Облаченные в тени

2

— Театр! Маша, представь только, мы идем в театр! — восторгу юной Елизаветы Анастасьевны Бочариной не было предела.

Она летала по комнате, теребила подолы платья, заглядывала в зеркало, то и дело поправляя непослушные свои черные и длинные волосы, присаживалась на краешек стула перед столиком, снова вскакивала, а взгляд ее обращался к заветным билетам, лежащим тут же, рядом, на полированной поверхности столика. Билетам в театр на знаменитый, захватывающий и волнующий "Високосный год" того самого Пахмутова, коим она зачитывалась долгими вечерами за чашкой чая с лимоном.

Маша стояла в дверях, смущенная тем, что хозяйка вызвала ее столь внезапно, не давши возможности даже умыться, и растирала грязные ладони пальцами, счищая кусочки глины.

— Театр! — смакуя, как хрустящий леденец, каждую буковку, произнесла Елизавета и упала, наконец, на кровать, тяжело дыша полной грудью, — театр! Подумать только — и кто пригласил? Маша, представляешь, пригласил никто иной, как уважаемый мною Пахом Пахомович. Ну, помнишь, тот самый, который наведывался к брату в прошлую пятницу. Просил денег на открытие очередного питейного заведения. Ему всего тридцать семь, а выглядит он и того моложе. Я думаю, он влюблен в меня! Представляешь? Ну, да ладно. Хоть он не более чем симпатичен мне, но ради театра… В конце концов, я посмотрю "Високосный год", а это так прекрасно, Маша!

Елизавета Анастасьевна заложила руки за голову и уставилась в потолок невидящим взглядом, бормоча одними губами:

— Да, если подумать, Пахом Пахомович очень хороший человек. Недавно, помниться, принял на работу полторы тысячи человек. Газеты писали, помнишь? Обаятельный, мда, что еще?.. Думаю, образованный. Стихи читал со сцены прошлым Рождеством. Ну, правда, тогда все читали, так чего же и ему не почитать? Вот, на Чехова в театры ходит, значит, ценит… А, может, он только из-за меня в театр хочет? Нет, не думаю. В театры просто так, ради знакомства не ходят. Там же, это… культура! А, Маша, в театрах культура или нет?

Маша согласно закивала, готовая кивать на какой угодно вопрос, лишь бы уйти быстрее. В комнате молодой хозяйки она чувствовала себя неуютно и страшилась скорого приезда старшего брата Елизаветы — Феофана, который уехал еще до завтрака и до сих пор не объявился, хотя уже поспевал обед.

Елизавета вновь вскочила. В молодой девушке, казалось, никогда не истощались запасы энергии, заставляющие ее вести бешеный темп светской жизни.

Елизавете Анастасьевне в прошлом месяце исполнилось девятнадцать, однако взрослеть она пока не собиралась. Ее тело, правда, считало совсем наоборот и к девятнадцати годам налилось соками, выставляя напоказ высокую грудь, пухлые плечики и завидные ножки. Ей не надо было надевать корсеты, поскольку талия и без того была тонкая, а спинка чрезвычайно прямая. Румянец никогда не покидал ее щек. В отличие от своего не в меру ленивого братца, Елизавета так и излучала энергию, заражая ею всех и вся в округе. На балах Елизавету любили, и приглашали, несмотря на юный возраст, общаться в кругу пожилых светских дам. Стоит ли говорить, что в этой юной девушке заключалась такая романтика, какой не было, пожалуй, ни у кого больше во всем Петербурге. Елизавета мечтала о принце на белом коне, хотела, чтобы ей читали стихи с балконов, и была без ума от произведений новомодного Петербургского писателя Пахмутова. Билеты в театр, да еще и на "Високосный год", постановку одного из самых знаменитых произведений автора, пробудили в ней неизвестные до этого чувства, заставляющие ее бегать по комнате, не в силах успокоиться.

Маша же не знала, плакать ей или же смеяться вместе с хозяйкой. На кухне подгорал пирог, а уйти все же не представлялось возможным. Спас положение старый Ефим, появившийся на пороге в одной рубахе до колен и ярко-коричневых шароварах. Ефим был уже подвыпивши, но равновесие сохранял и даже произнес без запинки целую фразу:

— Елизавета Анастасьевна, — сказал он, — там, это, барышня Анна, прости господи, Штульцхер пожаловала. К вам хотят. Впустить али што?

— Аннушка? — вскричала Елизавета радостно, — конечно, Ефим! Проводите ее в гостиную и скажите, что я подойду немедленно!

— Слушаюс, госпожа! — проглотив мягкий знак, произнес Ефим и скрылся. За ним быстро исчезла и Маша.

Елизавета опустилась перед зеркалом на мягкий пуфик,

— Аннушка пожаловала, — сказала Елизавета своему отражению, — надо же, я и не ожидала. Знает ведь, когда приходить… А ведь действительно знает! Позавчерашним вечером, помнится, звала ее на ужин к нам, чаю выпить, так она все — приду, да приду, а сама даже нос не показала. Еще бы, ей ведь в том выгоды никакой не было! А сейчас что? Сейчас, узнала, наверное, о том, что я в театр на "Високосный год" иду, да еще с Пахомом Пахомовичем. Знаем мы ее, эту Аннушку, вечно лезет не в свои дела…

Рассуждая так, Елизавета совсем упустила из виду, что Анна Штульцхер была уже немолода, имела двоих детей и была совершенно равнодушна к лицам противоположного пола. Родившись в Петербурге, и прожив там не многим более трех лет, дочь немецкого предпринимателя Карла Штульцхера и русской боярыни Дуняши Морозовой уехала жить в Берлин. Германия не стала, однако, для нее новым домом, и основным языком Анна считала русский. С началом Второй Большой Резни жизнь Анны понеслась стремительно. В течение двух лет уже тридцатидевятилетняя Анна эмигрировала Польшу, а еще позже и в Россию, обосновывая это тяжелой мукой и печалью по своей второй родине. Муки и печали не помешали ей, однако, унаследовать большую часть капитала скончавшегося во время Резни отца, прочно обосноваться в Петербурге и выскочить замуж за видного политического деятеля Бориса Левинсона. Стоит заметить, что один ребенок к тому времени у нее уже был, но имени отца Анна не открыла никому. Поговаривали также, что Анна собственноручно сжила со свету родную мать Дуню Морозову. Но экспертиза показала, что Дуня погибла в своем собственном особняке в результате неосторожного обращения с огнем. Проще говоря, взорвался паровой котел, похоронив под обломками старого фамильного дома и мать Анны и все воспоминания о ней. А спустя короткое время Петербург потряс огромнейший бракоразводный процесс, в котором участвовала, опять же, Анна Штульцхер. Борис Левинсон подал на развод, мотивируя это тем, что жена стала к нему холодна, не выполняет своих супружеских обязанностей, не ухаживает за детьми и домом, а ведет распутный и противоречащий любым моральным устоям образ жизни. Вызванные на суд свидетели, считавшиеся ее многочисленными любовниками, дали противоречивые и путанные показания, в результате чего Анна процесс выиграла и даже отвоевала себе право опеки над детьми. Борис Левинсон, не получив ничего, кроме обязанности плотить ежемесячные алименты в размере 33 % от заработной платы, в срочном порядке оформил себе иноземное гражданство и уехал в Израиль. Тут стоит добавить, что и его политическое влияние на императора было утрачено, поскольку на горизонте возник новый фаворит императора Антоний Тупин. Сейчас же, когда Анне уже стукнуло сорок один, а старший сын исчез из поля ее зрения, она решила, что пора прекращать вести общественную жизнь, уединилась вместе с трехлетним Тоником Штульцхером в двухэтажном особняке и зажила, по слухам, в полном соответствии с заповедями господними. К лету 437 года Анна полностью выпала из высшего общества Петербурга и состояла в близком знакомстве только с Бочариными и семьей Трупного…

Анна выглядела на все свои сорок с хвостиком лет. Он была объемной женщиной. Всегда носила черные, широкие платья без всяких украшений, черные перчатки и черный же пушистый веер, закрывая им нижнюю часть лица при встрече с незнакомыми мужчинами. Ее глаза впечатляли — большие и голубые, с длинными ресницами. В былые времена, еще до замужества, Анна покоряла сердца мужчин именно своим томным и проникновенным взглядом. Однако в присутствии Елизаветы Анна не скрывала ничего и выглядела как обычная, пресытившаяся жизнью женщина с морщинками в уголках глаз и на щеках, с дрожью в руках и тяжелым дыханием. При виде появившейся Елизаветы, Анна, до этого сидящая в кресле и разглядывающая свое изображение в овальном зеркале, приподнялась и поспешила навстречу девушке, приподнимая руки для объятия.

— Как я рада вас видеть, сударыня! Вы одни этим жарким днем способны вызвать во мне радость, уверяю вас!

— Ах, что вы говорите. Я так рада, что могу угодить вам! — обнявшись, женщины прошли за стеклянный столик и сели в кресла. Переодевшаяся в домашнее Маша уже вносила в зал поднос, на котором стояли чайничек, чашки и блюдо с пирожными. Елизавета знала давнишнюю слабость Анны к сладкому.

— Я решила заглянуть, — сказала она, — поскольку узнала, что брат ваш, Феофан, занялся этим чудовищным преступлением, которое потрясло вчера город.

— Что же произошло? — Елизавета принялась разливать душистый чай с малиной по чашкам.

— А вы разве не знаете? — удивилась Анна.

Елизавета призналась, что со вчерашнего утра находится под впечатлением других событий, и рассказала о чудесном подарке Пахома Пахомовича. Анна выразила восхищение и пожелала Елизавете приятно провести вечер, однако же, большего выспрашивать не стала, что Елизавету немного озадачило. Она-то думала, что Анна пришла именно по этому поводу. Но женщина продолжила свой уже начатый разговор:

— Тринадцать господ были похищены вчера в городе. Все — самые близкие люди императора, представляете? Что примечательно, нет никаких следов похищения, очень мало свидетелей и, говорят, что их похитил сам сатана!

— Не стоит упоминать имя его в моем доме, — Елизавета перекрестилась, — этого еще не хватало в городе!

— Вот и я говорю, — Анна надкусила пирожное, и на лице ее отразилось неподдельное наслаждение вкусом. Положив веер на столик, она взяла чашку с чаем, — уму непостижимо! У нас война идет, императора батюшку свергнуть хотят, рабочие и солдаты бунтуют, а тут еще и такие дела! Никак, конец света грядет, верно вам говорю!

— Что же вы так уныло? — спросила Елизавета, — вы женщина прагматичная, столько всего пережили. Вам радоваться надо, что в семье покой и при деньгах, а вы грустите. Вот у меня тоже папенька ееще на первой Резне погиб, а маменьки я и не помню, но в грусть впадать не собираюсь. В театр, вот, на днях пойду!

Конечно, Елизавете в данный момент хотелось говорить только о театре и Пахоме Пахомовиче. Хотя, о нем-то, конечно, меньше хотелось. Анна как-то невесело улыбнулась:

— Вы молодая еще, Елизавета. У вас все впереди, так зачем же о сущем заботиться? В будущее глядите, дорогая!

— И все же, — сказала Елизавета, попивая чай.

— А брат ваш дома? — неожиданно спросила Анна, — я потому и пришла, что хотела узнать у него последние новости о расследовании. Признаться честно, несколько месяцев уже ничто так не захватывало меня, как сообщение об этом странном происшествии. Я только и думаю о нем.

— Феофан еще не приехал с встречи с императором, — сказала Елизавета немного растерянно. Ей совсем не хотелось разговаривать о похищении неизвестных и далеких ей людей. Театр — это другое. О нем она могла бы говорить столетиями.

— Давно ли он уехал?

— С утра. До завтрака еще. Вы желаете подождать его?

Анна покачала головой и поставила чашку на стол:

— Нет, моя дорогая. Я пришла к вам, хоть и хотела расспросить вашего брата. Признаюсь вам честно, в моем доме, в последнее время, слишком уныло. Хочется общения, а его нет.

— Да, одиноко вам. Старший сын где, не знаете?

— Нет. Уехал куда-то. Говорил, что поедет на фронт, а там и в Германию. Германия его, видите ли, привлекает. И что он в ней видит хорошего? — Анна сказала это с таким презрением, словно сама не была наполовину немкой и не прожила большую часть жизни в Берлине, — хотел съездить к родственникам отца, пусть будет ему земля пухом, узнать о праве наследия, а там и делами заняться. Весь пойдет в своего деда, точно вам говорю! Писать обещал, но так ни одной весточки от него вот уже год как не дождусь.

— Сколько же ему? — поинтересовалась Елизавета.

— Вот-вот будет двадцать один. Он еще совсем молод. Я уж отговаривала его, говорила потерпеть хотя бы до следующего года, так нет. Вбил себе в голову, что будет лучше и для него и для меня с Тоником. Весь в отца, мда.

Елизавета не стала уточнять в какого именно отца, но предположила, что в настоящего, а в Бориса Левинсона. Тот был человеком хоть и рискованным, но до не возможности любил домашний уют.

— А что мы всё о вашем старшеньком? — спросила Елизавета, подливая еще чаю в обе чашки, — как там Тоник поживает? Вы хоть снарядите его к нам. Феофан рад будет, он детей любит. Да и я его пирожными и леденцами угощу. Ефим у нас игрушки из дерева вырезать умеет.

— А, что, и приведу! — сказала Анна, — вот соберусь завтра и обязательно приведу. Врачи говорят, что ему свежий воздух необходим и общение со сверстниками. Только где же их, сверстников-то найдешь? Все одно в революцию лезут. Сейчас только из пеленок вылезши, сразу за оружие хватаются!

— Что же вы так? Ему только три годика. Он разговаривать-то умеет? Представьте, я вашего Тоника еще не разу и не видела. А мы уже знакомы без малого второй год. Нет, Анна Карловна, обязательнейшим образом привезите его ко мне завтра! Я испеку пирогов с вареньем и с капустой. На его вкус.

— Он с капустой любит, — сказала Анна, но спохватилась, — нет, дорогая, завтра никак не смогу. Дела в городе. Я же сейчас работников ищу на трикотажную свою фабрику. Жулье брать не хочу, которые работать-то ленятся, а за деньгами ходят, нормальных же работников сейчас днем с огнем не сыщешь! Хоть ходи и в каждый двор заглядывай!

— Это вы верно говорите, — согласилась Елизавета, — но все же, приходите, а? Мы же всегда рады, вы знаете.

— Боюсь, что в ближайшее время никак, — покачала головой Анна, — дела все же. Да и похищение это вчерашнее сильно меня пугает. С ребенком маленьким на улицу выходить боязно, знаете ли.

— Сейчас же трамваи ходят! Сели на первый и до самого нашего дома, — сказала Елизавета, — или на минимизе. Я сама всегда на минимизах езжу. Они хоть и дорогие, но безопасные. Такую скорость развивают, что дух захватывает!

— Не знаю, — сказала Анна, хотя видно было, что она сильно сомневается, — как-нибудь, если получится…

Елизавета хотела добавить еще что-то, но со двора вдруг донесся голос Феофана:

— Ефим! Обед неси, старый пьяница! И живей! После ноутбук ко мне в комнату принесешь! Писать будем!

Стало слышно, как распахнулась дверь, и сразу засуетились слуги, забегали, расставляя на большом деревянном столе в кухне посуду, унося вещи хозяина. Колыхнулись занавески и Феофан Анастасьевич зашел в залу, разглядывая присутствующих. Анна Штульцхер неуловимым движением поменяла чашку на веер и прикрыла нижнюю часть лица.

— А, Анна Карловна, добрый день, уважаемая, — приветствовал Феофан Анастасьевич, блуждая взглядом по залу. Он был сильно чем-то озабочен, — Елизавета, ты обедала? Если что, я поем сам.

— Ешь, конечно, я позже, — кивнула Елизавета.

— И как дела с расследованием? — спросила Анна, разглядывая стройную фигуру Феофана Анастасьевича. Будь она моложе, возможно и влюбилась бы в этого стройного и умного человека, но сама себя считала уже старухой и испытывала к Бочарину лишь нежные, почти материнские чувства, несмотря на то, что он был младше ее всего на девять лет.

— А? Что простите? — Феофан Анастасьевич, казалось очнулся от своих собственных размышлений, вздрогнул и засунул руки в карманы камзола, — расследование, говорите? Да, ничего пока. Только предположения…

— Говорят, что их похитил Антоний Тупин с помощью нечистой силы! — сказала Анна.

— Ерунда, — сказал Феофан Анастасьевич, — вы больше слушайте бабок на лавочке. Они еще и не того наплетут!

Анна замолчала, поскольку больше не знала, как продолжить разговор с человеком, полностью погруженным в свои мысли. За спиной Феофана Анастасьевича возник заспанный Ефим с распухшим носом и помятым лицом:

— Обедать подано, батюшка, — зашептал он громко Бочарину на ухо, косясь одним полузакрытым глазом на барышень, — Ноутбук тоже ищем! И батарейка где-то завалялась!

— Живее давай, Ефим, пока я не забыл совсем, — сказал Феофан Анастасьевич и, извинившись, скрылся за занавесями.

— А вы знаете, что я иду на "Високосный год"? — с надеждой спросила Елизавета и подсунула Анне еще одно пирожное.