О милосердии

1

[...] В этом обществе нам со всех сторон извязывают различные пороки. Пусть даже мы не захотим достичь большего блага — уже тем, что отойдем от дел, принесем себе пользу. В одиночестве станем лучше. Разве не так? Предоставленные сами себе, мы свободны уйти к лучшим друзьям и найти среди превосходнейших мужей некий пример, на который будем равняться в дальнейшей жизни. Что достижимо лишь при условии полной свободы от дел. Лишь при таком условии возможно получить то наилучшее, чего всегда хотелось, поскольку лишь уединенный досуг не позволит никому, вмешавшись, исказить при пособничестве толпы не успевший окрепнуть благой замысел. Только на досуге жизнь может приобрести равномерное сосредоточенное течение, стремясь к единой цели, а не распадаясь, как обыкновенно бывает, на решение многих самых разных задач. Потому что из всех зол злейшее — неустойчивость, даже в пороках мы неспособны к постоянству. Казалось бы, привыкнем к одному греху, освоимся с ним — и могли бы обойтись без других. Но нет, нас это не устраивает. После одного каждый раз тянет попробовать другое; сбивает и вредит не только ошибочность, но еще более — легковесность наших мыслей. Нас шатает из стороны в сторону, думаем сделать то, потом бросаем, хватаемся за это, потом снова за то. Сперва совершаем поступок, затем раскаиваемся, попеременно желаем и жалеем. Ибо мы целиком и полностью зависим от чужих суждений, и лучшим из всего нам кажется то, к чему стремятся и что восхваляют многие, но отнюдь не вещи, действительно достойные стремлений и похвал. Мы оцениваем правильность пути не по тому, ведет ли он туда, куда хотим попасть. Нет, нам важно, что из тысяч следов, которыми он топтан, ни один не обращен вспять.

Ты возразишь мне: «Что такое, Сенека, ты тут вещаешь? Хочешь изменить своему направлению? Ведьваши же стоики говорят: „Мы до конца жизни будем деятельны, не перестанем трудиться на общее благо, помогать людям, даже своих врагов поддерживать старческой рукой. Мы — те, кому годы не позволяют отдохнуть; мы, по слову самого выразительного из всех мужей,

Нам до самой смерти не приходится предаваться праздности, так что и сама наша смерть, если условия позволяют, не бывает праздной“. Как можешь ты защищать учение Эпикура прямо перед ставкой Зенона? Раз уж тебе стало настолько стыдно твоей школы, не лучше ли открыто перебежать в лагерь врага, нежели вот так предавать своих?» На это отвечу тебе здесь следующее: «Можно ли требовать от солдат большего, чем быть похожими на своих командиров? Так чего же еще ты ждешь от меня? Я отправлюсь не туда, куда они меня отправят, но — куда поведут за собой!»

2

Сейчас я объясню тебе, что не отступаю от положений стоицизма, то есть отхожу от них не дальше, чем отходили сами стоики. Хотя следовать их примеру охотнее, чем их же догматам, полагаю, мне тоже было бы вполне позволительно. Свое изложение я разделю на части. Покажу, во-первых, что любому разрешено даже с самых молодых лет целиком предаться созерцанию истины, осваивать верный способ жизни и наедине с собой практиковать его. И во-вторых, что человек преклонного возраста после многих лет службы имеет полное право делать то же самое, предоставив другим возможность трудиться в обществе. Так девы-весталки отводят разные годы своего служения на различные обязанности: поначалу они учатся исполнять священнодействия, а впоследствии, научившись сами, учат других.

3

Что стоики действительно придерживаются такой позиции, я стану доказывать отнюдь не в силу некой принципиальной установки не совершать ничего против сказанного Зеноном и Хрисиппом, но поскольку сам предмет позволяет мне держаться их положении. Ведь тот, кто всегда следует мнению какого-то одного человека, переходит из совета сенаторов в партийную ячейку. Как было бы замечательно, если бы все задачи уже получили неоспоримые решения, все ответы оказались бы найдены, все истины доказаны и ни один из наших принципов не требовал бы пересмотра! Но пока этого нет, приходится доискиваться истины, хотя бы и вместе с теми, которые ее преподают.

Две школы, стоическая и эпикурейская, кардинально расходятся в этом вопросе, как, впрочем, и во всех остальных. Эпикур утверждает: «Мудрец не станет заниматься общественными делами, если обстоятельства его не заставят». А Зенон говорит: «Станет, если обстоятельства не помешают». Для одного досуг — цель, для другого — следствие некой причины. Однако причина эта понимается очень широко. Если государство продажно настолько, что помочь ему нельзя, если все должности заняты порочными людьми, мудрец не станет заниматься бессмысленными вещами и расходовать себя безо всякой пользы. Если у него недостанет веса или влияния, если государство не пожелает ему подчиняться, если помешает слабое здоровье, он не выберет этой дороги, зная, что по ней ему не пройти, как не стал бы спускать на воду разбитый корабль и не отправился бы на войну, будучи инвалидом. Следовательно, и тот, чьи дела пока обстоят благополучно, может, еще не испытав на себе порывы бури, укрыться в гавани и все оставшееся время беспрепятственно предаваться достойным занятиям, пользоваться ничем не стесняемым досугом, развивая в себе отличные качества, тренировать которые можно даже в полнейшем уединении и покое. Действительно, от человека требуется одно — быть полезным людям. Если нельзя большинству — тогда немногим; нельзя немногим — тогда близким; нельзя близким — тогда себе. Ведь принося пользу другим, беспокоится обо всех, делает общее дело. Как теряющий свои лучшие качества наносит вред не только себе, но всем, кому, совершенствуясь, мог бы принести пользу, так и улучшающий себя помогает другим уже тем, что готовит полезное для них в будущем.

4

Давай с тобой поймем и признаем, что есть два государства. Одно управляется истинными государями, великое и общее для всех, охватывающее богов и людей, где нам не указывают углов, дальше которых нельзя идти, но границы уходят за горизонт с лучами солнца. К другому нас приписала случайность: в нем нам выпало на долю родиться. Это место может принадлежать афинянам, или карфагенянам, или еще какому-то городу или стране, то есть не всем людям, но — определенным. Так вот, одни стараются ради обоих государств, и большего, и меньшего, другие - только для меньшего, а иные — для большего. Этому величайшему царству мы в состоянии служить и на досуге, более более того — на досуге, видимо, даже лучше. Служба наша будет заключаться в исследовании важнейших вопросов: что такое добродетель; одна она, или их много; природа или искусство делает людей лучше; одно есть тело объемлющее моря и земли, а также все расположенное на земле, или бог рассеял в мироздании множество таких тел; является ли материя, из которой рождается все вокруг, протяженной и целокупной, или она дискретна и с наполненностью соседствует пустота; каково место бога в мире; только ли он созерцает свое создание или воздействует на него; он разлит вне мира или проникает все, само мироздание бессмертно или же принадлежит к вещам преходящим и временным. Изучая подобные вещи, чем угодишь творцу? Тем, что его великое творчество не останется без свидетеля.

5

Мы привыкли говорить, что высшее благо — жить в согласии с природой. Природа создала нас для двух вещей и созерцания дел, и их совершения. Давай теперь приведем доводы в подтверждение тому, что всегда повторяли. Итак, с чего начнем? Достаточным ли доказательством будет жажда познать неизвестное, присущая душе человека? Любой обнаружит в себе это стремление, так живо отвечающее всем рассказам и небылицам, которые мы с великой охотой слушаем. Некоторые люди отправляются за моря в долгие страны терпеть лишения ради одной награды — увидеть отдаленное и открыть неизведанное. Это стремление привлекает толпы народа на представления, оно понуждает заглядывать в приоткрытую дверь, вызнавать чужие тайны, интересоваться древностью, слушать о нравах и обычаях диких племен. Любознательный ум дала нам природа; сознавая вполне свое мастерство и очарование, она сделала нас зрителями грандиозного театра своих дел; ее старания остались бы бесплодными, если бы она, столь великая и ясная, столь тонко организованная, прекрасная во многих своих видах, являла бы всю эту красоту пустому залу. Она хочет, чтобы мы не просто взглянули на нее, но смотрели неотрывно. Хочешь яснее понять ее желание — подумай, какое место она отвела нам. Поместила нас в самом центре себя и наделила способностью обозревать окружающее. Не только подняла человека на ноги, но с целью сообщить ему умение наблюдать вознесла его. голову вверх и поместила на гибкой шее, чтобы он мог свободно следить за скольжением светил от восхода к закату, не отводя взгляд от круговорота небес. Далее, выведя на небо шесть звездных знаков днем и шесть ночью, она устроила так, что каждая часть ее, явленная зрителю, возбуждает интерес к остальному, еще неизвестному. Ибо нашему взгляду весь существующий мир недоступен, сама его истинная протяженность неизвестна. Однако наш умственный взор обнаруживает путь исследования и намечает основы, так что разыскание истины может продвинуться от явного к скрытому и проникнуть даже в такое отдаленное прошлое, когда еще не существовало этого видимого нами мира. Мысль устремляется к древнейшему: откуда появились светила, каким было состояние вселенной до того, как она стала неоднородной и распалась на составляющие; по какому правилу разъединялось перепутанное и слитое; кто назначил всем вещам их место, и по своей ли природе тяжелое осело, а легкое взмыло ввысь, или за подъемом и падением тел стоит некая высшая воля, давшая каждой части определенный заной; правдиво ли воззрение, которым прежде прочих доказывается божественность человеческой души, а именно: что частицы и как бы некие искры от звезд упали на землю и завязли в чуждой им субстанции. Разум пробивает небесную твердь; он не довольствуется знанием того, что открыто взгляду, «я пытаюсь понять, — говорит он, — что́ лежит за пределами мира: там бездонная глубина, или же и тем областям положены свои границы; каков облик внешнего мира — гомогенная, равномерно распределенная по всему пространству бесформенная слитая масса, или же вещи и там разделены и как-то упорядочены; соприкасаются ли внешние пространства с нашим миром или далеко отстоят от него, он же катится в пустоте; делится ли вещество, из которого строится все, что рождено и чему предстоит родиться, на некие конечные элементы, или материя неразделима в своей протяженности и в любой части способна к изменению. Противостоят ли друг другу элементы или не борются, но действуют различными путями, пребывая в согласии». Оцени, сколь малый срок имеет тот, кто рожден для исследования подобных вещем, даже если он потратит на это все свое время. Пусть не даст услужливости отвлечь себя, не допустит легкомыслию отнять ни единого мгновения, пусть с крайней скупостью расходует каждый свой час вплоть до последнего и завершит занятия вместе с жизнью, пусть несчастья не лишат его природного дара — все равно для познания нетленного человек слишком тленен. Следовательно, если мое восхищение и мои зашил целиком принадлежат природе, значит я живу в согласии с ней. Природа захотела, чтобы я совершал две вещи: занимаю деятельностью и вместе с тем освобождал врем да созерцания. Обе эти вещи я и делаю, поскольку само созерцание подразумевает деятельность.

6

«И все же существенно, — скажешь ты, — ради чего ты выбираешь такую жизнь. Возможно, она тебе просто нравится и ты не думаешь найти в ней ничего, кроме неустанного созерцания без всякого результата: ведь это приятно и по-своему соблазнительно». На это возражение отвечу тебе следующее: «Точно так же существенно, с каким настроем ты проводишь жизнь в государственных делах и настолько ли погружен в суету повседневности, что не находишь возможности отвлечься от земного и обратить взор к божественному. Как в деловой жизни зазорно оставлять без внимания добродетели и не уделять времени умственным занятиям, но следует тесно переплетать их с практикой, не ограничиваясь голым ведением дел, так и праздная добродетель останется несовершенным благом и зачахнет в бездействии, если не покажет, чему научилась. Кто будет отрицать, что она должна проверять свои успехи на практике и не только мысленно определять, что следует делать, но подчас и прикладывать труд, собственноручно воплощая свои мысли? Так что же, если за мудрецом дело не стало, если отсутствует не деятель, но поле приложения деятельности, неужели запретишь ему пребывать наедине с собой? С каким духовным настроем мудрый уходит на покой? Он знает, что и на досуге сделает то, чем будет полезен потомкам. Ведь мы же сами уверяем, что и Зенон, и Хрисипп совершили больше, чем если бы командовали войсками, занимались политикой, издавали законы. Впрочем, они и написали самые лучшие законы, только не для одной страны, а для всего человечества. И как по-твоему, достойному человеку непозволительно наслаждаться таким досугом, который он использует, чтобы указать правила на все века, выступая не перед немногими, но перед людьми всех стран и поколений, нынешних и грядущих? Спрошу, наконец, согласно ли со своими предписаниями жили сами Клеанф, и Хрисипп, и Зенон?» Ты несомненно ответишь, что они вели именно такую жизнь, которую, по их словам, и надо было вести. Однако ни один из них не участвовал в управлении государством. «У них, — возразишь ты, — не было ни соответствующих жизненных условий, ни того общественного положения, какое обычно есть у людей, допускаемых к ведению государственных дел». И тем не менее они жили не праздной жизнью, ибо нашли возможность сделать так, чтобы их досуг принес людям больше пользы, чем беготня и пот других. А значит, они сделали немало, хотя и не были политическими деятелями.

7

Отметим также, что, пытаясь выяснить, какой род жизни наилучший, выбирают обычно из трех. Один — использовать время для удовольствий, другой — для наблюдения, и третий — для деятельности. Отбросив прения, отбросив ненависть, которая,, как мы установили, непримирима у людей, идущих разными путями в жизни, давай прежде всего уясним,что все они, хотя и под разными названиями, ведут к одному и тому же. Примат удовольствия не исключает созерцания; тот, кто предан созерцанию, не остается без удовольствия; жизнь, предназначенная деятельности, причастна также и созерцанию. «Очень большая разница, — возразишь ты, — является ли нечто целью или просто прилагается к другой цели». Конечно, разница велика, и все же друг без друга эти вещи не существуют: одному невозможно созерцать, не действуя, другому — действовать, не созерцая, и тот третий, о котором мы вместе условились думать неодобрительно, признает наилучшим не бездеятельное удовольствие, но то, которое находит для себя надежным на разумном основании. Следовательно, даже эта партия наслаждения занята деятельностью. Нельзя же ей считаться бездеятельной, если сам Эпикур говорит, что готов в определенных случаях отойти от удовольствия и даже предпочесть страдание, когда с удовольствием будет связано раскаяние или когда нужно выбрать меньшее страдание, чтобы избежать большего. Чего ради я это высказываю? С целью показать, что созерцательная жизнь угодна всем. Прочие стремятся к ней, для нас же созерцание — не порт приписки, но временная пристань.

8

Прибавь к этому, что, согласно учению Хрисиппа, досужие занятия позволительны. Я хочу сказать, что он не просто допускает досуг, но — выбирает. Философы нашей школы утверждают, что участвовать в управлении каким угодно государством мудрому не следует. Но тогда есть ли различие, каким путем мудрец приходит к досугу: потому ли, что государство его не устраивает, или потому, что он не подходит государству. Если подойти разборчиво, то ни одно государство никому и никогда не покажется подходящим. Скажи, в делах какой страны обязан участвовать мудрец? Республики афинян, осудившей на смерть Сократа? Той, из которой уехал Аристотель, чтобы не быть осужденным? Той, в которой зависть побеждает добродетели? Ты первый скажешь мне, что заниматься политикой в таком государстве мудрому возбраняется. Что же, пойти на службу карфагенян, у которых постоянная смута, где свобода враждебна лучшим, справедливость и благо ценятся дешево, к врагам проявляют бесчеловечную жестокость и даже своих держат за врагов. Этого государства он, конечно, тоже будет избегать. Стану перечислять все страны и не найду ни одной, которая приняла бы в правители мудреца или которую принял бы он. И поскольку то государство, о котором мы мечтаем, не может существовать на земле, досуг становится полезным для каждого, ибо нигде не обнаруживается то единственное, что стоило бы предпочесть досугу. Если кто-то говорит, что самое лучшее — плавать по морям, но затем запрещает выходить в то море, где часто случаются кораблекрушения и внезапные штормы, сбивая с курса, гонят судно вспять, значит, думаю я, этот человек не велит мне поднимать якорь, хотя и хвалит мореплавание.