Обезьяны

ГОСПОДИН ЛЕСА

Затерявшийся в глуши девственного леса Борнео малайский поселок — «кампонг» собирался уже предаться ночному покою. У хижин, где на крошечных дымных кострах женщины стряпали скудный ужин для своих мужей, не видно было уже ребятишек, да и во многих местах костры погасли, люди разошлись, и только тощие собаки вертелись, по временам поднимая отчаянную возню из-за полуобглоданной кости.

Оживленнее других мест была площадка перед самой большой хижиной поселка — перед домом «муфетара», то-есть вождя, или старшины поселка, высокого, тучного, слепого на один глаз Мустафы. У костра сидели, покуривая глиняные трубки и попивая сладковатую рисовую водку, несколько человек, представлявших, так сказать, аристократию кампонга: это были воины, прославившиеся в свое время, в молодости, в кровавых схватках с врагами.

Теперь среди туземцев стала нарождаться новая группа охотников, специализировавшихся на добыче продуктов роскошной тропической природы — звериных шкур, птиц с ярким, сказочно красивым оперением, странных насекомых. У этих людей, выручавших при сношениях с европейцами сравнительно большие для даяков деньги, завелось современное оружие — предмет общей зависти, кое-какая утварь, появились окованные железом и медью пестрые сундуки, эмалированная посуда, предметы роскоши. Мало-по-малу такие люди приобрели вес и значение, влияние на дела, получили некоторое подобие власти над своими соплеменниками. Прежнее значение жрецов таинственного культа «Великого леса» и отчасти значение вождей словно по наследству перешло к ним.

И в этот душный и туманный вечер рядом с муфетаром Мустафою, лениво покуривавшим свою последнюю трубку перед огоньком костра, и лучшими воинами кампонга сидело двое таких «джемадаров» — рябой от оспы Талиб и тонкий, гибкий, как змея, Магури. Медленно прихлебывая «саки» — рисовую водку, они так же медленно, словно нехотя, перекидывались словами, говоря о своих деревенских делах.

— Плохой, очень плохой год, — говорил, задумчиво глядя единственным глазом на потухающий огонек костра, Мустафа. — Говорю, очень худой год. Злые духи вырвались из плена, и нет теперь никого, кто бы мог загнать заклинаниями эту нечисть в подземные темницы… Перемерли заклинатели. Прошли счастливые времена…

— Нет, я не жалуюсь, — отозвался Магури. — Раньше жилось не лучше. Воды кишели пиратами, которые грабили живого и мертвого, богатого и нищего. А внутри страны раджи и набобы воевали один с другим, жгли кампонги, вытаптывали слонами посевы, убивали мужчин, забирали, в рабство детей и женщин. Нет, я не хочу возврата старых дней.

— Потому что ты, Магури, не воин, — отозвался рябой Талиб, беря из костра прямо пальцами уголек, чтобы раскурить погасшую трубку. — Потому что тебе золото всего дороже на свете. Твоя кровь отравлена ядом роскоши.

Магури хотел резко возразить на это обвинение, но в это мгновение с опушки леса, оттуда, где стояла ночная стража, раздался резкий крик.

— Кто-то приближается к кампонгу, — вздрогнув, сказал Мустафа и поднялся с места.

— Муфетар, я пришел из города к тебе по важному делу, — раздался из темноты сухой старческий полос, и к костру подошел казавшийся привидением малаец, все лицо которого было испещрено рубцами и покрыто странным узором татуировки.

— Это ты, Мамуд?

— Я, муфетар, Мамуд бен-Мамуди. Меня послал к тебе из города твой друг, саиб Джани Иби Моссулли. Он велел передать тебе следующее. Прибыл в город одержимый бесом, какой-то юродивый инглиз. Он совсем безумный — покупает всякую дрянь, достает из земли червяков, разрезает их и смотрит на разрезанные куски через круглое стекло.

— Должно быть, ищет внутри червяков золото, — вскользь заметил Магури и подумал про себя: «Надо будет и мне посмотреть. Что же! Ведь, в самом деле, червячки ползают на недоступных человеку глубинах. Может быть, действительно собирают из недр земли золото».

— Ну, и этот инглиз сказал, — продолжал гонец, — пусть мне достанут живого молодого Господина Леса.

— Живого ма-ва-са! — воскликнул Мустафа.

— Да, живого ма-ва-са. Живого оранг-утанга, как называют Господина Леса инглизы. И еще инглиз сказал: кто мне принесет или привезет его, тому я заплачу столько, сколько будет весу в теле маваса, — серебряными монетами и еще дам новое двухствольное ружье.

— За одного маваса?

— Да. Потому что инглиз богат и совсем безумен.

— Но на что над мавас? Я много раз слышал, что за живого маваса они платят столько, сколько стоят пять или десять коров. Но коровы дают молоко. А на что же годен Господин Леса? — бормотал муфетар.

— Я слышал, — сказал рябой Талиб, — что инглизы сажают маваса в клетку, дают ему волшебное питье и заколдованную пищу и ждут. — Талиб понизил голос. — Они хотят заставить маваса заговорить по-человечески.

Окружающие молчали.

— Столько серебряных монет, сколько будет весить тело маваса. И еще двухствольное ружье. Я бы купил пояс моей жене. А деньги… Так много денег в нашей деревне не наберется даже у самых богатых людей, — промолвил задумчиво Талиб.

— Что же, — прервал молчание Мустафа. — Я говорю: попробовать можно. У нас еще есть доблестные охотники. Я сам тряхну стариною — ведь и я когда-то сражался с Господином Леса.

— Пойду и я! — воскликнул Магури, очнувшийся от грез о груде денег.

— Пойду и я, — отозвался Талиб. — Я знаю, где ютится Господин Леса. Три или четыре года живет он там, за этим болотом, за деревом, сожженным Огнем Туч. У него есть жена, есть двое детенышей. Но стариков взять живыми нельзя — они слишком сильны.

— Инглизу все равно, доставите ли вы старого маваса или молодого, — откликнулся гонец.

— Но молодой весит меньше, чем старый… — отозвался Талиб.

— Однако пора спать, — сказал Мустафа и поднялся со своего места.

У костра остался только Талиб. Он еще долго сидел, рассеянно помешивая потухавший огонек подобранным с земли сучком, и что-то бормотал. Потом, подойдя к своей хижине, он окликнул находившуюся внутри молодую женщину.

— Майя, ты не спишь еще?

— Что тебе, господин: мой? — откликнулся молодой и певучий голос.

— Майя, я хочу сказать тебе, что если не помешают задуманному мною делу, ты скоро получишь пояс.

— Пояс из серебряных нитей, господин мой? Тот самый пояс, который носит Ата? О, господин мой!

— Да, Майя. Я сказал: ты получишь этот пояс. Но ты должна подождать.

— Я буду, буду ждать, господин. Я буду ждать хоть месяц. Я не засну, покуда не наденут руки моего господина этот пояс на стан его рабыни…

Талиб молча вошел в свою хижину. Огонь костра, догоравшего у хижины муфетара Мустафы, погас. Из тени кустарников выбралась тощая лохматая собака и, схватив какую-то кость, с глухим ворчаньем улепетнула опять в тень.

Деревня даяков просыпается рано, как только начинает брезжить рассвет. Первыми встают женщины: на них лежит обязанность исполнять сначала всю домашнюю работу, приготовить завтрак для мужей и повелителей, спечь хлебы, прибрать хижину.

Но в это утро еще немногие женщины успели взяться за работу, а у хижины муфетара Мустафы уже ярко пылал костер, у которого отогревались от ночной прохлады собиравшиеся на охоту за Господином Леса — Талиб, Магури, сам Мустафа и еще полдесятка молодых людей племени.

— Ну, пора! Солнце скоро покажется, — подал знак Мустафа, и охотники тронулись в путь.

Незадолго до полудня они находились на том месте, где, по приметам старого Мустафы и не менее его опытного в деле охоты Магури, нужно было ожидать встречи с мавасом.

— Господин Леса устроил свое жилище на одном из этих деревьев, — сказал Магури, показывая на несколько возвышавшихся над зарослями деревьев с сучковатыми стволами и пышными кронами. — Вот дом маваса.

И в то же мгновенье из листвы одного дерева выглянуло поросшее рыжеватою шерстью уродливое лицо, заблестели злобно и тревожно маленькие глаза оранг-утанга.

— Берегись! — раздался чей-то предостерегающий крик сзади.

Мустафа быстро нагнулся, Талиб молниею откинулся в сторону. Оранг-утанг со страшною, невероятною силою и удивительною для животного меткостью швырнул с высоты в приближавшихся охотников тяжелый древесный сук, который пронесся всего в нескольких дюймах от головы Мустафы.

— Не стреляй! — крикнул Мустафа.

Но было уже поздно. Талиб, взволнованный пережитым, увидев мелькнувшее в ветвях дерева туловище маваса, моментально прицелился и выпустил заряд. За грохотом выстрела раздался жалобный и вместе злобный вой, прокатившийся тревожною волною над болотом и всполошивший всю окрестность. В то же мгновенье оранг-утанг комом скатился по стволу дерева и бросился на охотников. Весь низ живота обезьяны был покрыт хлеставшею фонтаном кровью из раны, пробуравившей внутренности, но не уложившей зверя на месте.

Невидимому, оранг-утанг знал, кто нанес ему рану, и раньше чем Мустафа успел сообразить, что делать, Господин Леса бросился на Талиба, вырвал из рук малайца ружье, сбил с ног, вскочил ему на грудь и, обвив его шею длинными могучими руками, впился в лицо врага острыми зубами. Короткий, придушенный стон, судорога — и Талиб был мертв.

Мустафа, не помня себя, почти не целясь, выпустил в обезьяну свой заряд, потом взмахнул и ударил вставшее перед ним чудовище тяжелым прикладом ружья, бросил ружье в сторону и выхватил остро отточенный кривой крисс — страшный кинжал, которым каждый малаец владеет с неподражаемым совершенством, Но мавас был уже мертв. Его огромное тело лежало рядом с телом растерзанного им Талиба.

Стоять и глядеть на убитого самца не было времени — в ветвях дерева еще ютились самка и порядочной величины детеныш, из-за которого и предпринята была вся эта опасная экспедиция.

Самка оранг-утанга при встрече с человеком оказывается таким же опасным, стойким, храбрым и отчаянно сопротивляющимся врагом, как и самец. Особенно опасна она, когда поблизости есть детеныш: защищая дитя, она способна на чудеса самопожертвования. Однако на этот раз пять минут спустя Мустафа метким выстрелом в сердце уложил самку.

За самкою пришла очередь детеныша. И он оказался опасным врагом — швырял в головы взбиравшихся все ближе и ближе к гнезду охотников сучья, оторванную кору; скрежеща зубами, он бросался на них, пытаясь длинными руками схватить кого-нибудь за горло. Один из молодых воинов, прозевав удобный момент, уклонился от схватки с молодым мавасом, сорвался с ветки и, упав, жестоко расшибся. Это был последний успех маваса — он был окружен со всех сторон. Мустафа забросил на его туловище довольно удачно веревочную петлю, другой малаец обвил веревкой шею лесного великана.

Но обезьяна была так сильна, что и опутанная веревками все еще оказывала отчаянное сопротивление. Необходимо было сломить ее упорство, и Мустафа прибегнул к особой мере. Один из молодых воинов забрался на верхнюю ветку дерева и, улучив удобный момент, из особого шприца, выделанного из ствола бамбука, прыснул в глаза оранг-утангу едкой ослепляющей жидкостью, в состав которой входили табачный сок и мелко истолченный перец.

Словно пораженное громом, чудовище свалилось с дерева и принялось кататься по земле, протирая глаза. Оно рычало, оно скрежетало зубами, по временам било вокруг себя с яростью своими мохнатыми руками, впивалось зубами в кору дерева, вырывало клочья шерсти со своей груди. Но было ясно, что силы его шли на убыль. Еще несколько минут этой, изнурившей всех борьбы — и мавас, совершенно бессильный, был втиснут в заранее припасенную охотниками клетку. Четверо дюжих молодцов подняли клетку на плечи и потащили по лесу.

Труп Талиба был завернут в тут же набранные листья, замотан наподобие мумии, и старый Мустафа поднял его и понес, словно это был труп не взрослого человека, а ребенка.

К вечеру шествие добралось до деревни и было встречено общим ликованием. Только в хижине покойного Талиба царила мрачная тишина. Пять или шесть безобразных старух готовили тело Талиба к похоронам, а молодая вдова, с опухшим от слез и расцарапанным в знак траура лицом, грустно сидела в другом углу.