Оборотень

ГРИНЯ

Скальпель с ланцетом и скорняжный нож Гриня брать с собой не стал. Они ему пока не понадобятся. На этот раз. С первого взгляда на этого мальчика Гриня знал: следующая жизнь, которая войдёт в него, будет жизнью Серёжи. Такого чудесного объекта у него ещё не было: молодость, здоровье, весёлый счастливый характер, чистота мыслей, открытое сердце. Нет, упустить всё это просто невозможно!

Гриню не смущало то, что его знает в лицо отец мальчика. Он и не станет скрываться. Сумеет всё сделать так, чтоб остаться вне подозрений. Он великий мистификатор. Чтобы не случилось, его никто никогда ни в чём не заподозрил. Как тогда — при смерти бабушки.

У осиротевшего мальчика шикарную родительскую квартиру забрали. Но городские власти всё-таки не обидели сынишку своего погибшего коллеги: он был прописан в новом доме, в хорошей однокомнатной квартире «улучшенной планировки». Там и правда была большая прихожая, вместительная кухня, раздельные ванна и туалет, балкон-лоджия. Бабушка была довольна.

— Зачем нам хоромы! — говорила она. — А эта квартира в самый раз мне и мальцу.

Как опекунша, она тоже там прописалась. Свой частный дом на окраинном городском посёлке она сдала квартирантам. Не из-за денег — бабушка не была корыстной, — а чтоб был присмотр и за домом, и за садом. Сама же с Гриней стала жить в квартире: очень ей нравились бытовые удобства, лифт и мусоропровод. Да и работа была совсем рядом с квартирой — десять минут ходьбы.

Когда бабушка оформляла опекунство над Гриней, отцы города расщедрились: дали сироте повышенное денежное содержание, возможность пользоваться номенклатурным продуктовым магазином, а также устроили бабушку на хорошую работу — в лучшую больницу, где лечилось всё городское начальство. Кое-кто из друзей погибшего Грининого отца знал, что домохранительница Ульяна Антоновна отличная медсестра. Это было так: помимо ведения хозяйства, бабушка ещё и лечила всех домочадцев, если, конечно, не требовалось вмешательство настоящего врача.

«Медицинская сестра» — было основной профессией бабушки. В больнице она недолго поработала в хирургическом отделении, а потом перешла в анатомическое, или, попросту говоря, в морг. Летом, когда Гриня перешёл из первого во второй класс, бабушка не стала отправлять его ни в пионерский лагерь, ни в санаторий, хотя путёвку для мальчика практически в любое место ей помогли бы достать. Нет, она непреклонно отвергала возможность остаться мальчику одному в детском коллективе.

— Хулиганству и вранью тебя там научат, — сказала, как отрезала. — А то ещё и разврату. Всякие пионервожатые да воспитатели друг с другом паруются на глазах у детей, а то и мальцов совращают. Знаю я эту публику!

Бабушка никогда не была замужем. Однако на интимные темы говорила с Гриней не стесняясь, невзирая на его юный возраст. Говорила грубо, откровенно. Так, например, она рассказала мальчику, как её, семнадцатилетнюю, работавшую посудомойкой в гарнизонной столовой, изнасиловали два солдата.

— Подстерегли, когда я выносила из кухни на задний двор, в сарай свинье помои, там же, в сарае, и поизголялись. Один сунул в зад, а другой в рот погань свою. Было бы это сейчас, я бы сжала зубы изо всех сил, откусила бы! А тогда, что ж, девчонка была, испугалась, от страху да оттого, что рот закрыт был, и крикнуть не могла. Потом убежали, бросили меня. А я, как пришла в себя, так сразу к их командиру, к майору прямиком. Насильники мои, небось, не сомневались: побоится девка позору, смолчит. Не на ту напали: я рассказала да указала на них — заприметила ещё раньше, как зырили на меня, облизываясь. А врач гарнизонный подтвердил: да, жестокое насилие имело место. Вот трибунал их быстренько к стенке и поставил — в те времена порядок был, закон строгий и справедливый. На очной ставке они слёзно умоляли меня простить их, оба жениться обещали. Да только я их ненавидела.

Слепой ненависти ко всем мужчинам бабушка не стала испытывать. Она, например, очень хорошо вспоминала того самого майора и гарнизонного врача.

— Они меня устроили в лазарет работать. А через два года путёвку на учёбу дали в фельдшерское училище. И относились всегда ко мне уважительно, по-доброму. А остальные — кто как. Кто жертвой, а кто и убийцей считал, да только мысли такие свои старался скрыть. Только от меня не скроешь — насквозь видела. Такие меня боялись, а если уж попадали ко мне на укол — дрожали, штаны спустить не решались. Словно я им или яд вколю, или тоже в насильстве обвиню.

Бабушка смеялась от этих своих воспоминаний. А у Грини сердце сжималось: он тоже до смерти боялся бабушкиных уколов. А колоть она очень любила, чуть заболел — давай укол! И малец лежал на животе, как парализованный кролик: умирая от страха и не имея сил отвести глаз от бабушки, от её рук. Вот она одним резким движением сворачивает головку ампуле, вот опускает туда шприц и медленно тянет поршень. Вот поднимает вверх иглу и брызжет фонтанчиком жидкости, сужая при этом глаза и оскаливая зубы. Потом опускает взгляд на маленькое сжавшееся тельце с оголёнными ягодицами, и лицо её каменеет…

Может, и не стала бабушка ненавидеть всех мужчин, но замуж так никогда и не выходила, храня отвращение ко «всякой кобельей мерзости и пакости».

— Ты тоже из этой породы, — говорила она Грине. — Отец у тебя был кобель отменный, а уж о матери говорить нечего. У неё словно течка круглый год не прекращалась. Ты, наследничек, тоже таким будешь.

— Нет! — у Грини на глаза наворачивались слёзы. — Я не буду таким!

— Будешь, куда денешься, придёт время. Да только с детства развращать тебя не дам! Никаких лагерей и санаториев!

… Бабушка ошиблась. В свои двадцать восемь лет Гриня ни разу не познал женщину. Ему это не нужно было. Всю силу мужского возбуждения и сладчайшего удовлетворения он испытывал совсем другим образом — в моменты своей «инкарнации»…

А в то лето своих первых школьных каникул он никуда не поехал. И чтоб не оставлять мальца одного дома, без присмотра, бабушка стала брать Гриню с собой на работу. В морг.

Поначалу мальчик оставался в приёмной, с дежурными. Перед ним мелькали люди — врачи, санитары, какие-то мужчины и женщины с хмурыми, печальными лицами. Часто эти люди плакали. Мёртвых Гриня долго не видел. Тела поступали в другую дверь, со двора. Гробы к подъезжающим машинам выносили закрытыми. Ему не было страшно, а сладковатый запах формалина казался приятным. Гриня бегал по скверику около морга, с дежурными пил чай, болтал, слушал радио. Врачи и санитары мимоходом шутили с ним, давали кто яблоко, кто карамельку. Потом приходила бабушка и вела его обедать в один из медицинских кабинетов. Повзрослев, Гриня узнал, что кабинет этот был анатомическим музеем типа кунсткамеры. На полках вдоль стен стояли высокие стеклянные колбы — «банки», называл их маленький Гриня. Там, в желтоватом растворе, колыхались странные предметы: то ли растения, то ли живые существа. Бабушка заведовала этим кабинетом и прилегающей к нему лабораторией.

Обедать можно было ходить в больничную столовую, но бабушка не любила шумное общество. Сюда, в свой кабинет, она приносила еду из столовой в судках. Наливая себе и Грине суп, накладывая пюре с котлетой, она часто сюда же, на стол, ставила одну из колб. Любуясь, с гордостью рассказывала мальчику, как сама вырезала из мёртвого тела и сама заспиртовала этот уникальный экземпляр — раковую опухоль печени. Таких любимых экспонатов у неё было много. Гриня с аппетитом ел, с любопытством слушал и рассматривал. Ему было интересно.

Как он впервые появился в прозекторском зале, Гриня уже не помнит. Наверное, зашёл спросить о чём-то бабушку. Она ассистировала врачу при очередном вскрытии. Врач оглянулся, спросил:

— Зачем мальчик здесь? Малыш, тут страшно!

— Он не боится, — ответила бабушка. — Пойди, сядь в уголок, я скоро.

Доктор, уже привыкший видеть Гриню всюду поблизости, не стал возражать. А вскоре и он, и другие врачи привыкли к тому, что мальчик крутится рядом, во время вскрытий. Он был неназойливый, незаметный, вопросов не задавал, просто смотрел. Вообщем, не мешал. Кое-кто из врачей даже думал о нём: «А что: не боится, не брезгует… Это хорошо. Патологоанатомом станет».

Когда наступила осень и начались занятия в школе, Грине наведываться в морг удавалось лишь изредка. Но он пользовался любой возможностью — так полюбил это место. Там было тихо, уютно — своя особая атмосфера, которая ему так нравилась. И никто над ним не смеялся, наоборот — хвалили за бесстрашие и любознательность. На второе лето Гриня чувствовал себя в морге своим человеком. Для него здесь уже не было секретов и запретных мест. Он уже знал, что именно этот морг, хотя и не считается центральным городским, но имеет лучшую в городе лабораторию. Поэтому здесь обследуются тела не только «собственных мертвецов» — людей, умерших в больнице, но и тех, кто скончался дома, но был приписан к больнице. А также прокуратура направляла сюда тела тех, чья смерть или особо интересовала городские власти, или вызывала у следственных органов сомнения. Так что у патологоанатомов работы всегда хватало. Впрочем, сюда попадали лишь «элитарные тела». Всякие умершие бомжи или неопознанные трупы отправлялись в центральный городской морг.

Гриня бывал на приёме тел, их раздевании и первичном обследовании, ходил с санитарами в холодильные камеры, наизусть помнил, где какое тело помещено. На одевании перед положением в гроб тоже присутствовал. Но больше всего, конечно же, он любил операционный зал. И знал уже, наверное, все тонкости препарирования. Поскольку врачи во время работы имели обыкновение обсуждать с ассистентом свои действия. А если тело было «криминального происхождения», то практически каждое движение врачом называлось вслух, а работник прокуратуры повторял, записывая:

— Сердце — вес сто шестьдесят два грамма, спайка на левой верхней доле и дуге аорты, желудок трубковидный… Левое лёгкое проткнуто два раза, сонная артерия перерезана. Заметны следы защемления кровеносных сосудов, что говорит об удушении…

Гриня старался подойти поближе, чтобы всё хорошо видеть. На него уже давно не обращали внимания, привыкли. А ему нравилось всё: глубокие разрезы на теле, вскрытые брюшные полости, вид извлечённых внутренних органов. И даже визг электрической хирургической пилы, вскрывающей черепа, хотя не все врачи выдерживали спокойно этот звук.

Когда, ещё через год, Грине дали первый раз сделать надрез на трупе, он был счастлив. Врач, — кстати, тот самый, который когда-то сказал: «Малыш, тут страшно», — надел на него огромный пластиковый передник, укрывший мальчика от шеи до щиколоток, резиновые перчатки, показал, как держать хирургический нож. И изумился тому, как одиннадцатилетний мальчик легко и ровно повёл сталью, как спокойно помогал себе левой рукой — отводил в сторону края разрезанной плоти, неживой, но всё же человеческой.

— Талант! — сказал восхищённо. — Может быть, даже будущий гений патологоанатомии!

Бабушка стояла рядом. Взгляд у неё был размягчённый, ободрительный, что бывало крайне редко. Ни она, ни врач знать не знали, что Гриня уже не раз так же легко, ровно и спокойно резал живую плоть — котов и собак. Искромсанные трупики животных находили на пустыре за домами. Среди жителей округи ходили слухи и о кровожадных голодных бродягах, и о набегавших из пригородных лесов волках, и даже об оборотнях. Но никто не мог заподозрить в жестокости маленького, худенького одноухого мальчика, белобрысого, с наивным взглядом блекло-голубых глаз…

В морг часто приходили родственники людей, умерших дома — таких, которых похоронить предполагалось лишь через день-два. Они просили бабушку помочь поддержать тело в приличном состоянии. Именно за ней закрепилась слава специалиста в этой области. За определённую плату бабушка охотно соглашалась, складывала в сумку бутыли с формалином, другими лекарствами, шприцы, какую-то мазь, звала с собой Гриню. Они шли в дом умершего, и там, попросив всех посторонних выйти, бабушка колдовала над телом. Гриня не отходил, подавал ей один за другим препараты, смотрел, как она всаживает толстую иглу большого шприца в обнажённый желтый живот. По мере того, как игла входила всё глубже, у него сердце колотилось всё сильнее, что-то сладко ныло и тянуло около пупка и ниже…

Может быть потому он так жутко, до обморока, боялся уколов, которые бабушка делала ему самому? Представлял, что огромная игла входит не в его попку, а в дряблый, жёлтый живот мертвеца… Хотя колола его бабушка совсем другим шприцом и иглами — тонкими, маленькими. Колола очень часто, по любому поводу. У неё была глубокая убеждённость, что любую болезнь можно вылечить инъекциями. Простуда? — сделаем укольчик! Прыщи на лице? Это аллергия — уколем и пройдёт. Голова болит и кружится? Давление — пройдёт после укола. Понос? — введём вяжущее средство… Вспоминая себя маленьким, Гриня часто видит эту женщину — бабушку, — пористую кожу лица, морщинистые веки, суровый блеск зрачков из-под них, тяжёлое, оплывающее книзу лицо. Её мощные руки подняты вверх, в них — шприц, из иглы брызжет струйка лекарства… Он и сейчас, взрослый, при этих воспоминаниях съёживается и еле сдерживает дрожь.

Сейчас, в лесу, у реки, глядя на костерок, который они разожгли с Серёжей, Гриня усмехнулся, подумав о костре, в котором сгорело тело бабушки. Но это было давно, больше десяти лет назад. Теперь же он и мальчик жарили на огне нанизанные на веточки куриные окорочка.

— Готов, — сказал Серёжа, попробовав свой. — Здорово вкусно!

Грине тоже нравилось. Но он знал вкус другого мяса, и тот был ему гораздо приятнее. «Ничего, — думал Гриня. — Недолго ждать. И ты, мой малыш, скоро узнаешь, что вкус собственного тела — самый восхитительный в мире…»

— Мне, Серёженька, немного стыдно перед тобой, — сознался Гриня застенчиво.

— Это ещё за что?

Серёжа уже обглодал куриные косточки и облизывал пальцы.

— Да ты же хотел сегодня с другом куда-то поехать, а я со своим капризом тебе помешал.

— Вовсе не помешали. — Серёжа был настроен благодушно. — Я с Олегом передоговорился, поедем к нему на дачу завтра. А потом ещё и послезавтра. Это же выходные — суббота и воскресенье. Отец намекнул, что он их проведёт с Дашей. Вот и хорошо, я свободен, да и им мешать не буду.

— Так ты там, у друга, и заночуешь?

— Нет, спать я люблю у себя дома.

— Зачем же возвращаться? — удивился Гриня. — Дача ведь, небось, далеко за городом?

— Нет, это ещё в черте города. У нас тут есть искусственное водохранилище, мы его называем городским морем. Вокруг него лес сосновый, пляжи классные, песчаные. Вот там у Барковых дача, в дачном посёлке Курортный. Это не так далеко. У Олега мотоцикл мощнейший, самый лучший, «Харлей Девидсон»! Мигом домчимся туда и обратно.

Гриня слушал внимательно и всё запоминал. И улыбался. Мальчишке вовек не догадаться, что он сам помогает расставить себе силки. Нет, не ошибся Гриня, что настоял на этом «пикничке на двоих». Он так и предполагал, что душевный разговор с мальчиком подскажет ему план действия. Всё получилось: план уже вырисовывается. А улыбался Гриня тому, что, как и многие встреченные им раньше люди, эти — отец мальчика и сам Серёжа, — оказались так же восхитительно наивны, глупы и доверчивы! Хотя последние пять лет приучили людей к жизни жестокой и замкнутой, предыдущие семьдесят лет они не смогли вытравить. Не смогли уничтожить вошедшее в сознание и кровь «Человек человеку друг, товарищ и брат!»

Это надо же! Чего только он не наплёл Серёжиному отцу — тот всё проглотил, всему поверил! И это называется журналист! Правда, фантазировать, на ходу импровизируя, Гриня умел отлично. Дар у него был такой, с детства. И все ему всегда верили! А уж теперь, когда он столько навидался, наслышался, такой опыт приобрёл, сочинить любую историю на любой вкус вообще ничего не стоит! Фрагмент из книги, фрагмент из кино, эпизод из одной услышанной истории, эпизод из другой… Да на ходу что-то самому придумать… А люди вновь попались доверчивые. Вот и отлично. Грине это только на руку.