О всех созданиях - больших и малых

Глава двадцать девятая

— Не может ли мистер Хэрриот посмотреть мою собаку? — такие слова нередко доносились из приемной, но этот голос приковал меня к месту прямо посреди коридора.

Не может быть… И все-таки это был голос Хелен! Я на цыпочках подкрался к двери, бессовестно прижал глаз к щели и увидел Тристана, который стоял лицом к кому-то невидимому, а также руку, поглаживающую голову терпеливого бордер-колли, край твидовой юбки и стройные ноги в шелковых чулках.

Ноги были красивые, крепкие и вполне могли принадлежать высокой девушке вроде Хелен. Впрочем, долго гадать мне не пришлось: к собаке наклонилась голова, и я увидел крупным планом небольшой прямой нос и темную прядь волос на нежной щеке.

Я смотрел как зачарованный, но тут из приемной вылетел Тристан, врезался в меня, выругался, ухватил меня за плечо и потащил через коридор в аптеку. Захлопнув за нами дверь, он хрипло прошептал:

— Это она! Дочка Олдерсона! И желает видеть тебя. Не Зигфрида, не меня, а тебя — мистера Хэрриота лично!

Несколько секунд он продолжал таращить на меня глаза, но, заметив мою нерешительность, распахнул дверь.

— Какого черта ты торчишь тут? — прошипел он, выталкивая меня в коридор.

— Неловко как-то… Ну, после того раза…

Тристан хлопнул себя ладонью по лбу.

— Господи Боже ты мой! Какого черта тебе еще нужно? Она же спросила тебя! Иди туда. Сейчас же!

Но не успел я сделать несколько робких шагов, как он меня остановил:

— Ну-ка, погоди! Стой и ни с места! — Он убежал и через пару минут вернулся с белым лабораторным халатом. — Только что из прачечной! — объявил он и принялся запихивать мои руки в жестко накрахмаленные рукава. — Ты чудесно в нем выглядишь, Джим: элегантный молодой хирург перед операцией.

Я покорно позволил ему застегнуть пуговицы, но хлопнул его по руке, когда он хотел поправить мне галстук, и побрел по коридору, а Тристан, на прощание ободряюще помахав мне, упорхнул по черной лестнице.

Взяв себя в руки, я твердым шагом вошел в приемную. Хелен посмотрела на меня и улыбнулась той же самой открытой, дружеской улыбкой, как при первой нашей встрече.

— А вот теперь с Дэном плохо, — сказала она. — Он у нас овечий сторож, но мы все так его любим, что считаем членом семьи.

Услышав свое имя, пес завилял хвостом, шагнул ко мне и вдруг взвизгнул. Я нагнулся, погладил его по голове и спросил:

— Он не наступает на заднюю ногу?

— Да. Утром он перепрыгнул через каменную изгородь — и вот! По-моему, что-то серьезное. Он все время держит ее на весу.

— Проведите его по коридору в операционную, и я его осмотрю. Идите с ним вперед: мне надо поглядеть, в каком она положении.

Я придержал дверь, пропуская их вперед.

Первые несколько секунд я никак не мог оторвать глаз от Хелен, но, к счастью, коридор оказался достаточно длинным, и у второго поворота мне удалось сосредоточить внимание на моем пациенте.

Нежданная удача — вывих бедра! И нога кажется короче, и держит он ее под туловищем так, что лапа только чуть не задевает пол.

Я испытывал двойственное чувство. Повреждение, конечно, тяжелое, но зато у меня были все основания надеяться, что я быстро с ним справлюсь и покажу себя в наилучшем свете. Несмотря на мой недолгий опыт, я уже успел убедиться, что удачное вправление вывихнутого бедра выглядит всегда очень эффектно. Возможно, мне просто посчастливилось, но во всех тех — правда, немногих — случаях, когда я вправлял такой вывих, хромое животное сразу же исцелялось, словно по волшебству.

В операционной я поднял Дэна на стол. Все время, пока я ощупывал его, он сохранял неподвижность. Сомнений не оставалось никаких: головка бедра сместилась вверх и назад, и мой большой палец просто в нее уперся.

Пес оглянулся на меня только один раз — когда я осторожно попробовал согнуть поврежденную ногу, но тут же вновь с решимостью уставился прямо перед собой. О его нервном состоянии свидетельствовало только тяжелое прерывистое дыхание (он даже чуть приоткрыл пасть), но, как большинство флегматичных животных, попадавших на наш хирургический стол, он покорно смирился с тем, что его ожидало. Впечатление было такое, что он не стал бы особенно возражать, даже если бы я принялся отпиливать ему голову.

— Хороший, ласковый пес, — сказал я. — И к тому же красавец.

Хелен погладила благородную голову по белой полосе, сбегавшей по морде, и хвост медленно качнулся из стороны в сторону.

— Да, — сказала она, — он у нас и работяга, и всеобщий баловень. Дай Бог, чтобы повреждение оказалось не слишком серьезным!

— Он вывихнул бедро. Штука неприятная, но, думаю, его почти наверное удастся вправить.

— А что будет, если не удастся?

— Ну тогда там образуется новый сустав. Несколько недель Дэн будет сильно хромать, и нога скорее всего навсегда останется короче остальных.

— Это было бы очень грустно! — сказала Хелен. — Но вы полагаете, что все может кончиться хорошо?

Я взглянул на смирного пса, который по-прежнему упорно смотрел прямо перед собой.

— Мне кажется, есть все основания надеяться на благополучный исход. Главным образом потому, что вы привезли его сразу, а не стали откладывать и выжидать. С вывихами никогда не следует мешкать.

— Значит, хорошо, что я поторопилась. А когда вы сможете им заняться?

— Прямо сейчас. — Я направился к двери. — Только позову Тристана. Это работа для двоих.

— А можно я вам помогу? — спросила Хелен. — Мне очень хотелось бы, если вы не возражаете.

— Право, не знаю. — Я с сомнением взглянул на нее. — Ведь это будет что-то вроде перетягивания каната с Дэном в роли каната. Конечно, я дам ему наркоз, но тянуть придется много.

Хелен засмеялась:

— Я же очень сильная. И совсем не трусиха. Видите ли, я привыкла иметь дело с животными и люблю их.

— Отлично, — сказал я. — Наденьте вон тот запасной халат, и приступим.

Пес даже не вздрогнул, когда я ввел иглу ему в вену. Доза нембутала — и его голова почти сразу легла на руку Хелен, а лапы заскользили по гладкой поверхности стола. Вскоре он уже вытянулся на боку в полном оцепенении.

Я не стал извлекать иглу из вены и, поглядев на спящую собаку, объяснил:

— Возможно, придется добавить. Чтобы снять сопротивление мышц, нужен очень глубокий наркоз.

Еще кубик, и Дэн стал дряблым, как тряпичная кукла. Я взялся за вывихнутую ногу и сказал через стол:

— Пожалуйста, сцепите руки у него под здоровым бедром и постарайтесь удержать его на месте, когда я примусь тянуть. Хорошо? Начинаем.

Просто поразительно, какое требуется усилие, чтобы перевести головку сместившегося бедра через край вертлужной впадины. Правой рукой я непрерывно тянул, а левой одновременно нажимал на головку. Хелен отлично выполняла свою часть работы и, сосредоточенно сложив губы трубочкой, удерживала тело пса на месте.

Наверное, существует какой-то надежный способ вправления таких вывихов — прием, безусловно срабатывающий при первой же попытке, но мне так и не дано было его обнаружить. Успех приходил только после долгой череды проб и ошибок. Не был исключением и этот случай. Я тянул то под одним углом, то под другим, поворачивал и загибал болтающуюся ногу, отгоняя от себя мысль о том, как я буду выглядеть, если именно этот вывих не удастся вправить. И еще я пробовал отгадать, что думает Хелен, которая стоит напротив меня и по-прежнему крепко держит Дэна… и вдруг услышал глухой щелчок. Какой прекрасный, какой желанный звук!

Я раза два согнул и разогнул тазобедренный сустав. Ни малейшего сопротивления! Головка бедра вновь легко поворачивалась в своей впадине.

— Ну вот, — сказал я. — Будем надеяться, что головка снова не выскочит. Иногда такое случается. Но у меня предчувствие, что все обойдется.

Хелен погладила шею и шелковистые уши спящего пса.

— Бедный Дэн! Знай он, что готовит ему судьба, он бы ни за что не стал прыгать через эту изгородь. А скоро он очнется?

— Проспит до вечера. Но к тому времени, когда он начнет приходить в себя, постарайтесь быть при нем, чтобы поддержать его. Не то он может упасть и снова вывихнуть ногу. И пожалуйста, позвоните, чтобы рассказать, как идут дела.

Я взял Дэна на руки, слегка пошатываясь под его тяжестью, вышел с ним в коридор и наткнулся на миссис Холл, которая несла чайный поднос с двумя чашками.

— Я как раз пила чай, мистер Хэрриот, — сказала она. — Ну и подумала, что вы с барышней, наверное, не откажетесь от чашечки.

Я посмотрел на нее пронзительным взглядом. Это что-то новенькое! Неужели она, как и Тристан, взяла на себя роль купидона? Но ее широкоскулое смуглое лицо хранило обычное невозмутимое выражение и ничего мне не сказало.

— Спасибо, миссис Холл. С большим удовольствием. Я только отнесу собаку в машину.

Я прошел к автомобилю Хелен, уложил Дэна на заднее сиденье и закутал его в одеяло. Торчавший наружу нос и закрытые глаза были исполнены тихого спокойствия.

Когда я вошел в гостиную, Хелен уже держала чашку, и мне вспомнилось, как я пил чай в этой комнате с другой девушкой. В тот день, когда приехал в Дарроуби, — с одной из поклонниц Зигфрида и, пожалуй, самой грозной из них. Но теперь все было совсем иначе.

Во время манипуляций в операционной Хелен стояла очень близко от меня, и я успел обнаружить, что уголки ее рта чуть-чуть вздернуты, словно она собирается улыбнуться или только что улыбнулась; и еще я заметил, что ласковая синева ее глаз под изогнутыми бровями удивительно гармонирует с темно-каштановым цветом густых волос.

И никаких затруднений с разговором на этот раз не возникло. Возможно, я просто чувствовал себя в своей стихии — пожалуй, полная раскованность приходит ко мне, только если где-то на заднем плане имеется больное животное; но, как бы то ни было, говорил я легко и свободно, как в тот день на холме, когда мы познакомились.

Чайник миссис Холл опустел, последний сухарик был доеден, и только тогда я проводил Хелен к машине и отправился навещать моих пациентов.

И то же ощущение спокойной легкости охватило меня, когда вечером я услышал ее голос в телефонной трубке.

— Дэн проснулся и уже ходит, — сообщила она. — Правда, пошатывается, но на ногу наступает как ни в чем не бывало.

— Прекрасно! Самое трудное уже позади. И я убежден, что все будет в порядке.

Наступила пауза, потом голос в трубке произнес:

— Огромное спасибо. Мы все страшно за него беспокоились. Особенно мой младший брат и сестренка. Мы очень, очень вам благодарны.

— Ну что вы! Я сам ужасно рад. Такой чудесный пес! — Я помолчал, собираясь с духом: теперь или никогда! — Помните, мы сегодня говорили про Шотландию. Так я днем проезжал мимо «Плазы»… там идет фильм о Гебридских островах. И я подумал… может быть… мне пришло в голову… что э… может быть, вы согласитесь пойти посмотреть его вместе со мной?

Еще пауза, и сердце у меня бешено заколотилось.

— Хорошо, — сказала Хелен. — С большим удовольствием. Когда? Вечером в пятницу? Еще раз спасибо — и до пятницы.

Я повесил трубку дрожащей рукой. Ну почему я всегда делаю из мухи слона? А, да не важно! Она согласилась пойти со мной в кино!

Тристан распаковывал картонки с УЛДС. Малиново-красная жидкость в этих бутылках знаменовала последнюю линию обороны в наших битвах с болезнями животных. На этикетке жирными черными буквами было напечатано полное название: «Универсальное лекарство для скота», а ниже объяснялось, что средство это чрезвычайно эффективно при кашлях, простудах, поносах, затвердении вымени, парезах, пневмонии, флегмоне и тимпании. Завершался этот панегирик твердым заверением: «Неизменно Приносит Скорое Облегчение». Мы столько раз читали эту этикетку, что почти уверовали в ее правдивость.

Право, жаль, что толку от рубинового снадобья не было никакого. Каким чудесным выглядело оно на просвет! А мощная камфарно-аммиачная встряска, которую получал человек, понюхав его! Фермеры только моргали, изумленно покачивали головой и говорили с глубоким почтением: «Ну и крепкая же штука!» Однако подлинно действенных лекарств от конкретных заболеваний в нашем распоряжении было столь мало, а вероятность ошибки столь велика, что в сомнительных случаях возможность прописать бутылку этой верной панацеи и правда приносила огромное облегчение — нам, разумеется. Когда в ежедневнике появлялась запись: «Вызов к корове, прописано УЛДС», можно было биться об заклад, что нам не удалось установить болезнь.

Бутылки были высокие, красивой формы и присылались в изящных белых картонках, куда более внушительных, чем невзрачная упаковка антибиотиков и стероидов, которыми мы пользуемся сейчас. Тристан располагал их на полках в несколько рядов. Увидев меня, он оставил свои труды, присел на картонку, достал сигареты, закурил и устремил на меня неопределенный взгляд.

— Так, значит, ты ведешь ее в кино?

Почему-то смущаясь его взгляда, я высыпал в мусорную корзину пестрое ассорти пустых флаконов и коробочек.

— Ну да. Через час.

— Хм-м! — Он прищурился на медлительную струйку дыма, которую выпускал изо рта. — Хм-м! Так-так.

— Ну чего ты смотришь? — спросил я нервно. — Что же, и в кино сходить нельзя?

— Отнюдь, Джим, отнюдь. Вовсе нет. Весьма похвальное пристрастие.

— Но ты считаешь, что Хелен я пригласил зря!

— По-моему, я ничего подобного не говорил. Не сомневаюсь, что вы очень приятно проведете время. Вот только… — он поскреб в затылке. — Просто я полагал, что ты… э… придумаешь что-нибудь… ну… похлеще.

Я рассмеялся горьким смехом.

— Знаешь, в «Ренистоне» было хлестко, дальше некуда. Нет, Трис, я тебя не упрекаю, ты думал, как лучше, но ведь тебе известно, чем все обернулось. И я хочу, чтобы сегодня все прошло без сучка, без задоринки. Я играю наверняка.

— Тут я с тобой не спорю, — сказал Тристан. — Ничего вернее «Плазы» ты в Дарроуби не найдешь.

Однако позже, стуча зубами в огромной, полной сквозняков ванной, я пришел к выводу, что Тристан был прав. Пригласить Хелен в местную киношку было, в сущности, трусостью, бегством от реальности в спасительный, как мне казалось, чуть интимный полумрак кинозала. Но энергично растираясь полотенцем в надежде согреться, глядя на кружева глицинии, на темнеющий сад, я утешался мыслью, что это все-таки начало, пусть и пресноватое.

Когда я закрыл за собой дверь Скелдейл-Хауса и поглядел вдоль улицы, где уже приветливо светились витрины, на душе у меня полегчало. Словно пахнуло дыханием близких, таких близких холмов. Мимолетное благоухание — доказательство, что зима миновала. Было еще холодно — холода в Дарроуби держатся до мая, но этот ветерок сулил солнечный свет, нагретую траву, теплые деньки.

Надо было глядеть в оба, потому что пройти мимо «Плазы» ничего не стоило — так ее теснили Пикерсгиллы, торговцы скобяным товаром, и Хауарты, державшие аптеку. Фронтон никакими архитектурными излишествами не страдал и был не шире обычного магазинчика. Но меня сбивала с толку темнота, в которую он был погружен. А ведь, хотя я пришел чуть раньше назначенного времени, до начала сеанса оставалось всего минут десять — и никаких признаков жизни.

Я не рискнул признаться Тристану, что в своей осторожности дошел до того, что договорился встретиться с Хелен прямо у кино. С такой машиной, как моя, никогда заранее нельзя знать, успеешь ли ты к назначенному часу, если вообще доберешься до условленного места, и я счел за благо исключить возможные транспортные происшествия.

«Встретимся у входа!» Боже мой! Я словно вернулся в Глазго своего детства, когда в самый первый раз в жизни я пригласил девочку в кино. Мне было четырнадцать, и по дороге я вручил кровожадному трамвайному кондуктору все свои сбережения — монету в полкроны — и попросил билет за пенни. Он сорвал на мне сердце: без конца роясь в сумке, вручил мне сдачу из одних полупенсов. И когда, отстояв очередь, я достиг окошечка кассы, моя подружка и все, стоявшие сзади, имели удовольствие любоваться, как я платил за наши билеты ценой в шиллинг, огромными горстями медяков. Мне было так стыдно, что прошло четыре года, прежде чем я решился снова пригласить девочку в кино.

Но мрачные мысли тотчас улетучились, едва я увидел, что ко мне, осторожно ступая по булыжнику рыночной площади, идет Хелен. Она улыбнулась и помахала рукой, словно приглашение в «Плазу» было величайшим удовольствием, о каком можно только мечтать, и когда она подошла ближе, я увидел, что щеки у нее порозовели, а глаза сияют.

Все сразу стало прекрасным. Я почувствовал нарастающую уверенность, что вечер будет чудесным, что его ничто не может испортить. Когда мы поздоровались, она сказала, что Дэн бегает и прыгает, точно щенок, и совсем не прихрамывает, после чего чаша моего блаженства наполнилась до краев.

Единственной каплей дегтя в ней был неосвещенный вход в кинотеатр.

— Странно, что никого нет, — заметил я. — Скоро начало. Ведь сеанс сегодня есть?

— Наверное, — ответила Хелен. — Они бывают каждый день, кроме воскресений. Вон они, наверное, тоже ждут.

Я посмотрел по сторонам. Очереди не было, однако вокруг стояли небольшие группы — супружеские пары, в большинстве пожилые, и компании мальчишек, возившихся и толкавшихся на тротуаре. Никакой тревоги никто не выказывал. Как выяснилось — с полным на то основанием. Ровно за две минуты до начала сеанса из-за угла, бешено крутя педали, так что машина угрожающе накренилась, вылетел велосипедист в макинтоше. Он с лязгом остановился у входа, вставил ключ в замок, распахнул двери, пошарил за косяком, щелкнул выключателем, и у нас над головами замигали неоновые буквы. Замигали и погасли. Опять замигали, опять погасли, но тут директор кинотеатра мастерским ударом кулака привел их в чувство. Затем он скинул макинтош и предстал перед нами в безупречном фраке.

Тем временем откуда-то появилась весьма дородная дама и заполнила собой кассу. Сеанс мог начинаться.

Мы все потянулись внутрь. Мальчишки выкладывали свои девять пенсов и проходили между занавесками в партер, а все остальные, в том числе и мы с Хелен, за шиллинг с пенсом чинно поднялись на балкон. Директор, сверкая белизной манишки и шелковыми лацканами, провожал нас любезными поклонами.

На верхней площадке мы миновали ряды колышков, на которые некоторые посетители вешали пальто. Там я с удивлением увидел Мэгги Робинсон, дочку кузнеца, в роли капельдинерши. Взяв наши билеты, она весело захихикала, несколько раз лукаво посмотрела на Хелен и только-только что не ткнула меня локтем в ребра. В конце концов она все-таки отдернула занавеску, и мы вошли в зал.

Я тут же ощутил, что дирекция не намерена морозить посетителей — только мощный запах пыльного плюша указывал, что мы не в тропических джунглях. Мэгги повела нас сквозь жаркое марево к нашим местам. Я сел и обнаружил, что наши с Хелен кресла лишены смежных ручек.

— Ухажерные двойные, — прыснула Мэгги и убежала, зажимая рот ладонью.

Свет еще горел, и я оглядел крохотный балкон. В разных рядах человек двенадцать терпеливо ждали начала. Стены были просто побелены, на циферблате часов у экрана стрелки с завидным упорством показывали двадцать минут пятого.

Но сидеть там с Хелен было удивительно хорошо. Чувствовал я себя великолепно, хотя у меня и были поползновения разевать рот, точно вытащенная из аквариума золотая рыбка. Я устроился поуютнее, но тут щупленький человечек, сидевший с женой перед нами, медленно обернулся. Рот на худом лице был сурово сжат, глаза с вызовом вперились в меня. Мы пялились друг на друга почти минуту, а потом он сказал:

— А она-то окочурилась.

Я затрепетал от ужаса.

— Окочурилась?

— Во-во. Окочурилась. — Последнее слово он произнес медленно, с каким-то скорбным упоением, все еще сверля меня взглядом.

Я сглотнул раз, другой.

— Очень, очень грустно. Я глубоко сожалею.

Он угрюмо кивнул и продолжал смотреть мне в глаза с непонятной пристальностью, словно ожидал, что я еще что-нибудь добавлю. Затем с видимой неохотой отвернулся и откинулся на спинку своего сиденья. Я растерянно смотрел на его лопатки, на узкие плечи, замаскированные толстым пальто. Кто же это, черт побери? И о чем он говорил? И что это еще за она? Корова? Овца? Свинья? Я лихорадочно перебирал в уме вызовы за последние несколько месяцев, но не мог вспомнить, видел ли я раньше это лицо, а если видел, то где.

Хелен бросила на меня вопросительный взгляд. Я выдавил улыбку, но очарование было безвозвратно погублено. И прежде чем я успел что-то сказать, щуплый человечек начал оборачиваться ко мне с грозной медлительностью. Он вновь прожег меня злобным взором.

— Ничего у нее с кишками не было, вот какое мое мнение, — объявил он.

— Да?

— Не было, молодой человек, и быть не могло! — Он с большой неохотой отвел глаза и повернулся к экрану.

Этот выпад оказался тем болезненнее, что внезапно погас свет, и в уши мне ударил невыносимый грохот. Начался журнал. Громкоговорители, как и отопительная система, явно предназначались для помещения повнушительнее — для зала Альберт-Холла, например, и я испуганно съежился. Громовой голос принялся выкрикивать новости полумесячной давности, а я, зажмурившись, опять попробовал сообразить, кто же это.

Такое со мной случалось не раз — увижу человека вне привычной обстановки и не моту сразу вспомнить, кто он и как его зовут. Я даже пожаловался на это Зигфриду.

Но он только рукой махнул. «Проще простого, Джеймс! Попросите его уточнить, как он пишет свою фамилию, только и всего».

Однажды я испробовал его способ. Фермер смерил меня подозрительным взглядом, отчеканил по буквам «С-М-И-Т» и поторопился уйти. Так что теперь мне оставалось потеть, уставившись в негодующую спину, и рыться в памяти. Когда журнал завершился взрывом хриплой музыки, я безрезультатно пережил заново последние недели.

Три блаженные секунды тишины — и громкоговорители вновь загремели. Начался первый художественный фильм (второй, о Шотландии, по программе шел следом), обозначенный в афише, как «лирическая история о любви». Названия я не помню, но персонажи часто целовались, что было бы не так уж плохо, если бы мальчишки в партере не отзывались на каждый поцелуй громким чмоканьем, а менее романтичные из них — и менее пристойными звуками.

Становилось все жарче и жарче. Я распахнул куртку, расстегнул воротничок рубашки, но голова моя становилась чугунной. Человечек передо мной от жары, видимо, не страдал и даже словно плотнее запахнул свое пальто. Проектор дважды ломался, и мы минуты две глядели на пустой экран под доносившийся снизу кошачий концерт — визг, свист, топот.

Мэгги Робинсон, стоявшая в смутном свете у занавеса, по-видимому, не могла отвести глаз от нас с Хелен — во всяком случае, каждый раз, когда я косился на нее, взгляд ее был устремлен в нашу сторону, а на губах играла многозначительная улыбка. Однако примерно на половине фильма ее отвлек шум за занавесом, и тут же на балкон ввалился широкоплечий верзила.

Не веря своим глазам, я узнал Гоббера Ньюхауса, и мне представился очередной случай убедиться, что ограничение продажи спиртных напитков на него не распространяется. Вторую половину дня он неизменно проводил в том или ином питейном заведении и сюда явился передохнуть после слишком усердных возлияний.

Покачиваясь, он прошествовал по проходу и, к моему вящему отчаянию, свернул в наш ряд. Посидев секунду на коленях у Хелен, отдавив мне большой палец на правой ноге, он наконец водворил свою гигантскую тушу на пустое сиденье слева от меня. К счастью, оно тоже оказалось ухажерным двойным, тем не менее Гоббер лишь с большим трудом сумел расположиться более или менее удобно — долго ерзал, сгибался, откидывался, сопя, фыркая и похрюкивая, точно целый загон свиней на откорме. Но в конце концов ему удалось обрести искомую позу, и с заключительным глухим рыганием он погрузился в дрему.

Лирическая история о любви началась при достаточно зловещих предзнаменованиях, появление же Гоббера лишило ее последнего шанса. Храп его отдавался эхом в моих ушах, я купался в облаках крепкого пивного перегара и был не в силах воспринимать тонкие лирические нюансы того, что происходило на экране.

Но вот с последним крупным планом вспыхнул свет. Я с опасением взглянул на Хелен. В течение сеанса я уже замечал, что ее губы порой кривились, а брови хмурились. А вдруг она сердится? Тут перед нами, как посланница небес, возникла Мэгги с лотком, продолжая, правда, ухмыляться.

Я купил две порции шоколадного мороженого и только принялся за свою, как пальто впереди меня зашевелилось. Человечек ринулся в новую атаку. Ни ледяной взгляд, ни маска угрюмости, ни его физиономия ничуть не смягчились.

— Я-то знал, — сказал он, — с самого начала знал, что вы пальцем в небо тычете.

— Неужели?

— Во-во! Я пятьдесят лет за скотиной хожу, и когда что с кишками, так совсем все по-другому бывает.

— Да? Вероятно, вы правы.

Человечек приподнялся, извернулся, и мне пришло в голову, что ему вздумалось перелезть ко мне через спинку, но он ограничился тем, что назидательно поднял указательный палец.

— Хоть с того начать, что при больных-то кишках корову или там быка сразу запрет, и навоз потверже камня выходит.

— А-а!

— То-то и оно! А у нее-то навоз мягонький был, сами знаете.

— Да-да, совершенно верно, — поспешно перебил я, косясь на Хелен. Только этого не хватало, чтобы атмосфера стала совсем уж романтичной.

Он презрительно потянул носом, отвернулся, и, словно все было заранее отрепетировано, мы снова погрузились во мрак и загремели громкоговорители. Я откинулся на спинку, содрогаясь, и вдруг до меня дошло, что что-то не так. К чему тут визгливая американская музыка? Но на экране уже вспыхнуло название: «Аризонские стрелки».

Я в ужасе наклонился к Хелен.

— Как это? В программе же значится фильм про Шотландию. Тот, который мы хотели посмотреть?

— Да, значится. — Хелен умолкла, поглядела на меня с легкой улыбкой и добавила: — Но боюсь, его не покажут. Тут вторые фильмы часто меняют без предупреждения. Никто как будто не возражает.

Я поник. Опять! В «Ренистоне» не было танцев, сейчас не тот фильм… Нет, по-своему я просто гений.

— Простите, — сказал я. — Вы очень огорчены?

Она покачала головой.

— Ничуточки. Давайте смотреть. А вдруг будет интересно?

Но я быстро утратил надежду: столько раз виданные погони, избитый-переизбитый сюжет… Ничего не поделаешь, очередная дурацкая неудача. Я тупо следил, как отряд шерифа в четвертый раз летит во весь опор мимо все того же обрыва, и оглушительный треск выстрелов застал меня врасплох. Я подпрыгнул, и даже Гоббер пробудился.

— Чего? Чего? Чего? — завопил он, выпрямляясь и бешено размахивая руками. Удар локтем по виску опрокинул меня на плечо Хелен, и я начал извиняться, но увидел, что губы у нее опять искривились, брови сошлись, и внезапно она залилась беззвучным смехом.

Впервые в жизни я видел, чтобы девушка так смеялась. Словно она слишком долго сдерживалась и наконец дала себе волю — откинулась, вытянула ноги, бессильно уронила руки и смеялась, смеялась, смеялась.

А потом повернулась ко мне и положила ладонь мне на рукав.

— Знаете, — сказала она слабым голосом, — в следующий раз давайте просто погуляем, хорошо?

Я уселся поудобнее. Гоббер уже заснул, и его могучий храп опять соперничал с выстрелами и воплями, рвавшимися из громкоговорителей. Я по-прежнему понятия не имел, кто такой щуплый человечек передо мной, и меня мучило дурное предчувствие, что он еще не сказал мне своего последнего слова. Часы по-прежнему показывали двадцать минут пятого. Мэгги по-прежнему не спускала с меня глаз, а у меня по спине струился пот.

Без всего этого я мог бы прекрасно обойтись, но не важно. Ведь будет следующий раз!