. Практическим смыслом этой философии они полагают самовоспитание, целью самовоспитания — равнодушие к превратностям судьбы. Другой момент, важный для осмысления дальнейшего: стоическая «мудрость» недостижима; «мудреца», натренированного до полного безразличия и возвысившегося над богами, нет и никогда не существовало на свете. Чтобы постоянно иметь перед глазами человека, приблизившегося к идеалу, философ поселил в своем доме киника Деметрия. Жизненный принцип киников состоял в отказе от всего, что имеешь. Но стоицизм ничему подобному не учит, и Сенека нигде не требует намеренно отвергать предоставляемые жизнью блага. Он искренне признается, что Деметрий (такой же «красноречивый», как и другие любимые отцом и сыновьями философы) нужен лишь как наглядный образец: «Природа произвела его для доказательства того, что ни мы не в состоянии нас развратить, ни он нас исправить. (...) Не сомневаюсь, что природа даровала ему такую жизнь и такое красноречие для того, чтобы наш век не был лишен ни примера, ни обличения»52. Сенека не жил, подобно Деметрию, в нищете, однако придерживался рекомендованного наставниками режима: он забросил вегетарианство, но ужинал без излишеств, спал на жестком, практиковал спортивный бег, плавание и холодные купания, а также ежевечерний самоанализ53. Его упреки обжорам и неженкам исходят от человека, который ничем подобным не был, иначе не продержался бы долго при его здоровье.

Впечатление, что философ застыл в круге раз навсегда данных убеждений, разумеется, ошибочно. Развитие было и определялось, как у всех, опытом. Завершив свой образовательный куррикулум, в начале 20-х годов н. э. Сенека начал карьеру судебного оратора. Но вмешался недуг: едва приступив к ведению дел в суде, он «сперва лишился охоты к этому, а затем и сил»54. Заболевание оказалось серьезным. Он вспоминает, что страшно отощал и «чуть не выхаркал самого себя». Мучаясь от приступов, ученик стоиков думал наложить на себя руки, но — «удержала мысль о старости отца, очень меня любившего»55. Болезнью легких, сопровождавшейся кровохарканьем, страдал и старший брат56. Диагноз «туберкулез» напрашивается и подтвержден прямым свидетельством Диона Кассия57; неупотребление в пищу мяса могло ускорить развитие болезни. Создатель «Нравственных писем» лукавит, рассказывая своему Луцилию, что излечиться ему помогли исключительно занятия философией и дружеские беседы. Впрочем, он намекает и на оказанное друзьями содействие. От туберкулеза уже в те века ездили лечиться в Египет. Сенеке повезло: любящая тетя, как упоминалось, уже несколько лет жила там в качестве первой дамы провинции. В раннем «Утешении к Гельвии» встретим признание: «Благодаря ее терпеливой любви и родительскому попечению я смог выздороветь от долгой болезни». Живя в Египте, Сенека располагает временем для изучения местных обычаев, результатом чего становится сочинение «О географии и святынях Египта» — возможно, первое из написанных Сенекой58. Как и его судебные речи (если таковые имелись), трактат не сохранился, но части его вошли в «Естественные вопросы», изобилующие египетским материалом. Что привнесли в мировоззрение философа египетские впечатления, можно только гадать. Праздны разговоры об «ожидании бога», якобы воспринятом Сенекой от пифагорейцев и усилившемся в Александрии под влиянием общения с иудейскими мыслителями59. Определенно лишь, что пребывание в Египте расширило научный и политический кругозор писателя. Возможно, он пробыл в Египте до своих 25 лет, возраста, в который со времени Августа можно было добиваться первой государственной должности — квестуры. Похоже, именно тетка побудила оправившегося от болезни Сенеку начать карьеру в политике. В своем александрийском доме она жила уединенно и заслужила репутацию скромницы, однако, решив продвинуть племянника, не постеснялась обивать пороги влиятельных людей60. Для этого требовалось приехать в Рим. Отставка Галерия в 31 году сопровождалась трагедией. На пути из Египта его корабль потерпел крушение, причем префект погиб, а жена его спаслась и во время бури помогла втащить тело мужа в лодку, доставившую их на берег61. Супруга начальника Египта имела вес в обществе. Но вдова экс-начальника его утратила: после того как в том же году пал Сеян, ее просьбы могли и навредить62. Итак, она ездила в Рим специально для того, чтобы помочь племяннику, и Сенека стал квестором — одним из двадцати — в 26 или 27 году. Какие именно обязанности он исполнял — не сообщается: мог помогать консулам, мог заведовать государственной кассой или государственным архивом. Возможно, дела требовали разъездов: какое-то время он провел в Помпеях63. Он стал присутствовать на заседаниях сената, слышал на одном из них выступление Папирия Фабиана в качестве свидетеля по какому-то делу64. За квестурой должно было последовать официальное включение в ряды сенаторов. Его творчество в десятилетний период службы при Тиберии (27-37 годы) вряд ли исчерпывалось сочинением речей для сенатских слушаний. К этому периоду, вполне вероятно, относятся естественно-научные работы, упоминаемые позднее как самим Сенекой, так и Плинием: «О землетрясениях», «О форме мира», «О природе рыб» и «О природе камней». Тогда же могли быть написаны книги «Об обязанностях» и «О браке», о которых знаем от грамматика Диомеда и св. Иеронима. Опасно, повторим, использовать морализирующие рассуждения как биографический источник. Вместе с тем ни о службе, ни о браке нелепо писать, не имея в том и другом хоть какого-то опыта. Действительно, в это же время Сенека женился65. Судя по пересказу трактата «О браке» у Иеронима, он вынес из своего первого матримониального опыта не самые приятные впечатления66. К порогу сорокалетия он становится известнейшим оратором Рима. В правление Калигулы, чей нелестный отзыв о его стиле приводился выше, созданы первые сохраненные традицией целиком вещи — «Утешение к Марции» и третья книга трактата «О гневе», к которой позднее прибавились еще две: тема явно его занимала. В 39 году зависть императора, не терпевшего соперников в красноречии, будто бы чуть не погубила «человека, превосходившего мудростью всех современных ему римлян, а также и многих других» — так у Диона Кассия; примечательно, что здесь о Сенеке говорится в совершенно ином тоне, чем позднее, при описании времен Нерона. Выслушав блестящее выступление Сенеки в сенате, Гай приказал его казнить, «но впоследствии, — сообщает историк, — отпустил, поскольку поверил утверждению одной из своих сожительниц, будто Сенека болен запущенной чахоткой и через недолгое время умрет».

Историчен или вымышлен данный эпизод, очевидно, что философ приблизился к высшей орбите римской политики. Он получил все, что может дать человеку фортуна, — «деньги, должности и влияние»67. О конце Калигулы, интригах Мессалины и Агриппины существует богатая историческая литература. Хватает и подробностей, и гипотез. Единственная роль, которую невозможно приписать Сенеке в тогдашней борьбе интересов, — это роль главы сенатской оппозиции, замышлявшей реставрацию республиканских порядков68. Исторические свидетельства говорят лишь о его принадлежности к партии сестер Калигулы — Агриппины и Юлии Ливиллы, равно как и о враждебности к нему круга Мессалины69. Не успел Клавдий прийти к власти, а сестры — вернуться из ссылки (в 41 году), как Сенека был обвинен в преступной связи с Юлией. Дело было вынесено на обсуждение в сенат, и Сенека снова оказался на краю гибели. На этот раз он избег ее благодаря личному вмешательству Клавдия, заменившего смертный приговор на изгнание. Юлию сослали на маленький остров Пандатерию в Тирренском море (где она вскоре умерла от голода). Рассказ Диона Кассия обеляет Сенеку, информируя об истинных причинах обвинения: Мессалина ревновала Клавдия к красивой Юлии70. Считают, что изгнание было юридически оформлено как «релегация», а не «депортация»71, то есть изгнанник не лишился ни своего имущества, ни гражданских прав. Однако при «релегации» обычно предоставлялся выбор места ссылки, чего в данном случае определенно не случилось, иначе Сенека вряд ли избрал бы Корсику. По признаниям автора двух написанных в ссылке «Утешений» — «К матери Гельвии» и «К Полибию», - пользоваться всеми деньгами он не мог (да и негде было), но жил сносно, занимаясь естественно-научными изысканиями и сочинительством. Оба «Утешения» достигли адресатов; очевидно, и прочие его вещи попадали в столицу. Вместе с тем он не имел нужных книг72, к нему вряд ли могли приезжать люди его круга. Находя утешение в литературной работе, он, как в свое время Цицерон, больше всего на свете желал вернуться.

«Утешение», обращенное к Полибию, который занимал при Клавдии должность личного секретаря и заведовал канцелярией, служило и служит поводом для упреков в угодничестве. Враждебный льстецам философ, находясь в изгнании, послал своим недругам полную восхвалений книгу, которую позднее «из стыда запретил». Так у Диона Кассия73. Источником послужили слухи, использованные учеными недоброжелателями Сенеки. Парафразируемые Дионом критики не знают названия острова, не читали книги, за которую бранят, и потому, очевидно, выдумали подробность о ее запрете. Новые снисходительнее древних: Сенека воспользовался смертью брата влиятельного вольноотпущенника как поводом похвалить императора и его слугу — с расчетом добиться возвращения из ссылки. Конечно, такой расчет был, и «Утешение к Полибию» — не самое искреннее и не самое остроумное произведение философа. Но ведь Клавдий действительно спас Сенеку от гнева Мессалины, а Полибия она впоследствии «ложно обвинила и привела к гибели»74. Конечно, с изъявлениями лояльности контрастирует свободомыслие автора «Утешения к Марции». Но ведь несчастная Марция — дочь Кремуция Корда, погубленного Сеяном за республиканский пафос его «Истории», а после падения Сеяна, объявленного государственным преступником, любые похвалы его жертвам приветствовались. С другой стороны, мало найдется в мировой литературе вещей, в которых абсолютистская идеология выражалась бы с такой убедительностью, как в дошедших главах трактата «О милосердии». Конечно, адресуясь к Полибию, Сенека хвалит Клавдия, а в «Отыквлении» издевается над ним. Но ведь призыв пересмотреть дело, высказанный открытым текстом в 13-й главе «Утешения», остался неуслышанным, и на неуютной Корсике писатель отбыл немалый срок. Сам Полибий, которому Сенека так настойчиво предлагал найти успокоение в службе Цезарю, был в итоге этим Цезарем казнен; в сатире на смерть Клавдия он назван первым в ряду вольноотпущенников, радостно встречающих императора на том свете. Оглядывая жизненный путь философа до возвращения из корсиканской ссылки, где, кроме двух «Утешений» и натурфилософских этюдов, он, вероятно, сочинил свои прославенные трагедии75, не находим, таким образом, поводов ни возвышать его над средой, ни корить за проступки. Жизнь, как и творчество, обнаруживает умеренно монархические убеждения и честолюбивые притязания, сбыться которым помогли стартовые условия, но больше — талант. Республиканские институты никогда не утрачивали веса в Риме, хотя в описываемое время они чаще санкционировали решения, чем их проводили. Сенека вызывает восхищение сената своим ораторским дарованием. Однако он научился восхищать и других, научился гибкости, сумел стать своим в обществе женщин и слуг властителя, делавших реальную политику, приблизился к личности, от воли которой зависело все. Насмотревшись на ужасы Тиберия и Калигулы (книги «О гневе» вдохновлены не только личными, но и государственными обстоятельствами), он прекрасно понимал, какой риск связан с подобной деятельностью. Неизвестно, возникло ли у Сенеки по возвращении с Корсики желание отойти от политики76. Советы префекту Паулину в сочинении «О краткости жизни», написанном сразу после приезда, наводят на мысль, что возможность удалиться в частную жизнь философ обдумывал77. Но вернули его не с тем, чтобы такое позволить.

Казнь Полибия была политической ошибкой Мессалины: вольноотпущенники императора перестали доверять ей, и вскоре она погибла. В начале 49 года Агриппина становится женой Клавдия, уговорив его усыновить Нерона. Сенеке была назначена роль наставника. В 50 году по настоянию Агриппины он получил очередную в карьере римского политика должность — стал претором. Учитывая предъявленные Сенеке впоследствии обвинения, думаем, он мог заместить одну из преторских должностей, которые Клавдий назначил для контроля за исполнением «фидеикомиссов» — завещаний, по которым имущество — все или часть — передавалось кому-то помимо пассивных наследников. Такая претура была законным средством поправить финансовые дела: даже если с изгнанием он не лишился всего, ясно, что для придворного высшего ранга средств недоставало. Римская интеллигенция должна была приветствовать приближение Сенеки ко двору. Симпатия к учителю, прославленному в риторике и философии, в политике же ничем себя не запятнавшему, изгнанному без явной вины, должна была, по угаданному Тацитом расчету Агриппины, перейти и на ученика. Но Тацит не настолько разочарован в людях, чтобы не предполагать у Агриппины иных мотивов, кроме политических. Ее муж управлял страной, а она — им, и поводья нельзя было выпускать из рук. Времени на сына не было. Луцию Домицию Нерону исполнялось 12 лет, он входил в возраст влияния. Она желала, «чтобы отроческие годы Домиция протекли под руководством выдающегося наставника», мечтала, если ее планам суждено будет сбыться, располагать помощью лучшего из советников78. Для Сенеки же новый пост означал головокружительные перспективы; надежды философа выдает тот бодрый настрой на жизнь, которым отмечен трактат «О спокойствии духа»79.

Дело повели основательно: Нерон знал греческий не хуже родного языка и в плане литературного образования не уступал никому из современников. Однако — при таком учителе! — он не получил ни правильной риторической подготовки, ни философских знаний. Светоний пишет, что император в юности овладел всеми искусствами, с отрочества занимался поэзией, ваянием и живописью, вдобавок был тренированным борцом и колесничим80. Агриппина исключила из обучения философию, «уверяя, что для будущего правителя это — помеха», а может быть, и потому, что не чувствовала в Домиции склонности к умозрительным наукам. В то же время Сенека, ценя стиль красноречия, который воспринял от учителей, не давал ему изучать ораторов республиканского прошлого81. Необычная образовательная программа строилась на развитии природных способностей ребенка, подмеченных матерью и наставником. Но они допустили ошибку, вместе с поэтическим поощряя исполнительский талант принца82. Возможно, Сенека пытался направить его актерские увлечения в нужное русло: правдоподобно предположение, что он разыгрывал с юным Нероном свои трагедии перед избранными гостями83. Так или иначе, театрализация собственной жизни стала фактором душевного недуга, названного психологами «безумием Цезарей», и центральным моментом в том кровавом водевиле, который, по описанию римских историков, представляло собой единоличное правление Нерона. Кстати, именно сюжеты трагедий оправдывали матереубийцу. По наблюдению Аристотеля, высказанному в «Поэтике», убийство близких больше всего будоражило зрителя и потому действие трагедий строилось вокруг подобных мифов. Неужели стоило наполнять ими ум принцепса?

Одной из причин воспитывать в Нероне поэта, но не правителя было стремление Агриппины проводить через его посредство собственную политику. Здесь она просчиталась и не нашла у Сенеки чаемой поддержки. К моменту смерти Клавдия в октябре 54 года влияние учителя было сильнее материнского. Еще ближе Нерону он стал, сочинив для ученика надгробную похвалу Клавдию, которая при чтении в сенате вызвала запланированные насмешки; в то же время публика веселилась, читая «Обовоществление». Народу давали понять, что после жестокого в своей тупости Клавдия на трон воссел юный мудрец. По словам Тацита, тогда было замечено, что прошлые императоры не нуждались в чужом красноречии, Нерон же с детства занимался чеканкой, рисованием, слагал стихи, «обнаруживая ученость», правил колесницей, но не умел говорить перед собранием, как подобает государственному деятелю. Похоже, Сенека функцию главы сената назначил себе, проявив ту же недальновидность, что и его благодетельница. Афраний Бурр, обеспечивавший Нерону поддержку военных, также был ставленником Агриппины (в 52 году она настояла на назначении его префектом преторианской когорты) и также не оправдал ее расчетов. Бурр во всем совпадал с Сенекой: историк отмечает, что такое единодушие двух высших государственных сановников — большая редкость84.

Своим авторитетом Сенека пользовался, внушая питомцу идеологию, высказанную в трактате «О милосердии», одной из самых риторически сильных своих книг, обращенной непосредственно к принцепсу и написанной тоном торжественной проповеди. Царская власть есть почетная зависимость, роль монарха — защита подданных. Так стоик Зенон некогда учил царя Антигона Гоната. Тот по своей натуре не был ни жесток, ни самолюбив, но и воздействие Сенеки на самолюбивого Нерона оказалось столь сильным, что проповедь милосердия какое-то время имела успех. Император, получивший власть в 18 лет, не разрешал преследовать друзей Британника, сына Клавдия от Мессалины, своего естественного соперника в притязаниях на верховную власть. Тацит перечисляет без вины виноватых недругов Агриппины, которых Сенека при содействии Бурра заслонил от ее гнева. Советник принцепса, занявший в 55 году высшую государственную должность — он был избран консулом на часть года («консул суффект»), — понимал, конечно, что сдержать злодейства, связанные с монархическими притязаниями, не сможет. Похоже, они с Бурром старались, чтобы ни Агриппина, ни император не касались государственных дел. Нерона обособили, дав ему развлекаться. Мать вела опасную игру, то угрожая сместить сына, то меняя с ним свой гон и тем обнаруживая неискренность. В результате Британник был отравлен. После новых доносов Нерон отдалил от себя мать, Бурр и Сенека провели следствие, воспрепятствовав задуманному уже тогда матереубийству. Их план работал: началось время, которое добрый император Траян назовет лучшим пятилетием в истории Цезарей85. Правительство не осуществляло репрессивных действий, сенат, в котором первенствовал Сенека, получил реальную власть, пресекалось бесчинство вольноотпущенников, проводились меры против вымогательств управляющих провинциями, вкладывались средства в масштабное городское строительство. О степени влияния Сенеки на государство и императора судим по тому, что последним подчас высказывались идеи, при их гуманности совершенно противоречащие установившимся порядкам. Так, Нерон внес в сенат предложение о полной отмене акцизов, которому сенаторы вынуждены были воспротивиться: упразднение этого вида налогов подорвало бы римскую экономику. Однако власть вынесла на обсуждение общества законы об откупах, и Рим приблизился к тому желанному для любого времени и народа состоянию, когда все поборы с населения поставлены под общественный контроль.

Среди антикоррупционных мероприятий правительства главное касалось платы за выступление в суде. По одному из пунктов древнего «Цинциева закона» адвокат не имел права принимать вознаграждение. Не предусматривавший наказаний нарушителю, этот закон фактически не исполнялся в республиканскую эпоху. Август, наводя порядок в судопроизводстве, побудил сенат принять постановление, возлагавшее на нарушителей штраф, в четыре раза больший полученной незаконно платы. Клавдий установил верхний предел гонорара в 10 000 сестерциев, что едва ли казалось судебным ораторам приличной платой и на практике означало лазейку для взяточников. Несмотря на противодействие Агриппины, которая хотела во всем придерживаться установленных Клавдием порядков, закон был заново проведен в сенате Сенекой в редакции времен Августа. Нацелена эта мера была, как недвусмысленно указывает Тацит, на отдельных лиц, кормившихся обвинениями и ставших при Клавдии настоящей чумой состоятельных римлян. Особенно выделялся некто Суиллий: опытный в судоговорении, этот приближенный Мессалины выиграл многие дела по клеветническим обвинениям, причем обманывал и тех, кто ему платил. Один римский всадник, по имени Саммий, который дал ему 400 000 сестерциев, закололся, как самурай, в приемной Суиллия, когда узнал о его двурушничестве86. Лишившись поддержки наверху, старый сикофант боялся теперь лишиться и заработка. Пытаясь ниспровергнуть своего главного врага, но не имея никаких шансов в открытом слушании, Суиллий пустил в ход сплетни.

Тацит пересказывает их подробно, излагая события 58 года. Нападки Суиллия касались того самого несходства слов и дел, апеллировали к общественному мнению, причем строились по известным образцам. Сенека якобы учит подростков плохой риторике и специально не пускает в сенат ораторов живого стиля, не испорченного внешней красотой школьного красноречия. Из зависти он лишает граждан защиты, изгоняя из судов лучших адвокатов Рима. Казалось бы, чего стоит подобный навет, пусть даже кто-то из литературных оппонентов Сенеки согласно кивал. Но Дион Кассий явно имел источники помимо Тацита, и потому в его изложении сплетни, за полтора столетия успевшие разрастись, приобретают гротескность. Его время отвергло Сенеку как литературный и философский авторитет87, а Нерон уже при Флавиях стал пугалом истории, отбрасывая на своих придворных густую тень. По словам Диона, воспитатель принцепса «получал удовольствие от мальчиков» и воспитаннику своему привил то же самое88. Другая клевета касалась повода к ссылке: пока он, Суиллий, служил в войске Германика квестором, Сенека стал в семье того же Германика прелюбодеем. Сплетники обычно оправдывают себя тем, что стоят на страже нравственности. Справедливость требовала бы по крайней мере усомниться: ведь истинные причины изгнания были известны. Однако у Диона Кассия находим обвинение, в которое невозможно поверить, а именно: что любовницей Сенеки стала не только Юлия, но и сама Агриппина. Третий упрек оказался более предметного свойства: тогда как адвокат Суиллий нажил свое состояние трудом, философ Сенека успел за четыре года скопить 300 000 000 сестерциев, охотясь за завещаниями бездетных римлян, а также ссужая деньги под большой процент италийским и провинциальным общинам. У Диона, который, кстати, ни словом не упомянул Суиллия, указано в другой валюте — 70 500 000 денариев. На это можно было снарядить большой флот, приобрести примерно 30 000 акров лучших земель. Думаем, огромность цифр не обличает, но, наоборот, оправдывает Сенеку. Нерон вложил в строительство 400 000 000 и раздал гражданам по 400 сестерциев, что даст сопоставимую сумму. Доходные статьи бюджета при этом сокращались. Надо полагать, Сенека рассматривал получаемые от завещателей и дебиторов деньги как резервную часть фиска. В этом он совпадал с Агриппиной, на упреки в стяжательстве отвечавшей, что деньги понадобятся императору. Не забудем, что частной кассой Нерона управлял младший брат философа Мела89.

Дион снова добавил и фактов, и яда: осуждавший сумасбродства других богатеев, Сенека закупил для себя пять сотен круглых треногих столов, сработанных из цитрусового дерева, с ножками из слоновой кости, и устраивал на них пиры. Звучит особенно едко для читавших «Утешение к Гельвии», в котором есть слова о тех «неученых и слишком привязанных к телу умах», которые выше всего ценят золото и серебро и «громадные полированные круги мраморных столешниц». Но мраморные столешницы — невеликая редкость, тогда как стол из дерева, о котором Плиний Старший сообщает, что оно росло только в Атласских горах Мавретании, представлял собой огромную ценность. Плиний, современник Сенеки, информирует, что большая круглая столешница из корневых наростов этого дерева стоила более миллиона сестерциев90. Ножки могли быть, конечно, только из драгоценного материала. Кажется понятным, что коллекция таких столов — не что иное, как вложение денег. Продав их, Сенека утроил бы вышеназванную сумму. Известие же о пирах на пяти сотнях столов оставим на совести историка. Надо заметить, что философствующий политик вкладывал деньги и в недвижимость, покупал, например, плантации лучшего винограда91, приобретал земли за пределами Италии. Недруги Сенеки жаловались Нерону, что его поместья не уступают императорским92. Если доверять источникам, имущество министра достигает размеров, сопоставимых с современными многомиллиардными частными состояниями. Такие масштабы для античности уникальны и с большой степенью вероятности означают, что Сенека стремился в какой-то степени застраховать экономику сверхдержавы, ресурсами которой он располагал по милости императора, от неизбежных при таком императоре финансовых рисков. Ни один автор не отмечает в нем алчности. В день своей отставки он вернул все, чем был обязан власти, пополнив пустевшую казну93.

Сенека победил Суиллия его же оружием — с той лишь разницей, что выдвинутое против клеветника обвинение было справедливым и легко доказуемым94: на сенатских слушаниях в присутствии Нерона масса людей свидетельствовала против преступного адвоката, обнаруживая размеры причиненного семьям римлян ущерба. Суиллий запутался в доводах, прикрываясь то благорасположением Клавдия, то злой волей Мессалины. Его осудили, причем наказание оказалось весьма легким — конфискация части имущества и ссылка на Балеарские острова, где он дожил свой век в роскоши. Хотя Тацит обмолвился, что попытка диффамации дала-таки повод для кривотолков, не заметно, чтобы влияние Сенеки после изгнания Суиллия ослабло: он продолжал вести дела, пользуясь поддержкой сената; сам Тразея Пет, непререкаемый моральный авторитет времени, одобрял его действия. Равно успешным было военное управление Бурра: армия одерживала победы, недавние протектораты обращались в провинции.

Лишь после уничтожения Агриппины в 59 году система начала шататься. В пределах императорского дома Нерону позволялась любая вольность; его увлечения реальные правители поощряли, его связь с Поппеей играла им на руку. Но убийство матери грозило вызвать негодование общества и ответное насилие. Рассказ о смерти Агриппины у Тацита, как и у других, грешит художественностью. Историк не мог знать, что́ говорилось на тайном совете Нерона, Сенеки и Бурра о выполнимости дела. Может, и не было никакого совета: император поставил своих министров перед фактом. Правда, что его поступок застал их врасплох. Они были вынуждены прикрыть матереубийцу; Сенека вызвал гнев на себя, сочинив от имени Нерона послание, в котором пытался доказать сенату, что Агриппина планировала переворот. Тразея ушел с того заседания95. Сенека и Бурр вели прежнюю линию, предоставив принцепсу полную возможность утолять страсть к публичным выступлениям, равно как и другие свои страсти. Это гарантировало беспрепятственную работу республиканских институтов и общественное спокойствие: даже тем, в ком видели соперников Нерона, угрожало — самое большее — удаление из Рима в богатые провинции. Политические взгляды Сенеки иллюстрирует поучительный и для нашего, и для любого времени трактат «О благодеяниях». На многих страницах автор доказывает, что здоровое общество держится не столько твердостью законов и неукоснительностью их соблюдения, сколько охотой в оказании безвозмездных услуг96. Развлечения императора и народная любовь стоили, однако, недешево. Возможно, поэтому Сенеке пришлось досрочно потребовать у британцев одолженные им деньги. Дион Кассий, среди источников которого были и сенатские постановления, пишет, что требование выплаты побудило варваров взбунтоваться. У Тацита, подробно повествующего о восстании Боудикки, главном событии 61 года, названы иные причины бунта, имя Сенеки никак не фигурирует, нет ни намека на британский займ. Хотя восставших разгромили, гибель в Британии многих тысяч римлян была первой и последней крупной неудачей правительства Сенеки и Бурра. В 62 году Бурра не стало, недолгое время спустя Сенека был отстранен от управления, после чего немедленно начались расправы, бездарное правительство Тигеллина и Поппеи97 утратило доверие общества, что привело к заговору 65 года, новым расправам, жертвой которых пал и Сенека, наконец, к гибели Нерона в 68 году, чехарде императоров и смене династии.

Суммируя, снова не находим повода для обвинений, если не считать вышесказанной педагогической ошибки. Однако можно ли говорить о неудаче, осознав, какая ставилась цель? Гией Домиций Агенобарб, отец Нерона, шутил, что от него и Агриппины не может родиться ничего доброго98. Достойным властителем, как ни старайся, ученик нс станет, и нужно оградить государство от него, а его от государства: с этой отнюдь не простой задачей наставник долго и удачно справлялся, рассчитывать же на окончательный успех, имея дело с неконтролируемым монархом, разумеется, не мог. Собираясь стать у руля, Сенека сознает, с каким ущербом для самолюбия связано управление страной через такое посредство. Созданный в годы учительства трактат «О твердости мудрого» чаще других его писаний походит на самовнушение: «Тому, кто еще не достиг совершенства и продолжает ориентироваться на общественное суждение, следует помнить, что он обречен жить среди сплошных обид и оскорблений... Чем более высокое положение занимает человек, тем мужественнее он должен себя вести... Пусть переносит оскорбления, бранные слова, позор и бесчестье, как боевой клич неприятеля, как пущенные издалека стрелы и камни, свистящие возле шлема, не причиняя вреда». Обязанный функционировать в такой обстановке, чиновник-интеллектуал на пике своего влияния живет жизнью сообразной чину. Его обеды роскошны99. Его любящая жена, молодая и образованная Помпея Паулина, дочь консуляра (вероятно, того самого префекта анноны Паулина, которому посвящена книга «О краткости жизни»), выходит к гостям, блистая драгоценными украшениями100. Вокруг него свита клиентов и вольноотпущенников. В этой толпе выделяются Марциал и Л. Анней Корнут. Первому в годы могущества Сенеки было едва за двадцать; по личному опыту поэт знает, что вельможа проявлял большую щедрость к просителям101. Второй, философ и филолог, оставивший небезынтересные для истории обеих дисциплин сочинения, стал наставником Персия, вдохновителем, а впоследствии издателем его сатир. К покровительствуемым Сенекой людям творчества принадлежал, кроме них, Фабий Рустик, историограф, которого Тацит ставит не ниже Ливия.

Сенека и не думал отказываться от жизни богача, без малейшего смущения пользовался всем, что дают деньги. Стоик с миллиардным капиталом ожидаемо станет мишенью суиллиев. Но их нейтрализовать легче, чем сплетню. После того процесса канцлер Нерона, как думают, решил объясниться с публикой, честно изложив свои принципы в трактате «О счастливой жизни». Из всех его книг эту признают самой исповедальной. Сказанное здесь о богатствах подтверждает наши выводы: «На все земли я буду смотреть как на свои, а на свои — как на всеобщее достояние... Свое имущество я не буду скаредно беречь и расточительно тратить, считая своей самой большой собственностью то, что смогу подарить другому». В деньгах как таковых нет ничего предосудительного, и, если смотреть на вещи здраво, выбор между ними и бедностью так же очевиден, как и между здоровьем и болезнью. Лишенному достатка труднее достичь совершенства. О себе он знает: «Если богатство пропадет у меня, то моя потеря ограничится только им». С другими тон гораздо тверже, чем в книге «О твердости». Стоик всегда упражняется, годы тренировки не проходят впустую. «Я ни в чем так глубоко не убежден, как в том, что не должен приноравливать своего поведения к вашим взглядам. Осыпайте меня со всех сторон своими обычными упреками — я буду считать их не поношением, а жалким ребяческим лепетом». Стоического мудреца, произносящего эти слова, встретишь не чаще, чем Юпитера. Но послушаем, как злободневна его отповедь: «Я отношусь к вашим бредням так, как всеблагой и всемогущий Юпитер — к нелепым вымыслам поэтов, из которых один наделяет его крыльями, другой — рогами; этот изображает его прелюбодеем и ночным гулякой, тот — грозой богов, иной — притеснителем людей, а если послушать других поэтов, то он и похититель благородных отроков, своих же родственников, и отцеубийца, и завоеватель чужого, и притом отцовского, царства». Вероятно, царедворцу пересказывали даже такие, не в каждой компании позволительные, разговоры. Принцепс и сам был восприимчивым читателем; автор напоминает образованному Риму, что, пока у власти он, Сенека, за разговоры не накажут102. Не сбавляя тона, он предлагает оценить нелепость требований, предъявляемых ему, словно бы уже возвысившемуся до божественной мудрости. «Поймите, что стремление к мудрости — это одно, а обладание ею — другое, — разъясняет он незнакомым с основами стоицизма, чувствуя себя вправе сказать критикам: — Я отлично рассуждаю, но до сих пор утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашенным мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал».

Меж зловещих намеков есть и такие: «При известии о смерти лицо мое не изменится... Когда природа потребует, чтобы я возвратил ей свою жизнь или я сделал это по требованию своего разума, я уйду, засвидетельствовав, что я дорожил чистой совестью и стремился к добру». Изложенные Тацитом события отучают думать, что он рисуется. Без Бурра трудное управление стало вдвое труднее. Поддерживать видимость диархии, контролируя Нерона, сенат, а теперь и военных, он уже не мог. Своей ли смертью умер Бурр или был устранен, Сенека готовился к уходу человека чересчур принципиального, чтобы прожить долго. Опасения могла питать и не весьма дальновидная твердость коллеги в вопросе о разводе императора с Октавией. (Сенека едва ли одобрял упорство Бурра: свобода Нерона в личных делах обеспечивала действенность разумной политики министров.) Отставка, в рассказ о которой Тацит не постеснялся вправить две канонические свазории — прошение Сенеки и ответную просьбу Нерона остаться, — означала неизбежную гибель: новые советники принцепса воспринимали прежних антагонистично. Был шанс оттянуть роковой момент, демонстрируя безразличие к политике. Немедленно после вежливого объяснения с бывшим учеником философ удаляется от двора, обрывает все связи103. Сохранившаяся часть книги «О досуге» свидетельствует о желании посвятить себя философскому творчеству, но и о недовольстве страной, в которой мудрость не угодна власти104. Он живет уединенно, путешествует по Италии105, занимается тем научным сочинительством, к которому школа приучала его с молодых лет: публикует «Исследования о природе» — труд всей жизни, главы которого Сенека начал издавать еще до ссылки (античные рукописные книги могли существовать в нескольких авторских версиях). В 64 году завершена центральная вещь — «Нравственные письма», в которую также было интегрировано многое из высказанного ранее: как «Естественно-научные вопросы» подводят итог натурфилософских изысканий Сенеки, так «Письма к Луцилию» — сумма его этических взглядов. «Письма» полны личных впечатлений и оценок, но искренность их осторожнее, чем в ранних вещах; высказать сокровенное автор не спешит, политических намеков почти нет, и не зря думают, что он исправлял эту книгу перед смертью. Одна из последних и ярчайших жемчужин — трактат «О провидении» — заканчивается поэтизацией добровольной смерти: «Оглянитесь кругом — и вы увидите, как короток и как ровен путь к свободе». Нигде эта любимая тема стоиков не варьируется с такой полнотой. Ясно, что автор не ждал долгой отсрочки. В Риме поговаривали о том, что Нерон пытался отравить его после некого конфликта, связанного с изъятием храмовых ценностей: продав их, рассчитывали получить деньги на застройку города после опустошительного пожара 64 года106. Если слухи верны, философ тогда уже в третий раз избежал гибели, которой угрожала ему власть.

Развязку ускорила попытка мятежа, названная историками «заговором Пизона», по имени знатного и богатого сенатора, которым планировали заменить Нерона. Выбор выдает планы конспираторов: Гай Кальпурний, совершенно не годившийся в управленцы, зато писавший стихи, игравший на лире и декламировавший речи, обязан был на троне бездействовать, так же как при Сенеке это делал Нерон; фактическое управление осуществлялось бы другими. Договориться, кто именно станет во главе сената, заговорщики не сумели, план был провальным с самого начала, и поверить Диону Кассию, что этот план составил сам Сенека вместе с префектом претория Фением Руфом, никак нельзя. Здесь Дион, как и живший в эпоху Антонинов военный писатель Полиэн, по чьим словам, Сенека замыслил покушение на принцепса в сообществе самого Пизона107, расходится с Тацитом, причем снова очевидно, насколько трезвее анализ римского историка, получавшего сведения о событиях из уст их непосредственных свидетелей. Сенека не планировал убийства Нерона — хотя бы потому, что знал цену людям, с которыми пришлось бы сотрудничать в этом деле. Он не участвовал в заговоре — хотя бы потому, что возле Кальпурния Пизона едва ли стал бы тем, чем был подле своего ученика. Фений Руф, командовавший преторианцами при Тигеллине, во всем уступал Бурру (и предал заговорщиков); нет сведений о том, что философ был с ним дружен. Догадывался ли он о готовящемся покушении? Тацит не рассказывает разговоры о предопределенной для Сенеки заговорщиками роли главы государства: эти слухи и дали почву для измышлений, отраженных позднейшими историками. Среди немногих близких, дружбу с которыми Сенека сохранил, могли оказаться причастные к заговору. Соучастником Пизона был племянник философа Лукан, о заговоре определенно был извещен и отец Лукана — Мела108, а возможно, и старший брат Сенеки — Галлион. Все они погибли вскоре после него. От общения с Пизоном он отказался, хотя и отписал прозорливо, что его, Сенеки, здоровье зависит от того, будет ли цел Пизон. Только об этом Нерону и донесли, других обвинений не было, хотя заговорщики, как бывает в таких обстоятельствах, страшась смерти и пыток, доносили на самых близких людей, клеветали, преследовали друг друга, участвуя даже в казнях.

Итак, упреки в злом умысле против бывшего ученика, а тем более клеймо «заговорщика», подтвердить нечем. Когда в последние дни апреля 65 года к Сенеке, приехавшему в одну из своих усадеб, неподалеку от Рима, явился посланный Нероном трибун преторианцев философ объявил честно, что близко не подходит к политике и не видит никаких причин «подчинять свое благоденствие благополучию частного лица». Отсюда понятно, что ему сообщили содержание доноса дословно. Ответ пересказали принцепсу «в присутствии Тигеллина и Поппеи», Нерон не поверил, осведомился, не собирается ли Сенека уходить сам (стоит привести справку Светония: император «священной клятвой клялся, что скорее умрет, чем сделает наставнику зло»)109, получил разочаровавшее его указание, произнес приговор. Далее в изложении Тацита следует прославленная сцена смерти. Ничего непоследовательного в поведении Сенеки не видим. Он не просил о помиловании, как другие, — иначе об этом сообщили бы источники Диона. Он не отговаривал от самоубийства жену, но и не советовал ей погибнуть — как описано у Диона. Истечь кровью Паулине помешали посланные императором люди110. Он сопоставил себя с афинским мудрецом, но только бездушный критик может назвать позерством эти намеки на Сократа — «заранее заготовленную» цикуту и диктовку последних мыслей в присутствии друзей: жизнелюбивому хвалителю смерти простительно желание чем-то подбодрить себя. Тацит опирался на сообщение очевидца и друга философа — Фабия Рустика. Источниками Диона Кассия могли быть Клувий Руф и Плиний Старший111. К друзьям Сенеки они не относились, и полому версия Диона не сталь поэтична: прежде чем умереть, Семена позаботился внести правку в «написанную им», читай — последнюю, книгу (надо думать, последние из «Писем», не пережившие Средневековья) и передать ее вместе с прочими писаниями надежным людям, боясь, что Нерон велит все это сжечь. Деталь кажется правдоподобной: до конца он остается внимательным к жизни, практичным мыслителем.

Финал, как и вся биография, доказывает верность самооценок, разбросанных повсюду в его трудах: Сенека «пробивается» (термин стоиков) к своему идеальному человеку, никогда не претендуя на мудрость, но и не теряя цели112. Остаться на пути, который школа назначила ему в молодости, при описанных жизненных условиях смог бы не каждый. Разбор этих условий с вниманием к источникам доказывает праздность упреков в нравственной несостоятельности. При его положении обвинения подобного рода необходимо возникали и тиражировались современниками, после его смерти их усиливают, превращая в непреложные «данные», тенденциозные историографы времени Флавиев, чьи сведения в соответствующей эмоциональной окраске заимствуют и дополняют новыми, поражающими воображение подробностями авторы II-III веков. От античных ученых их перенимает XIX век, и тем более охотно, что немецкий романтизм, конкурируя с классической древностью, перестает видеть в римском моралисте серьезного философа113. В неогуманистической науке ожили голоса времен Нерона и Сенеки. Эхо той критики мы слышим и сегодня, а значит, обязаны освободиться и освободить его нравоучительную проповедь от призрачных помех. Норм практической морали он не преступал, его дидактика не конфликтует с поступками. Стремился ли он воплотить в жизнь теоретические принципы своей философии? Чтобы ответить, объясним в завершении, какова эта философия и кого она призвана обслуживать. Нет необходимости разбирать стоическую этику во всех ее узловых положениях, тем более что о каждой частности легко прочесть в специальных статьях и книгах. Выберем два-три жизненных момента.

Одна из первых тем школьной этики — семья и друзья. Любить их всем сердцем стоик не советует. Твои близкие — разумные существа, с которыми по воле судьбы, или миропорядка, божества (что́ Оно такое, стоик не уточняет), ты связан теснее, чем с прочими разумными существами. В силу этой их избранности следует проявлять к ним любовь в большей степени, чем к прочим. Обратное поведение, разрушая связь, противится определенной тебе как разумному существу функции, приводит к конфликту с самим собой, несчастьям, в итоге — к хаосу. Вместе с тем нельзя забывать, что данная связь дана не тобой, иначе ты сам был бы разлитым в миропорядке и устанавливающим его бесчисленные связи божеством. Для тебя сложившиеся отношения эфемерны, в каждую минуту они могут распасться, поскольку высшая воля постоянно создает новые, и все в мире существует в силу определенных законов. Твои близкие бросят тебя, уедут или их сошлют в другие земли, они умрут или будут убиты. Произойдет это по желанию судьбы, а значит, правильно для разумного существа, сознающего свою роль в этом мире. Поэтому внутренней привязанности к своим родственникам и друзьям ты не должен испытывать: помни всегда, что, обнимая их, ты обнимаешь обычного, такого же, как ты, смертного. В стоическом смысле твой близкий — каждый человек на земле, теснейшую же внутреннюю привязанность необходимо испытывать только по отношению к божеству и постоянной тренировкой достигать благодарного ощущения присутствия разума в мире и Его содействия лично тебе.

Смежные темы — любовь к родной земле и гражданская позиция. Учебник учит, а литература обязывает быть гражданином. Стоик говорит, что твое появление на свет в определенном месте в определенное время относится к обстоятельствам для тебя вполне случайным, которыми распоряжается способный распоряжаться всем мирозданием, обнимать совокупность всех жизней. Помещенный Им сюда, ты обязан придерживаться принятых здесь правил. Но родина и государство стали предметом твоей заботы не благодаря тебе самому. В каждый миг (см. выше) ты можешь их лишиться. К родным местам, не иначе чем к родным людям, ты привязан как существо подчиненное. При этом тебя наделили разумом, а разум свободен. Свобода выбора не должна ограничиваться признанием своего подчиненного положения. По учению стоиков, родиной человека будет не тот угол земли, в котором он родился и проживает, а вся ойкумена. В этом истинном государстве рабы наделены равными правами с князьями, мужчины с женщинами: в вопросе о равенстве полов стоик столь же принципиален, как и относительно равенства сословий. Обязанность также у всех одна — повиноваться истинному монарху, правящему божьим миром. Достойный гражданин считает родным домом любое место, в котором поселился, развивая в себе чувство гражданской ответственности за все мироздание.

Сказанное объясняет, как философ велит относиться и к менее существенным для школьной этики вещам — достатку, карьере, общественному положению. Условия «нормальной» в расхожем понимании жизни принадлежат к установленным разумной природой, а значит, предпочтительным. Точно так же здоровье лучше болезней, и каждый законным образом стремится его сохранять. Двигаясь предопределенным нам путем, мы должны искать лучшего положения для себя, если не причиняем этим ущерба другим мыслящим существам. Это и называется добродетелью. Мы станем домогаться должностей, денег, будем, конечно, стремиться и к телесному здоровью. Однако все перечисленное касается только нашего внешнего человека, не являясь предметом свободного выбора. Ты свободен предпочесть богатство бедности, но не свободен выбрать его, потому что выбор обстоятельств тебе недоступен: имущество, почести, здоровье — преходящи. Внутренний, свободный в своем выборе человек считает предпочтительной лишь волю божества и разумно выбирает подчинение. Если судьба решила, что ты должен обеднеть и потерять здоровье, значит для тебя хороши болезни и нищета, а не противоположные состояния. Настрой себя так, чтобы желать того, чего раньше избегал. Таким образом, телесная крепость, достаток, а тем более известность и должности, лишены какого бы то ни было значения, и одной из задач твоей духовной борьбы будет воспитание в себе полного безразличия к ним.

Наконец, тема, которой школьные учебники касаются реже: встречать смерть следует мужественно. С этим тезисом стоик совпадает столь радикально, что его позиция опять-таки не обрадует учителей. Ничем не отличаясь от любого живущего в согласии с природой существа, мудрец избегает смерти. В то же время уход из жизни принадлежит к предопределенным вещам, будучи такой же закономерной случайностью, как и рождение (родственники, имущество, родина и прочее). Мы предпочитаем жизнь, но нам не дано выбрать ее. Для сознательно подчиняющего свою волю божественной жизнь — такая же безразличная вещь, как и все вышеперечисленное. Если тренировки не проходят впустую, философ начинает чувствовать направляющую длань и примерять свое отношение к ее действиям. Отбирают деньги — отдай, гонят из дома — уезжай с радостью, умирают родственники — не грусти о них. Как только научишься поступать так, будешь счастлив. Не нравится служба — брось ее, не нравится жизнь — умри. В последнем стоицизм особенно настойчив. Ведь если признать преимущественную ценность жизни, то и все остальное, потеря чего может затруднить жизнь, придется счесть ценным. Разумеется, если твое существование поставлено в невыносимые условия, добровольно умереть проще. Но для мудреца достаточно и слабейших поводов. Телесное бытие легко прервать, тогда как душу невозможно уничтожить. Над ней мы не властны; сбросив оболочку тела, она пребывает до уничтожения мира. Следовательно, убивай себя, когда требуется, без малейших сожалений.

Могут упрекнуть стоика в двоедушии: для людей у него припасено общепринятое, для себя и своего бога — иное. Он ответит, что не скрывает своих убеждений и что вся его деятельность направлена на общественное благо, которое он понимает глобальнее, чем вы. Если прикипать сердцем к тому, что волнует других, забота о благе всех невозможна. Напротив, будучи одинаково благорасположенным ко всем себе подобным, как того требует природа, достигаешь всей полноты добродетели — и что может быть лучше? Скажут, что этот философ — равнодушный себялюбец. Да, он стремится к счастью. Счастье — цель каждого смертной. Но стоик лучше других понимает, как его достичь. И другим, похожим на него, хочет поспособствовать в том же. Приближаемся к самой сути стоической этики. «Богатство относится к вещам предпочтительным... Но если оно пропадет у меня, то моя потеря ограничится только им, если же ты лишишься денег, то не сможешь прийти в себя». Кому адресована эта проповедь? Едва ли рядовым гражданам, погруженным в мелкие заботы, недовольным своим положением и доходами, зато проводящим век в относительной безопасности. Им подходила бы эпикурейская неприметность. Римский стоик обращается к тем своим согражданам, которые живут во дворцах, стоят на вершине государственной иерархии. Скольких подобных людей лишился Рим в гражданских войнах и при тираническом правлении первых Цезарей! Кто не погиб, тот оказывался в изгнании, терял свои дворцы. Жертвы трудно пересчитать, а ведь историков интересуют главным образом выдающиеся личности. Ювенал отрефлексировал это, сказав — после упоминания «великих садов сказочно богатого Сенеки» — в десятой, самой вдумчивой своей сатире: «Аконитов не пьют из глиняной посуды, но бойся, когда возьмешь чашу с геммами и на широком золоте заблещет Сетинское». Возникнув в эпоху слома износившейся полисной системы, обрушения традиционного уклада жизни, стоическая этика оказалась особенно востребованной у римлян (которых философия всегда интересовала меньше, чем другие достижения греков) в годы кровавой смуты, приведшей к смене государственной формации. После спокойного времени Августа угроза потерять все для высшего класса снова становится повседневной. Императоры опасаются попыток реставрации республики и дворцовых переворотов. Тогда стоицизм получает чуть ли не государственный статус. Сегодня ты дома и распоряжаешься миллионами, а завтра где-то на пустынном острове, без средств к существованию. Сегодня домочадцы любуются маститой старостью отца семейства. Завтра всем, начиная с него, придется, по формуле, ставшей почти юридической, «выбрать себе род смерти». Что привело бы их к счастью прямее, чем стоическая этика равнодушия?

Лишь парадоксальная философия способна ободрить индивида в пограничном состоянии. По существу, для таких состояний она и разработана. Нет смысла примерять ее к будням, упрек в несхожести теории с жизнью невозможно предъявить тому, кто и не обещал отличаться от большинства внешне. В роковой час мудрец проявляет свою мудрость. Но Сенеке удалось большее остаться в веках провозвестником идеологии, получившей имя «гуманизма». Наследники Петрарки выковали это понятие, доказывая цивилизаторскую роль изучения классики. Шедшие им на смену века подтвердили, что мораль не обязательно основывать на религии; нравственным ориентиром общества становится человек науки. Слово «человечный» придумано, однако не титанами Возрождения, но писателями Древнего Рима. Цицерон пустил в обиход эпитет «человечнейший», означивший почти то же, что у нас — «интеллигентный». Проповедуя безразличие, Сенека не оставался безразличным. Философа, наблюдавшего жестокую повседневность Рима при первой династии Цезарей, волнует боль каждого, мужей и жен, принцев и нищих114. Иная по своим истокам и содержанию, не схожая с христианским миросозерцанием115 проповедь Сенеки неожиданно сближается с учением о любви, как оно выражено и послании апостола Павла коринфянам. Эта близость определила появление в IV веке христологической фальсификации его переписки со св. Павлом116. Склоняясь в конце жизни к допущению некого панфилософского единства, всем смыслом своей этики стоик Сенека утверждает одну истину — необходимость поступать по-человечески с каждым человеческим существом. Человек без изъяна, vir bonus, для отца — «муж честный», в понимании сына становится «человеком добра»117. Что подобное высказывалось действующим политиком в годы упадка гуманизма, не ослабило ни искренности, ни значения сказанного на все времена.

К нижеследующим текстам. «Утешение к Марции» публикуется в единственном существующем русском переводе, включенном в состав первого тома переведенной с немецкого Б. Ерогиным книги Морица Браша «Классики философии» (СПб., 1907. С. 311-330). Текст сверен с латинским и радикально исправлен. «Утешение к Полибию» переведено Н. X. Керасиди; первая публикация в «Вестнике древней истории» (1991. №4. С. 233-252). «Утешение к Гельвии» печатается в переводе, выполненном для настоящего издания. Трактат «О краткости жизни» переведен проф. В. С. Дуровым; впервые издан отдельной брошюрой в 1996 году. В приложении публикуем комментарии переводчика и выражаем признательность Валерию Семеновичу Дурову за неоценимую помощь при подготовке книги. Программное сочинение «О милосердии» переведено на русский впервые. С благодарностью посвящаем наш труд Владимиру Эммануиловичу Рецептеру, по чьей просьбе написан этот текст и в чьей постановке пушкинского «Анджело» он звучит со сцены. Перевод трактата «О счастливой жизни» издан в 1913 году (с примечаниями) известным школьным латинистом, преподававшим в Одесской гимназии, а в начале 1920-х годов — в Петроградском университете, Сигизмундом Цезаревичем Янушевским (катаевский «инспектор Сизик»). «О досуге» — впервые по-русски, в нашем переводе. Публикуемый перевод трактата «О провидении» осуществлен в 1901 году гимназическими учителями В. Стовиком (выпускником Учительского института славянских стипендиатов) и В. Стейном, выходцами из Венгрии, служившими в Керчи. Сверен с латинским исправлен и отредактирован118. Комментарии к публикуемым трактатам большей частью исторического, реже — интерпретирующего плана.

Порядок текстов следует хронологии, принятой в современной науке; в ожерелье «Диалогов» они размещены иначе (см. выше, примечание на с. 7). Каждая вещь уже в античности, возможно даже — в авторской рукописи, была подразделена на главы. Мы усилили это отбивкой: чтению Сенеки помогает дробность. Внутреннее членение глав на параграфы в русском не обязательно совпадает с латинским. Знак [ ] отмечает вставки, принадлежащие главным образом средневековым читателям и переписчикам, [...] — лакуны, < > — гипотетический текст (в рукописях пробел или бессмыслица), а также дополнения переводчиков.