Обман зрения

5

Я решила не возвращаться к работе и устроить себе выходной. Покинув «Хейвен», я покатила по шоссе, еще не решив, куда поеду. Продолжая отождествлять себя с Кассандрой, я мысленно рисовала картину убийства, пока передо мной вдруг не возникло видение, в котором Джон Ноланд вонзал мне в сердце нож. Я быстро съехала на обочину, чтобы перевести дух.

Заведя машину, я возобновила свою бесцельную езду, пока не оказалась рядом с Вашингтон-сквер, где жила когда-то. За те пятнадцать лет, что прошли с тех пор, здесь мало что изменилось, разве что прибавилось трещин на тротуарах. Дома, построенные в начале века, и узкие кривые улочки напоминали о прежней эпохе, неторопливой и полной изящества. Здесь я познакомилась с Джоном, здесь, в местных кафе, джаз-клубах, театрах и ресторанчиках, развивался наш роман. Мы жили достаточно близко друг от друга, что давало возможность неожиданно встречаться, срочно назначать свидания и успешно шпионить за партнером (я имею в виду себя). И вот я опять проезжала мимо его жилища и смотрела на окна, чтобы определить, дома ли хозяин.

Он жил на Бликер-стрит, на третьем этаже здания из бурого песчаника. Во всяком случае, в те времена. Когда мы окончательно расстались, я стала часто проходить мимо его дома. Иногда я бродила неподалеку, боясь увидеть его с другой и в то же время испытывая болезненное возбуждение от этой мысли. Один раз я простояла на улице до зари, глядя на окна, где всю ночь мелькала его тень, — терзаясь муками творчества, он курил, прикладывался к стакану и мерил шагами квартиру. Только теперь, когда я могла видеть Джона лишь издали или в своих мечтах, я поняла, насколько он мне дорог и как несовершенны были наши отношения.

Возможно, он здесь уже не живет — слишком много времени прошло с тех пор. Может быть, он переехал? Или умер? Нет, вряд ли. Я бы об этом услышала или натолкнулась бы на его некролог в «Таймс». В последние пару лет у меня вошло в привычку читать все некрологи в этой газете. Они заменили мне объявления о свадьбах, которые я любила читать раньше. Нет сомнения, что Джон Ноланд, теперь известный и всеми уважаемый писатель, после смерти удостоился бы самой блестящей посмертной статьи.

Припарковав машину, я взглянула на знакомые окна на третьем этаже. Все как раньше. Третье окно слева — это его кабинет. Во всяком случае, так было в прошлом. Следующее окно — спальня. Шторы там всегда были задернуты. Задернуты они и сейчас.

Выйдя из машины, я зашла в подъезд, чтобы проверить, живет ли Джон здесь по-прежнему. «В этом ведь нет ничего плохого», — уговаривала я себя. Внутри ничего не изменилось — тот же полумрак, светлые стены, темные трещины на плиточном полу, кошачий запах и, слава Богу, то же имя на почтовом ящике. Пожелтевшая каталожная карточка, на которой небрежным почерком выведено: Джон Ноланд.

Ящик был набит до отказа. Должно быть, он уехал. Это было в порядке вещей. Джон всегда много путешествовал, собирая материал для своих изысканно-изящных романов. Меня всегда поражало, как может человек, обуреваемый страстями и беспокойством, писать в такой холодной и уравновешенной манере. О чем там была его последняя книга? Я попыталась вспомнить название. В одной из рецензий ее назвали «прекрасным историческим романом». Да, речь там шла о завоевании Перу, увиденном глазами миссионера, который подружился с индейцем из племени инков и погиб вместе с ним героической смертью. Как же она называлась? Я опять задумалась. Да, «Люди из камня». Лучше не придумаешь.

Я вышла на улицу, думая о том времени, когда мы с Джоном встречались, ссорились и опять мирились. Вспомнила тот день, когда, зайдя в его кабинет, обнаружила там письмо от влюбленной в него женщины. С бьющимся сердцем я прочитала эти горячие признания и сразу же налетела на него.

— Кто эта женщина и как она смеет писать тебе такое? — кричала я, совсем потеряв голову.

— Не твое дело! — отрезал он, вырывая письмо из моих рук.

— Как ты можешь так со мной поступать?

— Ты сама во всем виновата.

И это было правдой. Я вела себя очень глупо.

У нас не раз заходил разговор о свадьбе. Я даже купила белое кружевное платье на случай, если мы вдруг решим оформить свои отношения. Надо быть готовой ко всему. Мне всегда хотелось быть в белом на своей свадьбе. Сейчас, стоя на тротуаре под его окнами, я подумала, что теперь, если это произойдет, видимо, так оно и будет: белое платье, белые цветы и седые волосы.

Глядя на знакомый дом, я вспомнила, как однажды Джон мне позвонил, а я вдруг выпалила, что не хочу его больше видеть. В тот момент это было действительно так. Трудно сказать, для кого это стало большей неожиданностью. Голос мой звучал непривычно холодно. Он спросил, что такого страшного он сделал. Или у меня кто-то появился? Нет, ответила я, ничего особенного он не сделал, и у меня никого нет. Просто не хочу его больше видеть. Это было неправдой. Я хотела его видеть, но мне надоело постоянно страдать. Ноланд стал меня увещевать, но я сказала: «До свидания» — и повесила трубку. Больше он не звонил.

Я нашла в себе силы переехать в другой район. Перестала изводиться, правильно ли я поступила, прекратила тайные паломничества к его дому и больше не сидела у телефона в ожидании его звонка. Не перетряхивала каждое утро почтовый ящик в надежде обнаружить там его неразборчивые записочки и открытки. Когда же они приходили — а это случалось неоднократно, — я их читала и сразу выбрасывала. Первые письма Джона Ноланда и открытки, которые присылал мне на день рождения отец, много лет лежали рядом в потайном ящике моего стола, пока в один прекрасный день я их не сожгла. Отныне я шла по жизни другим путем, накапливая новые впечатления и находя удовольствие в спокойствии и смирении.

Я с улыбкой встречала каждую новую рецензию на творчество Джона. Зайдя в книжный магазин, порой натыкалась на его очередной роман. С фотографии на обложке на меня смотрел слегка постаревший, но по-прежнему подтянутый и стройный любимец женщин с красивым, чуть грубоватым лицом. Я всегда смотрела, кому посвящена его книга. Один раз я прочла: «СР. — с любовью». «Бедная СР., — подумала я тогда, ставя книгу на полку. — Еще одна несчастная любовь».

Придя домой, я снова просмотрела все статьи о Кассандре, читая вслух некоторые отрывки. Браш внимательно слушал. Я заснула, не выключив свет, и всю ночь меня мучили кошмары, которые я, проснувшись, так и не смогла вспомнить. Утром я встала совсем разбитой.

После того странного разговора за обедом я не видела миссис Гриффин больше двух недель. Я ездила в «Хейвен» ежедневно, но она не подавала признаков жизни. Впрочем, мне это было только на руку. Наша последняя встреча оставила у меня какой-то неприятный осадок, в голове постоянно звучали ее слова: «Прости меня, Кэсси…» Мы обе получили встряску, и нам требовалось время, чтобы прийти в себя. Фрэнсис слишком поспешно и неожиданно приоткрыла завесу над своей тайной. Почему она так плакала и терзалась перед малознакомым человеком? В любом случае стоило сделать паузу, чтобы восстановить прежний баланс сил.

Все это время я много и бесполезно трудилась. Часами сидела в танцевальном зале, дымя сигаретами, рисуя эскизы и генерируя идеи, которые на следующий день отвергались как слишком избитые или сумасбродные. Меня мучило любопытство — а как проводит время миссис Гриффин? Насколько я заметила, она никогда не покидала усадьбу и не принимала гостей. Звонили ей только из магазинов. В саду она не работала и не гуляла, ко мне не заглядывала, все время проводя в одиночестве и видя только слуг. Что же она делает целыми днями? Читает или смотрит телевизор? Сидит в своих тематических комнатах и вспоминает о прошлых путешествиях? Или у нее есть какое-то тайное занятие?

И все же я чувствовала ее постоянное присутствие. Работая, я не могла отделаться от ощущения, что за мной неотрывно наблюдают. Об этом говорили некоторые незначительные происшествия. За окном вдруг замолкали птицы, и мне начинало казаться, что кто-то ходит по саду, но, выглянув из павильона, я никого не обнаруживала. Гуляя вокруг здания во время обеденного перерыва, я видела на земле следы, оставленные маленькой женской ножкой, а иногда отчетливо слышала тихий плач.

Поначалу я не придавала этому большого значения, но постепенно ощущение чужого присутствия стало настолько сильным, что мне начало казаться, что Фрэнсис подглядывает за мной через дырочку в стене. Рисуя очередной эскиз, я вдруг судорожно оглядывалась, пытаясь обнаружить следящие за мной глаза.

Как-то раз я пришла в павильон на рассвете, когда солнце чуть показалось над горизонтом. Встав в центре зала, я стала медленно поворачиваться и вот — наконец! — нашла то, что искала: на восточной стене, за колонной, через отверстие, находящееся на уровне глаз, пробивался тонкий лучик солнечного света. Подойдя поближе, я увидела небольшое отверстие, вполне достаточное для скрытого наблюдения. Я заткнула его бумагой, чтобы позднее надежно заштукатурить. Игра закончилась моей победой. Во всяком случае, на данный момент.

Через какое-то время я уже знала зал, как своего близкого друга — со всеми его достоинствами и недостатками. Построенный для торжественного случая, он тем не менее дышал какой-то печалью, словно чувствуя свою обреченность. Миссис Гриффин вряд ли будет давать здесь балы — она уже стара и живет затворницей. Непонятно, зачем ей вообще понадобилось реставрировать этот зал. Возможно, чтобы сохранить воспоминания о лучших временах ее жизни. Мне вдруг захотелось оживить это помещение, наполнить его радостью. Постепенно идея стала обрастать зрительными образами.

Любой танцевальный зал должен выглядеть так, словно в нем вот-вот зазвучит музыка, поэтому я решила просто вдохнуть в него жизнь. Иными словами — создать в застывшем классическом интерьере атмосферу праздника, заполнить его гостями, звуками музыки и весельем. А в центре всего этого будет сама дебютантка, Кассандра Гриффин, волшебная принцесса в длинном белом платье и венце своей юности.

«Кэсси, я пришла сюда, чтобы увековечивать твой триумф, и за эти несколько месяцев между нами должна протянуться невидимая нить, — мысленно обратилась к ней я. — Так я лучше узнаю тебя, а может быть, и саму себя. Соприкоснувшись с твоей жизнью в ее самые светлые моменты, я, возможно, разгадаю и загадку твоей смерти».

Окончательно утвердившись в своем выборе, я стала рисовать прямо на стенах зала. В голове роились сотни образов, угольный карандаш так и летал по штукатурке. Я почувствовала долгожданный прилив энергии, когда из таинственных глубин подсознания бьет фонтан творческих идей. Несколько дней я самозабвенно трудилась, реализуя эти идеи в тщательно проработанных эскизах.

К концу недели зал был заполнен гостями, музыкантами, животными и цветами. На каждой панели была изображена какая-нибудь забавная сценка. Мне особенно нравилась виньетка, в которой маленький песик, прячущийся в складках длинного платья одной из дам, задирает ножку на брюки ее кавалера. Но женщина, курящая сигарету в длинном мундштуке, и молодой человек во фраке, пьющий шампанское, не замечают его проказ. Несколько таких же игривых сюжетов вносили оживление в разряженную толпу гостей: официант, подающий даме закуски и одновременно запускающий глаза в ее декольте; старый повеса, пытающийся ущипнуть молодую барышню; женщина, слишком высоко поднявшая юбку, к радости своего кавалера. Вся эта пестрая публика как бы кружила вокруг портрета дебютантки — бледной и воздушной Кассандры Гриффин.

Теперь надо было, чтобы идею одобрила ее мать. Она больше не имела возможности подглядывать за мной, поэтому я решила пригласить ее в зал, чтобы показать, что у меня получилось. Хотя она скорее всего и так приходит сюда каждый вечер, когда я ухожу. Передав свою просьбу через Дина, который обещал поговорить с миссис Гриффин, я бесцельно прогуливалась по саду, немного нервничая от предстоящей встречи.

Я хорошо потрудилась и надеялась заслужить ее одобрение, однако она по-прежнему внушала мне опасения. Мне было непонятно, что за игру она со мной затеяла, если это действительно была игра, а не плод моего воображения. Интересно, как она будет вести себя после всех этих откровений? Пусть уж лучше задаст тон сама.

Через некоторое время меня пригласили в спальню миссис Гриффин. Она сидела на кровати под шелковым балдахином, опираясь на гору подушек. Поначалу я даже не узнала Фрэнсис в этой морщинистой старушке. Голова, покрытая редкими седыми волосами, казалась совсем крошечной.

— Подайте мои волосы, — властно приказала она горничной, которая сразу же исчезла в гардеробной.

— У меня была депрессия, — сообщила мне миссис Гриффин.

Поднеся к лицу зеркало, она стала внимательно изучать свое отражение, после чего сказала с презрительным смешком:

— Ужасно. Просто отвратительно.

Положив зеркало, она взглянула на меня выцветшими голубыми глазами.

— Знаете, раньше я очень следила за собой и славилась своей внешностью. Всегда волосок к волоску, даже если надо выйти в соседнюю комнату. Красота требует постоянного ухода, и я очень хорошо справлялась с этой работой. Никто никогда не видел меня в подобном виде, кроме моих горничных, разумеется.

Почему же она предстала передо мной в столь жалком обличье? Словно прочитав мои мысли, Фрэнсис продолжала:

— Но для вас я сделала исключение. Хочу, чтобы вы увидели меня без прикрас.

— Но почему?

Она на минуту задумалась.

— Наверное, для того, чтобы у вас сложилось хорошее мнение обо мне… Ведь ничто так не способствует симпатии, как легкое чувство жалости.

Я смущенно рассмеялась.

— Но зачем вам понадобилась моя симпатия? Я не совсем понимаю.

— Ничего удивительного. Вряд ли вы сразу поймете. Я и сама не совсем себя понимаю. Но, скажу откровенно, в один прекрасный день мне может понадобиться ваше сочувствие. Ведь на нем основаны любые взаимоотношения. От него так много зависит — все наши взлеты и падения определяются его количеством. Для меня вам потребуется совсем немного.

Миссис Гриффин снова поднесла зеркало к лицу.

— Раньше мне нравилось смотреть на свое отражение. Это придавало мне уверенности, — вздохнула она, проведя рукой по глубоким морщинам, бороздившим ее лицо. — Никогда не могла представить себя старухой… А сколько лет вам?

— Тридцать девять, — ответила я без запинки.

— О! В тридцать девять мне казалось, что я буду вечно молодой… Вы думаете о старости?

Я пожала плечами:

— И да и нет. То есть вообще-то стараюсь об этом не думать, но иногда чувствую себя совсем старой.

— Это потому, что вы одна, — заметила она. — Одиночество старит.

— Вы так думаете?

Эта мысль никогда не приходила мне в голову.

— Да, — твердо сказала Фрэнсис. — Чтобы оставаться молодой, надо постоянно общаться с людьми.

Горничная принесла два парика на болванках. Выбрав один из них, миссис Гриффин водрузила его себе на голову, привычным жестом убрав выбившиеся седые пряди.

— Вы знали, что я ношу парик?

— Я догадывалась.

— Вообще-то я их терпеть не могу. В них так жарко. Но вы же видели, мои собственные волосы не выдерживают никакой критики. Когда-то они были просто роскошными, хотя нельзя сказать, что это было моим главным украшением, как часто говорят о некрасивых женщинах. Будь я поскромнее, просто прикрывала бы голову шарфом. Но я довольно тщеславна и привыкла скрывать свой возраст. Когда Кэсси родилась, мне было тридцать три, но я всем говорила, что мне двадцать восемь. Теперь уже нет смысла лгать. Ну вот, уже немного лучше, — произнесла она, отодвигая зеркало от лица. — А может быть, мне это только кажется.

Парик действительно спас положение, но перед глазами у меня стоял ее прежний образ — морщинистое лицо, жалкие седые прядки.

— Как печально сознавать, что красота уже не вернется, — жалобно сказала она. — У меня рак в последней стадии.

Я не нашлась что ответить.

— Доктора говорят, что я проживу от силы год-два. Как-то странно это слышать — я совершенно не чувствую себя умирающей. И все же я обречена. Осталось уже недолго, но мне все кажется, что это происходит с кем-то другим, а я просто наблюдаю со стороны. Вы меня понимаете?

— Да.

— Я так боюсь ночей, — продолжала она. — Ночью особенно остро чувствуешь одиночество. Не знаю, почему так, ведь днем я тоже всегда одна. Видимо, сказываются темнота и тишина. Лежа без сна, я думаю о злокачественных клетках, которые пожирают мои внутренности, прямо-таки слышу их чавканье. Я не так уж привязана к этой жизни и могу с легкостью с ней расстаться, но для меня невыносима мысль о распаде. Не хочу разлагаться.

— Моя мать умерла от рака.

Это сообщение ее заинтересовало.

— Вы ухаживали за ней?

— Да.

— Я в этом не сомневалась. Было тяжело?

— Очень.

— А что было особенно тяжело?

Я на минуту задумалась.

— Особенно тяжело мне сейчас.

Миссис Гриффин погладила мою руку.

— Хорошая девочка. Но довольно траурных настроений, — резко сказала она. — Помогите мне подняться из этой могилы. Хочу посмотреть, как продвигается ваша работа.