О всех созданиях - больших и малых

Глава сорок вторая

Я отдернул занавеску, и молодой человек, пошатываясь, положил свою ношу на стол. Теперь можно было рассмотреть типичные признаки дорожного происшествия: грязь, буквально вбитая в глянцевитое золото шерсти, множество царапин и ссадин. Но вот изувеченная нога не была типичной. Ничего подобного мне еще видеть не приходилось.

Я отвел взгляд и спросил хозяйку собаки:

— Как это случилось?

— В одну секунду. — Ее глаза наполнились слезами. — Мы путешествуем и даже не собирались останавливаться в Хенсфилде. (Еще бы! — подумал я.) Только хотели купить газету, а Ким выпрыгнул из машины… И вот…

Я поглядел на пса, неподвижно распростертого на столе, и легонько погладил благородную голову.

— Бедняга! — пробормотал я, и на мгновение прекрасные карие глаза обратились на меня, а хвост раза два стукнул по столу.

— Откуда вы? — спросил я.

— Из Суррея, — ответил молодой человек.

— Ах так… — Я потер подбородок. В черном туннеле вдруг забрезжил свет спасительной лазейки. — Может быть, я сделаю перевязку и вы отвезете его домой, к собственному ветеринару?

Он посмотрел на жену, потом снова повернулся ко мне.

— И что тогда? Ему ампутируют ногу?

Я ничего не ответил. Конечно, именно так и поступят в хорошо оборудованной ветеринарной лечебнице, где много умелых помощников и операционная отвечает всем современным требованиям. Да и что еще можно сделать?

От этих мыслей меня отвлекла хозяйка собаки.

— Но если есть все-таки шанс спасти ногу, меры надо принять немедленно, верно? — Она умоляюще посмотрела на меня.

— Да, — хрипло ответил я. — Конечно.

И начал осмотр. Повреждения кожи оказались пустяковыми. Пес был в шоке, но слизистые оболочки оставались розовыми — по-видимому, дело обошлось без внутреннего кровотечения. Да, случай был бы легкий, если бы не эта страшная нога.

Я уставился на нее, и меня снова ужаснуло поблескивание гладких поверхностей заплюсневого сустава. Было что-то почти непристойное в том, что они обнажились у живой собаки. Казалось, жестокие любопытные руки нарочно разломали сустав.

Я начал лихорадочно обыскивать операционную, вытаскивал ящики, распахивал дверцы, открывал коробки. При каждой полезной находке у меня колотилось сердце: банка из-под кетчупа со спиртом, пачка ваты, йодоформ и — вот действительно сокровище! — флакон снотворного для анестезии.

Больше всего пользы принесли бы антибиотики, но их я, конечно, даже не искал — в те дни они еще не были открыты. Я лихорадочно рылся в поисках хотя бы одной-двух унций сульфаниламида, но тщетно — такой роскоши в хозяйстве Стьюи не водилось. Тут я наткнулся на коробку с гипсовыми бинтами, и она мне кое-что напомнила.

В то время, на исходе тридцатых годов, у всех еще была жива в памяти гражданская война в Испании. В ее последние месяцы медикаментов настолько не хватало, что нередко страшнейшие раны просто заключали в гипс, чтобы они «поварились в собственном соку», по мрачному выражению тех лет. Но результаты порой оказывались на удивление хорошими.

Я схватил бинты. Теперь я знал, что мне делать. Полный суровой решимости, я ввел иглу в вену и медленно впрыснул снотворное. Ким мигнул, лениво зевнул и погрузился в сон. Быстро разложив свой скудный арсенал, я попробовал повернуть собаку поудобнее. Но особенности стола вылетели у меня из головы, и едва я приподнял задние лапы, как он накренился и тело собаки беспомощно заскользило на пол.

— Хватайте его! — Мой отчаянный вопль возымел действие: хозяин успел подхватить расслабленное тело, а я торопливо вернул распорки на место, и поверхность стола снова приняла горизонтальное положение.

— Подсуньте колено вот сюда! — пропыхтел я и повернулся к его жене: — И вы тоже, пожалуйста, с той стороны. Нельзя, чтобы стол рухнул, пока я буду оперировать.

Они молча выполнили мою просьбу, а я, взглянув на колени, поддерживающие распорки снизу, почувствовал острый стыд. Что они могут подумать о подобной убогости?

Потом я надолго забыл обо всем. Сначала я вернул сустав на место, вдвинув гребни плюсневого блока в мыщелки дистальной поверхности голени, как много раз делал на практических занятиях по анатомии в колледже. И тут мелькнул первый луч надежды: некоторые связки полностью сохранились и, что было еще важнее, уцелело несколько крупных кровеносных сосудов.

Я молча чистил и обеззараживал, вдувая йодоформ в каждый просвет, а потом начал сшивать, соединяя сухожилия, восстанавливая суставную сумку и связки, — казалось, этому не будет конца. Утро выдалось жаркое, и под бьющими в окно косыми лучами на лбу у меня выступил пот. Когда я накладывал швы на кожу, по моему носу уже весело бежал ручеек, каплями срываясь с кончика. Ну, еще йодоформ, потом вата и, наконец, два гипсовых бинта. Нога от голени до лапы была теперь заключена в жесткий лубок.

Я выпрямился и посмотрел на молодых супругов. Все это время они поддерживали стол в очень неудобных позах, ни разу не шелохнувшись, но теперь мне показалось, будто я вижу их впервые. Я вытер лоб и глубоко вздохнул:

— Ну вот так. Пожалуй, неделю ничего делать не надо, а тогда покажите его ветеринару — там, где вы остановитесь.

Они помолчали, потом жена сказала:

— Я бы хотела, чтобы его снова посмотрели вы.

Муж кивнул.

— Правда? — Я был искренне удивлен. Мне казалось, что они предпочтут никогда больше не видеть ни меня, ни мою пропахшую кошками приемную, ни мой складывающийся стол.

— Но это же естественно, — сказал муж. — Вы были так внимательны и делали все с таким тщанием. Каков бы ни был исход, мы вам глубоко благодарны, мистер Брэннан.

— Я не мистер Брэннан. Он в отъезде, я его временно заменяю. Моя фамилия Хэрриот.

— Ну так еще раз спасибо, мистер Хэрриот! — Он протянул руку: — Я Питер Гиллард, а это моя жена Марджори.

Мы обменялись рукопожатиями, он поднял собаку со стола, и они пошли к машине.

Все последующие дни нога Кима постоянно маячила у меня перед глазами. Иногда мне казалось, что только идиот попытался бы спасти лапу, соединенную с остальной ногой лишь лоскутком кожи. Ни с чем, хоть отдаленно похожим на этот случай, я ни разу не сталкивался, и в свободные минуты перед моим мысленным взором вдруг проплывал заплюсневый сустав со всеми его сложными компонентами.

А свободных минут хватало, потому что Стьюи работой завален отнюдь не был. Если не считать трех приемов в день, делать было почти нечего, а уж о ночных вызовах, как в Дарроуби, тут и не слыхали.

Уезжая, Брэннаны поручили и дом, и меня заботам миссис Холройд, пожилой вдовы с испитым лицом, которая неторопливо прохаживалась по комнатам в цветастом комбинезоне, обсыпая его пеплом сигареты, неизменно торчавшей в уголке ее рта. Вставала она поздно и скоро меня выдрессировала: когда в первые два-три дня она не появилась с утра, я состряпал себе завтрак сам, а потом так это и продолжалось.

Но в остальное время она заботилась обо мне очень хорошо. Готовила она простые блюда, зато вкусно, и за обедом и ужином со словами «кушайте на здоровье, голубчик» ставила передо мной полные, аппетитно пахнущие тарелки, не спуская с меня спокойных глаз, пока я не начинал есть. Единственным облачком, омрачавшим мое удовольствие, был длинный трепещущий палец пепла, которым грозила моей еде очередная сигарета.

Кроме того, миссис Холройд записывала вызовы по телефону, если меня не оказывалось рядом. Их было немного, но один надолго запечатлелся в моей памяти.

Я заглянул в блокнот и прочел запись, сделанную аккуратным наклонным почерком миссис Холройд: «Мистер Пимизров просил приехать посмотреть бульдога».

— Пимизров? — переспросил я. — Он что, русский, этот джентльмен?

— Не знаю, голубчик. Я не спрашивала.

— А… а он говорил, как иностранец? Неправильно произносил слова?

— Нет, голубчик. Произносил, как я, по-йоркширски.

— Ну да не важно, миссис Холройд. А его адрес?

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Откуда мне его знать? Он же не сказал.

— Но… миссис Холройд, как же я могу к нему поехать, если не знаю, где он живет?

— Это уж вам виднее, голубчик.

Я был в полном недоумении.

— Но ведь он должен был сказать вам!

— Пимизров — вот и все, что он мне сказал, молодой человек. И еще сказал, что вы сами знаете. — Она выставила подбородок и смерила меня ледяным взглядом. Сигарета затрепетала. Возможно, такие недоразумения у нее бывали и со Стьюи — во всяком случае, я понял, что разговор окончен.

Весь день я старался не думать об этом, но меня томило сознание, что где-то неподалеку страдает больной бульдог, а я не могу прийти ему на помощь.

Телефонный звонок в семь вечера покончил с моими терзаниями.

— Это кто, ветеринар? — ворчливо спросил грубый голос.

— Да… слушаю…

— Я весь день прождал. Когда же вы соберетесь посмотреть моего бульдога?

Ситуация начала проясняться. Но с другой стороны… это йоркширское произношение… ни намека на Кремль… на степное раздолье…

— Очень сожалею, — забормотал я. — Боюсь, произошло маленькое недоразумение. Я заменяю мистера Брэннана и не знаю здешних мест. От души надеюсь, что у вашей собаки нет ничего серьезного.

— Серьезного-то нет, так, покашливает. Но я хочу его Подлечить.

— Разумеется, разумеется. Я сейчас же приеду, мистер… Э…

— Пим — моя фамилия, а живу я рядом с почтой в Роффе.

— В Роффе?

— Ну да. В двух милях от Хенсфилда.

Я облегченно вздохнул.

— Хорошо, мистер Пим. Я выезжаю.

— Спасибо. — Голос немного смягчился. — Теперь, значит, не спутаете. Пим из Роффа, вот я кто.

Все стало ясно: Пим из Роффа — Пимизров! Такое простое объяснение.

Подобные мелкие происшествия оживляли неделю, но с нарастающим напряжением ожидал возвращения Гиллардов. И даже наступление седьмого дня его не сняло, потому что на утреннем приеме они не появились. Когда же они не приехали и днем, я решил, что они благоразумно предпочли отправиться домой и обратиться в лечебницу, оборудованную по последнему слову науки. Но в половине шестого они пришли.

Я понял это, еще не откинув занавески. Роковой запах разлился по всему дому, а когда я вышел за занавеску, он оглушил меня — тошнотворный смрад разложения.

Гангрена. Всю неделю я опасался ее — и, как оказалось, не напрасно.

Остальные клиенты — человек шесть — постарались отодвинуться от Гиллардов как можно дальше, а они смотрели на меня с вымученной улыбкой. Ким попытался подняться мне навстречу, но я видел только беспомощно болтающуюся заднюю ногу под разбухшими складками моей недавно такой твердой гипсовой повязки!

И надо же было, чтобы Гилларды оказались последними! Мне пришлось прежде принять остальных животных. Я осматривал их, назначал лечение, мучаясь от бессилия и стыда. Что я сделал с этим чудесным псом? Какое безумие толкнуло меня на подобный эксперимент? Раз началась гангрена, даже ампутация ноги его, возможно, уже не спасет. Ему грозит гибель от сепсиса, а что я могу сделать в этой дыре?

Когда наконец настала очередь Гиллардов, они вошли, ведя хромающего Кима, и мне стало еще тяжелее, потому что я снова увидел, какой он красавец. Я нагнулся над большой золотистой головой, а он дружелюбно заглянул мне в глаза и помахал хвостом.

Подсунув руки ему под грудь, я сказал Питеру Гилларду:

— Перехватите его под задние нога. Вот так.

Мы подняли тяжелого пса на стол, хлипкая мебель немедленно перекосилась, но на этот раз Гилларды были наготове и подставили колени под распорки отлично слаженным движением.

Кима мы положили на бок, и я потрогал повязку. Обычно гипсовый лубок снимают с помощью особой пилы, и эта операция требует большого терпения и времени, но тут под моими пальцами были только вонючие тряпки. Дрожащей рукой я разрезал повязку ножницами вдоль и снял ее.

Вот сейчас я увижу холодную мертвую ногу характерного зеленоватого оттенка… Однако под гноем и сукровицей подживающие мышцы были на удивление здорового розового цвета. Я взял лапу в руки, и сердце у меня радостно забилось. Лапа была теплой, и вся нога до заплюсневого сустава — тоже. Ни малейших признаков гангрены!

Меня вдруг сковала страшная слабость, и я прислонился к столу.

— Запах, конечно, ужасный… Но ведь гной и прочие выделения неделю разлагались под повязкой. А нога выглядит гораздо лучше, чем я ожидал.

— Вы… вы думаете, что можете ее спасти? — дрожащим голосом спросила Марджори Гиллард.

— Не знаю. Нет, я правда не знаю. Предстоит еще столько всякого… Но пока, на мой взгляд, все идет хорошо.

Я обработал поверхность спиртом, присыпал йодоформом, наложил свежую вату и еще два гипсовых бинта.

— Теперь, Ким, тебе будет полегче, — сказал я, и пес, услышав свое имя, хлопнул хвостом по столу.

Я повернулся к его хозяевам:

— Ему надо еще неделю побыть в гипсе. Так что вы думаете делать дальше?

— Останемся здесь, — ответил Питер Гиллард. — Мы нашли удобное местечко у реки. И довольно приятное.

— Отлично. Ну, так до следующей субботы.

Я смотрел, как Ким проковылял на улицу, высоко держа свой новый белый лубок, и на меня нахлынула теплая волна радости.

Однако где-то в глубине сознания предостерегающе звучал тихий голосок: до выздоровления еще далеко.

Как мне повезло, что тогда гражданская война в Испании еще была в моей памяти. Я бы ни за что не осмелился заковать ногу Кима в гипс, если бы мне не довелось прочесть о чудотворном исцелении солдат, чьи страшные раны приходилось лечить таким способом, потому что никаких других в распоряжении хирурга не было.