О милосердии

1

Если бы я не знал, Марция, что ты далека от слабостей человеческого чувства так же, как и от других, свойственных женщинам недостатков, и что в тебе возродился образец старого времени, я бы не решился бороться с твоим горем, которому и мужчинам простительно потворствовать. Я никогда не стал бы надеяться, что ты простишь судьбе: ведь время для этого крайне неблагоприятно, судья враждебен и обвинение тяжко. Надежду дала мне твоя уже испытанная душевная сила и укрепленное тяжелым испытанием душевное величие.

Всем известно, как ты держала себя по отношению к отцу, которого ты любила не меньше, чем своих детей, исключая разве того, что ты не желала, чтобы он их пережил. Впрочем, я не уверен, что ты этого не желала. Ибо великая дочерняя любовь позволяет себе кое-что против обычаев. Ты сделала все возможное, чтобы помешать смерти Авла Кремуция Корда, твоего отца. Когда тебе стало ясно, что ему в лапах приспешников Сеяна не осталось иного пути, чтобы избежать рабства, ты, хотя, по правде сказать, и не сочувствовала этому плану, покорно протянула ему руку, проливая слезы. Но ты сумела скрыть свои вздохи, хотя и не с веселым видом, — и это в наш век, когда великим почтением к родителям признается отсутствие непочтительности. Но как только изменившиеся времена дали тебе единственную возможность, ты вернула для мира дух твоего отца — дух, над которым, собственно говоря, и был произнесен смертный приговор, и спасла его от истиц ной смерти: ты вызвала к жизни книги, кровью сердца написанные ним мужественным человеком, — исторический памятник государству. В этом заключается твоя великая заслуга перед римской ученой словесностью: ведь часть их уже была сожжена. Велика твоя заслуга и перед потомством, до которого дойдет искреннее и верное изображение истории; велика заслуга и перед ним самим, ибо память о нем живет и будет жить, пока будут интересоваться римской историей, пока будут возвращаться к делам своих предков, пока будут стремиться знать, что такое римлянин, что такое независимый человек, оставшийся свободным в мысли, желании и действии, в то время как другие гнули спину и унижались под игом Сеяна. Поистине, государство потерпело бы великую потерю, если бы ты не возродила того, который погиб за два столь прекрасные качества — красноречие и свободолюбие. Теперь его будут читать, и всегда с уважением: воспринятому в руки и в сердца людей, ему нечего опасаться состариться. Что же касается тех палачей, то скоро перестанут говорить и об их злодействах — единственном, что они оставили в памяти.

Это величие твоего духа заставляет меня забывать о слабости твоего пола, а также о выражении твоего лица, на котором сохранилась не прекращавшаяся печаль столь многих лет. Ты должна понять, что я не хочу ни подделаться под тебя, ни обмануть твое душевное настроение. Я возбудил в твоей памяти былое несчастье. Желаешь ли ты знать, как перенести и этот удар? Я показал тебе рубец прошлой, столь же страшной раны. Пусть другие действуют ласково и мягко, но я желаю начать борьбу с твоей печалью, стремлюсь остановить слезы, которые проливают — если хочешь правду-уже больше по привычке, чем от тоски, твои измученные глаза. И сделать это я хочу так, чтобы ты полюбила свои лекарства. Если же этого не случится, пусть они подействую против твоей воли. Крепко держи я своих объятиях скорбь, которая заместила тебе сына Но когда же будет ей конец? Ибо все было напрасно: смолкли уговоры твоих друзей и советы великих и близких тебе людей; научные занятия, унаследованное от отца сокровище, проходят мимо глухих ушей, напрасно стараясь внести утешение, хотя бы на короткое посвященное этим занятиям время. Даже естественное исцеляющее воздействие времени, помогавшее при наиболее тяжких утратах, и то потеряло на тебе свою силу. Прошел уже третий год, и ничто не изгладилось от первого удара: он все возобновляется и ежедневно усиливает печаль, он давностью завоевал себе права и зашел так далеко, что считает позорным тебя оставить. Все ошибки внедряются глубоко, если их не устранить с самого начала, так же и эта печаль, это несчастье, эта ярость против самой себя питается, в конце концов, своей собственной горечью, и для несчастной души боль становится извращенной радостью. Поэтому я хотел бы уже в первое время содействовать твоему исцелению; более легкими средствами мог бы я побороть силу, захваченную при ее зарождении, с большими усилиями приходится бороться против состарившегося зла. И излечение ран гораздо легче, когда они залиты свежей кровью; они позволяют прижечь себя, дают глубоко проникнуть зонду и допускают пальцы исследующего; гораздо труднее вылечить их, если они запущены и обратились в злокачественный нарыв. Теперь я не могу с уступчивостью и снисходительностью обращаться с таким неподатливым горем: его нужно сломить.

2

Я знаю, что обыкновенно, желая кого-нибудь уговорить, начинают поучениями и кончают примерами. Но иногда бывает полезно изменить это обыкновение, ибо с одними нужно обращаться иначе, чем с другими. Некоторые охотно подчиняются руководству доводам рассудка, а иным, тем, кого впечатляют славные деяния, надо напоминать имена знаменитых людей и приводить авторитетные примеры того, как свободный дух не предается отчаянию. Я хочу указать на два великих примера, принадлежащих твоему полу и твоему времени, один — женщины, которая поддалась горю, другой — женщины, которая, будучи постигнута таким же несчастьем и понеся еще бо́льшую потерю, не дала горю долго властвовать над собой и вернула чувства в их спокойное состояние. Октавия и Ливия, сестра и супруга Августа, обе потеряли своих сыновей в юношеском возрасте, имея надежду видеть их властителями. Октавия потеряла Марцелла, на плечи которого уже опирались и дядя, и тесть, которому уже передавались тяжести правления; юношу огненного духа и сильного таланта, но вместе с тем обладавшего удивительными для его возраста и положения сдержанностью и самообладанием, чуждого сладострастия и готового перенести все, что дядя на него захочет возложить или, если можно так выразиться, на нем построить. Он хорошо выбрал основание, не поддававшееся никакой тяжести. Всю свою жизнь она не прекращала слез и вздохов и не хотела слушать исцеляющих слов. Она не давала отвлечь себя от этого; думая только об одном предмете и сковав им свою душу, она всю жизнь оставалась такой же, какой была при погребении, она не хотела даже пробовать подняться, отказываясь к тому же и от всякой поддержки, презирала возможность утешиться и в отказе от слез видела новую потерю. Она не желала иметь изображение любимого сына и слышать упоминания о нем. Она возненавидела всех матерей в особенности Ливию, потому что, казалось, к сыну последней перешло обещанное ей счастье. Погруженная во мрак и одиночество, она не хотела даже взглянуть на своего брата, отвергла сочиненные к празднику в память Марцелла стихи и другие выражения сочувствия и замкнула свои уши для утешения. Уклоняясь от обычных выражений сочувствия и даже ненавидя величие и блеск своего брата, она пряталась и скрывалась. Она не снимала траурного платья даже тогда, когда ее окружали дети и внуки, обижаясь на своих, так как их цветущая жизнь напоминала ей ее потери.

3

Ливия потеряла своего сына Друза, который стал бы великим государем и уже был великим полководцем. Он проник глубоко в Германию, и римляне водрузили свои знамена там, где едва ли вообще было известно, что существуют римляне. Он, как воин, умер во время похода, причем во время болезни даже враги оказывали ему уважение и проявляли миролюбие, не смея желать того, что им, в сущности, было выгодно. Его смерть за государство сопровождалась величайшим сожалением граждан провинций и всей Италии. Так как на погребение устремились все муниципии и колонии, его тело было привезено в город триумфальным шествием. Матери не пришлось принять последнего поцелуя сына и дорогих слов из уст умирающего. На долгом пути провожала она бренные останки своего сына. Все время возбуждаемая горящей кострами Италией, она как бы неоднократно его теряла. Несмотря на это, опустив сына в могилу, она погребла вместе с ним и свою скорбь и не печалилась более, чем это полагается при смерти члена императорского дома или вообще подобает при всякой смерти. Далее, она не переставала окружать почетом имя Друза, всюду и открыто о нем напоминая, очень охотно разговаривая о нем, — ибо едва ли человек сумеет сохранять и возобновлять память о том, о ком он все время будет печалиться.

Выбери же, какой из двух примеров ты считаешь наиболее достойным хвалы; если ты хочешь следовать первому, вычеркни себя из числа живых; ты будешь чувствовать отвращение как по отношению к твоим, так и по отношению к чужим детям и, тоскуя о погибшем, будешь являться печальным предзнаменованием в глазах других матерей; ты будешь отталкивать достойных друзей как неприличных в твоем положении; тебя будет удерживать ненавистная тебе жизнь, тебя, проклинающую свой возраст за то, что он не ускоряет твоего конца. Что хуже всего и меньше всего соответствует твоей душе, известной совсем другими, лучшими качествами, — ты покажешь, что ты не хочешь жить и не можешь умереть. Если же ты будешь держаться последнего, более мягкого и умеренного примера, явленного поистине великой женщиной, грусть твоя оставит тебя и тревоги не будут больше изнурять. Ибо как глупо, видит бог, наказывать себя за свое несчастье и не уменьшать, но увеличивать свои страдания! Ты и здесь, верю, сохранишь благоразумие и достоинство, которые проявляла всю свою жизнь: и в скорби можно явить скромность. Находя радость в постоянных воспоминаниях и разговорах о нем, ты и самому этому достойнейшему юноше доставишь лучшую долю, когда он встретит свою мать веселой и радостной, как это было в жизни.

4

Я не хочу требовать от тебя выполнения более суровых предписаний — чтобы ты переносила человеческое горе с нечеловеческой силой, чтобы и в день погребения глаза матери были сухи. Я предоставляю решение самой тебе: оставь между нами вопрос о том, насколько велика и беспрерывна боль. Я уверен, что ты предпочтешь пример Юлии Августы, которую почитала как близкую подругу. Последняя в первые минуты волнения, когда скорбь была наиболее сильной и невыносимой, согласилась выслушать философа своего мужа — Арея и признавала, что он помог ей больше, чем римский народ, печаль которого не хотела смолкнуть; больше, чем Август, который едва выдерживал тяжесть, лишенный этой первой опоры, и едва не был сломлен печалью родственников; больше, чем ее сын Тиберий, сыновняя любовь которого во время этих горьких и оплаканных народами похорон заставляла ее чувствовать, что все, чего ей недостает от сыновей, — это их числа. Вот каким представляется мне начало той речи, которую он сказал этой женщине, заботливейшей охранительнице доброго о себе мнения: «До сегодняшнего дня ты, Юлия, — насколько это могу знать я, всегдашний спутник твоего мужа, ибо мне известно не только то, что происходит публично, но и затаенные движения ваших сердец, — всегда заботилась о том, чтобы в тебе не было ничего такого, что может запятнать твою репутацию. Ты старалась не только в важных вещах, но и в самых ничтожных не делать того, в чем бы тебе пришлось оправдываться перед молвой, этим многоречивым судьей великих мира. Я полагаю, нет ничего прекраснее того факта, что поставленные на высоту жизни должны прощать многое и не просить снисхождения ни в чем. Поэтому ты и тут должна сохранить свой обычай и не позволять себе ничего такого, относительно чего ты впоследствии пожелала бы, чтобы этого не случилось или чтобы случилось иначе.

5

Далее я тебя прошу и заклинаю не быть резкой и недоступной с друзьями. Ибо ты можешь себе представить, что все они не знают, как держать себя, — говорить ли в твоем присутствии о Друзе или нет. Поскольку забвение этого прекрасного юноши явилось бы обидой для него, а упоминание — огорчением для тебя. Когда мы собираемся вместе, мы прославляем его слова и деяния с изумлением, которое он заслужил; в твоем же присутствии соблюдаем относительно него глубокое молчание. Таким образом ты лишаешься величайшего удовольствия восхвалений твоему сыну, которые ты, без сомнения, хотела бы продлить на все времена, даже если бы тебе это стоило жизни. Поэтому допускай, даже вызывай разговоры о нем, не закрывай своих ушей для имени и памяти твоего сына и не считай это слишком тяжелым, следуя обычаям тех, которые в подобных случаях мирятся, как с частью горя, с необходимостью выслушивать утешения. Теперь твое внимание все обращено в одну сторону, и, забывая лучшее время, ты смотришь только туда, где хуже. Ты не думаешь о твоем общении и радостных встречах с твоим сыном, о его детском и нежном лепете, о его успехах в науках. Ты представляешь себе только настоящее положение вещей; на него нагромождаешь все, что можешь, как будто оно и так недостаточно ужасно. Не желай, молю, этой извращенной славы — слыть за несчастнейшую из смертных. И вместе с тем помни, что нет ничего великого в том, чтобы оставаться сильной при благоприятных обстоятельствах, когда жизнь протекает счастливо. Так, морское дело не представляет ничего трудного при спокойном море и благоприятном ветре; должно произойти что-нибудь неблагоприятное, для того чтобы проявилось мужество. Поэтому не позволяй себе падать. Нет, стой твердо, и, какая бы тяжесть ни упала на тебя сверху, неси ее, испугавшись разве только первого шума. Ничем иным нельзя так показать судьбе свое презрение, как равнодушием к ней». После этих слов он указывает ей на живого сына и оставшихся от погибшего внуков.

6

О тебе, Марция, велась тогда речь, и с тобою рядом сидел Арей; смени маску — и он будет утешать тебя. Не думай, что ты потеряла больше, чем любая другая мать: я тебя не ласкаю, не уменьшаю твоей беды. Если судьбу можно побороть слезами, дай нам к тебе присоединиться, пусть целый день проходит в стенаниях, пусть его дополняет бессонная ночь, пусть руки бьют исцарапанную грудь, пусть удары терпит даже и лик, пусть печаль выразится во всевозможных жестокостях, если она этим хоть чего-то достигнет. Но поскольку стонами и битьем себя в грудь нельзя вернуть усопших и никакие сетования и несчастный вид не могут изменить недвижной, навек твердо стоящей судьбы, поскольку смерть цепко держит то, что она захватила, — прекрати бесполезную скорбь. Мы должны совладать с собой, и никакая сила не должна тянуть нас за собой как попало. Позор кормчему, позволяющему волнам вырвать руль, оставляющему колеблющийся парус и отдающему судно в руки ветра и непогоды; достоин похвалы тот, кого во время кораблекрушения море погребает держащимся за руль и борющимся против волн.

7

«Но тоска по близким есть нечто вполне естественное». Кто станет отрицать это, пока она находится в границах? Ибо даже отсутствие, а не только потеря дорогих людей причиняет нам боль и сжимает самые мужественные сердца. Но воображение вносит в горе больше того, что вызывает природа. Посмотри, как сильна тоска о погибших у неразумных животных и как она коротка. Мы слышим лишь день-два мычание коровы, и не дольше продолжается беспокойный и бесцельный топот кобылицы. Дикий зверь, поискав следы детеныша, проблуждав по лесу, вернувшись много раз к разоренному логовищу, все же в короткое время усмиряет свое неистовство. Птицы с отчаянным криком окружают опустевшие гнезда; но, успокоившись в одно мгновенье, они возобновляют свои обычные полеты. Ни у одного из живых существ тоска о потерянных детенышах не сохраняется так долго, как у человека, привязывающегося к своему страданию и охваченного им все это время не постольку, поскольку чувствует, но — поскольку решил чувствовать. Чтобы убедиться, что вовсе не естественно предаваться печали, обрати внимание, что та же самая потеря тяжелее задевает женщин, чем мужчин, варваров — нежели людей спокойной и образованной нации, ученых — нежели неучей. Но то, что получает свою силу от природы, сохраняет ее единой для всех случаев. Значит, испытываемое различно не соответствует природе. Огонь одинаково сожжет людей всякого возраста, граждан всех городов, как мужчин, так и женщин. Железо на каждом теле сохранит свою способность резать. Почему? Потому что ему его силы даны от природы, которая не обращает внимания на лица. Бедность, скорбь, презрение испытывается одними людьми так, а другими иначе, смотря по их привычкам; и преждевременная боязнь вещей, которых нечего бояться, делает человека слабым и неспособным их переносить.

8

Природное не слабеет от длительности. Скорбь же с ходом дней постепенно исчезает. Как бы она ни была упорна, как бы ни возобновлялась и ни противилась исцелению, все же она уничтожается временем, этим верным средством победить неистовое упрямство. Правда, Марция, у тебя и теперь еще держится сильная скорбь, отвердевшая быть может, не такая возбужденная, как у той, кого я называл выше, но все же упорная и своенравная. Однако и ее понемногу уничтожит время. Твое чувство будет отдыхать, как только ты займешься чем-нибудь другим; теперь ты думаешь только о себе; но есть уже большая разница в том, позволяешь ли ты себе печалиться или приказываешь. Насколько к красоте твоего характера больше подходит самой положить своему горю конец, чем его дожидаться и уповать на день, когда боль прекратится против твоей воли. Откажи ей сама.

9

«Откуда же упорство в нашей скорби о себе, если не от веления природы?» Причина в том, что мы не представляем себе несчастья раньше, чем оно явится; чужие несчастья не напоминают нам о том, что они общи для всех, как будто мы идем по своему пути вернее и спокойнее, чем другие. Столько похоронных процессий проходят мимо нашего дома, а мы не думаем о смерти; случается столько несчастий со смертельным исходом, а мы думаем о тоге для наших детей, об их военной службе, о наследовании ими отцовского имущества; нам бросается в глаза так много внезапных разорений, но никогда не приходит в голову, что и наше состояние стоит на столь же шаткой почве. Чем неожиданнее полученный удар, тем сильнее будет падение. Предвиденные задолго несчастья поражают слабее. Хочешь ли убедиться, что ты предоставлена всем ударам судьбы и что ты всегда была окружена стрелами, которые попадали в других? Можно предположить, что ты приближаешься к стене или занятому врагами и трудно достижимому месту: жди раны и представляй себе, что все стрелы и дротики, а также летящие сверху камни направлены против твоего тела. Когда они упадут рядом с тобою или за твоей спиной, воскликни: «Ты меня не обманешь, судьба, и не захватишь меня беззаботной и невнимательной; я знаю, что ты злоумышляешь; ты попала в другого, но метила в меня». Кто, глядя на свое состояние, думал, что оно должно пропасть? Кто из вас отваживался помышлять об изгнании, бедности, смертях? Кто, если попросить его вспомнить хорошенько, не отклонял от себя страшного предзнаменования и не призывал его перейти на голову своих врагов и надоедливого заимодавца? «Я не думал, что случится». Но разве можно думать, что не произойдет то, что — как ты знаешь — вполне может произойти и что — как ты видишь — со многими действительно случилось? Прекрасен и достоин большего, чем быть произнесенным с подмостков, стих:

Тот потерял детей — и ты можешь их потерять. Тот был приговорен — и твоя невиновность под угрозой. Нас смущает и расслабляет этот ужас, когда приходится претерпеть то, о чем мы никогда не предполагали, что можем это претерпеть. Тот, кто увидел зло в будущем, лишает его силы в настоящем.

10

Все эти привходящие вещи, Марция, всего, что блестит вокруг нас, дети, почетное положение, богатство, обширные обеденные залы, передние, кишащие толпою не допущенных к обеду клиентов, высокородная красавица-жена и все остальное, зависящее от переменчивого и неверного счастья, все это — чужой, одолженный нам блеск. Ничто не дается нам в дар. Жизненная сцена украшается лишь взятой на время и возвращаемой собственникам бутафорией. Одно будет унесено в первый, другое во второй день, лишь немногое останется до конца. Поэтому у нас нет никакого основания чваниться, как будто мы сидим посреди своего имущества. Мы имеем право пользования, можем получать дивиденды. Долго ли — это определяет тот, кто властен над своими милостями; мы обязаны держать наготове то, что получили взаймы до неизвестного срока, и, как только потребуют, вернуть без жалобы. Только наихудший должник говорит грубости своему заимодавцу. Поэтому мы всех своих близких — как тех, относительно которых на основании закона рождения желаем, чтобы они нас пережили, так и тех, которые с полным правом желают уйти раньше нас, — должны любить, понимая, что нам не обещано ни постоянного, ни даже длительного общения с ними. Мы должны постоянно напоминать нашему сердцу, что оно любит такие вещи, которые от него уйдут, которые уже уходят. Всем, что дало тебе счастье, обладай как вещью, не имеющей законного собственника. Наслаждайтесь обладанием детьми, отдавайте себя для их наслаждения, испейте, не откладывая, всякую радость. Вы не можете поручиться и за сегодняшнюю ночь; я получил уже долгую отсрочку — на этот час уже не хватит? Надо торопиться; уже смерть стоит за спиною, сейчас эта свита может рассеяться, сейчас же по раздавшемуся зову порвется союз этого товарищества. Все добыто путем грабежа, а вы, несчастные, не умеете жить в бегах?

Если тебе тяжело, что твой сын умер, то это — расплата за то время, когда он родился; ибо смерть была возвещена ему уже при рождении. Под этим условием он был тебе дан; эта судьба следовала за ним наряду с материнской любовью. Мы появились на свет под владычеством жестокой и непреодолимой судьбы, чтобы по ее капризу претерпеть заслуженное и незаслуженное. С нашими телами она будет играть позорным, необузданным и жестоким образом; одних она будет прижигать огнем либо для наказания, либо для лечения, других закует в цепи, поручив это или врагу, или со-гражданину; третьих будет бросать нагими по неверным морям, и после того, как они изнемогут в борьбе с волнами, она не выбросит их на мель или на берег, а спрячет в брюхе какого-нибудь морского колосса. Других она заставит долго витать между жизнью и смертью, измучив их разнообразными болезнями. Как переменчивая и своенравная владычица, не радеющая о своих рабах, будет она раздавать наугад награды и наказания.

11

Стоит ли оплакивать отдельные случаи? Вся жизнь плачевна. Новые превратности измучают тебя раньше, чем успеешь справиться со старыми. Поэтому особенно вам, подобным той, которая не знает меры в скорби, следует усмирить свое сердце и научиться экономить силы для многих предстоящих утрат. Как можно так забывать те условия, в каких находимся мы сами и все вокруг? Ты родилась смертной и смертных произвела на свет. Хрупкое и дряблое тело, постоянно поражаемое недугами, неужели ты надеялось, что выносило нечто крепкое и вечное в столь жалкой оболочке? Твой сын умер, то есть скоро подлетел к тому рубежу, к которому стремится всё, что, по твоему мнению, счастливее выношенного тобой плода. Туда же движется, лишь с неравной скоростью, вся та масса, которая судится на форуме, аплодирует в театрах и молится в храмах. И то, что ты любишь, и то, что ты презираешь, станет одинаковым, обратится в прах. На это указывает надпись пифийского оракула: «Познай себя». Что такое человек? Шатаемый и разбивающийся от каждого толчка и колебания сосуд. Тебе не нужно сильной бури, чтобы разлететься на части. Где таран ударит в твою стену, там тебя и сокрушит. Что такое человек? Слабое, хрупкое тело, голое, по природе своей беззащитное, нуждающееся в чужой помощи. Он уязвим для любой насмешки фортуны. Он станет пищей и жертвой всякого животного, как бы хорошо ни развил свои мускулы. Сделанный из слабой и рыхлой материи, хотя и недурной по внешним очертаниям, но неспособной переносить влияния жары и холода, он начинает разрушаться от спокойного лежания и ничегонеделания. Он вынужден бояться своих собственных питательных средств, ибо может погибнуть как от их недостатка, так и от избытка. Это существо пребывает в постоянной тревоге и заботе о своей безопасности. Дыхание еле держится в этом теле и то и дело пресекается, ибо его способен перехватить даже внезапный испуг или неожиданно услышанный резкий оглушающий звук. И мы дивимся смерти одного, тогда как все должны умереть? Разве есть что-нибудь необыкновенное в том, что он распался? Для него смертельны и запах, и вкус, и утомление, и бессонница, и питье, и еда, и еще масса всего, без чего он не может прожить. Где бы он ни находился, всюду будет сознавать свою слабость, ибо он не способен переносить любой климат; он заболевает от новой воды, от ветра, к которому не привык, и от всяких других ничтожных причин и толчков; он гнил, хрупок, плач при рождении — знамение всей его жизни. Но какой же шум вызывает это презренное существо? До каких мыслей доходит он, забывая свою природу? Он думает о бессмертном, о вечном, распоряжается за внуков и правнуков, а смерть захватывает его, набрасывающего столь далекие планы; и то, что мы называем старостью, есть лишь круговорот немногих лет.

12

Взгляни на свое горе, о Марция! Основано ли оно на твоем несчастье или на несчастье умершего — если оно вообще имеет какое-нибудь основание? Вызвано ли оно тем, что ты не имела радости от своего сына, или тем, что ты надеялась иметь больше, если бы он дольше жил? Если ты не имела наслаждения, тебе легче перенести потерю, ибо люди меньше стремятся к тому, что не дает им ни радости, ни отрады. Если же ты утверждаешь, что получила от него большую радость, то ты не должна жаловаться на то, что это было от тебя отнято, а благодарить за то, что ты получила, ибо прекрасные плоды твоих трудов принесло само воспитание. Иначе выходило бы, что лишь ухаживающие за щенками, птицами и занятые другими подобными пустыми забавами получают наслаждение от прикосновения, взгляда и милых ласк бессознательных животных, а для других, воспитывающих детей, самое воспитание не является достаточной наградой. Если бы он даже ничего не доставлял тебе своею деятельностью, не проявлял заботы, не давал умных советов, все-таки в том, что он у тебя был, что ты его любила, уже заключается наслаждение. «Но он мог бы оставаться дольше, стать старше». И все же это лучше, чем если бы его не было совсем, ибо, если надо выбрать, быть ли счастливым короткое время или совсем не быть, все же лучше иметь кратковременное счастье, чем никакого. Неужели ты хотела иметь развратного сына, который бы только считался одним из твоих детей и носил семейное имя, или такого по своим способностям, каким был твой? Юношу, рано начавшего понимать и любить, рано ставшего мужем, отцом, рано взявшего на себя заботы о различных общественных делах, рано бывшего жрецом — все словно бы стремясь успеть. Никто не пользуется великим и в то же время продолжительным благом; только неспешное счастье длится и остается до конца. Хотя боги и не захотели дать тебе сына надолго, зато дали тебе такого, которому не требовалось долгой жизни, чтобы проявить себя.

Ты не можешь даже сказать, что боги определили тебе не иметь возможности насладиться своим сыном. Брось взгляд на многочисленный круг знакомых и незнакомых: всюду ты встретишь людей, которые претерпели худшее. Это же испытали военачальники и государи; даже и богов не пощадили наказания, и, я думаю, именно для того, чтобы при наших потерях мы имели утешение в том, что и божественное разрушается. Посмотри на всех; ты увидишь, что нельзя найти такого несчастного дома, который не имел бы утешения, видя другой дом еще более несчастным. Но я не так дурно думаю о твоем характере, чтобы предполагать, что ты будешь легче переносить свое несчастье, если я напомню тебе об огромном числе печалящихся. Большое число несчастных есть нечто вроде злорадного утешения. Лишь некоторых я все-таки хочу привести, и не для того, чтобы ты видела, что это случается с людьми — ибо смешно приводить примеры смертности, — но дабы ты убедилась, как много было людей, которые покорной выносливостью смягчали суровую судьбу.

Я хочу начать с самого счастливого. Луций Сулла потерял своего сына; и это несчастье не повредило ни его коварной силе, ни жестокой отваге применительно к врагам и гражданам; даже то прозвище, которое он получил после потери сына, не показалось приобретенным безосновательно. Причем он не боялся ни ненависти своих сограждан, на бедах которых он построил свое слишком большое счастье, ни зависти богов, которым столь великое счастье Суллы служило укором. Впрочем, вопрос о том, каков был характер Суллы, принадлежит к числу пока не разрешенных; но даже его враги признавали, что он ловко брался за оружие и ловко умел его положить. Из сказанного можно вывести по крайней мере одно: что не может быть величайшим злом происходящее даже с наиболее успешными людьми.

13

Пусть Греция не особенно удивляется тому отцу, который, узнав во время жертвоприношения о смерти своего сына, лишь приказал флейтисту замолчать и сиял с головы венок, остальное же совершил в соответствий с обычаем. Ибо так действовал и понтифик Пульвилл, узнавший о смерти сына в ту минуту, когда он стоял, касаясь дверей, на пороге храма и освящал Капитолий. Он притворился, будто ничего не слышал, и произносил торжественные слова священной формулы, не прерывая молитвы ни единым вздохом, а, произнося имя своего сына, попросил милости у Юпитера. Надо думать, что должна была иметь конец скорбь, которая даже в первый день, в минуту первого удара, не смела отвлечь отца от общественного алтаря и горячей молитвы о победе. Поистине, этот человек был достоин памятного посвящения храма, достоин почетнейшей жреческой должности, ибо он не перестал почитать разгневанных богов. Лишь вернувшись домой, позволил он слезам затуманить свои глаза и произнес несколько скорбных слов, а когда было совершено все, что полагается мертвым, он снова принял вид, какой имел в Капитолии.

В дни знаменитого триумфа Павел, влекший за своей колесницей скованного Персея, сдал двух своих сыновей в приемыши и похоронил других двух, которых оставил при себе. Можешь себе представить, каковы были оставленные, если между отданными был Сципион? Не без грусти смотрел народ на пустую колесницу Павла, он же держал к народу речь и благодарил богов, что достиг исполнения своего желания. Ибо он просил их, что если величайшая победа требует уступки зависти, то пусть это произойдет за его, а не за государственный счет. Видишь, с каким величием переносил он свою участь. Он благодарил за лишение детей. И кого такой удар должен был поразить сильнее? Ведь он потерял одновременно и утешение, и опору. Но все же Персею не пришлось увидеть Павла печальным.

14

К чему приводить тебе бесчисленные примеры великих людей и искать несчастных, тогда как гораздо труднее найти счастливых? Ибо какие дома до конца твердо стояли во всех своих частях, без того чтобы произошло какое-либо разрушение? Возьми какой угодно год и представь себе начальствовавших в тот год лиц, например Луция Бибула и Гая Цезаря, и ты увидишь, что обоих враждебных друг другу товарищей по должности постигла схожая судьба. Двое сыновей Л. Бибула, человека скорее доброго, чем храброго, были одновременно убиты, причем египетские воины еще и поглумились над ними. Как потеря сыновей, так и ее причина были достаточным поводом для слез. Но Бибул, некогда вследствие недоброжелательства своего товарища проведший весь год своего служения дома, отправился выполнять свои служебные обязанности на следующий день после того, как ему было объявлено об этом двойном несчастье. Кто мог бы посвятить двум сыновьям меньше одного дня? Так быстро окончил скорбь о детях тот, кто целый год оплакивал свое консульство. Гай Цезарь услышал о смерти своей дочери, повлекшей перемену в судьбах государства, в то время, когда проходил через Британию, не желая позволить даже океану ограничить свой успех. Он живо представлял себе уже тогда, что Гней Помпей не будет равнодушно смотреть на величие в государстве другого и захочет положить конец росту его влияния, казавшегося невыносимым, хотя бы и было оно обращено на общую пользу. Но уже через три дня он снова принялся за дела военачальника и так быстро победил скорбь, как побеждал все остальное.

15

Есть ли смысл рассказывать тебе о похоронах в семьях других Цезарей? Думаю, судьба их часто ранит для того, чтобы они и этим принесли пользу человеческому роду, показав, что даже те, о ком говорят, что они произошли от богов и собираются произвести на свет богов, имеют над своей судьбой не больше власти, чем все остальные. Божественный Август, после потери сыновей и внуков, после того, как вымерла многочисленная императорская семья, посредством усыновления дал новую опору опустевшему дому. Он сумел так мужественно перенести горе, словно бы уже тогда имел личный интерес в делах божественных и предметом личной заботы — не давать повода для жалоб на богов. Цезарь Тиберий потерял обоих сыновей, как своего, так и приемного. Он сам произносил на ростральной трибуне похвалу своему сыну, имея перед глазами выставленное тело покойного, и только наброшенное покрывало прятало труп от глаз жреца. Он не изменился в лице, когда народ проливал слезы; он показал стоявшему рядом с ним Сеяну, как твердо он переносит потерю своих. Согласна ли ты, что низвергающий всех и вся случай не сделал исключения для множества великих людей, хотя им и было дано столько душевных благ, столько блеска как в их частной, так и общественной жизни? Да, страшно кружится этот вихрь, и уничтожает все без разбора, и к уносит с собой, как свою собственность. Вели каждому поделиться своим опытом и поймешь: никому не дано родиться безнаказанно.

16

Предвижу твое возражение: «Ты забыл, что утешаешь женщину: ты приводишь в пример мужчин». Но разве кто-нибудь утверждает, что природа поступила немилостиво с чувствами женщин и ограничила их добродетели? Они также способны к нравственной высоте, если только этого захотят; также могут переносить боль и напряжение, если к ним привыкнут. Но в каком городе, боги милостивые, говорю я это? В том, где Брут и Лукреция освободили римлян от царского ига. Бруту мы обязаны свободой, Лукреции — Брутом. В том, где Клелия, презревшая и врага, и водную стремнину, своей исключительной храбростью достигла того, что единственное, чем мы не можем ее считать, — это мужчиной. В оживленном месте на священной улице стоит конная статуя Клелии и упрекает восседающих на носилках молодых людей за то, что они так ездят в городе, где даже женщинам мы даровали всадническое достоинство. Если хочешь, чтобы я привел тебе примеры женщин, твердо переносивших потери близких, то мне не придется искать их в разных домах: из одной семьи могу назвать двух Корнелий. Во-первых, дочь Сципиона, мать Гракхов. Двенадцать похорон напомнили ей о двенадцати рожденных ею детях. Потеря, как и приобретение, прочих, может, и прошло незамеченным для страны. Но мать видела убитыми и непогребенными Тиберия и Гая, которых даже тот, кто не считает их хорошими людьми, все же должен признать великими. Но, несмотря на это, она отвечала тем, которые утешали ее и называли несчастной: «Я никогда не назову себя несчастной, потому что я родила Гракхов». Корнелия, жена Ливия Друза, потеряла своего прославленною сына, юношу выдающихся дарований, пошедшего по следам Гракхов: после подачи многих законопроектов, не успев превратить их в законы, он был убит в собственном доме, причем убийца не был найден. Однако она перенесла не только горькую, но и неотмщенную смерть сына с тем же мужеством, с каким он вносил свои законопроекты. Теперь ты, Марция, должна примириться с судьбой, которая не удержала стрел, направленных против тебя, так же как и тех, которые летели в Сципионов, матерей и дочерей Сципионов, равно как и тех, которые были направлены против Цезарей.

Проникнута страданиями и пересыпана роковыми случайностями человеческая жизнь. Редко кто живет с ними в мире, разве только в перемирии. Ты дала жизнь четверым, Марция. Никакая стрела не попадет мимо, если направлена против плотного строя. Удивительно ли, что при таком числе не обошлось без бедствий и потерь? «Но судьба, — говоришь ты, — особенно несправедлива в том, что не просто отняла сыновей, а нарочно выбрала их, чтобы отнять». Но ведь нельзя жаловаться на несправедливость, уступив более могущественному половину. Она оставила тебе двух дочерей и внуков от них и даже не вполне взяла от тебя того, которого ты особенно оплакиваешь, забывая об умершем ранее: ты имеешь от него двух дочерей, которые являются большой обузой, если не захочешь покорно переносить горе, и большим утешением, если смиришься. Судьба хочет, чтобы ты, видя их, вспоминала о своем сыне, а не о своем горе. Когда у крестьянина погибают вырванные с корнем бурей или согнутые и поломанные порывом ветра деревья, он ухаживает за оставшимися побегами, сеет семена и высаживает рассаду на месте погибшего. И в одно мгновение — ибо время одинаково быстро как для уничтожения, так и для роста — вырастают новые дерева пышнее погибших. Поставь на место твоего Метилия его дочерей и заполни ими пустоту. Облегчи одну боль двойным утешением. По правде говоря, природа смертных такова, что им ничто так не нравится, как погибшее; тоска по отнятому делает нас нас несправедливыми к оставшемуся. Если ты обдумаешь, как судьба берегла тебя, даже когда свирепствовала, ты поймешь, что имеешь больше, чем нужно для утешения: посмотри на многочисленных внуков и на обеих дочерей. Скажи себе еще следующее, Марция: «Я злилась бы, если бы судьба каждого человека соответствовала его нравам и никогда бы несчастья не преследовали добрых. Теперь же я замечаю, что и добрые, и дурные поражаются без всякой разницы».

17

«Но все-таки тяжело потерять юношу, которого воспитали и который уже стал опорой и украшением отцу и матери». Кто же отрицает, что это тяжело? Однако такова человеческая судьба. Ты родилась для того, чтобы надеяться, бояться, волновать себя и других, одновременно бояться и желать смерти и, что всего хуже, никогда не знать, каково в самом деле твое состояние. Это все равно что сказать кому-нибудь, отправляющемуся в Сиракузы: «Изучи сперва все трудности и удовольствия предпринимаемого путешествия и только тогда садись на корабль. Ты там увидишь следующее. Во-первых, перед тобой предстанет сам остров, оторванный узким проливом от Италии, с которой он, как известно, прежде был соединен. Но однажды ворвалось море и „сицилийский отрезало берег от гесперийского“. Далее ты будешь смотреть на баснословную Харибду (ибо тебе позволено будет пройти близ этого самого алчного из водоворотов моря), лежащую спокойно при отсутствии южного ветра и проглатывающую корабли в свою огромную бездонную пасть, лишь только с юга поднимается сильное дуновение. Ты увидишь, как прославляемая в стихах Аретуза — источник зеркально-чистого и до дна прозрачного озера — изливает свою холодную воду: быть может, она нашла ее тут; быть может, вынесла на поверхность земли беспрепятственно текущую под многими морями реку. Ты увидишь гавань, самую спокойную из всех, которые создала природа для защиты кораблей, и из тех, которые были сделаны человеческими руками, — такую надежную, что даже ярость величайших бурь не находит в ней отражения. Ты увидишь место, где было сломлено могущество Афин, где естественная тюрьма из глубоко выдолбленных скал заключила в себя тысячи пленных. Наконец, ты увидишь и сам город, и его обширнейшие земли, способные вместить территорию многих городов, с очень теплой зимой, которая не имеет ни одного дня, лишенного солнечного света. Но к тому времени, когда ты все это найдешь, тяжелое и нездоровое лето уничтожит все благодеяния зимнего климата. Там покажется тебе тиран Дионисий, этот губитель свободы, справедливости, законности, оставшийся властолюбивым даже после посещения Платона и жизнелюбцем даже после изгнания. Одних он будет жечь, других бичевать, третьих обезглавит за ничтожную провинность; он будет приводить мужчин и женщин для удовлетворения своего сладострастия, и вследствие дикой извращенности и царской ненасытности его не будет удовлетворять совокупление с двумя. Ты теперь знаешь, что тебя может привлечь или отпугнуть; иди же к кораблю или оставайся». Предположим, что после этого изображения путешественник заявил бы, что хочет посетить Сиракузы. Случись с ним неприятность, разве вправе был бы он жаловаться на кого-то, кроме себя? Ведь он попадет сюда не случайно, но приедет по собственной воле, зная все обстоятельства?

Природа говорит нам всем: «Я никого не обманываю; если ты рождаешь сыновей, можешь получить как красивых, так и безобразных. Если у тебя их много, среди них может найтись как изменник, так и спаситель отечества. Ты можешь надеяться, что они достигнут такого уважения, что никто не сможет выбранить тебя за них; но знай, что их может постигнуть и такой позор, что их имя станет для тебя поношением. Ничто не препятствует тому, что они окажут тебе последнюю честь, что твои дети скажут тебе надгробное слово; но готовься к тому, что тебе придется возложить на костер мальчика, юношу или пожилого человека. Годы в этом смысле ничего не меняют: для родителей одинакова тяжела всякая похоронная процессия. Рождая на подобных условиях детей, ты не имеешь права обвинять богов в злом умысле, ибо они не обещали тебе ничего определенного».

18

Сравни теперь этот образ со вступлением в жизнь. Ты раздумывал, хочешь ли посетить Сиракузы. Я представил тебе, что тебя там порадует и что опечалит. Теперь подумай, что я пришел дать тебе совет при твоем рождении. Ты готов вступить в город, принадлежащий богам и людям. Он заключает в себе все, связан определенными вечными законами, в нем неустанно вращаются небесные тела. Там ты увидишь мерцание бесчисленных звезд, увидишь, что одна звезда наполняет все своим светом, что ежедневно бег солнца отделяет день от ночи и каждый год еще равномернее отграничивает лето от зимы. Ты будешь смотреть на луну, сменяющую солнце ночью и заимствующую от братской встречи свой мягкий и матовый свет, то скрытую, то вполне обращенную к земле, всегда изменчивую в своих появлениях и несходную с предыдущим образом. Ты заметишь пять звезд, блуждающих по разным путям и бегущих в обратную сторону от устремляющейся к ним небесной тверди; от малейших их движений зависит судьба народов, по ним слагается великое и малое в зависимости от благоприятного или неблагоприятного хода светил. Ты будешь наблюдать нагроможденные дождевые тучи, устремляющиеся вниз потоки воды, сверкающие зигзаги молний и разверзающиеся в громовых раскатах небеса. Когда ты, насытившись созерцанием горних чудес, опустишь взгляд на землю, тебя ожидает иное и по-иному замечательное состояние вещей. Здесь растянувшаяся равнина и уходящие в бесконечность поля, там вздымающиеся к небу вершины гор с могучими, покрытыми снегом склонами; водопады и потоки, изливающиеся из одного и того же места на восток и на запад; шумящие на горных вершинах, дубравы и чащи лесов с их животными и разнообразным пением птиц. Затем города, различно расположенные, и народы, стесненные природными условиями: одни живут на склонах высоких гор, других, поселившихся в долинах, устрашают бурные реки и выходящие из берегов озера. Увидишь требующие культивации поля и плодоносящие без ухода кустарники, мягкий змееподобный бег ручьев сквозь долины, приветливые бухты, берега, отступающие, чтобы образовать гавани, большое число разбросанных островов, нарушающих однообразие широкого моря. Далее — блеск камней и гемм, золото, плывущее в песке быстрых лесных ручьев, огонь небесной природы, вырывающийся из земли и даже из моря, и, наконец, сам океан, который связывает земли, разделяет своими тремя заливами народы и бурлит, поднимая гигантские валы. В этих неспокойных, без ветра вздымающихся водах ты увидишь животных, пугающих своей невероятной величиной. Многие из них тяжеловесны и нуждаются в лоцманах, направляющих их движение, другие мчатся скорее и проворнее быстро несущихся кораблей. Иные умеют втягивать в себя волны и выбрасывать их к великой опасности проходящих судов. Ты увидишь корабли, отыскивающие неизвестные им местности; увидишь, что человеческая смелость ничего не оставляет неисследованным, и будешь не только зрителем, но и сам примешь близкое участие в этих предприятиях. Ты будешь изучать разнообразные искусства; одни, сохраняющие жизнь, другие — ее украшающие, и третьи — ею управляющие. Но ты также найдешь там тысячи губящих тело и душу вещей — войну, разбой, яд, кораблекрушение, неравномерность погоды и телесных состояний, горькую потерю дорогих людей и смерть, относительно которой мы не знаем, будет ли она легкой или отягощенной наказанием и мукой. Обдумай же это и реши, чего ты хочешь, Чтобы достигнуть одного, придется пройти через другое. Ты ответишь, что хочешь жить? Почему нет? Что ж, я таком случае, думаю, ты не вступишь во владение имуществом, лишение части которого доставляет тебе боль. Итак, живи по соглашению, Ты скажешь; «Меня не спрашивали». Да, но о нас спросили наших родителей, которые, хотя и знали условия, какие ставит жизнь, все же создали нас для жизни.

19

Прежде чем перейти собственно к утешениям, мы должны сперва рассмотреть, что́ нужно лечить, и затем — каким способом. Печалящихся огорчает утрата тех, кого они любили. Очевидно, что само по себе это можно перенести. Ведь пока они живы, мы не плачем об отсутствующих или о тех, кто уедет, пусть даже мы лишены общения с ними и их лицезрения. Таким образом, нас терзают только представления, и все зло велико лишь постольку, поскольку мы его себе представляем. Средства против этого в нашей власти. Будем думать, что они отсутствуют и, таким образом, обманывать себя. Мы их отослали, послали вперед, чтобы нагнать впоследствии. Печалящегося огорчает также следующая мысль: «Не будет больше никого, кто меня защитит, обережет от презрения». Я должен тут воспользоваться малоправдоподобным и все же истинным утешением; в нашем государстве потерять сына означает скорее приобрести влияние, чем его лишиться. Можно даже сказать, что одиночество в старости, которое вообще является губительным, у нас ведет стариков к власти,так что некоторые из них, прикинувшись, будто поссорились с сыновьями, клятвенно от них отрекаются, собственной рукой лишая себя детей.

Я знаю, что ты ответишь: «Меня не беспокоят мои потери. Не стоит и утешать того, кто скорбит о сыне так же, как о рабе, и кто видит в нем что-то, кроме его самого». Что же удручает тебя, Марция? То, что он умер или что мало пожил? Если то, что он умер, тебе следовало бы всю его жизнь печалиться, ибо ты знала, что он умрет. Подумай только о том, что умершего не трогает никакое зло. Ибо одна пустая выдумка — рассказы про то, что делает страшным подземный мир. Мертвым не угрожают ни мрак, ни темница, ни огненные потоки, ни река забвения, ни судилище. Никакой тиран не стесняет их безграничной свободы. Все это выдумали поэты, пугая нас пустыми ужасами. Смерть есть освобождение и конец всех зол, наши страдания не переходят за ее пределы, она возвращает нам тот покой, которым мы пользовались, прежде чем родились. Тот, кто жалеет умерших, должен жалеть и тех, которые не родились. Смерть не является ни добром, ни злом. Ибо лишь то может быть добром или злом, что вообще является чем-нибудь; никакая судьба не имеет значения для того, что ничто само по себе, что приводит все к ничтожеству. Добро и зло непременно находятся в какой-нибудь материи. Судьба не может удержать того, что отпустила природа, и не может быть несчастным тот, кто не существует. Твой сын перешел пределы, внутри которых человек является рабом, его охватил великий и вечный покой. Его не смущают более страх бедности, заботы о богатстве, борьба духа, одолеваемого сладострастными потребностями чувственности. Его не беспокоят ни зависть к чужому счастью, ни вражда других к его собственному. Брань не оскорбляет более его утонченного слуха, ему не угрожает ни общественное, ни семейное несчастье, он не зависит от будущего, озабоченный его всегда неведомым исходом. Наконец-то он находится в таком месте, откуда его никто не прогонит, где его никто не испугает.

20

Как мало знаете о своих бедах вы, не признающие в смерти лучшего изобретения природы и не ожидающие ее! Оберегая ли счастье и отгоняя несчастье, уничтожая ли утомление жизнью и истощение старика, унося находящегося во цвете сил юношу, от которого ждут самого лучшего, или ребенка, остановившегося у порога более сурового возраста, — смерть для всех является концом, для многих помощью, а для некоторых — предметом желаний, и никто не обязан ей более, чем тот, к кому она пришла прежде, чем он ее позвал. Она, помимо желания властелина, уничтожает рабство, она освобождает заключенного от цепей и выводит его из тюрьмы, тогда как выход был запрещен необузданной силой владыки. Она показывает изгнанникам, постоянно обращающим сердца и очи в сторону родины, что им совершенно безразлично, под какою землей они будут лежать. Она равняет всех и во всем, когда судьба неравномерно распределяет общие блага и из рожденных с одинаковыми правами одаряет одних в ущерб другим; она — то, что никогда не действует по произволу другого, то, перед чем никто не чувствует своего унижения, то, от чего никто не может уйти, то, Марция, к чему стремился твой отец. Благодаря ей, говорю я, нет наказания в том, что человек родился: она помогает мне не падать под угрозами бед и сохранять свой дух невредимым и способным к самоконтролю: ведь всегда есть к кому обратиться за помощью. Здесь я нахожу кресты и виселицы, устроенные у всех различно: одни вешают людей вниз головой, другие сажают на кол, вгоняя его в срамные места, третьи на дыбе растягивают руки. Я вижу применяемый в пытках клин, я вижу удары бичей, вижу особые машины для каждого органа и сустава. Но здесь вижу и смерть. Здесь кровожадные враги, надменные граждане. Но тут же я вижу и смерть. Не трудно служить там, где можно одним шагом достигнуть свободы, лишь только нам надоест властелин. Жизнь, ты мила мне за благодеяние смерти!

Подумай, как много хорошего в своевременной смерти, скольким людям пришлось плохо потому, что они жили слишком долго. Если бы болезнь в Неаполе унесла Гнея Помпея, бывшего в это время украшением и опорой государства, он, несомненно, умер бы как первый человек в Римской империи. А прибавка немногих лет свергла его с высоты. Он увидел изрубленные на его глазах легионы, и печальным остатком армии, в которой первую линию составлял сенат, стал он сам — переживший свое войско военачальник. Он увидел египетского палача и подставил свое тело, неприкосновенное для победителей, под меч охранника. Но если бы он и остался нетронутым, спасение лишь опечалило бы его. Ибо что могло быть позорнее того, что Помпей живет по милости царя? Если бы Марк Цицерон погиб в то время, когда против него, как и против отечества, был направлен меч Катилины, освободив республику, он умер бы как ее спаситель. Если бы он последовал за похоронами своей дочери, то и тогда умер бы как счастливый человек. Он не увидел бы мечей, занесенных над головами сограждан, или того, как имущество убитых делят между собой их убийцы, так что тем приходится еще и оплачивать собственную смерть; не увидел бы пошедшей с торгов консульской добычи и публичной отдачи на откуп убийств, войн, разбоев, толпы Каталин. Разве не было бы лучше для Марка Катона, если бы по пути с Кипра, где он получил в свое распоряжение царское наследство, море поглотило его, а вместе с ним и все деньги, которые он вез, чтобы оплачивать гражданскую войну? По крайней мере, он унес бы с собой вот что: на глазах у Катона никто не дерзнет на бесчестный поступок. А прибавка немногих лет заставила этого рожденного не только для личной, но и для общественной свободы человека бежать от Цезаря и последовать за Помпеем.

Итак, твоему сыну преждевременная смерть не принесла никакого несчастья; наоборот, она избавила его от перенесения немалого количества зла.

21

«Но он умер слишком рано, не успев стать достаточно зрелым». Представь же себе, что он остался бы жить, представь самую долгую жизнь, какая только возможна для человека. Подумай, однако, насколько и она коротка! Рожденные на очень недолгое время, мы должны будем вскоре уйти из предоставленного нам в этой гостинице места, оставив его другому. Вообрази себе продолжительность существования городов и ты увидишь, что недолго стояли и те, которые хвалятся своей древностью. Все человечество кратко и преходяще; от бесконечности оно получает только ничтожную часть. Земля со своими городами и племенами покажется нам точкой по сравнению с вселенной. И еще меньшей точкой представится продолжительность нашей жизни, если сравним ее со всей протяженностью времени, которая больше мира, ибо последний постоянно возобновляет в ней свой путь. Зачем же растягивать то, чего увеличение, каким бы ни было, все же не далеко уходит от нуля? Время нашей жизни велико лишь в том случае, если кажется нам достаточным. Пусть ты назовешь мне людей, прославившихся исключительно преклонным возрастом, насчитав некоторым из них до ста десяти лет. Обратив свое внимание на все время, ты поймешь, что нет разницы между самой короткой и самой длинной человеческой жизнью. Ибо тебе придется сравнить, сколько человек прожил, с тем, сколько он не жил. Следовательно, его ранняя смерть означает только то, что для себя он успел стать достаточно зрелым, ибо жил ровно столько, сколько должен был жить. Старческий возраст для разных людей наступает в разное время. Не иначе и у животных: многие уже на четырнадцатом году лишаются сил, и вся продолжительность их жизни равна тому, что для человека — лишь первая ступень. Каждому дана особая жизненная сила. Никто не умирает слишком рано, ибо он и не мог жить дольше того, что прожил. Всем твердо установлена их граница: этот знак останется там, где стоит; ни милость, ни забота не смогут отодвинуть его дальше. Такова была участь и твоего сына, и он

Ты не имеешь никакого основания расстраивать себя этой мыслью — он, дескать, мог бы жить дольше. Будет выполнено то, что каждому обещано. Судьба идет своим собственным путем, никогда ничего не отнимая и не прибавляя к намеченному. Напрасны желания и старания. Каждый получает столько, сколько было предписано в первый день. Он вступил на путь смерти с того самого момента, как увидел свет, и постоянно приближался к своему сроку. От жизни отнимаются даже те годы, которые предоставлены юношескому возрасту. Мы заблуждаемся, предполагая, что только обремененные годами и согбенные люди идут к смерти, ибо туда же идут и детство, и юность — одним словом, каждый возраст. Судьба делает свое дело; она заглушает в нас мысль о смерти и, чтобы лучше к нам подкрасться, прячет смерть под именем жизни. Бессловесное дитя превращается в мальчика, юношеский возраст сменяется возмужалостью, а та — старостью. Сам рост, если его хорошенько рассмотреть, несет в себе урон.

22

Ты жалуешься, Марция, что сын твой не жил так долго, как мог бы жить? Откуда ты знаешь, что жизнь удавалась бы ему и дальше? Что эта смерть не была для него счастьем? Кого ты можешь указать в настоящее время, чье положение было бы настолько надежно и основательно, что будущее не внушало бы ему никаких опасений? Все человеческое скользит и расплывается, и не одна часть нашей жизни не бывает так уязвима и нежна, как та, которая нам наиболее дорога. Поэтому людям на вершине счастья надо желать смерти, ибо, при неустойчивости и спутанности обстоятельств, верно только то, что прошло. Кто может поручиться, что красивое, сохраняемое в чистоте среди столь порочного города тело твоего сына избежало бы всех болезней, так что его красота уцелела бы неповрежденной до старости? Подумай и о тысячах душевных недугов. Даже самые прямые натуры не отвечают до старости тем надеждам, которые возбуждали в молодости: большею частью они искажаются. Порою ими овладевает поздняя, и тем более безобразная, чувственность, которая бесчестит достойнейшее начало их пути, или они порабощаются кухней и желудком, их главной заботой становятся еда и питье. Прибавь к этому пожары, обвалы, кораблекрушения, терзания, причиняемые врачами, которые извлекают из живого разбитые кости, запускают руки во внутренности и лечат срамные органы, вызывая исключительную боль. Затем изгнание: твой сын не был невиннее, чем Рутилий; тюрьма: он не был мудрее Сократа; грудь, рассеченная добровольным ударом: он же не был беспорочное Катона. Подумав обо всем этом, ты не можешь не признать, что лучше всего тем, кого природа поскорее обезопасила. Ведь и их ожидала подобная жизненная награда. Ничто так не обманчиво, как жизнь; ничто не полно стольких засад; никто, свидетель Геркулес, не принял бы такого дара, если бы знал, что́ ему достается. Если высшее счастье — не родиться, то, по моему мнению, следующее за ним счастье — поскорее прожить короткую жизнь и вернуться к прежнему, ничем по тревожимому состоянию.

Вспомни то горькое время, когда Сеян выдал твоего отца словно бы в качестве подарка своему клиенту Сатрию Секунду. Он злился на него за то или другое свободное высказывание, ибо Корд не мог молчаливо выносить, что Сеян даже не посажен на наши шеи, но сам на них вскарабкался. Думали поставить ему статую в театре Помпея, который по приказанию императора был восстановлен после пожара. Тогда Корд воскликнул, что теперь театр действительно погиб. Что же? Лучше было ему смолчать при виде того, как над прахом Гйея Помпея поднялся Сеян, как на памятнике великого полководца воздвигают статую вероломному солдату. И он погиб благодаря этому восклицанию. Злые собаки, которых Сеян кормил кровью, чтобы приручить их и натравливать на других, сейчас же начали лаять и набрасываться на обреченного человека. Что ему оставалось делать? Чтобы остаться в живых, он должен был умолять Сеяна, а чтобы умереть — свою дочь, которая тоже была неумолима. Он решил обмануть дочь. Ослабив себя, насколько мог, жаркой баней, он удалился в одну из своих комнат и попросил чего-нибудь поесть; потом, отослав слугу, выбросил часть пищи за окно, чтобы показать, будто ел, а за обедом воздержался от пищи, говоря, что он уже сытно поел в своей комнате. Так поступил он и на второй, и на третий день. На четвертый же он был выдан своим бессилием. Тогда он обнял тебя и сказал: «Дорогая дочь, за всю мою жизнь я утаил от тебя только это; я вступил на путь смерти и почти достиг его половины. Ты не должна и не можешь меня вернуть». И он приказал закрыть доступ свету и спрятался в темноте. Когда его решение стало известно, все были рады, что добыча избегла мести кровожадных волков. Обвинители по приказанию Сеяна обратились к консульскому трибуналу, жалуясь, что Корд умирает с целью предотвратить то, к чему они его принудили: настолько полным было впечатление, что Корд от них ускользает. При разбирательстве являлся очень серьезный вопрос о том, имеет ли право осужденный, умерев, уйти от наказания. Но пока совещались, пока обвинители во второй раз обращались к консулам, он уже стал свободен. Видишь, Марция, как неожиданно наступает неблагоприятная смена обстоятельств? И после этого ты плачешь, потому что один из твоих близких должен был умереть? Другому это чуть было не запретили!

23

Помимо того что будущее неизвестно и, вероятнее всего, печально, самый путь к небу легче для душ, вовремя освободившихся от общения с людьми, ибо они взяли на себя меньше осадков и отягощающей массы. Освобожденные прежде, чем успели глубоко воспринять в себя земную материю, они легко поднимаются к своему первоисточнику, легче сбрасывают все то безобразное, что к ним пристало. Великим душам не может быть приятно долгое пребывание в теле, они стремятся вырваться и разбить его. Они плохо выносят стеснение, ибо привыкли в вышине пересекать вселенную и с высоты созерцать человеческую жизнь. Об этом именно и кричит Платон: душа мудреца целиком направлена к смерти, ее она вожделеет, о ней размышляет, этим стремлением всегда руководится, стремясь к внешним по отношению к этому миру вещам.

Что же? Могла ли ты, Марция, надеяться долго сохранить его, когда в этом юноше ты находила мудрость старца, чистый и свободный от пороков дух, способный побеждать жажду наслаждений, умевший стремиться к богатству без жадности, к почетному положению без тщеславия и к удовольствию без чувственности? Близко к концу все то, что достигло высшей точки. Совершенная добродетель вырывается отсюда и исчезает из наших глаз; не ждет крайних сроков жизни тот, кто созрел уже в ее начале. Чем ярче пламя огня, тем скорее он гаснет. Жизнь его длиннее, если он образовался из плотного и мало горючего материала и, задавленный дымом, светит тусклым пламенем: его поддерживает та же причина, которая скудно питает. Так и души; чем светлее, тем кратковременнее. Ибо близко разрушение там, где больше не возможен рост. Фабиан утверждает то, что видели и наши родители, а именно: что в Риме был мальчик ростом с необыкновенно высокого мужчину, но он скоро умер, и каждый разумный человек знал это заранее: он не мог дожить до старости, ибо уже раньше достиг ее. Таким образом,зрелость является признаком скорой смерти, и конец наступает скоро, едва лишь исчерпан рост.

24

Цени его по добродетелям, а не по годам, тогда окажется, что он жил достаточно долго. Оставленный отцом в младенческом возрасте, он до четырнадцати лет находился под надзором опекунов, непрестанно окруженный материнским попечением. Хотя у него появились и свои пенаты, он не переставал чтить твои и остался в жилище матери, хотя обыкновенно дети не могут вынести совместную жизнь с родителями в отцовском доме. Своим ростом, красотой и телесной силой он был создан для лагеря, но отказался от военной службы, чтобы не расставаться с тобой. Подумай, Марция, как редко видят своих детей матери, живущие в разных с ними домах, представь, сколько лет жизни они теряют и проводят в непрестанной тревоге, когда их сыновья находятся на военной службе. Пойми, что в твоем распоряжении оказалось немало времени, из которого ты ничего не потеряла. Он никогда не уходил от тебя; на твоих глазах проходили занятия, развивавшие его блестящий талант, в котором он сравнялся бы с дедом, если бы не помешала скромность, схоронившая в тиши успехи очень многих. Юноша исключительной красоты, в столь великой толпе женщин, которые стараются совратить мужчин, он не оставил им никакой надежды. Когда же испорченность некоторых из них дошла до того, что они посягнули на него, он краснел так, как будто согрешил уже тем, что понравился. Благодаря этой безупречности нравов он уже очень молодым был признан достойным жреческого сана — конечно, по материнскому ходатайству, но без прекрасных качеств кандидата и мать не могла бы ничего сделать. Рассматривая его добродетели, лелей своего сына, как было когда-то. Теперь он еще больше принадлежит тебе, нет ничего, что отвлекало бы его от общения с тобой, никогда уже не доставит он тебе ни огорчения, ни скорби. Единственную боль, которую тебе мог причинить твой столь замечательный сын, ты уже перенесла. Остальное безопасно от бед и полно наслаждений — сумей только поддерживать в себе связь с ним, сумей понять, что́ было в твоем сыне самого драгоценного.

Погибло только его изображение, не самый схожий слепок с него. Сам же он вечен и находится в лучшем положении, свободный от чуждого бремени, предоставленный самому себе. Составляющие нас кости, нервы, обтягивающая их кожа, наше лицо, служащие нам руки и все остальное, нас обволакивающее, — все это лишь цепи и помрачение духа. Всем этим душа покрывается, затемняется, ограничивается, удерживается от истинного и свойственного ей и повергается в заблуждения. Вся борьба ее с отягощающей плотью заключается в том, чтобы не отвлечься от восхождения и не осесть внизу. Она стремится туда, откуда ее отпустили; там ожидает ее вечный покой, там, после беспорядочного и грубого, созерцает она чистое и ясное.

25

Поэтому тебе незачем стремиться на могилу твоего сына: там лежит худшее и обременительное для него самого — кости и зола, которые являются его частями в той же мере, как платье и другие покровы тела. Он улетел неповрежденным и ничего не оставил, он весь ушел отсюда и, помедлив некоторое время над нами, чтобы очиститься и сбросить свои недостатки и сор смертной жизни, поднялся в высшие сферы и вращается теперь среди блаженных душ. Там приняли его в свой священный сонм Сципионы и Катоны, там причислил его к презиравшим жизнь и освобожденным благодеянием смерти твой, Марция, отец. Он приблизит к себе своего радующегося новому свету внука (хотя в ином мире все между собой родственны!) и научит его распознавать пути соседних звезд; с радостью введет он его в тайники природы, известные ему не предположительно, а истинно. Как иностранец в незнакомом городе благодарен руководителю, так и тот, кому любопытны причины небесных явлений, будет рад помощнику из своих. Этот руководитель-помощник велит ему также опустить взгляд и на лежащие далеко внизу земли, ибо приятно смотреть с высоты на покинутую область. Держи же себя, о Марция, так, как будто ты стоишь перед глазами твоего отца и твоего сына, но не таких, какими ты их знала, а гораздо более возвышенных и находящихся на большей высоте. Стыдись думать о низменном и обычном, стыдись оплакивать своих, превратившихся в высшие существа. Ни широкие моря, ни горные высоты, ни непроходимые ущелья или предательские броды Сирт не могут препятствовать им, посланным в вечность, несущимся сквозь свободные и обширные пространства вселенной; везде стелется перед ними ровный путь, их встречают звезды, и сами они становятся звездами.

26

Вообрази себе, Марция, что с этой небесной тверди обращается к тебе отец, который для тебя значил так же много, как и ты — для твоего сына, причем обращается не с тем настроем, с которым оплакивал гражданские войны и вписывал авторов проскрипций в проскрипции истории, но настолько же возвышенно, насколько сам он теперь высок. «Почему, дочь моя, так долго сохраняешь ты свою скорбь? Почему остаешься в неведении истины, заставляющем тебя думать, будто для твоего сына плохо то, что он отошел к праотцам во время полного благополучия своего дома и сам находясь в полнейшем благополучии? Разве тебе неизвестно, какими бурями разрушает все судьба? Разве не знаешь, что она не бывает благожелательной и ласковой ни с кем, кроме тех, которые имели с ней мало дела? Нужно ли мне называть тебе царей, которые были бы очень счастливы, если бы смерть заранее избавила их от предстоящих им несчастий? Или римских полководцев, величию которых не мешало бы ничто, если бы можно было отнять от их жизни какое-то время? Или благородных и прославленных людей, которые должны были подставить шею под удары солдатского меча? Вспомни своего отца, вспомни деда! Последний погиб по произволу другого человека, своего убийцы. Я никогда не давал никому власти над собой и, отказавшись от еды, доказал, что жил с той же силой духа, с которой писал. Почему в нашем доме сожалеют дольше всего о том, кто умер наиболее счастливо? Мы все встретились здесь и, выйдя из ночной тьмы, не видим у вас ничего заманчивого, ничего возвышенного, ничего блестящего, а замечаем лишь низменное, тяжелое, полное страха. Сколь малую частицу нашего света вы можете различить! Нужно ли мне говорить тебе, что здесь нет яростного столкновения мечей, один флот не сокрушает другого, здесь не подготавливают отцеубийства и даже не думают ни о чем подобном, судебные тяжбы не наполняют ежедневно форума, ничто не совершается втайне, мысли явны, сердца открыты; жизнь каждого - на глазах у всех, причем для нас возможно обозрение и прошлых веков, и будущих событий? Мне доставило удовольствие описание одного столетия, история которого протекала лишь в одной части вселенной и лишь между немногими. Теперь же я могу созерцать связь многих тысячелетий, последовательность многих времен и такого количества лет, какое только существует. Могу смотреть на государства, которые поднимаются, и на те которые надают, на гибель великих городов и отыскание новых морских путей. Если общая участь может служить утешением твоей сгорби, то знай, ничто не останется там, где оно теперь стоит, что время все сбросит и увлечет за собою. Оно будет играть не только с людьми (ибо они составляют лишь ничтожную часть того, что подвержено случаю), но также с областями, странами и частями вселенной; много гор оно разрушит, а в других местах воздвигнет высокие скалы; оно поглотит моря, изменит путь потоков и, прорывая пути и средства сообщения народов, разрушит единение человеческого рода. В другом месте оно втянет города в огромные пропасти, будет колебать их землетрясениями и посылать удушливые испарения из подземных глубин, покрывать наводнениями всю населенную землю, топить всякое живое существо в воде, жечь все смертное страшным огнем. Когда же настанет время уничтожения и обновления мира, тогда все разрушится собственною силой, звезды столкнутся со звездами и все, что теперь сияет в стройном порядке, вся мировая масса запылает одним огненным морем. И мы, блаженные, достигшие вечности души, когда бог решит заново перестроить вселенную, будем лишь небольшой частью колоссального разрушения и снова распадемся на те элементы, из которых были составлены древле».

Как счастлив, Марция, твой сын, который все это уже знает!