Оборотень

Глава 23

Последние недели пролетели словно мгновение. Давиду очень хотелось запечатлеть каждый миг, сделать снимок каждой минуты и постепенно заменить ими свое злосчастное прошлое. Он вспомнил Ларису, у которой из-за беспокойного младшего брата не было ни одной спокойной минутки в маленькой съемной квартире. Его постоянно погруженная в свои мысли, вечно от чего-то страдающая сестра, которая в детские годы только и делала, что портила ему все… Как-то она мстительно прошептала ему на ухо, что неудивительно, что отец бросил их после его рождения. Кто же захочет жить с подкидышем? В их семье у всех глаза карие, словно шоколад с нежной горечью, кроме как у него одного. Но хотя тогда он просто скорчил Ларисе гримасу, ее слова запомнились и оставили после себя чувство стыда, от которого теперь он мечтал избавиться. Он сотрет это пятно со своей жизни чувством защищенности, которое вызывала у него Мета, бормочущая во сне и толкающая его в спину до тех пор, пока он не поворачивался и не обнимал ее. Да, так он и сделает. Вместо Конвиниуса, беснующегося из-за того, что Давид недостаточно противится своему демону, перед его мысленным взором появился Натанель. Давид невольно вздрогнул. Нет, не Натанель, а смеющийся Хальберланд, который хлопает его по спине и смеется над собственной соленой шуткой.

Всплывали все новые воспоминания, которыми Давид не хотел себя слишком долго мучить. Его с трудом укрощаемый волк, который увидел жертву, которую хотел хотя бы погонять, без колебаний был заменен чудесным образом расслабленно лежащей в ванне Меты.

Отказаться от прошлого — в этом было истинное освобождение, и Давид взялся за самое болезненное воспоминание, посещавшее его в кошмарных снах: широко распахнутые от ужаса глаза его матери Ребекки и волк, который угрожающе поднял лапу, а сквозь серое тело отчетливо угадывались очертания кухни. О только что вопящем от злости мальчике, который держался за покрасневшую щеку и от страха не мог дышать, Давид не хотел даже думать. Для волка Ребекка в этот миг была просто человеком, которого нужно поставить на место. Он не собирался ее обижать. Однако для матери, которой много чего пришлось перенести из-за своего трудного ребенка, мир рухнул. Того, что Давид не приказывал волку атаковать ее, она не поняла. Вполне вероятно, что именно эта ссора заставила ее принять предложение Конвиниуса и отдать мальчика ему… Давид больше не хотел вспоминать дрожь в руках Ребекки, и то, как она отводила взгляд, который говорил о том, что он стал чужим. Он, словно защитное покрывало, набросил на эти мгновения своего прошлого воспоминание о том, как Мета предложила ему остаться у нее.

Это работало, хотя и не очень долго. Всяческие сомнения по поводу того, что новая жизнь может пострадать оттого, что он не сможет выкорчевать свое прошлое, Давид отбросил в сторону. Он был влюбленным мужчиной, перед которым открывался чудесный мир, и было очень просто забыть обо всем неприятном. Часы, полные сомнений, одиночества и самоотрицания? Они погребены под моментальными снимками его новой жизни. Вот как все просто.

От мысли об этом Давид невольно улыбнулся и вылез из грязных сапог, прежде чем открыть дверь. Он по-прежнему чувствовал себя инородным телом в клинически чистом холле Метиной квартиры, но с этим он быстро смирился. Равно как и с удивленными взглядами соседей по дому, когда они встречали его в рабочей одежде.

— Вы занимаетесь ремонтом в квартире наверху? — каждый раз спрашивал сгорбленный господин, когда, направляясь на вечернюю прогулку, встречал Давида в фойе. Он отмел скромное предположение пожилого жильца, что является нанятым Метой рабочим, и эта информация потрясла доброго старичка. Потому что подобный парень никак не мог жить под одной крышей с таким изысканным джентльменом, как он, а тем более — рядом с такой женщиной, как Мета.

Хотя, войдя в квартиру, Давид сразу понял, что Меты нет, он был счастлив. Вот, оказывается, каково это — приходить домой, хотя ощущение сопровождалось странными мурашками. В принципе, пожилой господин с нижнего этажа не так уж и не прав: квартира действительно походила на стройплощадку. Но все было не так плохо, как несколько дней назад, когда Мета, словно обезумев, сорвала с потолка красный стеклянный светильник и он разбился на тысячи осколков. Аналогичное произошло и с некоторыми предметами мебели, и Давиду пришлось попотеть, чтобы успевать за темпом, в котором крушила все вокруг его возлюбленная. В огромной гостиной со временем остался только диван, почти пустой стеллаж для книг, стереоустановка и мольберт, подарок Меты.

На стенах были наклеены листы бумаги самых различных цветов: бледно-фиолетовый, липово-зеленый и даже вишнево-красный. Однако Мета до сих пор не определилась с тем, какой цвет кажется ей наиболее уютным. Давид старался не принимать участия в дискуссии, хотя Мета и просила его высказать свое мнение. Интуиция подсказывала, что демократия здесь поверхностная и неверное замечание может дорого ему стоить.

— Я пока даже не знаю, какую краску нанести на холст, — выкручивался он каждый раз.

В ванной Давид снял грязную рабочую одежду, предоставленную ему фирмой. После душа его потянуло к мольберту. Он бы с удовольствием отбросил в сторону угрызения совести, если бы Мета каждый вечер не смотрела на него так выжидающе. Жуя яблоко, он стоял перед ним и смеялся над собой. Если пустой холст — его самая серьезная проблема, то он воистину счастливый человек.

Он прошел к стопке дисков, которые Янник положил ему в коробку, и вставил один из них в стереоустановку. Послышалось довольное ворчание — похоже, кто-то еще очень любит громкую музыку. Поддавшись настроению, Давид взял кусок рулона бумаги из тех, с помощью которых Мета проводила свои эксперименты с цветом, принес ручку. Сел на диван, потом снова вскочил, чтобы взять толстый каталог с картинами импрессионистов, и, раскрыв, положил его на колени в качестве подставки, еще понятия не имея, что хочет нарисовать.

Давид был настолько поглощен своим занятием, что не заметил, как в комнате появилась Мета.

— Неужели в таком кавардаке на тебя нашло вдохновение? А музыка так вообще какая-то хаотическая. — Она уперлась руками в бока и запрокинула голову, как делала всегда, когда пыталась напустить на себя неприступный вид, хотя на самом деле происходящее ее трогало.

— Сказала бы просто, что тебе не нравится музыка Леона, — улыбнулся Давид.

Но поскольку критика все-таки задела его, он остался сидеть, вместо того чтобы заключить Мету в объятия.

Однако Мета не собиралась сдаваться.

— Она начала действовать мне на нервы еще на лестничной клетке. А что ты делаешь?

— Не будь такой любопытной, — ответил Давид, по-прежнему улыбаясь, и снова сконцентрировал все свое внимание на листке бумаги, покрытом множеством синих штрихов.

Потом нахмурился, словно видел эскиз впервые.

Мета вздохнула и обошла диван, чтобы сделать музыку потише. При этом она предприняла попытку взглянуть на рисунок, но в последний момент Давид захлопнул каталог и прижал его к груди.

— Задавака, — тихо сказала Мета, уселась на диван рядом с ним и в промежутках между несколькими поцелуями поинтересовалась: — Ты мне покажешь?

Давид нерешительно убрал каталог, и Мета осторожно взяла в руки исчерканный ручкой лист бумаги. Ей пришлось держать его на некотором расстоянии от себя, чтобы понять, что там нарисовано. Каркас многоэтажного дома, составленный из множества штрихов, отчего казалось, будто он мерцает. Наклоненный ветром, филигранный. На фоне ночного неба.

— В принципе чепуха… — Давид прикрыл глаза, словно не мог выносить своего творения. — Я просто хотел поймать настроение, сделать рисунок, который показывает, как я сейчас себя чувствую. Но это больше похоже на прошлое.

— Это здание производит впечатление, будто не может решиться, упасть или стоять вопреки всему, — сказала Мета, разглядывая эскиз.

— Мне стоило бы бросить рисовать! — вдруг как-то слишком пылко заявил Давид. — Мне хорошо, я доволен. Размышления о том, что я мог бы нарисовать, действуют мне на нервы.

— Но ведь этот эскиз не является результатом раздумий, правда?

Давид умолк и бросил беглый взгляд на изображенное здание. В действительности на протяжении последних нескольких дней он часто думал о том, что, может, стоит снова начать рисовать. Не затем, чтобы произвести впечатление на Мету, потому что он скорее опасался разочаровать ее… Но мысль о том, как хорошо становилось раньше, когда он сосредоточивался на рисовании, чтобы отрешиться от требований Конвиниуса и вечного томления волка, не оставляла его. Рисование всегда было для него родиной, принадлежащей ему одному. И пусть сегодня ему не нужно было отграничиваться, он чувствовал желание самовыразиться. Хотя на ум приходили различные темы, ни одна не закрепилась в достаточной степени для того, чтобы он по-настоящему воплотил ее в жизнь.

Этот странный мотив возник сам собой, и чем дольше Давид смотрел на рисунок, тем хуже себя чувствовал. Он подозревал, откуда взялся этот сюжет, но думать об этом ему не хотелось. Его новая жизнь была слишком хрупкой, чтобы подвергать ее проверке на прочность. Чем меньше он занимается своим прошлым, тем меньше риск того, что настоящее утечет у него между пальцами. По крайней мере Давид убеждал себя в этом, прогоняя мысли о покинутом Яннике и о положении, в котором оказались Мэгги и ее стая. Что бы ни нашептывала ему совесть, он считал, что заслужил кусочек счастья!

Давид бросил эскиз вместе с каталогом за спинку дивана и притянул Мету к себе. После непродолжительной борьбы она с наигранной неохотой устроилась у него на коленях и, пока Давид сидел, откинувшись и подложив руку под голову, водила пальцем по его груди.

— Как прошел день? — поинтересовался он.

Мета нарисовала несколько восьмерок на ребрах Давида, но когда выяснилось, что он не чувствителен к щекотке, пожала плечами.

— Кульминационной точкой стал звонок мамы. Очевидно, она встретилась с Карлом.

Мета бросила испытующий взгляд на Давида, но тот сидел с невозмутимым выражением лица. Она кое-что рассказывала ему о своей последней связи и о том, что ее бывший исходит из того, что рано или поздно она к нему вернется. Тогда Давид, пожав плечами, выслушал все это, но Мета подозревала, что втайне он опасается, как бы Карл не оказался прав. Тщательно взвешивая каждое слово, она продолжила:

— Поскольку мама не хотела затрагивать эту тему в присутствии папы, то позвонила мне в рабочее время. Обычно она так не поступает. И очень сложным способом попыталась узнать, закончила ли я ремонт в квартире и не надоели ли мне новшества.

— Так вот как элегантно называется секс с ничтожеством, которое у тебя поселилось, — сдержанно рассмеялся Давид. — И как, не надоели?

Мета не сразу ответила, и он резко приподнял колено, но тут же опустил, поскольку она едва не упала. И когда Мета собралась с обиженной миной слезть с его колен, крепко обхватил ее за талию.

Мгновение Мета пыталась вырваться из его объятий, потом с достоинством выпрямилась и откинула волосы назад.

— Я в изысканных выражениях ответила маме, что непреходящая прелесть новизны заключается в том, что она имеет свойство длиться на удивление долго, поэтому я не вижу повода снова возвращаться к старой схеме. По крайней мере, пока моя новая любимая игрушка ведет себя хорошо.

Давид секунду с улыбкой смотрел на нее, а потом повалил звонко хохочущую Мету на диван.

Некоторое время спустя Мета задремала. Мысли Давида кружились вокруг телефонного разговора, который он хотел сделать уже несколько лет, однако до сих пор не мог решиться на это. В сотый раз он размышлял над тем, как отреагирует на звонок его мать. Узнает ли она его? Да и кем он вообще был для Ребекки? Сыном, которого она отдала незнакомцу по имени Конвиниус, потому что странные способности мальчика внушали ей страх? Или ребенком, который стремился к чему-то, чего она не могла ему дать, — зато мог дать незнакомец? Давид пока не мог преодолеть эту раздвоенность и чувствовал, что еще не в силах сделать шаг навстречу. Любила ли его Ребекка, несмотря ни на что? Этого он не знал. Он осторожно высвободился из объятий Меты, и та мечтательно улыбнулась во сне. Она нежно провела рукой по его спине и свернулась клубочком под шерстяным одеялом. Давид натянул джинсы и свитер и взял мобильник Меты. Когда он ступил босыми ногами на каменный пол длинного балкона, его встретили темнота и прохлада. Мгновение Давид не мог определить, кто больше радуется осеннему воздуху — он или волк, настолько единым чувствовал себя с ним. Где-то на заднем плане послышался голос Конвиниуса, напоминавший о том, что не следует доверять демону. Но он просто не хотел этого слушать.

На балконе не было ни горшков с цветами, ни складного стула. По словам Меты, ветер так неприятно обдувал здание, что выйти на балкон было все равно что выйти на улицу, так зачем же там сидеть? Но Давид уже понял, что Мета тоже подчиняется закону города и не любит находиться на улице.

Прошло некоторое время, прежде чем ему удалось выяснить номер телефона некоего бара, и еще подождать, пока на другом конце послышался голос Янника, недовольно назвавшего свое имя.

— Привет! Как дела? — спросил Давид и закусил от волнения нижнюю губу.

Он частенько вспоминал о друге, но до сих пор не мог заставить себя выйти с ним на связь. Хотя это, может быть, и трусость, нельзя было не принимать во внимание, что Янник — член стаи Хагена. Стаи, от которой исходила опасность, о чем Давиду не хотелось даже думать. Иначе он был бы обязан собрать свои вещи и исчезнуть из жизни Меты.

На другом конце воцарилось молчание, и Давид уже начал опасаться, что по ошибке нажал не ту кнопку, когда услышал тяжелый вздох Янника.

— А как ты думаешь, как у меня дела, после того как ты смылся?

— Мне очень жаль, но что я могу поделать?

— Может быть, вернуться?

Судя по всему, Янник не рассчитывал на положительный ответ. В его голосе слышалась горечь, которая была ему совершенно не к лицу.

— Послушай, Янник. Я не вернусь. Я уже говорил об этом Мэгги…

— Ты не хочешь возвращаться, это точно? — грубо перебил его Янник. И прежде чем Давид успел что-то ответить, добавил: — Тогда можешь поцеловать меня в зад!

И положил трубку.

Сначала Давид хотел набрать номер снова, но остановился. Волк зашевелился, предлагая передать Яннику сообщение, от которого он не сможет отвернуться так же легко, как от телефонного разговора. Но Давид колебался. Он мог понять друга. Он ушел в мир, где не было места для Янника, даже если бы тот решился переступить границы Хагена. Он задумался над тем, не отправить ли к нему волка, но потом отказался от этой мысли. Выхода не было — и Янник понял это первым. Любая попытка быть ближе только ухудшит ситуацию.

Давид обхватил себя руками за плечи и бесцельно уставился в ночь, не обращая внимания на утешительное поскуливание волка. Итак, на пути в собственную жизнь он обрубил все концы. Это уже случилось, и смысла оборачиваться назад не было.