Обман зрения

17

Днем я уехала в Денвер и села на ближайший рейс до Нью-Йорка. Самолет оказался почти пуст, в моем распоряжении был целый ряд кресел. Закрыв глаза, я стала думать о Роберто и Кассандре, вспоминая видеозапись, где они занимались любовью. Вдруг, как кадр из фильма ужасов, передо мной возникло окровавленное тело девушки, зарезанной собственным отцом. Я в ужасе открыла глаза, с трудом удержавшись от крика.

Я не сомневалась, что Роберто сказал мне правду. Мне припомнилось, как он, ссутулившись, уходил из бара, печальный и растерявший весь свой гонор. В ушах у меня звучало его предупреждение. Но постепенно его образ потускнел, вытесненный зловещей фигурой Холта Гриффина — светского льва и безжалостного чудовища в личной жизни.

Кем он был на самом деле? Обладал ли теми обаянием и эрудицией, о которых столько говорили? Видимо, да, иначе вряд ли он сумел бы одурачить всех, создав образ честного и благородного джентльмена. А возможно, он не был столь безупречен даже с виду. Люди могли ему многое прощать из-за того, что он олицетворял. Его положение было столь блестящим, что окружающие охотно верили в легенду. Несомненно, были и такие, кто догадывался о неприглядной изнанке, но молчал, потому что был предан, хотя боялся его или надеялся со временем попасть в круг его друзей.

Интересно, а что подумала бы я, доведись мне встретиться с Холтом Гриффином? Была бы я очарована его внешностью, элегантностью и знаниями, щедро приправленными богатством и культурой, или сумела бы разглядеть истинную сущность этого человека? Возможно, что-то в его манерах или выражении лица выдавало скрытую порочность? Мне хотелось думать, что я бы сумела его раскусить.

Конечно, он совершил преступление — теперь я в этом не сомневалась. Но был ли он закоренелым злодеем, лишенным стыда и совести, или пал жертвой пагубной страсти? Роберто сказал, что Холт умер от передозировки наркотиков. Что это было — случайность или самоубийство? Можно ли оправдать такого человека?

Я подумала о несчастной судьбе Кассандры. Мне вдруг вспомнилось, как я работала в огромном, как динозавр, особняке девятнадцатого века в северной части Нью-Йорка, где мне заказали подправить стенную роспись. Над гигантским камином там была высечена надпись: «Не в деньгах счастье». Тогда это меня позабавило. Я представила себе самодовольного жуликоватого нувориша, который заказал эту надпись как своего рода искупление за свое сомнительное богатство, наглядным свидетельством которого был пятидесятикомнатный дом времен королевы Анны. Как же подходило это изречение к жизни Кассандры, утопавшей в роскоши и комфорте. Вот уж поистине — «не в деньгах счастье».

Потом мои мысли обратились к Фрэнсис Гриффин. Только сейчас я поняла всю глубину ее вины и страданий. Кем была эта странная отшельница и чего она хотела от меня? Я подозревала, что Мади прав: она не случайно выбрала меня для росписи своего зала. Но что за этим стояло?

Самолет прибыл в Нью-Йорк в одиннадцать вечера. Я взяла такси и к полуночи была уже в своей квартире. Позвонила соседке, которая была поздней пташкой, и она принесла мне Браша. Он был счастлив. Потом я позвонила Гарри, но услышала автоответчик. Я попросила, чтобы Питт позвонил мне, как только вернется домой, даже если будет очень поздно. На моем собственном автоответчике я обнаружила странное послание от какой-то миссис Грубек. Номер, который она оставила, принадлежал мотелю Говарда Джонсона в западной части города. Я попросила соединить меня с миссис Грубек, но оказалось, что она отключила телефон на ночь. На всякий случай я оставила свои координаты, уверенная, что кто-то ошибся номером.

Уже в постели я снова начала просматривать газетные статьи об убийстве Кассандры. Браш прикорнул рядом со мной. На этот раз меня интересовали только фотографии, поскольку все остальное оказалось фикцией. Разложив на кровати снимки Холта, Кассандры и Фрэнсис, я некоторое время смотрела на них. Самым интересным, был, конечно, расплывчатый портрет Холта. Как же ловко ввел он всех в заблуждение. Он действительно выглядел как истинный джентльмен, но его аристократически благообразная внешность, на которой лежала печать острого интеллекта и четкого сознания собственных достоинств, сейчас казалась мне зловещей, как вынутый из ножен охотничий нож.

Кассандра вызывала жалость, как иссохший от зноя подсолнух. Она была похожа на отца, что, видимо, льстило его самолюбию. Вероятно, Холт видел в ней свое воплощение в женском образе и не мог противиться столь неотразимому обаянию.

Но больше всего поразила меня фотография Фрэнсис Гриффин. С молодого лица смотрели те же холодные стальные глаза. Они ничуть не изменились со временем, не затуманились и не стали мягче. Они все еще чего-то хотели.

Я вспомнила одну из наших прежних встреч, когда Фрэнсис сказала мне: «Когда-нибудь мне понадобится все ваше сочувствие». Тогда эта фраза показалась мне странной, и даже сейчас ее значение было для меня не вполне ясно. Наконец, уступив усталости, я отложила снимки и закрыла глаза.

Когда я проснулась, было уже утро. Газетные вырезки рассыпались по полу, у кровати все еще горела лампа. Я вскочила, чтобы немедленно помчаться в «Хейвен». Когда я была в ванной, зазвонил телефон. Выскочив из-под душа, я схватила трубку, надеясь, что это Гарри.

— Слушаю! — выпалила я, роняя на пол капли воды.

— Это мисс Кроуэлл? — спросил женский голос, в котором угадывалась жительница Среднего Запада.

— Да, с кем я говорю?

— Мое имя — Эдна Грубек, — произнесла женщина, растягивая слова.

— Ах да. Вы уже звонили.

— Да. Я… сестра Гарри, — чуть запнувшись, сказала она.

— Гарри Питта?

— Ну да.

Внутри у меня все перевернулось. Я поняла, что что-то случилось.

— А где Гарри? Я пыталась ему дозвониться.

После долгой паузы она сказала:

— Боюсь, что Гарри с нами больше нет.

У меня закружилась голова. Опустившись на кровать, я завернулась в простыню.

— Что? Что вы сказали? — услышала я свой голос.

— Да, — подтвердила она. — Он умер позавчера утром от сердечного приступа. Раз — и конец.

— Но я же говорила с ним позавчера, — возразила я, вспоминая наш последний разговор в аэропорту.

— А мой бедный муж вообще говорил с ним по телефону, когда он грохнулся. У Гарри умерла собака, и он очень переживал. Сдается мне, что это и свело его в могилу. Я примчалась первым же рейсом, сейчас вот разбираю вещи. Мы будем хоронить его в Цинциннати. Только сейчас удалось избавиться от этой собаки.

Она продолжала говорить, но я ее уже не слушала. Передо мной как живой стоял Гарри, в ушах звучал его голос. Невозможно было представить, что я его больше не увижу.

— Вы сможете заехать к нему на квартиру и забрать ее? — вдруг услышала я.

О чем она говорит?

— Я говорю, вы сможете заехать к Гарри и забрать ее?

— Кого забрать?

— Картину.

— Какую картину?

— Ту, что он оставил вам. Я же вам только что сказала. Она не очень большая.

— Извините. Я прослушала.

— Ничего, милочка. Ясное дело, вы расстроились. Чего уж там. Я тоже поплакала, хотя Гарри и оторвался от семьи. Значит, так — завтра утром я отсюда уезжаю и мне не с руки тащить эту штуку с собой в мотель и оставлять ее там на стойке.

— А что это за картина?

— Я же сказала, милочка, это какая-то старая картина, которую завещал вам Гарри. Она вся упакована. Вы единственная, кому он что-то оставил, не считая нас с Джо, конечно. Извините за беспокойство, но давайте вы подъедете за ней прямо сейчас?

— А где вы?

— У Гарри на квартире. Буду весь день укладывать вещи.

— Укладывать вещи?

— Да. Вчера до полуночи провозилась. Господи, сколько же здесь всякого барахла!

Я вдруг представила себе, как весельчак Гарри лежит на одной из своих шелковых подушек и смотрит остекленевшими глазами, как его бесцеремонная родственница упаковывает в пластиковые мешки всю его жизнь.

— А где сейчас Гарри?

— Тело уже в аэропорту, — прогнусавила она. — Я повезу его домой. Мы с Джо решили, что это наш христианский долг.

— Я сейчас приеду.

Я кое-как оделась и поспешила вниз. Поймав такси, я дала водителю адрес Гарри и села на ободранное заднее сиденье. Пока машина тряслась по улицам, я, закрыв глаза, пыталась прийти в себя.

Мы добрались довольно быстро, я побежала к лифту, который столько раз поднимал меня к знакомой квартире, и нажала звонок. Дверь открыла пожилая женщина в рыжевато-коричневом брючном костюме из полиэстера и допотопных очках в зеленой оправе. Довольно приятного вида, подтянутая и опрятная, с резко вылепленными чертами лица, которые говорили о несокрушимом здоровье. За толстыми линзами очков ее глаза казались непропорционально большими и даже слегка выпученными. Короткие седые волосы с крутой химической завивкой слегка отдавали в голубизну. В руках она держала пачку пластиковых пакетов и катушку со скотчем.

— Здравствуйте, я Фейт Кроуэлл, — отрекомендовалась я.

— Эдна Грубек. Входите, входите. Спасибо, что приехали. Прошу прощения за мой вид, — улыбнулась она, проведя рукой по волосам. — Весь день разбираюсь. Видит Бог, мой братец всего натаскал к себе в нору не хуже древесной крысы.

Было трудно поверить, что это родственница Гарри, тем более родная сестра. Он никогда не рассказывал о своем детстве, лишь упоминал о нем в весьма пренебрежительном тоне. В начале нашей дружбы я пыталась интересоваться его прошлым: спрашивала, откуда он родом, как прошло его детство, кем были родители и есть ли у него братья и сестры. Но эта тема оказалась ему явно не по вкусу.

— Извини, — прервал он меня в самой середине расспросов, — но то время не вызывает у меня интереса.

В тот момент я почувствовала, как с него спадает маска самоуверенности, открывая печальное лицо одинокого мальчишки, каким он оставался всю свою жизнь. Я больше никогда не возвращалась к этой теме и старалась не касаться его прошлого. Сам же Гарри не делал таких попыток. Со временем я заметила, что он восхищается людьми, перечеркнувшими свое прошлое и сумевшими подняться на новую ступень. Фрэнсис Гриффин занимала в этой компании самое почетное место. Мой друг говорил о них со странной непоследовательностью, одновременно восхищаясь и подтрунивая, словно и сам не знал, как к ним относиться. Вероятно, в этом отражалась его собственная неуверенность человека без прошлого.

«Ну и сестрица у Гарри», — думала я, идя за Эдной по коридору. Она была его полной противоположностью во всех отношениях, начиная от манеры одеваться и двигаться и кончая взглядами на жизнь. Судя по всему, в одежде ее интересовала только практичность. Интересно, как бы отнесся Гарри к ее наряду, в особенности к белым туфлям с зелеными шнурками и носовому платочку с веселым рисунком из уток и ружей, торчавшему из нагрудного кармана? Не слишком грамотная речь этой дамы тоже разительно отличалась от безукоризненного выговора ее брата. Услышав, как она отзывается о его работе, я стала подозревать, что живопись для нее — что-то вроде дорогих обоев. «Все эти модные штучки, из-за которых он разорился» — так она охарактеризовала карьеру Гарри.

Возможно, ее жизненные принципы были тверже, чем у брата, но дружить я бы предпочла все же с ним. Гарри был веселый человек, знаток искусства и тонкий ценитель талантов. Вряд ли то же самое можно сказать о его сестре. Удивительно, как человек из подобной семьи смог стать столь изысканным эстетом.

Идя за Эдной по длинному коридору, я вспоминала счастливые часы, проведенные в этой квартире. На пороге комнаты я чуть задержалась и, закрыв глаза, представила, как Гарри в своем парчовом халате курит сигарету, выпуская дым из ноздрей, пьет красное вино и вершит свой суд над людьми. Он создал прекрасные декорации для своего придуманного «я». Трудно было поверить, что его больше нет, и ничего в этом мире не будет напоминать о нем, кроме кучки вещей, которые обретут новых хозяев.

В комнате меня ждал шок. Со стен содрали всю ткань. Навесной потолок висел длинными клочьями, обнажая грязную изнанку. Люстра была снята — от нее осталась только цепь. Вся мебель оказалась сваленной в две большие кучи. Повсюду стояли ящики и коробки, перетянутые скотчем или ждущие, когда их набьют доверху. На щербатом рассохшемся полулежали свернутые в рулоны ковры.

— Извините за беспорядок, — сказала миссис Грубек. — Тут ко мне приходили какие-то люди из дома. Они хотели глянуть на стены и велели ободрать все эти тряпки. И слава Богу, потому что под ними оказалась протечка. Куда же я задевала эту штуковину? Ведь она была здесь, ей-богу.

Я смотрела, как Эдна суетится среди вещей. Они с Гарри были очень похожи внешне. Те же близко посаженные глаза, высокий лоб, опущенные уголки рта, придававшие лицу виноватое выражение, — одним словом, чуть более женственный вариант толстой физиономии моего друга.

— Чистое наказание вся эта кутерьма с вещами, — произнесла она как бы между прочим. — Ага, вот она.

Миссис Грубек вытащила картину из-за круглого стола, покрытого скатертью, и, с трудом подняв, вручила ее мне.

— Берите.

— Спасибо.

— Мы продадим все это хозяйство. Все-таки кое-какие деньги.

— Если у вас проблемы с расходами на похороны, я буду рада помочь, — предложила я. — Гарри был мне очень дорог.

— Нет, спасибо. Мы сами справимся. Всегда справлялись. Но это очень мило с вашей стороны. Нет, мой Джо просто святой. Он поддерживал Гарри последние два года, даже несмотря… ну, вы сами знаете…

— Нет, не знаю. А что?

— Несмотря на то, что он не одобрял его наклонности, — сказала она, слегка поджав губы.

Я поняла, что она старается проявить такт. Тем не менее, я инстинктивно встала на его защиту.

— Наклонности? — повторила я. — Вы имеете в виду то, что он был геем?

Она покраснела.

— Знаете, дорогая, по мне так пусть каждый живет как знает, — примирительно произнесла она.

Я видела, что она сказала это искренне, и с улыбкой кивнула. Ее лицо посветлело.

— Если захотите приехать на похороны, то они будут послезавтра в Цинциннати. Мы будем вам рады.

Мне, конечно, хотелось увидеть Гарри перед погребением и посмотреть на его родственников. Но я решила не ехать, чтобы запомнить его таким, каким он был при жизни и каким наверняка хотел остаться в людской памяти. У меня было такое чувство, что я оскорблю его память, если стану копаться в том, что он всю жизнь так тщательно скрывал.

— Спасибо за приглашение, но я вряд ли смогу, — вежливо ответила я.

Сестра Гарри пожала плечами, как бы говоря: «Дело ваше», и направилась к выходу. Я пошла за ней, неся ящик с картиной, который оказался не тяжелым, но довольно громоздким. Открыв входную дверь, миссис Грубек предложила помочь снести картину вниз, но я отказалась.

— До свидания, — попрощалась я на пороге. — Извините, что не могу подать вам руки.

— Прощайте, Фейт. Спасибо, что пришли, иначе пришлось бы волочить ее с собой.

— Спасибо вам. Мир его праху.

— Аминь.

Мы обменялись взглядами, и она закрыла дверь. Возвращаясь домой в такси, я всю дорогу думала о смерти Гарри. В моих мыслях он по-прежнему был со мной. Сейчас, когда я сознавала, что мы больше никогда не увидимся, образ его приобрел какую-то особую живость. И все же его больше нет. Казалось, он просто отстал, когда я отвернулась. Ничего не подозревая, я двигалась вперед, уверенная, что мой друг шагает за моим плечом и стоит мне оглянуться, как он тотчас же окажется рядом. А потом он исчез. Просто остановился, молча смотря, как я ухожу вперед. Неужели это и есть смерть?

Придя домой, я поставила ящик с картиной на кухонный стол и внимательно его осмотрела. Его уже открывали, а потом крепко забили гвоздями. Я осторожно вытащила их обратной стороной молотка. Сидя на стуле, Браш внимательно наблюдал, как я снимаю деревянную крышку. Внутри на слое стружки лежала завернутая в газету картина. Очень небольшая — где-то фут на полтора. Я осторожно вынула ее из ящика. На пол посыпались стружки. Пока Браш пытался их поймать, я отнесла все еще завернутую картину в комнату и положила на диван. Я была уверена, что Гарри оставил мне какое-нибудь послание.

Я медленно освобождала картину от бумаги, стараясь не смотреть на полотно, пока оно не будет полностью открыто. Когда упали последние обрывки газеты, я, отступив на шаг, долго смотрела на картину. Это был старинный портрет женщины с ребенком в золоченой раме. Дама в роскошном парчовом платье, расшитом жемчугом и драгоценными камнями, сидела на зеленом бархатном диване, держа на коленях маленькую невзрачную девочку. Малышка, одетая в простое белое платьице, протягивала матери цветок.

Однако в этой очаровательной паре было что-то странное. Они были какие-то ненастоящие, словно художник хотел внести ноту беспокойства в картину безмятежного семейного счастья.

Приглядевшись, я заметила, что и мать и дитя были составлены из морских ракушек, имитирующих части тела. Каждую из них — глаза, нос, рот, волосы, руки — изображала отдельная раковина, идеально подобранная и мастерски написанная, так что ее невозможно было отличить от живого тела. Таких потрясающих образцов оптической иллюзии мне еще не приходилось видеть. Вещь была совершенно уникальной.

Холст не был подписан. Я перевернула картину, чтобы посмотреть, нет ли на обратной стороне имени художника или даты. Там я увидела лишь пожелтевшую этикетку с выцветшей надписью. Поднеся картину к настольной лампе, я прочитала: «Собственность Гарри Питовского. Январь 1976». Гарри Питовский. Гарри Питт.

Я вернулась на кухню, где Браш все еще гонял по полу стружки, и переворошила всю упаковку, надеясь найти записку. Но там ничего не было. Почему он оставил мне именно эту картину? Потому что она была написана в любимой мной технике, которую только я сумею оценить по достоинству? Выбор темы показался мне довольно странным — моя мать давно умерла, у меня же детей не было. Но Гарри явно на что-то намекал.

Ночью, лежа в кровати и глядя на ракушечную картину, стоящую на комоде, я размышляла о бренности бытия. Я думала о Гарри, о своей утраченной семье, о Кассандре, Гриффинах и о том, что в этой жизни нам всем не хватает любви. Наконец меня сморил сон.