О тех, кто сражался за Воронеж

2

В тот день мы долго ходили по пустырям и развалинам Ближней Чижовки. Не раз возвращались к одним и тем же местам, чтобы с большей точностью восстановить последовательность боевых событий, происходивших здесь.

Красотченко был сосредоточен и молчалив. Многое в его памяти выглядело совсем по-иному, чем теперь. В то тревожное утро 18 сентября, когда он, наскоро сколотив ударную группу бойцов, двинулся навстречу прорвавшимся немецким автоматчикам, большинство домов по обе стороны улицы Веры Фигнер было еще цело. Деревья и кусты создавали возможность маскировки. Еще не были засыпаны взрывами авиабомб ходы сообщения, отрытые на огородах. По краю оврага за Аксеновым бугром проходил длинный забор…

Красотченко пытался разыскать печь с высокой трубой, торчавшую тогда на месте сгоревшего дома. Укрывшись за ней, он вел поединок с вражеским стрелком. Но уже не было этой печи. Не было и стоявшего напротив за оврагом дома с зелеными ставнями, в палисаднике которого прятался фашистский солдат.

Единственным надежным ориентиром для нас служили искрошенные снарядами кирпичные стены большого двухэтажного здания детского сада. Здесь 17 сентября был один из узловых очагов боя, и волны отдельных стычек далеко растекались отсюда вправо и влево. Бойцы действовавшей здесь красноармейской части выбили гитлеровцев из нижнего этажа правого крыла дома, но враг упорно цеплялся за остальную его часть, потому что, пока на втором этаже сидели его снайперы и пулеметчики, он мог держать под прицельным огнем не только улицу Веры Фигнер, но и большую часть дворов, прилегавших к ней.

— Обманчивая штука перспектива, — с досадой сказал Красотченко, после того как мы, наконец, определили место, где стоял дом с зелеными ставнями, и даже нашли следы палисадника. — Когда мы погнали гитлеровцев, мне казалось, что от этого овражка до детского сада, по крайней мере, километр, а сейчас гляжу — рукой подать. Если вокруг — дома и деревья, совсем иное впечатление…

Зато он сразу оживился, когда, пройдя влево от развалин детского сада, мы наткнулись на полуразрушенный дом, к углу которого была прибита фанерная дощечка с надписью: Красная горка, 22.

Красотченко узнал место, где находился во время боя штаб сводного истребительного отряда. Рядом во дворе в подвале был командный пункт батальона стрелкового полка, на участке которого действовали истребители.

Дому на Красной горке повезло больше, чем другим. Правда, две стены в нем были снесены начисто, и большая угловая комната, в которой по странной случайности уцелел дощатый пол, представляла сейчас собою нечто похожее на открытую террасу, но позади нее сохранилась маленькая полутемная каморка, где уже ютились вернувшиеся из эвакуации хозяева. Домик стоял в ложбине, по которой спускалась вниз к реке кривая улочка, и самим своим местоположением был защищен от прямых попаданий артиллерийских снарядов.

Мы познакомились с его жильцами. Семья, состоявшая из матери, мальчика и двух дочерей-подростков, деятельно приводила в порядок свое разоренное хозяйство. На полу были насыпаны две большие кучи песку и глины, в маленькой комнате уже сложена плита, во дворе лежали бревна и доски, собранные на пустырях по соседству. Узнав, что Красотченко был участником сентябрьского сражения за Воронеж, ребята обступили его, наперебой отвечая на наши вопросы. Они уже слышали от кого-то, что в их доме помещался штаб сводного отряда воронежских истребителей и ополченцев.

— Вот на этом месте под наружной стеной стояла кровать, а в том углу стол, — вспоминал Красотченко, и ребята хором подтверждали, что именно так оно и было в их квартире.

В комнате тогда была еще клеенчатая кушетка, на которой в ночь на 18 сентября Красотченко удалось вздремнуть пару часов, пока близкие автоматные очереди не подняли его на ноги.

А здесь, на стене, — он ясно помнит это — висела чья-то рубашка, летняя полотняная рубашка с вышитым воротом.

— Рубашка? — недоумевая, переспросила хозяйка — Откуда бы она могла взяться тут?..

— Конечно, была и рубашка! — закричала одна из девочек. — Дяди Саши рубашка!..

И все сразу вспомнили, что, когда семья уходила из города, в этой комнате на стене действительно осталась висеть рубашка неведомого нам дяди Саши.

Все эти житейские подробности как-то сразу сблизили Красотченко с обитателями дома № 22. Ребята вдруг почувствовали, что этот человек, проведший ночь в их брошенной квартире, шел сражаться и за них, и за этот дом — за все, что было дорого и привычно им с детства.

О многом напомнили Красотченко стены полуразрушенного домика, словно не один день, а целая большая полоса его жизни прошла здесь. Как живые, встали перед ним его боевые товарищи, которых ему больше никогда не доведется увидеть: маленький белокурый старшина отряда Георгий Александрович Родных, в аккуратно заправленной под ремень шинели, — такой же требовательный и исполнительный на поле боя, как и в ополченской казарме в Сосновке, где у него всегда была образцовая чистота и порядок; командир отделения Андрей Константинович Шишкин, учитель железнодорожной школы, спокойное мужество которого как-то незаметно передавалось окружавшим его людям; отважная девушка Аня Скоробогатько, чье горячее юное сердце было безраздельно отдано служению любимой Родине.

Здесь, во дворе, Красотченко в последний раз видел комиссара сводного истребительного отряда Куцыгина.

Это было 17 сентября, перед началом атаки.

— Даниил Максимович, — сказал Красотченко, задержав Куцыгина у калитки, — береги себя, не рискуй без надобности…

Куцыгин, хмурясь, взглянул на него.

— Э, брат, мы же с тобой на войне… — ответил он.

И вдруг улыбка озарила его волевое лицо.

— Нам с тобой, Анатолий, не о себе думать надо, а о тех, кто за нами идет. Это же золотые ребята! — сказал он и дружески сжал локоть Красотченко…

Мы прошли к тому месту, где был похоронен Куцыгин. Лавина огня и металла прокатилась и здесь, сровняв с землей строения и заборы. Нельзя было разобрать, где кончался один двор и начинался соседний. Но Красотченко уверенно шел вперед, словно он видел эти места такими, какими они были тогда, в первый день атаки.

— Здесь! — сказал он останавливаясь, — Сбоку, я помню, росла сирень, дальше был забор и калитка. Мы положили Куцыгина на землю и укрыли плащ-палаткой.

Красотченко еще раз осмотрелся по сторонам и повторил:

— Да, здесь…

Там, где был похоронен Куцыгин, виднелась полузасыпанная воронка от авиабомбы.

Большевик Даниил Максимович Куцыгин умер как воин, и могилой его стало поле боя. До войны он работал в этом районе города секретарем райкома партии. Человек большой открытой души, кристальной честности и прямоты, он мог показаться замкнутым и суровым только тому, кто видел его впервые. Но вот оторвется Даниил Максимович от работы, снимет очки, — он был дальнозорок и обычно работал в очках, — внимательно посмотрит на тебя глубоко запавшими горячими глазами и скажет добродушно, чуть усмехаясь уголками рта:

— Ну, садись, рассказывай…

И таким понятным и простым вдруг станет этот человек, что ты сядешь и расскажешь ему все, что у тебя на душе.

Вражеская пуля сразила Куцыгина, когда он поднимал бойцов в атаку на тех самых улицах, с которыми были связаны последние годы его жизни и работы. И бойцы встали и, презирая смерть, пошли на штурм, очищая от фашистов дам за домом, квартал за кварталом. Напрасно бросались в контратаки вражеские автоматчики, напрасно самолеты с черными крестами на крыльях, волна за волной, бомбили дома освобожденных улиц. Истребители не отдали назад ни одной пяди земли, отбитой у врага в жестоких сентябрьских боях…

Мы разыскали и могилу Ани Скоробогатько. Она была похоронена в соседнем дворе у старого куста бузины, покрытого тогда, в сентябре, тяжелыми кистями черных ягод. Короткий, узловатый ствол сохранился и сейчас, и это облегчило нам поиски.

Я много слышал об Ане Скоробогатько от ее товарищей. Они рассказывали о ней с большой любовью и нежностью, — так говорят о человеке близком, родном.

И теперь, стоя у могилы Ани, я старался представить себе ее живой, вспоминая все, что знал о ней.

Аня была совсем еще молодая, жизнерадостная девушка, невысокого роста, крепко сложенная, с ярким румянцем на смуглых щеках.

Ее нельзя было назвать красивой, однако было в ней нечто такое, что невольно привлекало внимание, выделяло ее среди подруг. Волнистые с каштановым отливом волосы, зачесанные назад, открывали прямой и чистый, немножко упрямый лоб. Брови были черные, тонко очерченные. Рисунок их не казался резким, он был легок и стремителен. Они оживляли лицо Ани, делали его энергичным и в то же время женственно привлекательным.

Глаза у Ани были тоже темные — спокойные, немного мечтательные глаза. Но вдруг промелькнет в них такая твердость, такой огонек загорится где-то в глубине, что сразу поймешь, какой сильный характер у этой девушки. Если она решилась на что-либо, будет до конца стоять на своем и обязательно этого добьется.

Родом Аня была из слободы Алексеевки, что находится на юго-западе Воронежской области. Здесь прошло ее детство, здесь она окончила среднюю школу, вступила в комсомол. Она родилась и выросла в рабочей семье. К труду была приучена с детства. Все так и спорилось в ее руках, потому что за всякое дело она бралась с душой и никакую работу не считала для себя зазорной.

В школе Аня училась хорошо, была активной общественницей, состояла членом бюро комсомольской организации.

У нее было чуткое, отзывчивое сердце. Она охотно помогала товарищам, делилась с ними учебниками, занималась с отстающими. Ее характеру были чужды мелочный эгоизм, зависть и заносчивость.

Она много читала. И среди любимых ею книг самой любимой был роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Его Аня перечитывала несколько раз. Героическая жизнь Павла Корчагина до слез волновала ее. Павка был для Ани образцом несгибаемого мужества. В трудные минуты жизни она всегда задавала себе вопрос: а как бы поступил на ее месте Павел Корчагин?..

Аня умела не только хорошо работать, но и хорошо отдыхать. По субботам, вечером, в маленьком уютном домике, где жила семья Скоробогатько, собиралась молодежь. Мать варила традиционные вареники. После ужина цели песни, танцевали. Аня любила музыку и сама немного играла на гитаре. Но еще больше любила она хорошую, задушевную песню, которая и радует, и тревожит, и веселит человеческую душу. И поплясать любила Аня. Веселилась она всегда искренне, от души, заражая своим весельем окружающих…

В истребительный батальон Аня Скоробогатько пришла студенткой четвертого курса Зооветинститута. Она по-прежнему была энергичная, живая, веселая, отзывчивая. Но круг ее интересов стал шире и многосторонней. Тверже сделался характер, вдумчивей отношение к жизни и окружающим людям. Богато одаренная от природы, Аня много и упорно работала над собой. Она была сталинской стипендиаткой. Мечтая стать ученым-животноводом, активно участвовала в студенческом научном кружке, и профессора считали, что из нее должен выйти серьезный научный работник.

В батальоне Аня сразу же показала себя исправным бойцом. Товарищи ее могли припомнить лишь один случай, когда она нарушила дисциплину. Произошло это вот при каких обстоятельствах. Караульный начальник делал обход охраняемого объекта. Аня стояла на лестнице, под лампой, на внутреннем посту. Должно быть, она не слыхала его шагов, так как не успела даже закрыть книгу. От смущения ее бросило в жар. Все лицо залилось густым румянцем. Не трудно было догадаться, что, стоя на посту, она готовилась к экзаменам… Караульный начальник ограничился лишь замечанием: он знал, что подобное больше не повторится.

Аня была хорошим товарищем. С ней было легко и просто. Лишения она переносила так, словно их не замечала. Следует ли говорить, что когда кто-либо из бойцов просил ее помочь ему, починить что-либо из одежды или постирать рубаху, она охотно жертвовала своим досугом, не считая это одолжением.

Аня понимала и ценила дружескую шутку. Если же иной балагур разойдется не в меру и сболтнет такое, чего не следует говорить при девушках, она умела поставить его на место, не делая из этого никакой истории. Чуть нахмурит свои крылатые брови и скажет спокойно, как бы между прочим:

— Может, довольно, ребята?..

И тот прикусит язык, чувствуя неловкость и смущение.

Была в Ане внутренняя чистота, которая заставляла окружавших ее людей строже относиться к себе, проверять свои поступки перед судом совести.

Окончание экзаменов в воронежских вузах в 1942 году совпало с моментом, когда на Юго-Западном фронте создалась напряженная обстановка. Ане предстояло проходить летнюю практику в одном из восточных районов, но она пришла к директору института и сказала, что не уедет из Воронежа, что для нее было бы бесчестным покинуть сейчас батальон и не разделить со своими товарищами опасности. И она настояла на своем.

Такова была Аня Скоробогатько, девушка, воспитанная Ленинско-Сталинским комсомолом, которую нельзя было не уважать и не любить. Какая большая и интересная жизнь могла быть у нее, если бы война не нарушила мирный творческий труд советского народа. В тяжкий час, который переживала наша Родина, Аня смело пошла навстречу опасности, потому что к этому призывал ее долг. Она не могла поступить иначе. И когда, тяжело раненная, поняла, что впереди смерть, она не дрогнула. Умирая, звала своих товарищей к отмщению и победе…

Думая об Ане Скоробогатько, я видел рядом с нею и других бойцов сводного истребительного отряда, людей разных возрастов и профессий: партийных и советских работников, инженеров, учителей, рабочих, студентов. Все они, такие различные по своим привычкам и складу характера, были едины в своей горячей любви к Родине. Большинство из них впервые участвовало в бою, но с какой стойкостью сражались они с врагом! Мужество их вызывало восхищение бойцов и командиров регулярных войск.

В истории стрелкового полка, на участке которого дрался сводный отряд воронежских истребителей и ополченцев, записаны имена тех, кто в жестоком уличном бою на Ближней Чижовке показал образец воинской доблести и отваги. Первым стоит имя комсомольца Валентина Куколкина, за два дня уничтожившего девять гитлеровцев, в том числе трех офицеров.

Куколкин был еще моложе Ани Скоробогатько. Родом донской казак, черноволосый, черноглазый, не по годам рослый и широкоплечий, он был полон задора и энергии, Жизнь в нем так и била ключом. На него было приятно смотреть, когда он шел по улице легкой, порывистой походкой, одетый в спортивную майку, плотно облегающую грудь, веселый и подвижной.

По характеру своему очень общительный, Куколкин как-то сразу располагал к себе людей уже при первом знакомстве. Находясь в компании молодежи, овладевал общим вниманием. И получалось это у него просто, само собой.

Казалось, все легко дается Валентину Куколкину, однако никто не смог бы упрекнуть его в том, что он разбрасывается или попусту тратит свои силы.

В Ворошиловском райкоме комсомола он возглавлял военную работу. С увлечением отдаваясь ей, он умел привить молодежи вкус к спорту и тактическим занятиям, в которые вносил дух соревнования и юношеской романтики.

Работая мотористом на одном из воронежских заводов, Куколкин всегда находил в порученном ему деле что-нибудь новое и интересное.

Он мечтал об учебе в техническом вузе. Из него, наверно, вышел бы хороший конструктор, потому что, не имея специального технического образования, он без труда разбирался в самых сложных механизмах.

4 июля 1942 года, когда бои шли уже на ближних подступах к Воронежу и город подвергался непрерывной бомбежке, Куколкин безотлучно находился в райкоме комсомола, энергично организуя эвакуацию. Он тяжело переживал происходящие события. Товарищам сказал:

— Никуда я из Воронежа не пойду. Останусь и буду уничтожать гитлеровцев. Я здесь знаю любой дом, любой подвал. Пусть попробуют фашисты найти меня…

И лишь подчиняясь распоряжению Обкома ВЛКСМ, уже совсем вечером Куколкин с группой комсомольских работников покинул родной город.

Конечно, тяжелые дни отхода из горящего Воронежа наложили свой отпечаток и на Валентина Куколкина. Он осунулся, посерьезнел, стал как-то строже и взрослее. Но уныние не было свойственно его деятельной натуре. Всем своим поведением и в Новой Усмани, где он очутился сперва, и позже в Отрожках и Сосновке он поддерживал бодрость в товарищах, увлекал их своим примером. Теперь все его мысли и стремления были направлены к одной цели. Он рвался в бой, навстречу опасности и подвигу. Мечтой его стало получить какое-нибудь ответственное задание, связанное с переходом линии фронта и партизанской борьбой в тылу врага…

В сентябрьских боях на Ближней Чижовке восемнадцатилетний Валентин Куколкин вел себя как опытный воин, бесстрашно охотясь за гитлеровскими офицерами и умело организуя уничтожение вражеских огневых точек.

Фашистская пуля рано оборвала эту яркую, еще не раскрывшую своих богатых возможностей жизнь. Но мужеством своим в бою за родной город Валентин Куколкин заслужил, чтобы воронежские комсомольцы бережно сохранили память о нем.

…Солнце стояло уже совсем низко, когда мы с Анатолием Ивановичем Красотченко собрались идти обратно. Ветер сделался холодным и резким, он с воем проносился над опустошенной землей, не встречая ничего, что могло бы задержать его полет.

«Из пепла пожарищ, из обломков и развалин мы восстановим тебя, родной Воронеж!» — встали перед моими глазами слова клятвы-призыва тех, кто вернулся на родные пепелища с верой в свои силы, с твердой волей поднять из руин разрушенный врагам город. Нельзя было без волнения читать эти простые, искренние и страстные слова, написанные крупными неровными буквами на стенах полуразрушенных домов, на уцелевшем фронтоне сожженного немецкими бомбардировщиками драматического театра, на фанерных щитах, прибитых к телефонным столбам на перекрестках улиц. Никто не запомнил, кто первый написал их. Они были рождены душевным порывом людей, умеющих не только мужественно смотреть в лицо жестоким испытаниям нынешнего дня, но и видеть мысленным взором день грядущий, полный солнечного света, радости и вдохновенного созидательного труда.

Нет, недолго будет безжалостный степной ветер хозяином здесь!..

— Из пепла пожарищ, из обломков и развалив мы восстановим тебя, родной Воронеж…

— А здесь, на этом месте, будет поставлен памятник тем, кто отдал жизнь в боях за наш город, — с болью и гордостью сказал Красотченко, как бы продолжая мои мысли. — Высокий красивый памятник, чтобы его было видно издалека. К нему будет приходить много людей со своей печалью и со своей радостью, потому что это будет святое место для нас, воронежцев…

Этими словами Анатолия Ивановича Красотченко мне хочется начать рассказ о том, как три дня дрался с гитлеровцами на улицах родного города сводный отряд воронежских истребителей, ополченцев и бойцов партизанского отряда «Граница».