Обскура

Глава 20

В конце концов Жан задремал прямо в кресле, и «Фотообзор парижских клиник», который он перед этим просматривал, соскользнул с его коленей на пол, открытый на развороте с фотоиллюстрациями сифилиса. На фотографии слева был изображен мужчина лет тридцати пяти, как сообщала подпись, художник-декоратор, лицо которого было обезображено валикообразным утолщением бордового цвета (хотя снимок был черно-белым, Жан знал, как это выглядит в действительности), полностью закрывавшим пространство от верхней губы до кончика подбородка. На правой фотографии была женщина, горничная тридцати трех лет, лицо которой было в сифилитических язвах, покрытых красновато-лиловыми корками, напоминающими по цвету кардинальский пурпур. Кое-где на них был заметен белый налет шелушения.

Эти фотографии были последним, что он увидел, перед тем как закрыть глаза. И во сне они продолжали преследовать его: мужчина с огромным уродливым наростом посреди лица и женщина, словно собирающаяся на бал оживших мертвецов… И вдруг под этой жуткой маской он различил черты лица Сибиллы… или Обскуры — для него эти два лица сливались в одно.

Сероватый рассвет, просачиваясь в комнату, постепенно освобождал из-под покрова тьмы книги, мебель и остальные предметы. Видя, как их очертания становятся все более отчетливыми, Жан словно открывал их для себя заново. Например, вот этот небольшой этюд Анри Реньо к картине «Казнь без суда во времена мавританского владычества в Гренаде», который отец в свое время получил от автора в обмен на краски и холсты, а потом передал сыну, когда тот поселился в его доме вместе с Сибиллой. «Нет, это что-то!» — часто повторял он, указывая на надменного вида мавра, вытирающего лезвие своей кривой сабли над обезглавленным телом казненного, голова которого уже скатилась по ступенькам вниз.

Жан перевел взгляд на окно, однако сейчас вид темной громады Лувра на противоположном берегу Сены, еще не освещенном, производил мрачное впечатление. Угасшая было тревога снова сжала ему сердце. Сибилла!

Дверь спальни была приоткрыта. Жан одним прыжком вскочил и бросился к ней. Но кровать была пуста.

Он попытался восстановить в памяти все события вчерашнего вечера. Дожидаясь возвращения Сибиллы, он пережил несколько состояний. Сначала — раздражение. Из-за своей актерской карьеры она забывает обо всем на свете! Ох, Сибилла, вечный ребенок!.. Должно быть, веселится где-нибудь вместе с остальными актерами, вместо того чтобы сразу после спектакля возвращаться домой. А он еще готовил для нее ужин!.. Что-то он уж слишком хорош. Совсем ее распустил! А ведь если бы он в свое время не положил этому конец, она бы так и продолжала позировать обнаженной кому попало!

Однако примерно час спустя раздражение сменилось ревностью. Ему пришло на ум, что Жерар решил встретить Сибиллу после спектакля, а потом под влиянием внезапно вспыхнувшей страсти отбросил всю былую щепетильность, в результате чего они оказались друг у друга в объятиях. Эта мысль была невыносима, и какое-то время Жан всерьез подумывал отправиться на поиски вероломной парочки. Но куда? В клинику Бланша? Рискуя поднять на ноги все заведение? Представив себе комизм ситуации, он отказался от своего намерения. Чтобы немного успокоить нервы, он выпил вина. Это помогло, и он даже рассмеялся вслух, один в пустой квартире, — над собой, своими слабостями, глупостью и малодушием. Он воистину жалок — он, ласкающий Обскуру лишь в мечтах. Иначе говоря, обнимающий лишь тень, призрак, ничего больше… Ее образ вновь предстал перед его мысленным взором. Она являлась ему и во сне — причем совсем недавно, когда он заснул в кресле. Как будто пришла утешать его из-за предполагаемой неверности Сибиллы.

Вино развеяло мысли о неверности и предательстве.

Но как только вызванная напитком эйфория рассеялась, Жан снова ощутил беспокойство. Нет, в самом деле, ну где же она может быть в это время? Уже светает… Чтобы успокоиться, он снова напоминал себе о детском характере Сибиллы, об актерских вечеринках, где обычно веселятся до рассвета. Потом принялся рассеянно листать «Фотообзор парижских клиник».

С наступлением утра беспокойство переросло в настоящую тревогу. Даже если Сибилла и ночевала где-то в другом месте, под утро она ведь должна была вернуться! Настолько забыть о приличиях она бы себе не позволила… Значит, с ней случилось несчастье! Воображение Жана лихорадочно заработало. Он начал восстанавливать последовательность событий с самого начала. Он сознавал часть своей ответственности за случившееся, но это не делало истину менее ужасающей: Сибилла похищена, она попала в руки того самого безумного убийцы, которого Жан уже видел. На следующий день после премьеры, когда он проводил Сибиллу в театр, побывал на спектакле и после встретил ее у выхода, он заметил на бульваре того самого человека, которого уже видел в «Фоли-Бержер». Тогда он не обратил на это внимания, но сейчас отчетливо вспомнил.

С нарастающим ужасом Жан осознал, что вид этого человека в точности соответствовал тому описанию, которое дал официант в «Огнях Парижа», говоря о весельчаке, с которым ужинала Анриетта Менар: усатый блондин в клетчатом костюме. Именно с этим человеком он на миг встретился взглядом у театра.

Заметить Сибиллу тот мог где угодно — на сцене или возле театра. А если вспомнить, что она полностью соответствовала тому типу женщин, который использовал для создания своих «картин» этот адский художник…

Жан чувствовал, что сходит с ума. Нужно было привести мысли в порядок. Он пошел на кухню и поставил кипятить воду. Он должен что-нибудь съесть, умыться, сменить рубашку… Сразу после этого он собирался идти в полицию.

Обе комнаты заливал мрачноватый серый свет с улицы, но Жан даже не подумал зажечь лампу. Паркет поскрипывал под его нервными шагами. Если отец еще не перешел из своей спальни в мастерскую, то наверняка удивляется, какая муха его сегодня укусила. Сам не свой, Жан то и дело натыкался на мебель; он долго искал в комоде свежую рубашку, а потом чуть не ошпарился кипятком на кухне. Мысль о том, что придется снова встречаться с Лувье, его не слишком радовала, но у него не было выбора.

В ванной Жан наполнил таз холодной водой и окунул в нее лицо. Это подействовало словно удар хлыста. Он постоял так несколько секунд, пока не почувствовал, что начинает задыхаться. Наконец он выпрямился и несколько раз судорожно глотнул воздуха, опираясь ладонями на стол. Эта процедура чем-то напоминала крещение. Он надеялся, что вода очистит его, смоет все грехи. Ледяные струйки потекли по спине и груди, и он вздрогнул всем телом. День еще только занимался — было всего семь часов. Лувье не появится в своем кабинете еще целую вечность…

В восемь часов Жан уже был у входа в здание сыскной полиции. Ни парусники и пароходики, скользящие по Сене, ни крики речных птиц не могли хоть сколько-нибудь развеять его отчаяние. Его провели в широкий, плохо подметенный коридор и оставили сидеть на скамейке — впору было, как в детстве, начать считать овец. Мимо него из стороны в сторону ходили полицейские. Большинство из них не удостаивали его даже взглядом, другие смотрели подозрительно, как на возможного преступника. Некоторые на ходу перебрасывались приветствиями или шутками. Иногда полицейские вели с собой «клиентов» в наручниках. Только Лувье все никак не появлялся, и не у кого было узнать, появится ли вообще. Жан с ужасом думал, что время идет и с каждым новым оборотом стрелок на циферблате остается все меньше шансов спасти Сибиллу. Забытый всеми, он сидел на скамейке в окружении полицейских, ни один из которых даже пальцем не шевельнул бы ради него, и представлял себе возможные варианты развития событий, один страшнее другого. Его преследовало невыносимое видение: труп Сибиллы, превращенный в главный элемент репродукции «Олимпии» в жанре макабр…

Однако он вспомнил, что Полина Мопен была найдена восемь дней спустя после своего исчезновения, и, по заключению судмедэксперта, смерть наступила ближе к концу этого временного промежутка. Анриетта Менар также оставалась в живых некоторое время, прежде чем была отравлена газом. Это позволяло предположить, что убийца в течение нескольких дней оставляет своих жертв в живых — возможно, чтобы как-то подготовить их для будущей «мизансцены»… но лучше об этом не думать. Так или иначе, есть хоть какая-то надежда. При условии, что Лувье не будет терять время, а также слишком заботиться о своих прерогативах.

У Жана оставались еще некоторые предположения, которые надо было бы обдумать, но он слишком устал. Ему казалось, что он попал в какую-то иную вселенную, для существования в которой совершенно не приспособлен. И даже если интуиция отчетливо подсказывала ему, что Сибилла похищена, он не мог понять, каким образом это могло произойти так быстро.

Созерцание собственных ботинок также не могло ничем помочь. Черные ботинки со шнуровкой, уже старые, кое-где потрескавшиеся, часто покрытые грязью или пылью от беготни по улицам и подъемам по лестницам в многоквартирных домах, где он навещал больных. И сумка с инструментами не таила никаких сюрпризов, знакомая до мелочей. Благодаря этим инструментам для первичного осмотра и средствам оказания первой помощи он везде чувствовал себя нужным, находящимся на своем месте. Везде, но только не здесь, в этом широком, пыльном, неуютном коридоре, по которому торопливо проходили суровые и бесцеремонные люди.

Он нервно постукивал пальцами по котелку, который держал на коленях. Невозможно было сидеть неподвижно и ждать. Никогда не зависеть от других — не этому ли учил его отец? Сам он никогда ни на кого не рассчитывал. Жан также взял это себе за правило еще в период учебы, и с тех пор никогда от него не отступал. Да и на кого ему было рассчитывать, кроме как на своих пациентов? Вряд ли он может положиться на Лувье в этом деле, в котором комиссар ничего не понимал…

Когда настенные часы показали девять, Жан не выдержал, подхватил сумку, поднялся и направился к выходу. Ему показалось, что на набережной он заметил комиссара Лувье, беседующего с человеком, который был настолько же высок и сухощав, насколько сам комиссар — грузен и приземист. В сложенной лодочкой руке Лувье держал короткую толстую курительную трубку, струя дыма от которой тянулась в сторону Сены. Но Жану было уже не до него. Он быстро прошел мимо Дворца юстиции, куда спешили на службу адвокаты, судьи, секретари и прочие служители закона, затем перешел по мосту на правый берег реки.

Жан помнил, что простился с Обскурой на улице Грузчиков, у дома номер «7». Сейчас он направлялся именно туда. Это было недалеко, и минут через десять он оказался на месте. Ему нужно было встретиться с ней — она явно что-то знала. С того вечера она ничем о себе не напоминала. Из-за того, что он провожал ее, его самого выследил человек в клетчатом костюме, который дошел за ним до самого его дома, а на следующий вечер оказался у театра, где играла Сибилла. Именно за ней он охотился. Иначе зачем бы взял на себя труд выслеживать его?

На улице Риволи Жан чуть не попал под битком набитый омнибус. На него посыпались ругательства, но он почти не обратил на них внимания. Обскура слишком тесно связана с этой историей, чтобы оставить ее в покое и не пытаться разыскать… Обскура, изображавшая Олимпию в заведении мамаши Брабант; Обскура, в сети которой он позволил себя заманить под внимательным взглядом ее сообщника, следившего за ним сначала в «Фоли-Бержер», потом на протяжении всего пути домой, включая и ту часть маршрута, по которому он довел Обскуру до ее дома, где тщетно пытался ее поцеловать… И все это — в тот самый вечер, когда Сибилла впервые вышла на большую парижскую сцену!

Жан был уже почти у цели. Несмотря на всю сложность ситуации, он ощутил прилив радостного возбуждения при мысли о том, что сейчас снова увидит ее — Обскуру, женщину с золотистым блеском в глазах и звонким хрустальным смехом, который ему так приятно было слышать, даже когда она смеялась над ним… Жан чувствовал себя словно наэлектризованным.

Опьяненный своими мечтами, он наконец дошел до ее дома и машинально огляделся по сторонам. Улица была пустынна, только двое детей сидели на кромке тротуара в компании тощей собаки. Жан подошел к двери и остановился в нерешительности.

— Что вам нужно? — неожиданно раздался пропитой женский голос.

Жан вздрогнул и повернул голову, но сначала не увидел никого, кроме кошки на карнизе первого этажа.

— Есть кто-нибудь?

В тот же миг в окне показалась голова — так быстро, словно выскочила на пружинке из ящика фокусника. Затем Жан разглядел женщину: толстая, краснолицая, она держала на руках котенка, уютно устроившегося между ее мощных грудей. Она взглянула на Жана с той язвительной иронией, какую некоторые женщины проявляют по отношению ко всем мужчинам без разбору, затем спросила:

— Вы кого-то ищете?

Кажется, она готова была его впустить. Возможно, это консьержка…

— Да, я ищу мадам Ферро.

— Никто с таким именем здесь не живет, — заявила она, энергично покачав головой.

Поскольку Жан часто навещал пациентов в многоквартирных домах, он уже привык к женщинам подобного типа, так же как и их детям, тощим и бледным, не знающим, чем себя занять, обычно находящим себе товарищей для игр среди уличных собак. Он понимал, что ее ответ может быть вызван желанием вытянуть из него больше сведений или обычным недоверием к незнакомцам — даже если его собственный вид ничуть не способствовал излишней подозрительности.

— Ее зовут Марселина Ферро, — продолжал настаивать он. — Это вам и в самом деле ни о чем не говорит? Эта женщина приглашала меня зайти к ней для врачебной консультации. Я медик. Мне нужно с ней поговорить.

Однако взгляд толстухи стал еще более подозрительным. Пухлыми пальцами она гладила котенка, блаженствующего между ее грудей, в то время как взрослая кошка продолжала нежиться на карнизе, безразличная ко всему. На этот раз женщина даже не удостоила его ответом.

Жан смирился с поражением, поблагодарил ее и отправился в обратный путь, снова ощущая гнетущую тяжесть на сердце. Его медицинская сумка вдруг показалась ему невероятно тяжелой. Что все это значит? Почему же Обскура привела его сюда? Чтобы скрыть от него свой настоящий адрес? Но ради чего? Или это из-за человека, который следил за ними и которого Обскура заметила, но не подала вида, надеясь, что, когда она расстанется с ним, Жаном, тот за ним пойдет? Поэтому и остановилась возле первого подходящего дома?

Жан шел, почти не разбирая дороги, хотя ноги сами несли его на работу: к площади Виктуар и оттуда — на улицу Майль. Словно старая лошадь, которая безошибочно возвращается в привычную конюшню, он шел туда, где ждали его пациенты, где была сосредоточена его настоящая жизнь. Эти оживленные улицы, расположенные между Лувром, Пале-Ройялем и Центральным рынком, мелькали перед его глазами, и он все замечал, но ничего не запоминал — ни грузчиков, скатывающих с телеги винные бочки у входа в бар, ни разносчиков угля с мешками на плечах, ни калек-попрошаек, ни продавцов газет, ни торговца требухой, который поливал из шланга тротуар возле своей лавки, ни женщин, смотревших, как он проходит мимо. И всю дорогу его терзало жестокое подозрение: а не была ли Обскура в сговоре с похитителем? Может быть, она вернулась, чтобы увлечь его с собой в «Фоли-Бержер», после того, как увидела в его кабинете репродукцию «Олимпии» и догадалась, что с моделью он близок? Но в чем именно заключается ее вина? В поставке моделей, иначе говоря — жертв, своему сообщнику? Возможно, она не знала, что именно их ждет…

В этот момент его внимание привлекла необычная витрина, в которой были выставлены черные деревянные коробки разных размеров, снабженные линзами, более или менее широкими и выпуклыми, на фоне фотографических портретов в черных бакелитовых рамках. Охваченный недобрым предчувствием, Жан переводил взгляд с одной фотографии на другую, разглядывая людей, застывших в неестественных напряженных позах: мужчины при галстуках, женщины в кружевных воротничках, и те и другие — с высоко поднятым подбородком. Он пытался понять, что же вызвало у него непроизвольный интерес при первом беглом взгляде на витрину, и вдруг, подняв глаза, обнаружил надпись вверху, крупными красивыми буквами, выведенную золотом на черном фоне: CAMERA OBSCURA.

Загипнотизированный семью последними буквами, Жан больше не чувствовал ни тяжести сумки в руках, ни своего собственного тела. Он вспомнил, что среди предположений доктора Бланша, которыми тот с высоты своих познаний и опыта поделился с ним и Жераром, было следующее: у этого убийцы, как у всякого художника, существует потребность в признании, стремление оставить свой след в искусстве.

И тут же он вспомнил еще одну деталь, на которую обратил внимание в доме в Отей: круглые отпечатки на ковре, словно от треножника. Скорее всего, их оставляет штатив, на котором укреплен фотографический аппарат — по-латыни «камера-обскура». Человек, который придумал для Марселины Ферро прозвище Обскура, был фотографом! К тому же, судя по всему, образованным человеком, если знал даже латинское название… Художник-фотограф. Несомненно, эстет…

И наконец, в памяти Жана всплыла одна подробность из второго письма Марселя Терраса: тот упоминал распахнутые настежь окна дома, в котором позднее был обнаружен труп. До сих пор Жан не находил этому объяснения, но теперь догадался: чтобы фотографировать в доме, убийце был нужен яркий свет! Ради того, чтобы увековечить свой «шедевр», он даже пошел на риск быть замеченным снаружи — как это в самом деле и произошло. Но он не мог устоять — эта потребность была сильнее его. Теория Бланша оказалась абсолютно верна. Мономаньяк, одержимый жаждой творчества, для которого убийство — лишь способ достижения цели, но не самоцель.

Все сходится.

Бланш прав.

Теперь ясен мотив преступлений.

И Обскура, вдруг вынырнувшая словно из ниоткуда — под видом цепочки латинских букв над витриной с фотокамерами…

Как же он раньше об этом не подумал? Ведь все это ясно указывало на нее!

Все разрозненные сведения собирались в единое целое, как детали головоломки, — вплоть до гипотезы Бланша, что убийцей движут стремление к подражанию, жажда славы и гордыня. Вплоть до того, что рассказал ему отец накануне — о работах Мане, о его технике живописи, восходившей к традициям старых мастеров…

Не имея возможности сравниться с гением Мане, убийца решил превзойти живописца в сфере скандалов, возникавших вокруг его наиболее известных полотен. Для этого он начал создавать собственные «шедевры», главными элементами которых были трупы убитых им жертв. И фотографировал их, чтобы навеки запечатлеть для истории. Не кто иной, как этот человек, был клиентом Обскуры (она упоминала его фамилию — Фланель), который и дал молодой женщине это прозвище, когда она позировала ему под видом Олимпии, — по латинскому названию фотокамеры, camera obscura. Может быть, он ее даже сфотографировал. Об этом она не сочла нужным упоминать…

Во что бы то ни стало ему нужно найти Обскуру. Ее или хотя бы Миньону, ее подругу… Перетряхнуть все публичные дома, снова отправиться в «Фоли-Бержер», где она, судя по всему, часто бывает. Но на сей раз — в сопровождении Лувье!

Окрыленный вновь вспыхнувшей надеждой, Жан отвернулся от витрины и почти бегом направился на набережную Орфевр, чтобы встретиться с комиссаром: теперь тот просто обязан выслушать все новые сведения и аргументы.

Он надеялся, что пациенты простят ему отсутствие, хотя и чувствовал угрызения совести, думая об этих людях, дожидающихся его у дверей приемной или прямо на тротуаре.