О милосердии

1

Весьма значительная часть смертных, Паулин, жалуется на враждебность природы: мы-де рождаемся для непродолжительной жизни и время, отпущенное нам, пробегает до того стремительно, что, за редким исключением, жизнь покидает людей, кода они еще только готовятся жить. Из-за этого, как полагают, всеобщего зла сокрушалась не только многочисленная и невежественная чернь; вызванное им переживание исторгало жалобы и у благородных мужей. Отсюда — знаменитое восклицание величайшего из врачей: «Жизнь коротка, вечно — искусство». Отсюда — менее всего подобающий философу спор Аристотеля с природой: «Животным она милостиво даровала столь длительную жизнь, что они могут пережить пять и даже десять поколений людей, у человека же, рожденного для многочисленных и великих дел, век гораздо короче».

Времени мы имеем немало, но расточаем много. Жизнь, если ее правильно организовать, довольно продолжительна и достаточна для свершения самых великих дел, но, когда она нерасчетливо и беспечно прожигается, когда употребляется только на дурные дела, мы не замечаем, как она проходит; мы спохватываемся лишь на пороге смерти, когда жизнь уже прошла. Именно так обстоит дело: короткую жизнь мы не получаем, а делаем ее такой; мы не бедны, а расточительны. Подобному тому как царски огромное состояние, доставшееся скверному хозяину, в одно мгновение проматывается, а хотя и скромное, но оставленное рачительному человеку — возрастает, так и наша жизнь: увеличивается у распоряжающегося ею умело.

2

Что мы жалуемся на природу? Она щедра к нам: жизнь долга, если ты умеешь пользоваться ею. Однако одним владеет ненасытная алчность, другим — хлопотливое усердие в пустых делах; этот пьянствует, а этот изнемогает от безделья; одного, всегда зависящего от чужого мнения, изнуряет честолюбие, другого через все земли и моря неудержимо влечет надеждой на барыши страсть к торговле; некоторых терзает пристрастие к военной службе, при этом они всегда готовы подвергнуть опасности других, но страшатся опасностей для себя; есть и такие, которые добровольно изматывают себя, раболепно угождая неблагодарным властителям; многие заняты или домогательством чужого имущества, или заботами о своем собственном. Большую часть людей, ни к чему определенному не стремящихся, ветреное, непоследовательное и недовольное самим собой легкомыслие снова и снова понуждает к неслыханным планам; иные, к чему бы они не обратились, ни в чем не находят удовольствия: вялых и равнодушных, их застает смерть; так что я не могу сомневаться в правоте того, что, наподобие оракула, сказано у величайшего из поэтов: мы успеваем прожить ничтожную часть жизни. А весь остальной срок — уж никак не жизнь, а только время.

Со всех сторон обступают и осаждают пороки, не дают собраться с духом и поднять глаза, чтобы рассмотреть истину: душат раздавленных и погрязших в своей страсти — им уже никогда не прийти в себя. А если и случится вдруг передышка, их по-прежнему бросает то туда, то сюда, словно в глубоком море, в котором после бури еще сохраняется волнение; и сгрести никогда не оставляют их в покое.

Ты полагаешь, что я говорю о людях, чьи беды не вызывают никаких сомнений? Взгляни на тех, к кому ломятся из-за их успеха: их душит собственное благополучие. Как много людей, которым богатство в тягость! Как много людей, которых лишают жизненной силы красноречие и ежедневные упражнения, необходимые для того, чтобы продемонстрировать свой талант в лучшем виде! Как много чахнущих от беспрерывных удовольствии! Сколько таких, которым не оставляет никакой свободы напирающая со всех сторон толпа клиентов! Короче говоря, обеги взглядом всех — от безродного до знатного: этот ищет адвоката, а этот — сам адвокат; один обвиняется, другой защищается, третий судит; никто не располагает собой, каждый губит себя ради другого. Спроси о тех, чьи имена заучиваются наизусть, ты увидишь, что они различаются по следующим приметам: этот занимается тем, тот — этим, и никто — самим собой.

Совершенно бессмысленно возмущение некоторых людей, которые жалуются на пренебрежительное к ним отношение со стороны высокопоставленных особ: они, мол, оказались заняты, когда к ним пожелали обратиться за помощью. Но как осмеливается жаловаться на чье-то высокомерие тот, кто для самого себя никогда не имеет времени? И все-таки тебя, кем бы ты ни был, он, пусть и надменным взглядом, хоть раз да удостоил, снизошел обратить слух к твоим словам, взял тебя под свою защиту; а вот ты сам ни разу не удосужился ни взглянуть на себя, ни выслушать себя. А потому у тебя нет никакого основания обязать кого-либо быть внимательным к тебе, так как, настаивая на этом, ты на самом деле не с другим хотел быть, а не мог оставаться с самим собой.

3

Допустим, что все когда-либо блиставшие умы сойдутся в этом вопросе, все равно они никогда не перестанут удивляться такому всеобщему умопомрачению: люди не терпят, чтобы кто-то покушался на их земельные владения, и, если возникает незначительный спор о меже, тут же бросаются за камнями и оружием; однако они позволяют, чтобы другие вторгались в их жизнь, более того — сами впускают к себе ее будущих владельцев; не найдется никого, кто захотел бы раздать свое имущество, но скольким людям каждый из нас раздаривает свою жизнь! Люди прижимисты, когда дело касается денег, но как только доходит до траты времени, они становятся необычайно расточительны, хотя только здесь скупость достойна уважения.

Итак, можно взять кого-нибудь из толпы стариков и сказать ему: «Как мы видим, ты подошел к крайнему пределу человеческого существования, тебя обременяет возраст в сто и более лет: ну-ка подведи итог своей жизни. Подсчитай, сколько из этого времени отнял кредитор, сколько любовница, сколько патрон, сколько клиент, сколько ссоры с женой, сколько усмирение рабов, сколько суетливая беготня по городу; прибавь болезни, которые мы сами себе причинили, прибавь и то время, что осталось неиспользованным, ты увидишь, что для себя лично ты располагал гораздо меньшим числом лет, чем сейчас насчитывает твой возраст. Вспомни, когда ты был тверд в решении; как мало было дней, которые ты прожил так, как наметил; когда ты распоряжался самим собой; когда твое лицо сохраняло свое естественное выражение; когда душа была бестрепетна; что совершено за столь долгую жизнь; сколько людей расхищало твое время, при этом ты даже не замечал, что теряешь его; как много пустых страданий, глупых радостей, неутолимых страстей, никчемных знакомств заполняли твою жизнь; как мало из того, что принадлежит тебе, досталось тебе самому: ты поймешь, что умираешь раньше времени».

Что же является причиной? Вы живете так, как будто будете жить всегда, вам никогда не приходит в голоду мысль о вашей тленности, вы не замечаете, сколько времени уже прошло; вы его растрачиваете, словно имеете его в изобилии; между тем, может быть, как раз тот день, который посвящается какому-нибудь человеку или делу, ваш последний день. Вы всего опасаетесь, как смертные, и вместе с тем жаждете, как бессмертные. Ты можешь услышать, как многие люди говорят: «По достижении пятидесяти лет я начну посвящать себя досугу, а шестидесятилетие освободит меня от всех обязательств». И кто же поручится, что ты проживешь столь долгую жизнь? Кто даст гарантию, что все произойдет именно так, как ты планируешь? Тебе не стыдно оставлять для себя лишь остаток жизни и для важных размышлений — лишь то время, которое ни на что другое не можешь употребить? Поздно начинать жизнь тогда, когда нужно ее завершать! Какое безрассудство, забыв о бренности, откладывать разумные намерения до достижения пятидесяти и шестидесяти лет и собираться начать жить в возрасте, до которого мало кто дотягивает!

4

Сейчас ты увидишь, что у самых могущественных и высоко вознесенных особ невольно вырываются слова, которыми они желают себе покоя, превозносят его, предпочитая всем благам. Иногда они обнаруживают желание, если это ничем не грозит, спуститься со своей высоты. Ведь, когда извне ничто не тревожит и не потрясает, счастье разрушается в себе самом.

Божественный Август, которому боги дали больше, чем кому-либо, постоянно молил о покое для себя и стремился к освобождению от государственных дел; любая его речь всегда возвращалась к тому, что он льстит себя надеждой на досуг; это хотя и обманчивое, но сладкое утешение, что когда-нибудь он будет жить только для себя, все-таки служило ему отрадой в тяжелых трудах. В одном отправленном в сенат письме, в котором он обещал, что его отставка будет сочетаться с достоинством и не окажется в противоречии с прежней славой, я обнаружил следующие слова: «И это может быть осуществлено с бо́льшим блеском, чем обещано. Однако желание достичь долгожданного для меня времени так меня увлекало, что, поскольку радость от достижения желаемого до сих пор медлит, я получаю некое удовольствие от сладости самих слов». Настолько важным представлялся ему досуг, что он предвкушал его заранее, в мыслях, не имея возможности осуществить на деле. Он, который видел, что все зависит от него, он, который определял судьбу людей и народов, с величайшим счастьем думал о том дне, когда сложит с себя высокие полномочия.

Он знал по опыту, сколько пота требуют те блага, которые сияют во всех землях, сколько скрытых забот они таят. Вынужденный бороться оружием сначала с гражданами, затем с товарищами по должности и, наконец, со своими родственниками, он пролил кровь на море и суше. Пройдя с боями Македонию, Сицилию, Египет, Сирию, Азию и почти все прибрежные области, он направил утомленные убийством римлян войска на войну с внешним врагом. В то время как он усмирял альпийские племена и укрощал врагов, угрожавших спокойствию империи, в то время как он отодвигал границы за Рейн, и за Евфрат, и за Дунай, в самой столице уже точили на него кинжалы Мурена, Цепион, Лепид, Эгнаций и другие. Он еще не избежал их козней, а его, уже находящегося в преклонном возрасте, начали пугать своим поведением дочь и многочисленные юноши из знатных семей, связанные, словно присягой, прелюбодеяниями, и более того — вновь надо было опасаться женщины, вступившей в связь с Антонием. Эти нарывы он срезал вместе с самими членами: появлялись другие; словно тело, больное от избытка крови, постоянно разрывалось в каком-нибудь месте. Поэтому он желал покоя для себя, ожиданием его и размышлениями о нем скрашивал свои тяжкие труды; это было желание человека, который имел власть исполнять желания других.

5

Марк Цицерон, вращавшийся среди Каталин и Клодиев, а также Помпеев и Крассов, явных недругов и сомнительных друзей, когда, подвергаясь опасности, пытался спасти республику, и в конце концов порвавший со всеми, ни в счастье не был спокоен, ни в несчастье — терпелив. Сколько раз он проклинал свое достопамятное консульство, которое он неумеренно, хотя и не без основания, превозносил! Какие жалобные слова он исторгает в одном из писем к Аттику, когда уже был побежден Помпей-отец, а сын в Испании пытался восстановить разгромленные силы! «Ты спрашиваешь, — пишет он, — что я здесь делаю? Я остаюсь в своем Тускуланском поместье, лишь наполовину свободный». Тут же он прибавляет слова, в которых и прошедшую жизнь оплакивает, и на настоящее жалуется, и на будущее не надеется. «Лишь наполовину свободным» назвал себя Цицерон. Но клянусь Геркулесом, никогда мудрец не опустится до столь унизительного прозвища; он никогда не будет свободным наполовину, но, ничем не связанный, независимый и возвышающийся над остальными, всегда будет обладать абсолютно полной свободой. В самом деле, что может быть выше того, кто возвышается над судьбой?

6

Ливий Друз, человек энергичный и пылкий, когда он предложил новые законы и натворил таких же бед, что и Гракхи, оказавшись в окружении огромного количества пришедших со всей Италии людей и не представляя, как будут развиваться события, которые ему не следовало провоцировать, но уже не имея возможности оставить начатое, проклинал беспокойную с самого начала жизнь и, как говорят, произнес, что даже в детстве ему не выпало на долю вкусить досуга. Ведь еще несовершеннолетним и в детской одежде он осмелился выступать перед судьями в защиту обвиняемых и проявлять свое влияние на форуме, притом столь успешно, что некоторые решения, как известно, навязал именно он. Куда только не устремлялось его раннее честолюбие! Должно быть, ты знаешь, что преждевременная смелость этого человека обернулась чудовищным бедствием как для самого честолюбца, так и для государства. Он, сызмальства ставший виновником скандалов и бременем для форума, стало быть, поздно жаловался, что ему не выпало на долю ни одного свободного дня. Остается спорным, сам ли он наложил на себя руки. Ибо он упал неожиданно, с раной в паху. Если кто-то и сомневается в том, что его смерть была добровольной, никто — в том, что она была своевременной. Излишне упоминать еще и о тех, кто, хотя и казался современникам сверх меры счастливым, сам честно свидетельствует против себя, ненавидя все, что он сделал в жизни. Но этими жалобами они не переделали ни других, ни самих себя, потому что, высказав все, что наболело, они возвращаются к своим прежним привычкам.

Клянусь Геркулесом, ваша жизнь, хотя бы она длилась более тысячи лет, может сократиться до самого ничтожного срока: ваши пороки поглотят любой человеческий век. Необходимо, однако, чтобы время жизни, которое вопреки закону природы разум пытается увеличить, стремительно от вас ускользало, ибо самое скоротечное на свете вы не цените, не бережете и не удерживаете, но позволяете ему проходить как чему-то ненужному и повторяющемуся.

7

К этим людям я причисляю прежде всего тех кто посвящает себя исключительно пьянству и похоти, ведь никто не занимался более гнусным делом. Остальные если даже они находятся во власти иллюзорной мечты о славе, все-таки ошибаются, привлеченные ее блеском; ты можешь мне назвать алчных, вспыльчивых и разжигающих несправедливую ненависть и даже войны — все они грешат, но грешат, как мужчины; разложение же предающихся чревоугодию и похоти отвратительно. Присмотрись к жизни всех этих людей, погляди, как много времени они занимаются подсчетами, как много времени проводят в интригах, как долго находятся в страхе, как долго угождают другим и позволяют угождать себе, как много времени отнимают у них явки в суд по своим и чужим разбирательствам, как много времени требуют пирушки, которые стали для них как бы служебными обязанностями. Ты увидишь, что им не дают перевести дух ни собственные недостатки, ни собственные преимущества.

Наконец, все единодушны в том, что занятой человек не может успешно заниматься ни одним делом, будь то красноречие или другие свободные искусства, потому что разбрасывающийся человек ничего не воспринимает достаточно глубоко, но все отвергает, как нечто навязанное. Для занятого человека нет ничего более незначительного, чем жить, нет ничего тягостнее, чем познавать. Учителя по другим искусствам имеются повсюду и в большом числе, некоторые из этих искусств, как можно видеть, ученики изучили в совершенстве, настолько, что даже могут учить сами: всю жизнь нужно учиться жить и — что тебя, возможно, удивит еще больше — всю жизнь нужно учиться умирать. Очень многие выдающиеся мужи, после того как все препятствия остались позади, отказавшись от богатства, должностей и удовольствий, до самой глубокой старости занимались единственно тем, чтобы узнать, как жить. Однако большинство из них ушли из жизни, не скрывая — тем более что это было известно и другим, — что они по-прежнему не знают, как жить.

Поверь мне, человек благородный и стоящий выше человеческих предрассудков не позволяет другим пользоваться его временем, и по этой причине его жизнь в высшей степени продолжительна, потому что все время, что было в его распоряжении, полностью принадлежало ему. У него ничего не пропало даром, все свое время он использовал целиком, причем распорядился им сам, так как, являясь ревностным стражем своего времени, он не нашел ничего достойного, ради чего можно было бы пожертвовать им. Вот почему времени ему хватило. Однако его неизбежно мало у тех, из чьей жизни много времени похитили люди.

У тебя нет основания полагать, что они ни разу не задумались о своей потере: ты наверняка мог слышать, как очень многие из тех, кого тяготит большой успех, в толпе клиентов, или во время судебных процессов, или при исполнении почетных, но обременительных дел иногда восклицают: «У меня нет никакой жизни!» А как может быть иначе? Все, кто требует себе помощи в суде, отнимают тебя у тебя. А тот обвиняемый, сколько он украл у тебя дней? А сколько тот соискатель на должность? А сколько та старуха, утомленная похоронами наследников? А сколько тот, что прикидывается больным, чтобы разжечь алчность искателей наследства? А сколько тот могущественный друг, который держит вас не из-за дружбы, а для внешнего блеска? Говорю тебе, подсчитай и осмысли дни своей жизни: ты увидишь, что для самого себя у тебя оставалось очень мало дней, да и те оказались неиспользованными.

Один, достигнув желаемой должности, жаждет сложить ее с себя и без конца вопрошает: «Когда же кончится этот год?» Второй устраивает игры и, рассчитывая получить должность, придает им большое значение. «Когда, — говорит, — я наконец отделаюсь от них?» А третий, адвокат, на форуме буквально разрывается на части и выступает при огромном стечении народа, заполнившего пространство даже за пределами слышимости его голоса. «Когда же, — спрашивает, — будет перерыв в судебных делах?» Каждый торопит свою жизнь и страдает от тоски по будущему и отвращения к настоящему. Но кто каждое мгновение употребляет с пользой для себя, кто каждый день проживает, словно это целая жизнь, тот не тоскует по завтрашнему дню и не страшится его. В самом деле, какую новую радость может принести еще какой-то час жизни? Все известно, всего достаточно. Об остальном может позаботиться Счастливый Случай: жизнь — уже вне опасности. Что-то может быть добавлено, ничего — отнято, причем добавлено так, как если бы очень сытому человеку было предложено кое-что из еды: он не хочет, но берет.

Следовательно, у тебя нет причины на основании только седых волос и морщин заключать, что какой-то человек прожил долгую жизнь: не жил он долго, а долго существовал. А что, если ты действительно полагаешь, что долгое плавание совершил тот, кого страшная буря, вырвав из гавани, носила сюда и туда и, поскольку ветер менялся и яростно дул с разных сторон, кружила на одном и том же месте? Он не плавание долгое совершил, а долго носился по волнам.

8

Обычно я удивляюсь, когда вижу людей, просящих уделить им какое-то время, и людей, которые с необычайной легкостью уступают этим просьбам; и те и другие обращают внимание, для чего нужно это время, однако никто не задумывается о самом времени: словно ничего и не просят и ничего не дают. Люди забавляются самым ценным, что у них имеется, но не замечают его, потому что оно нематериально, на глаза не попадается и поэтому считается очень дешевым, более того — почти никакой ценности не имеющим. Ежегодные выплаты и подарки люди берут весьма охотно и ради них прилагают свой труд, старание, заботу; никто не ценит время; пользуются им небрежно, как чем-то даровым. Но взгляни на тех же самых людей, когда они больны: если смертельная опасность приблизилась, они хватают врачей за колени и, страшась смерти, готовы пожертвовать всем своим имуществом, лишь бы остаться в живых! Как противоречивы их чувства!

Если бы людям заблаговременно могло быть известно, сколько им предстоит еще прожить, причем с такой же точностью, с какой им уже известно число прожитых лет, как затряслись бы они от страха, увидев, что им осталось жить очень мало, как берегли бы они эти годы! Конечно, легко распорядиться тем, количество чего — каким бы незначительным оно ни было — известно заранее; тщательнее нужно беречь то, о чем ты не можешь сказать, когда наступит ему конец. Все же ты не считаешь, что эти люди не знают, как дорого время: они постоянно твердят, что тем, кого они очень сильно любят, готовы отдать часть своих лет. Однако они не понимают, что дают, ничего при этом не прибавляя другим, ибо не имеют понятия, откуда именно они возьмут эти годы, поэтому им ничего не стоит жертва, связанная с потерей, которую глазами не увидеть.

Никто не вернет годы, никто тебе еще раз не возвратит тебя самого, жизнь как с самого начала шла, так и будет идти, не меняя и не прекращая своего движения, не зашумит, не напомнит о своей скорости: пройдет незаметно. Ни царским повелением, ни народной милостью она не продлится дольше, но как с первого дня начала, так и будет протекать, никуда не сворачивая, нигде не замедляя хода. Да и что случится? Ты — в делах, а жизнь летит. Между тем приблизится смерть, для которой — хочешь не хочешь — у тебя должно найтись время.　

9

Разве может быть что-нибудь глупее, чем образ мыслей людей, тех я имею в виду людей, которые хвалятся благоразумием? Они ужасно заняты делами: чтобы жить лучше, они налаживают жизнь за счет самой жизни. Они строят далеко идущие планы; а между тем самая огромная потеря в жизни связана с ожиданием; завися от завтрашнего дня, люди теряют сегодняшний. Ты рассчитываешь на то, что находится в руках судьбы, то, что — в твоих, упускаешь. На что направлен твой взгляд? К чему ты стремишься? Все, чему еще только предстоит произойти, неопределенно: живи прямо сейчас!　

Вот вещает величайший поэт и, словно божеством вдохновленный, изрекает спасительное пророчество:　

«Что же ты медлишь? — говорит он. — Что ты мешкаешь? Если ты бездействуешь, время убегает». Однако оно будет убегать и когда ты будешь занят делами, поэтому скорости, с которой летит время, надо противопоставить стремительность, с которой ты должен им пользоваться. Подобно тому как нужно быстро черпать воду из бегущего дождевого потока, поскольку он не всегда будет течь. Вот почему поэт, чтобы ярче осудить бесконечное мешканье, говорит не «самый лучший возраст», а — «самый лучший день». Как? Ты беспечно и, несмотря на столь стремительный бег времени, спокойно раскладываешь перед собой, подобно тому как это нравится делать скупому, месяцы, годы и десятилетия? О дне говорит с тобой поэт, и именно о сегодняшнем дне, убегающем.

Неужели у тебя еще есть сомнение в том, что для несчастных, иначе говоря, обремененных делами смертных раньше всех убегают самые лучшие дни? Все еще детскими остаются души этих людей, когда их застигает старость, к которой они приходят неподготовленными и беззащитными, ведь они ни о чем заранее не позаботились: они входят в старость внезапно, неожиданно для себя, а то, что она с каждым днем к ним приближалась, не замечали. Подобно тому как беседа, чтение или напряженное размышление делают незаметным для путешественников путь и они осознают его не раньше, чем достигают места назначения, так и этот беспрерывный, стремительный путь жизни, совершаемый нами, бодрствуем ли мы или спим, с одинаковой скоростью, занятые люди замечают лишь в конце.

10

То, что я изложил, я хотел бы разделить на отдельные пункты и доказательства, таковых у меня найдется много, с их помощью я докажу, что самая короткая жизнь — у людей, обремененных делами. Фабиан, не из нынешних кабинетных философов, а из числа истинных философов старого закала, постоянно говорил: против страстей надо применять силу, а не остроумие; их следует обращать в бегство не пустячными уколами, а мощными ударами. Он не одобрял умствований, считая что страсти нужно уничтожать, а не пощипывать. Но чтобы люди осознали свое заблуждение, их следует учить, а не только оплакивать, как погибших.

Время жизни делится на прошлое, настоящее и будущее. Время, в котором мы живем сейчас, коротко; в котором будем жить — сомнительно; в котором уже жили — сомнению не подлежит. По отношению к последнему судьба теряет свои права; оно не может быть ей подвластно вновь. Этот отрезок жизни для занятых людей потерян, ведь у них нет свободного времени, чтобы вспоминать прошлое, а если есть, то воспоминание о нем вызывает у них досаду и потому неприятно. Итак, они неохотно возвращаются к скверно прожитому периоду свой жизни и не рискуют касаться времени, ошибки которого еще как-то забывались в радостях повседневности, но при любом воспоминании обнаруживаются со всей очевидностью. Лишь тот охотно возвращается к своему прошлому, кто все свои поступки подвергает собственной цензуре, которая никогда не допускает ошибки; своих воспоминаний следует бояться тому, кто многого домогался из тщеславия и многое презирал из высокомерия, добивался силой и выманивал хитростью, алчно присваивал и расточительно проматывал. И все-таки это — священная и посвященная часть нашего времени, она не подвластна случайностям и находится за пределами царства судьбы; ни нужда, ни страх, ни болезни уже не беспокоят; ни изменить, ни изъять уже ничего нельзя; владение прошлым незыблемо и не требует забот. Лишь отдельные дни, да и те на короткий срок, имеются в настоящем, но дни прошлого все предстанут перед вами по первому вашему требованию; каждый может их подвергнуть своему суду так долго, как это ему заблагорассудится; но у людей, обремененных делами, времени на это нет.

Спокойный и не отягощенный заботами человек способен мысленно охватить всю свою жизнь; люди занятые словно находятся под ярмом: не могут отклоняться в сторону и оглядываться. Поэтому их жизнь уходит в пустоту. Сколько бы ты не лил жидкости, это не имеет значения, если у сосуда нет дна, которое удерживало бы налитое и не давало бы ему вытечь, точно так же не важно, сколько отпущено времени, если ему негде задержаться, потому что оно протекает сквозь души, которые у этих людей как треснутые и продырявленные сосуды.

Настоящее очень коротко, так коротко, что иным кажется, что его вовсе не существует, потому что оно всегда в движении, течет и быстро проносится; кончается, прежде чем наступает, и допускает остановку не больше, чем вселенная или небесные тела, которые в своем непрерывном движении никогда не остаются в том же самом месте. Для занятых людей имеет значение только настоящее, которое столь коротко, что не может быть осмысленно; так же и это время ускользает от людей, которые разбрасываются на многие дела.

11

Ты хочешь узнать раз и навсегда, как коротка их жизнь? Посмотри, как страстно они желают жить долго. Дряхлые старики с клятвенными обещаниями вымаливают продления жизни на несколько лет, лживо уверяют самих себя, что они моложе, чем есть на самом деле, услаждают себя этим измышлением и дурачат себя столь охотно, словно обманывают одновременно и смерть. И только когда физическая слабость напомнит им о бренности, они, трепеща от страха, умирают, но так, словно из жизни они не уходят, а их из нее вырывают. Они вопят, что были глупы, что и не жили вовсе и, если только выкарабкаются из болезненного состояния, будут жить, избегая всяких занятий, что напрасно они приобретали то, чем даже и не воспользовались, и что весь их труд пропал впустую.

А почему не должна быть долгой жизнь людей, свободных от всяких дел? Ее не разбазаривают, попусту не тратят; случаю не вверяют, от нее ничего не убывает из-за нерадивости или щедрости, в ней нет ничего ненужного: она вся, так сказать, в получении дохода. И сколь бы малой она ни была, она вполне достаточна, и потому мудрец, когда настанет его последний день, не колеблясь, твердой стопой пойдет навстречу смерти.

12

Ты, возможно, спросишь, каких людей я называют занятыми? Ты не должен думать, что я имею в виду только тех, кого из базилики с трудом изгоняют спущенные на ночь собаки; тех, кого относительно благовидно теснят в толпе их собственных клиентов и весьма бесцеремонно в чужой толпе; тех, кого обязанности гонят из дома стучаться в чужие двери или кому не дает покоя преторская должность, сулящая надежды на бесчестную наживу, которая со временем даст о себе знать, как гнойник. У некоторых людей даже досуг заполнен делами: в своем загородном доме, в собственной постели, в полном уединении, даже вдали от всех дел они сами себе в тягость; их существование — это не столько праздная жизнь, сколько праздное занятие. Свободным от забот ты считаешь того, кто с болезненной нежностью расставляет коринфские сосуды, ценные из-за безумия некоторых людей, и большую часть своих дней тратит на какую-то ржавчину? Кто сидит у борцовской площадки (ибо — какой позор! — нас уже терзают чужеземные пороки) как страстный поклонник юных борцов? Кто свору своих умащенных юнцов разбивает на пары в соответствии с возрастом и цветом? Кто содержит самых модных атлетов?

Что? Ты считаешь свободными от забот тех, кто много часов проводит у парикмахера, выщипывая то, что выросло за ночь, совещаясь по поводу каждого волоска, приводя в порядок растрепанные волосы или, если они поредели, зачесывая их на лоб то так, то этак? О, как они гневаются, если парикмахер был чуточку небрежен, что случается, когда стригут мужчину! Как неистовствуют, если от гривы отрезано что-то лишнее, если что-то не лежит надлежащим образом и не все уложено в правильные завитки! Любой из них допустит беспорядок скорее в государстве, чем в своей прическе! Красотой шевелюры они озабочены больше, чем собственным здоровьем. Они предпочтут быть красивыми, нежели порядочными. И этих людей, занятых исключительно гребнем и зеркалом, ты называешь свободными от забот?

А может быть, тех, кто занят тем, что сочиняет, слушает и заучивает наизусть песни и нелепыми музыкальными модуляциями искажает голос, которому природа дала надлежащее звучание, самое простое и естественное; тех, кто постоянно барабанит пальцами, отбивая про себя ритм песни; но чье пение становится едва слышным всякий раз, как только их пригласят для серьезного дела, чаще всего по случаю прискорбного события? У этих людей не досуг, а бездеятельная занятость. Клянусь Геркулесом, пирушки этих людей я не стал бы считать беззаботным времяпрепровождением, видя, с каким беспокойством они расставляют столовое серебро, с какой тщательностью подпоясывают своих растленных мальчишек, как их волнует, удастся ли повару кабан, с какой резвостью безволосые кинеды бросаются по данному им сигналу подавать на стол, с каким искусством разрезается на соразмерные куски дичь, с каким старанием несчастные малютки-рабы стирают блевотину пьяных: подобным образом приобретается репутация человека утонченного и живущего в роскоши. Этих людей, в каком бы укромном месте они ни оказались, находят присущие им пороки: они уже не могут ни пить, ни есть, если не тешат при этом своего тщеславия.

К людям свободным от забот не причисляя тех, кто в портшезе или на носилках отправляется куда-нибудь на прогулку и появляется в точно установленные часы, словно пренебречь прогулками нельзя, кому постоянно напоминают, когда они должны идти в баню, когда в бассейн, когда принимать пищу: от чрезмерного бездействия изнеженная душа слабеет настолько, что они уже не могут решить самостоятельно, хотят ли они есть. До сих пор слышу, как один из этих любителей наслаждений (если вообще можно назвать наслаждением забвение человеческого образа жизни), после того как его на руках вынесли из бани и усадили в кресло, спросил.: «Я уже сижу?» Ты полагаешь, что человек, не знающий, сидит ли он, в состоянии уразуметь, живет ли он, видит ли, свободен ли от забот? Мне нелегко сказать: более плачевно, если он действительно этого не знает или если только прикидывается, что не знает.

Во многих случаях этим людям в самом деле свойственна забывчивость, но они и нередко изображают ее; некоторые изъяны забавляют их, словно это доказательства счастья; им кажется, что знать, что́ ты делаешь, подобает лишь очень низменному и презренному человеку. Ну что ж, продолжай считать, что многое — всего лишь измышления комедиантов, имеющие целью заклеймить страсть к роскоши. Клянусь Геркулесом, они больше оставляют без внимания, чем сочиняют, и к тому же такое количество невероятных пороков появилось в наше время, только для одного этого и пригодного, что мы уже можем упрекать комедиантов в нерадивости. Итак, есть даже такой тип людей, которые из-за своих причуд так опустились, что должны узнавать у другого, сидят ли они! Нет, такой человек, конечно, не относится к числу людей свободных от забот, его ты назвал бы иначе: он больной, а еще точнее — мертвый; свободен от забот только то, кто способен осознать свой досуг. Этот же — полуживой; чтобы узнать о положении собственного тела, ему нужно спросить об этом у другого — как же он может быть хозяином своего времени!

13

Долго придется описывать в отдельности каждого из тех, чья жизнь истрачена или на игральные кости, или на игру в мяч, или на уход за телом, которое они заставляют себя сжигать на солнце. Не являются свободными от забот те, чьи развлечения доставляют им множество хлопот. Ведь никто не усомнился в том, что отнюдь не перетруждают себя занимающиеся изучением бесполезных вещей, а таких людей уже и у римлян много.

У греков была болезненная страсть выяснять, сколько гребцов имел в своем распоряжении Улисс, что было написано раньше — «Илиада» или «Одиссея», принадлежат ли они одному автору, и другие вопросы подобного рода, которые, если ты их замалчиваешь, тревожат сознание, но если ты привлекаешь к ним внимание, то выглядишь не столько ученым, сколько занудой. Вот и римлянами овладела эта бессмысленная страсть изучать всякий вздор. На днях я слышал, как один человек делал доклад о том, что́ совершил первым каждый из римских полководцев: в морском сражении первым одержал победу Дуилий; Курий Дентат первым провел слонов в триумфальном шествии. Хотя это к истинной славе и не относится, однако имеет касательство к примерам гражданской деятельности; подобные знания бесполезны, тем не менее привлекают нас многозначительной болтовней об истории. Так что будем снисходительны к старающимся выяснить, кто первым уговорил римлян взойти на корабль. (Это был Клавдий, прозванный «Кавдексом» именно потому, что скрепленные вместе дощечки для письма назывались у римлян «кавдикес»; отсюда государственные акты имеют название «кодексов», и до сих пор корабли, которые подвозят по Тибру продовольствие, по старой привычке называются «кодикарии».)

Конечно, интересно, что Валерий Корвин первым взял Мессану и первым из рода Валериев был прозван по названию захваченного им города Мессаной, а впоследствии Мессалой, так как народ постепенно изменил звучание этого слова. Но неужели ты допускаешь, что кому-нибудь интересно, что Луций Сулла первым выпустил в цирке львов без привязи (обычно их выпускали прикованными к цепи), так как их должны были убить стрелки, специально присланные царем Бокхом? Это еще можно понять. Но что хорошего в том, что Помпей первым показал в цирке сражение восемнадцати слонов с преступниками, бившимися, как в настоящем бою? Первый человек в государстве, среди государственных деятелей прошлого (как гласит молва) личность исключительной доброты, он считал увлекательным зрелище, в котором людей убивают невиданным еще способом. «Они бьются за жизнь? Этого мало. Их рвут на куски? Этого мало: их надо стереть в порошок чудовищной массой исполинских животных».

Было бы лучше предать забвению подобные факты, чтобы впоследствии какой-нибудь властитель не вздумал завидовать, узнав об этих бесчеловечных поступках. О, какое помрачение ума вызывает у нас великое счастье! Когда Помпей под ноги заморским чудовищам бросал толпами несчастных людей, когда заставлял сражаться друг с другом столь неравные существа, когда на глазах римского народа рекой проливал кровь, не ведая о том, что вскоре прольет и свою собственную, в тот момент он верил, что он выше самой природы, но спустя некоторое время, обманутый вероломством александрийцев, он сам подставил свою шею под удар ничтожнейшему рабу, тогда только осознав пустое бахвальство своего имени.

Однако я должен вернуться к тому предмету, от которого отклонился, и на том же материале показать ненужную основательность некоторых людей: вышеупомянутый докладчик говорил, что Метелл, одержав в Сицилии победу над пунийцами, единственный из всех римлян в триумфальном шествии вел перед колесницей сто двадцать захваченных слонов; Сулла последним из римлян расширил границы померия, увеличивать который за счет провинциальных, а не италийских земель у древних никогда не было в обычае. Однако больше пользы знать это, чем то (как и многое другое, либо полное лжи, либо не очень далекое от нее), что Авентинский холм находится за пределами померия по одной, как уверял докладчик, из двух причин: или потому, что туда удалились плебеи, или потому, что Рему, когда он в том месте совершал ауспиции, птицы успеха не возвестили. Но что из того, что ты допускаешь их добросовестность в изложении, что из того, что они сами ручаются за истинность написанного, кого могут избавить от заблуждений эти сведения? Чьи страсти обуздать? Кого они делают храбрее, кого справедливее, кого щедрее? Наш Фабиан говорил, что он иногда сомневается, следует ли заниматься изысканиями, не лучше ли за них вообще не браться?

14

Свободны от забот только те, кто посвящает себя философии, лишь они действительно живут; ведь они не только тщательно берегут свое время, но еще и приумножают его; все прошедшее до их рождения время они делают своим. Если мы еще не совсем бесчувственны, то тогда все выдающиеся создатели великих учений рождены для нас. Нам предлагается самое прекрасное, вырванное из небытия и преданное гласности стараниями других людей; ни одна эпоха нам не заказана, ко всему мы имеем допуск, и, если посредством силы духа мы пожелаем вырваться за пределы человеческой ограниченности, нам будет доступно любое время.

Мы имеем возможность рассуждать с Сократом, сомневаться с Карнеадом, бездействовать с Эпикуром, со стоиками побеждать человеческую природу, с киниками пренебрегать ею. Коль скоро природа позволяет нам вступать в общение с вечным, почему бы нам не устремиться всей душой из этого короткого и скоротечного времени в безмерное и бесконечное, которое приобщает нас к будущему? А эти люди из чувства долга носятся то туда, то сюда, ни себе, ни другим не дают покоя; когда вволю побезумствуют, когда за день обойдут все приемные, не пропуская ни одной незапертой двери, когда в самых отдаленных домах засвидетельствуют свое далеко не бескорыстное почтение — они мало что найдут для себя в этом огромном и к тому же раздираемом разными страстями городе. Как много людей, на чей порог их не пустят, потому что хозяева еще спят, или нежатся в постели, или просто нелюбезны! Как много таких, которые, долго помучав посетителей, с притворной поспешностью пробегают мимо! Многие вообще остерегутся идти через атрий, заполненный клиентами, и спасутся бегством через потайные выходы, как будто обмануть менее неучтиво, чем выставить за дверь. А многие, сонные и слабые из-за затянувшейся накануне попойки, демонстративно зевая, будут слушать, как эти бедняги, в надежде на чужое добро прервавшие свой сон, едва шевеля губами, лепечут тысячу раз произносимое имя.

Мы полагаем, что без спешки истинный долг исполняют те люди, для которых изо дня в день самыми близкими друзьями остаются Зенон, Пифагор, Демокрит и другие прославленные философы, как Аристотель и Теофраст. У каждого из них всегда найдется свободное время для других, и кто бы к ним ни пришел, уйдет от них более счастливым и дружески настроенным; они никого не отпустят с пустыми руками; ночью и днем к ним может обратиться любой смертный.

15

Никто из них не будет принуждать тебя к смерти, а только учить ей; они не расточают твое время, а, наоборот, к твоим годам добавляют свои; беседа с ними не будет для тебя опасна, дружба — угрожать твоей жизни; чтить этих людей не разорительно. Ты получишь у них все, что пожелаешь, и, если ты возьмешь меньше, чем можешь, это не их вина. Какое счастье, какая прекрасная старость ожидают того, кто станет под их защиту! Он приобретет друзей, вместе с которыми можно обсуждать и самые незначительные, и самые важные вопросы, ежедневно советоваться относительно самого себя, от кого можно услышать правду без оскорблений, похвалу без лести, кого, наконец, можно взять себе за образец.

Мы часто говорим, что не в нашей власти выбирать родителей, что это дело случая: и все же мы можем делать такой выбор по своему усмотрению. Есть семьи выдающихся мыслителей; выбирай, в какую из них ты хочешь быть принятым; ты получишь не только их имя, но и богатство, причем такое, которое тебе не нужно охранять с убогой скаредностью; чем большему числу людей ты будешь его раздавать, тем больше оно будет возрастать. Философы укажут тебе путь к вечности и вознесут тебя туда, откуда никто не изгоняется. Это единственный способ продлить нашу смертную жизнь и даже сделать ее бессмертной. Почести, памятники — в общем, все, что одержимый честолюбием властелин или предписывает указом, или создает руками людей, быстро разрушается; время все сокрушает и расшатывает; но то, что освящено мудростью, повредить невозможно; время его не уничтожит и не умалит, наоборот, будет постоянно что-то добавлять к его почитанию; так как зависть обращена на ближайшее, мы гораздо искреннее восхищаемся тем, что находится от нас далеко.

Итак, далеко простирается жизнь мудреца; она не заключена в те же пределы, что и жизнь остальных людей; один лишь он не подчиняется законам рода человеческого; ему, как богу, подвластны все века. Время проходит — он держит его в памяти; наступает — пользуется им; еще только наступит — уже планирует его. Благодаря соединению всех времен в одно жизнь его — продолжительна.

16

Очень краток и беспокоен век тех, кто забывает о минувшем, пренебрегает настоящим, страшится будущего: лишь к концу жизни эти несчастные с опозданием замечают, как долго они были заняты делами, ничего при этом в действительности не делая. Не следует считать доказательством их долгой жизни то, что они иногда призывают смерть: их терзает собственное неблагоразумие и устрашают постоянно возникающие сомнения; они часто желают смерти потому, что боятся ее. Не следует считать доказательством долгой жизни и то, что часто им кажется длинным день: пока не настанет установленное время обеда, они жалуются, что часы тянутся медленно; ведь если их вдруг оставили дела, они, обреченные на досуг, изнывают, не зная, как распорядиться свободным временем. Поэтому они ищут какое-нибудь занятие и любое промедление для них невыносимо; клянусь Геркулесом, так же с нетерпением они жаждут перескочить через дни, отделяющие их от дня, назначенного для гладиаторских игр или да каких-нибудь других зрелищ или развлечении.

Любая отсрочка ожидаемого события длительна для них: зато время, от которого они получают удовольствие, коротко и быстротечно и намного короче по их собственной вине; потому что они мечутся из одного места в другое и в своей одержимости нигде не могут остановиться. Не до́лги им дни, а ненавистны, зато какими короткими кажутся ночи, которые они проводят в объятьях распутниц или попойках! Вот откуда и безрассудство поэтов, своими россказнями дающих пищу человеческим заблуждениям: у них Юпитер, увлеченный любовными играми, растягивает ночь на две. Разве не ведет к усугублению наших пороков то, что они приписываются богам как зачинателям и — на основании божественного примера — болезненному сластолюбию дается оправдание и позволение? Могут ли не казаться этим людям очень короткими ночи, за которые они заплатили так дорого? День они теряют из-за ожидания ночи, ночь — из-за боязни скорого рассвета.

17

Сами их наслаждения причиняют им беспокойство и изводят всевозможными страхами, и всякий раз, когда они особенно необузданны, подкрадывается тревожная мысль: «Вдруг это скоро кончится?» Из-за такого переживания оплакивали свое могущество цари, и их не радовало их огромное счастье, но ужасал неотвратимо приближающийся конец. Когда до крайности высокомерный царь персов на гигантской равнине выстроил свое войско и, не в силах определить его численность, лишь охватил взором занимаемое им пространство, то он со слезами сокрушался, что уже через сто лет из такого множества молодых людей никого не будет в живых; однако именно ему, проливавшему слезы, предстояло ускорить их конец и погубить одних на море, других на суше, кого в сражении, кого в бегстве и за короткое время привести к гибели тех, о чьем столетии он беспокоился. Ну а как насчет того, что их радости сопряжены с беспокойством? Ведь они не имеют под собой прочной основы, но та же самая ничтожность, из которой они проистекают, делает их ненадежными. Но каким, ты полагаешь, должно быть время, которое, и по их собственному признанию, злосчастно, если даже то, в которое они поднимаются и в котором достигают сверхчеловеческой высоты, далеко не безоблачно? Слишком большие блага внушают беспокойство, и великая удача заслуживает наименьшего доверия; чтобы сохранить счастье, необходимо другое счастье, и за одними обетами должны последовать другие. Ибо все, что досталось случайно, непрочно; что поднялось чуть выше, больше предрасположено к падению. А ведь никого не радует угроза падения; и потому очень несчастной, а не только короткой должна быть жизнь тех, кто с большим страданием нажил то, чем он владеет с еще бо́льшим страданием. С неимоверным трудом они получают желаемое, в страхе удерживают полученное; при всем том совсем не принимается во внимание время, которое никогда больше не вернется: прежние занятия сменяются новыми, одна надежда порождает другую, один честолюбивый замысел рождает другой. Нет стремления положить конец бедствиям, меняется лишь причина бедствий. Собственные должности измучили нас: много времени отнимают у нас чужие люди. Мало того что мы терпим муки, домогаясь должности для себя: мы уже начинаем хлопотать за других. Мы сложили с себя бремя обвинений и тут же взваливаем на себя бремя вынесения судебных приговоров. Ему мало быть судьей: теперь он председатель суда. А этот состарился, за денежное вознаграждение надзирая за чужим добром; теперь он занимается собственным имуществом. Марий оставил военную службу: ему не дают покоя консульские обязанности. Квинкций спешит освободиться от должности диктатора: его вновь призовут к ней, оторвав от плуга. Пойдет на пунийцев еще очень юный для такого предприятия Сципион; победитель Ганнибала, победитель Антиоха, краса своего консульства, поручитель за консульство брата, он ни в чем не медлил, ведь ему помогал Юпитер: из-за гражданских распрей спаситель отечества окажется в изгнании и после подобающих богам почестей, не сломленный изгнанием, будет утешаться в старости своей непреклонностью. Причин для беспокойства, либо счастливых, либо горестных, хватает всегда; жизнь будет тянуться от одного занятия к другому; досуг никогда не станет реальностью, всегда останется только желанием.

18

Поэтому, дорогой Паулин, отмежуйся от толпы и в тихой гавани укройся наконец от не соответствующих твоему возрасту треволнений. Подумай, как много тревог ты испытал, как много несчастий и в личной жизни претерпел, и в общественной деятельности навлек на себя; твоя добродетель уже достаточно проявилась в многотрудных и беспокойных делах; испробуй, на что она годится, окажись ты на досуге. Бо́льшая часть жизни пусть будет посвящена государству; что-то из своего времени потрать и на себя.

Но я призываю тебя не к пассивному и бездарному отдыху, не к тому, чтобы ты, погрузившись в сон или предавшись излюбленным у толпы удовольствиям, погубил полные жизни природные дарования, которыми ты обладаешь; не это называется обрести покой; ты найдешь занятия более значительные, чем все те, которым ты усердно предавался до сих пор; уединившись, ты спокойно посвятишь себя им. Денежные расчеты империи ты осуществляешь бесстрастно, как чужие, усердно, как свои собственные, добросовестно, как общественные. Ты добился любви там, где трудно избежать ненависти. И все-таки поверь мне: лучше заниматься собственной жизнью, чем государственными подсчетами. Духовную энергию, пригодную для великих дел, не трать на занятие хотя и почетное, но мало подходящее для счастливой жизни, и согласись, что, с ранней юности изучая свободные искусства, ты не предполагал, что тебе будут полностью вверены многие тысячи модиев зерна: ты льстил себя надеждой на что-то более значительное и возвышенное.

Нет недостатка в людях, способных исправно вести хозяйство и самоотверженно трудиться; для перевозки груза более пригодны неповоротливые вьючные животные, чем благородные скакуны: их великолепную резвость кто-нибудь сводил на нет тяжелой поклажей? Задумайся, кроме того, какими заботами оборачивается для тебя то, что ты взвалил на себя подобную обузу: тебе приходится иметь дело с человеческим желудком; голодный народ объяснениями не обуздать, честностью не пронять, никакой просьбой не уломать.

Совсем недавно, когда погиб Гаи Цезарь (который, если только у мертвых сохраняется какое-то чувство, ужасно злится, что он умер, а римский народ все еще живет), съестных припасов оставалось на семь, в крайнем случае восемь, дней! В то время как он велит навести из кораблей мост и забавляется мощью империи, случилось бедствие, чудовищное даже для осажденных: нехватка продуктов питания; чуть ли не гибелью, а именно голодом и тем, что следует за голодом, всеобщим развалом обернулось подражание сумасбродному, злополучному, высокомерному царю иноземцев. А что тогда было на душе у тех, кому была доверена забота о государственном продовольствии? Им предстояло выдержать камни, мечи, огонь и самого Гая. В полной тайне и, разумеется, небезосновательно они скрывали таящийся глубоко внутри страшный недуг, ведь некоторые болезни необходимо лечить без ведома больного; многих свела в могилу осведомленность об их заболевании.

19

Обратись к более спокойному, безопасному, возвышенному. Ты полагаешь, что нет разницы, заботиться о том, чтобы пшеница засыпалась в амбары без потерь, вызываемых обманом и нерадивостью доставщиков, чтобы она не портилась и не перегорала из-за чрезмерной влажности, чтобы не было нарушений в мере и весе, или посвящать себя священным и возвышенным предметам, пытаясь узнать, какова физическая сущность бога, какова его воля, положение, облик; какая участь ожидает твою душу; куда нас, освобожденных от тела, помещает природа; что за сила самую тяжелую часть этого мироздания удерживает в центре, легкую к поднимает выше, огонь возносит до самых звезд, небесные тела приводит в поочередное движение, то есть посвящать себя всему, вызывающему у нас великое удивление? Ты хочешь, оставив пашни, целиком отдаться этому! Именно сейчас, пока еще горяча кровь, находясь в расцвете сил, нужно идти к лучшему! При таком образе жизни тебя ждет много благородных наук, любовь к нравственному совершенству, которое будет осуществляться на деле, презрение к страстям, знание того, как надо жить и как надо умереть; полный душевный покой.

Хотя участь людей занятых жалка, однако особенно плачевна она у тех, кто даже не страдает от своих занятий, ложится спать позже других, на прогулке приноравливается к чужому шагу, в любви и ненависти, в чем должна быть полная свобода, позволяет командовать собой. Если эти люди захотят узнать, сколь коротка у них жизнь, пусть они задумаются над тем, как мала та часть ее, которая действительно принадлежит им. А потому, когда ты видишь довольно заношенную претексту, когда слышишь популярное на форуме имя, ты ничуть не завидуешь: все это приобретается ценой жизни. Чтобы один-единственный год обозначили их именем, они жертвуют всеми своими годами. Одних, честолюбиво карабкающихся на вершину, жизнь оставила уже в самом начале пути; других, через тысячу унижений достигших высочайших почестей, тревожит ужасная мысль, что они страдали всего лишь ради надгробной надписи; третьих смерть застает в глубокой и немощной старости, но, как в юности, преисполненными неслыханных надежд, среди великих и дерзких начинаний. Мерзок тот, кого жизнь покидает, когда он, несмотря на свой преклонный возраст, в погоне за успехом у неискушенных слушателей выступает в суде по заурядному делу; гнусен тот, кто, утомленный скорее жизнью, чем трудом, умирает при исполнении служебных обязанностей; гнусен и тот, кто, испустив дух над своими подсчетами, становится посмешищем у заждавшегося наследника.

Не могу не привести пример, только что пришедший мне на ум: Гай Туранний, до глубокой старости сохранявший редкостную исполнительность, когда более чем в девяностолетием возрасте неожиданно для себя получил от Гая Цезаря освобождение от должности прокуратора, попросил, чтобы его положили на кровать и чтобы стоящие вокруг домочадцы причитали, словно над покойником. Все в доме оплакивали досуг престарелого хозяина и скорбели до тех пор, пока он не был восстановлен в своей обременительной должности. Неужели так приятно умереть занятым человеком?

Большинство людей единодушно полагают, что страстное желание трудиться сохраняется у них дольше, чем это позволяют им их возможности; они сопротивляются немощи тела и старость называют не иначе как тягостной, ибо она отлучает от дела. Согласно закону, после пятидесяти лет не берут в солдаты, после шестидесяти не избирают в сенаторы: добровольно решиться на отдых людям труднее, чем заслужить его по закону. Однако пока они позволяют распоряжаться собой и сами распоряжаются другими, пока не дают друг другу покоя и делают друг друга несчастными, жизнь у них проходит без пользы, без радости, без духовного совершенствования; никто не задумывается о смерти, каждый строит далеко идущие планы, а некоторые замышляют то, что находится за пределами жизни; громадные гробницы, торжественные освящения общественных сооружений, жертвы для погребального костра, пышные похороны. Но клянусь Геркулесом, их следует хоронить, как детей, при факелах и восковых свечах.