О тех, кто сражался за Воронеж

1

Весной 1943 года, месяца через два после освобождения Воронежа, мы с Анатолием Ивановичем Красотченко побывали на Ближней Чижовке, там, где в сентябре 1942 года он в рядах воронежского сводного истребительного отряда сражался против немецко-фашистских захватчиков.

День выдался солнечный и ветреный. Мы шли снизу, от улицы Софии Перовской к улице Веры Фигнер, по едва заметной тропинке, круто взбегавшей на один из холмов, которыми богаты овражистые склоны обращенной к реке нагорной части Воронежа. В неглубоких лощинах и траншеях, пересекавших наш путь, лежал серый ноздреватый снег, но там, где пригрело солнце, земля уже подсохла и рыхло оседала под ногами.

Порой воздух сотрясали близкие взрывы, и тогда за взгорьем вставали рыжеватые клубы дыма и кирпичной пыли. Это наши минеры очищали город от вражеских «сюрпризов».

Год назад эти места были густо населены. Здесь был уголок старого Воронежа, еще мало затронутый новым строительством, неузнаваемо изменившим центр и промышленные районы города за годы Сталинских пятилеток. Мы помнили крашеные суриком крыши, тонувшие в зелени садов, крылечки под резными деревянными навесами, маленькие дворики с зарослями сирени у высоких заборов.

Теперь ничего этого не было. Весь нагорный склон от дамбы до Бархатного бугра был обнажен, выжжен, изрезан окопами и ходами сообщения, перепахан взрывами снарядов, мин, авиабомб. Не было ни домов, ни заборов, ни улиц. Кое-где из груд щебня выступали углы кирпичных фундаментов, под которыми чернели норы блиндажей. Валялись обгорелые бревна и расщепленные доски. Случайно уцелевшие ворота с сорванной калиткой одиноко торчали перед пустырем, где не осталось и следов от дома и надворных построек.

Вывороченные камни булыжной мостовой помогали нам определять прежнее направление улиц, а опрокинутая набок водоразборная колонка, возле которой распласталась сорванная с танка гусеница, указывала, что здесь когда-то был перекресток.

Огонь жестокого сражения не пощадил и садов. Искромсанные, обожженные стволы деревьев казались мертвыми, и лишь на вдавленных в землю стеблях каких-то живучих кустов пробивались едва заметные почки.

Мы перепрыгивали через окопы, обходили глубокие глинистые воронки, Под ногами звякали обломки металла, ржавые и бесформенные.

Снег только недавно сошел, обнажив неубранное поле сражения таким, каким его занесли сугробы ранней зимой прошлого года. Кучками лежали стреляные гильзы и рядом с ними набитые патронами звенья металлических лент от немецких пулеметов. Уткнувшись в землю, валялись выброшенные из железных коробок мины, похожие на головастых рыб с хищно растопыренными плавниками. Разбитые деревянные ящики сыпали из прорванных пачек пергаментной упаковки нежный, яичного цвета порошок, таящий в себе губительную взрывчатую силу.

Красотченко остановился у маленького окопчика, возле которого были обильно насыпаны короткие латунные гильзы.

— Наш автоматчик действовал, — оказал он.

Присев на корточки, он захватил с бруствера горсть земли, размял ее в руках. На ладони у него осталось две черных, расплющенных пули.

— Вот так здесь повсюду. В воздухе бывало так плотно, что нельзя было поднять головы…

Неподалеку на пригорке мы увидели дымок, мирно поднимавшийся к голубому, по-весеннему чистому небу У разрушенного дома сохранилась только одна бревенчатая стена. На протянутом от нее к полуобгорелому дереву шнуре полевого кабеля трепалось по ветру мокрое белье. Возле костра на ящике из-под патронов понуро сидел старик, пробуя оструганной палочкой варившуюся в котелке картошку.

Мы поздоровались и присели на кирпичах фундаментной кладки.

— Давно вернулись? — спросил я.

Старик устало посмотрел на нас и, пряча слезящиеся от дыма глаза за притухшими веками, снова занялся своей картошкой.

— На прошлой неделе вернулись, — ответил он, когда молчание стало неловким, и недоверчиво спросил — А вы кто будете?

— Воевать мне довелось здесь, папаша, — сказал Красотченко. — Вашу улицу защищал. Вот теперь с товарищем интересуемся: что у вас тут делается?

Старик скользнул взглядом по военной шинели Красотченко и заговорил дружелюбней:

— Видать, страшные были бои. Только это уже без нас. Как занял Гитлер Чижовку, так сразу и взялся нас отсюда вакувыривать.

— Эвакуировать?

— Я же и говорю вакувыривать, — сказал старик, и что-то похожее на невеселую усмешку промелькнуло в его глазах.

Должно быть, ему нравилось произносить это слово на свой лад, придавая ему новый, выразительный смысл.

— Далеко угоняли фашисты?

— Под Сумы. И дальше погнали бы, да не успели… — Старик пожевал сухими губами и продолжал медленно, будто каждое слово требовало от него усилия: — Что говорить — исстрадался народ. Не каждому такое выдержать… Я-то ничего. А вот старуха померла. Застудилась и померла. Слабая уже была совсем…

Он замолчал и стал скучивать козью ножку. Лицо его, одутловатое, поросшее жесткой сединой, казалось спокойным, но узловатые пальцы дрожали, просыпая на колени махорку.

Мы тоже закурили.

Откуда-то появились двое ребятишек: худенькая веснушчатая девочка лет восьми, с заложенной вокруг головы русой косичкой, и мальчишка лет четырех-пяти, бледный и пухлолицый. Они с любопытством уставились на нас.

— Внуки ваши? — спросил я.

— Внучка. А мальчик соседский…

— Где же соседи живут?

— Там вон — за оврагом.

Старик неопределенно кивнул в сторону другого бугра, на котором мы не рассмотрели ничего похожего на человеческое жилье.

— Сын, верно, на фронте?

— С сорок первого года сынок воюет. На Дзержинском заводе работал. Оттуда и на фронт с железнодорожным полком ушел…

Понемногу оживляясь, старик рассказал нам, что у них в семье все «природные» слесари и что он сам сорок лет работал по слесарной части.

Из подвала, уходившего под то, что оставалось от дома, поднялась женщина. Она была еще молода, но усталые, ввалившиеся глаза и плотно сжатые бескровные губы делали ее похожей на старуху. Она остановилась в стороне, выжидательно поглядывая на нас.

— Невестка, — сообщил старик и, понизив голос, добавил:

— Хворает все. Били ее фашисты…

— Здравствуйте, хозяюшка, — приветливо сказал Красотченко. — Вот интересуемся, как вы тут живете…

Лицо женщины страдальчески дрогнуло.

— Сами видите. Всего лишил проклятый Гитлер…

— И то спасение, что погребок наш кто-то досками обшил, — заметил старик. — Должно быть, начальство помещалось.

— Только и делаем, что с крысами целый день воюем, — говорила женщина. — Житья не дают. Откуда их такая прорва?..

— Вам бы поближе к центру переселиться. Легче было бы: народ кругом.

— Я ему сколько раз говорила. Сестрина квартира на Никитинской цела, только дыру в стене заложить. А он и слышать не хочет…

В голосе женщины звучали слезы.

Лицо старика снова сделалось угрюмым.

— Куда от родного места пойдешь, — негромко проговорил он, — Вся жизнь здесь прожита.

Глаза его хмуро смотрели мимо нас на широкую пойму реки, затопленную половодьем, на покрытые желтоватым пухом шапки ветел, стоявших по пояс в воде, на степной простор полей за многоэтажными домами Сталинского промышленного района на левом берегу. Влажный ветер шевелил пряди его седых волос, сбившихся на лоб.

— Домишко этот еще мой отец строил, — говорил старик, будто жалуясь нам на свою потерю. — Справный был домик, аккуратный. Три комнаты и кухня, галерея под стеклом…

Он помолчал и вдруг сказал упрямо, с неожиданной силой:

— Не будет того, чтобы поганый фашист меня отсюда с корнем выковырял…

— Значит, опять здесь будете строиться?

— Значит, будем. А ты не плачь, — покосился он на невестку, — была бы кость цела, мясо нарастет.

Женщина, ничего не сказав, отошла к сохнущему белью.

Старик засопел и снова полез в карман за махоркой.

— Дядя, — сказала девочка, заглядывая мне в лицо по-детски ясными и какими-то удивительно прозрачными глазами. — Пойдемте, я вам танк немецкий покажу.

— Никуда ты не пойдешь! — крикнула женщина. — Сказано тебе: сиди дома!..

Она сердито расправила хлопавшую по ветру, как парус, простыню и обернулась к нам.

— Давеча тут мальчишку пополам порвало. Кто говорит миной, кто — снарядом.

— Миной, — важно сказал соседский мальчик, внимательно слушавший все, что говорят взрослые. — Она лежала себе, а он по ней кирпичом как вдарит!..

— Мама-а! — капризно затянула девочка. — Там мин нету. Это, где Костик жил…

— Вот еще горе мое. Никакого слада с ней нет.

— Мама-а! Я же сейчас обратно.

— Смотри, чтобы никуда больше! — устало сказала мать.

Девочка, сразу повеселев, двинулась вперед, ловко перепрыгивая через кирпичи и обгорелые доски. Следом за ней пошел и соседский мальчик.

Мы спустились в неглубокий овраг, выбрались на другую сторону и здесь увидели легкий немецкий танк, разрисованный кургузыми крестами и похожими на пауков свастиками. На башне белой краской была намалевана волчья голова с оскаленной пастью. Однако вся эта устрашающая мазня, видимо, мало помогла фашистским танкистам. Осевший набок, с перебитой гусеницей, танк имел весьма жалкий вид. Девочка забралась в него через открытый люк и, высунув оттуда голову, закричала:

— Дядя! Тут и снаряды есть! Ой, да как интересно!..

Но мы не успели заглянуть в танк. К нам подбежал соседский мальчик и цепко ухватил Красотченко за полу шинели.

— Посмотри, дядя, там… Вон там… — еле переводя дух, говорил он, испуганно показывая на развалины не то дома, не то сарая.

Мы подошли. За обвалившейся кирпичной стеной лежал убитый гитлеровский солдат.

Он лежал на спине, раскинув руки и свесив согнутые в коленях ноги в открытый люк погреба. Должно быть, пуля нашего стрелка поразила его в ту минуту, когда он пытался выбраться из подземного убежища…

Рядом с нами, прижавшись друг к другу, стояли мальчик и девочка, широко открытыми глазами глядя на обглоданный крысами труп чужого солдата, одного из тех двуногих зверей, что разрушили их дом, лишили их тепла и уюта, простых милых радостей детства, обернули к ним жизнь грязной, кровавой стороной…

— Пойдемте отсюда. Нечего вам здесь делать, — сказал Красотченко и ласково привлек к себе ребят.

Должно быть, он думал в эту минуту о том же, о чем и я, — о ненависти и мести, о жестокой каре врагу за страдания и слёзы наших детей. Мы знаем: пройдет не так уж много лет, и наша могучая страна залечит раны, нанесенные войной, отстроит разрушенные города и села, вырастит на месте сожженных новые сады, радостью мирного творческого труда наполнит сердце человека. Но в памяти этих двух ребят, о которых по-отцовски позаботится советский народ, никогда не сотрется всё то, что довелось им пережить в самом начале своего жизненного пути. Пусть же крепнет с годами в их душе святая ненависть к захватчикам-чужеземцам и ясным огнем разгорается любовь и признательность к отцам и старшим братьям, с оружием в руках отстоявшим родную землю от вражеского нашествия…