Обскура

Глава 25

Черная ткань образовывала над его головой плотный покров, и внутреннее пространство понемногу заполнялось выдыхаемым им воздухом. Прислушиваясь к своим регулярным вдохам и выдохам и ощущая, как становится теплее, он чувствовал себя умиротворенным. Оказаться в этом импровизированном убежище означало вплотную приблизиться к условиям существования и своим ощущениям in utero[14], когда он еще не знал никакого иного бытия вне материнского чрева. Потерянный рай, где не было никаких стеснений, принуждений и невзгод, которых оказалось так много в дольнем мире… Эдем, в котором дух мог беспрепятственно бродить в свое удовольствие и возводить всевозможные ментальные конструкции… Отнятый Эдем, в котором отсутствие материи и материалов означало отсутствие границ.

Разве что воображению порой могли потребоваться и некие преграды — с тем, чтобы их преодолевать. Каково было состояние его сознания в тот предначальный период внутриутробной жизни? Лишенное как познаний, так и ограничений, могло ли оно, это сознание, вообще быть? Что до него, он никогда в этом не сомневался. Иначе как объяснить индивидуальные различия, возникающие в глубине этого общего для всех замкнутого мира, этого внутриутробного братства? Заметные с самого раннего возраста у существ, растущих в почти одинаковых условиях?

После рождения воспоминания об этой предшествующей жизни исчезают — для того, чтобы по контрасту с ней земное существование не показалось совершенно невыносимым. Такое стирание пренатальной памяти происходит у всех — но он стал исключением. Отсюда и жизненно важная для него потребность регулярно прятаться под плотным черным покрывалом, чтобы воссоздать иллюзию предначальной жизни.

Однако эта иллюзия была непрочной и требовала усилий воображения. Невозможно было вновь испытать ощущение бесконечно длящегося плавания, которое некогда создавалось из-за окружающей со всех сторон амниотической жидкости. Однако сейчас у него было и преимущество: зрение, которое открывало ему новые горизонты, но в то же время, из-за присущих окружающей реальности границ, тесно их сближало. Его поле зрения под темным покрывалом было предельно ограничено, буквально сдавлено физически. Объектив камеры словно бы материализовывал перед ним его очередную ментальную конструкцию. В таких условиях, тщательно продуманных и подготовленных заранее, уже ничто не могло его потревожить.

Стоя под глухим черным покрывалом, ниспадающим до колен, поставив ноги внутрь треугольника, образованного ножками штатива, дыша размеренно, но хрипло, правым глазом глядя сквозь окошко видоискателя в объектив с увеличительной линзой, он чувствовал себя водолазом, погруженным в океан своих грез.

Снаружи, то есть в его студии, северный свет был великолепен. Лицо модели в ореоле ровного мягкого освещения оставалось неподвижным. Ради экономии средств художник упростил себе задачу: единственной декорацией было фоновое джутовое полотно размером два на два метра, цвет которого колебался между бежевым и серым. Единственной сложной задачей было найти полную экипировку для модели — красные форменные штаны, черную куртку с медными пуговицами, белые гетры, солдатские башмаки и пилотку, но самое главное — музыкальный инструмент, которому картина была обязана своим названием. Найти самого мальчишку не представляло никакой сложности: юному рассыльному, обнаруженному на одной из улиц предместья Сен-Антуан, в квартале краснодеревщиков, оказалось достаточно предложить щедрые чаевые. Одним рассыльным меньше — невелика беда для столицы, где каждый день появляются сотни новых жителей. Трагедия только для небольшой горстки близких… Но что это значит в сравнении с его будущим шедевром? Единственная сложность — действовать так, чтобы никто из окружающих ничего не заметил в тот короткий опасный промежуток времени, когда уговариваешь будущую модель. В разношерстной толпе большого города может оказаться множество потенциальных свидетелей…

Эта охота за моделями принесет ему громадное состояние… Такая мысль порой была неприятна, он чувствовал себя скованным по рукам и ногам. Мозг тоже словно бы оказывался в ловушке, готовой захлопнуться в любой момент… Он старался не думать об этом, особенно в период практического осуществления замысла. Да, нужно идти на риск, но разве какое-нибудь серьезное предприятие без этого обходится? И потом, деньги — ничто в сравнении с его шедевром.

Его не устраивала лишь одна деталь, из-за которой пришлось на некоторое время отложить начало работы: мальчишка оказался довольно упитанным. Если бы дело было только в его пухлых щеках, в этом не было бы ничего страшного, но он к тому же весил килограммов на шесть больше, чем требовалось. Понадобилось неделю продержать его в заключении, чтобы довести до нужной кондиции.

Что касается его рыжих волос, их закроет пилотка.

Главную трудность представляла сама мизансцена. Пришлось соорудить достаточно сложное устройство, чтобы поддерживать модель в стоячем положении, причем так, чтобы поза выглядела естественной, — целую систему ремней, укрепленных на деревянном колу, вбитом прямо в пол и скрытым корпусом и правой ногой мальчишки, а также каркас из металлических проволочек, тянущихся из каждого рукава и удерживающих руки в нужном положении. И кроме того, через объектив камеры проходила почти невидимая бечевка, с помощью которой можно было поднять флейту в руках юного музыканта.

Ни снаружи, ни из глубины дома не доносилось ни звука. Единственным слабым шумом, который он уловил, с неохотой выбравшись из-под черного покрывала, задержав дыхание и сделав несколько шагов вперед, был едва слышный шорох личинок в разлагающейся плоти, более тихий и равномерный, чем жужжание мухи, неумолкающий и оттого почти не заметный — не настолько, по крайней мере, чтобы помешать его созерцанию.

Запах, кажется, еще усилился… Этот отвратительный дух тления становился все ощутимее с каждым днем, и если не принять мер, то в ближайшее время он, скорее всего, просочится и за пределы студии… Гниющие внутренние органы источали собственные запахи, которые затем сливались в настоящую симфонию разложения… Чтобы хоть немного уменьшить ее воздействие, приходилось смазывать ноздри лавандовой эссенцией, поскольку держаться на достаточно большом расстоянии от постепенно приходящей в негодность модели не получалось.

Но такое неудобство являлось составной частью испытаний, которые ему нужно было выдержать, — испытаний, без которых любая творческая деятельность теряет всякую цену. Любое произведение искусства может появиться лишь в результате усилий и страданий.

Он снова нырнул под темное покрывало, и собственное дыхание, размеренное и согревающее, его успокоило. Глядя одним глазом в объектив, он полностью сосредоточился на воплощении своего замысла, отмечая достоинства и недостатки исполнения. Выбор точки съемки, ракурса и направления съемки был превосходным, полностью соответствующим оригиналу — с точностью до сантиметра. Поза маленького музыканта из военного оркестра была такой же, как на картине: левая нога выставлена вперед, руки подносят к губам флейту, пилотка слегка сдвинута с наклоном набок.

Черты лица уже порядком расползлись и утратили форму, но их слегка оживляло копошение личинок в глазных впадинах, придававшее взгляду некую странную видимость жизни.

Сегодня он сделал уже четвертую фотографию — они последовательно фиксировали стадии разложения, которое с каждым разом становилось все заметнее, как будто бы он воспроизводил все этапы работы художника, но в обратном порядке — начиная с полностью завершенной картины и продолжая серией эскизов и набросков, все менее четких.

С момента первого снимка физиономия мальчишки изменилась почти до неузнаваемости. Уже очень скоро первозданный вид, который еще сохранялся в первые часы после смерти, полностью сменится расплывчатой массой, контуры лица исчезнут, нос провалится, губы разбухнут, глазные яблоки лопнут и вытекут, а кожа примет совсем другой оттенок, хотя на фотографии это не будет заметно. Так же как не будет заметно и личинок, копошащихся в глазницах и в уголках губ, отчего создается иллюзия живого взгляда и улыбки…

По-прежнему стоя под черным покрывалом в полной неподвижности, сознавая течение времени лишь по работе собственных легких, он уже собирался нажать на спусковой рычаг, отодвигающий шторку затвора, и сделать очередной снимок.

Но что-то его смущало. Какая-то неопределенная деталь… если только не сюжет в целом: мальчик в военной форме, конечно, не мог вызывать такого же влечения, как полностью обнаженная женщина.

Это сравнение вызвало мысль о превосходстве произведения Мане над его собственным творением — поскольку живописец не нуждался в обнаженной натуре, чтобы привлечь внимание. По спине у него пробежал неприятный холодок.

Он попытался утешить себя: разве Мане не обращался к помощи Викторины Меран, своей любимой натурщицы, счастливого талисмана, которая иногда во время сеансов заменяла юного музыканта, не умеющего подолгу сохранять требуемую позу? По крайней мере, так утверждала легенда, популярная в среде художников. Эта мысль и в самом деле подействовала утешительно: получалось, что даже для портрета мальчика Мане пришлось прибегнуть к услугам женщины, привычной к скандалам вокруг своих изображений.

Расслабившись, он наконец нажал на спусковой рычаг и услышал, как сдвинулся и снова вернулся на место затвор — с легким щелчком, заглушённым деревянным корпусом камеры. Итак, последняя фотография, она же — самый первый эскиз…

Благодаря этим фотографиям он совершит настоящий переворот во времени — в дополнение к тому, который уже совершил в искусстве.

Когда он наконец вынырнул из-под черного покрывала, отгораживающего его от мира, «шедевр» предстал перед ним уже не в виде идеального кадра, а таким, каким был на самом деле: в равной степени жутким и тошнотворным. Справа от него была угольная печь, которая также сыграла свою роль на начальном этапе творения.

Сейчас, без объектива, было ясно видно, что это полуразложившийся труп, а вовсе не юный музыкант, готовящийся извлечь несколько нот из своего инструмента. Исходящее от него зловоние было почти невыносимо.

Охваченный отвращением, художник быстро покинул комнату.

Скоро можно будет заняться «Олимпией».