КАМЕНЬ ЗА ПАЗУХОЙ

В конце августа 1962 года следователь по особо важным делам прокуратуры Белорусской ССР Михаил Константинович Карпович был командирован в Гомельскую область в районный центр Житковичи. За последние несколько лет в деревнях Млынок и Кольно этого района был совершен целый ряд опасных преступлений, дерзких, бандитских по своему характеру

Так, в начале сентября 1957 года подожжен дом колхозника Ивана Полоза. Правда, пожар удалось быстро ликвидировать, и хозяйство Полоза почти не пострадало.

Со склада дорожного управления, который размещался на берегу тихой речушки Скрипицы, притока Припяти, в том же году похищено два пуда взрывчатки — аммонита, сто пятнадцать детонаторов, сотни метров огнепроводного шнура. Весь этот материал предназначался дорожным управлением для подрыва на реке льда во время весеннего паводка.

В ночь на 6 ноября 1958 года загорелся сарай у пенсионера Семена Киселева, а вечером 9 ноября того же года в окно дома, где жил колхозник Николай Дубович, чья-то преступная рука бросила железный обруч с кирпичом. Никому из сидевших за столом серьезного вреда этот обруч не причинил, но праздничный вечер был испорчен, напуганные люди до утра не сомкнули глаз.

Осенью 1959 года сгорел сарай учителя Сергея Павловича Гаврилова. А ровно через месяц исчез из деревни Иван Полоз, дом которого поджигали еще раньше. Все поиски пропавшего результатов не дали. Сами обстоятельства его исчезновения остались для всех односельчан, в том числе и для его близких, необъяснимой загадкой.

В октябре 1961 года на крышу дома участкового уполномоченного милиции Александра Гусевича кто-то бросил взрывчатку — самодельную мину. Сам Гусевич был тяжело ранен. Жена и дети не пострадали благодаря счастливой случайности: часть потолка, которая обрушилась от взрыва, застряла на спинке железной кровати, где они спали.

В ночь на 8 ноября 1961 года в деревне Кольно был снова пожар: горел дом колхозника Василия Пашкевича. Еще до этого во дворе Пашкевичей ночью прогремел выстрел. К счастью, ни при пожаре, ни от выстрела никто не пострадал.

А вот следующей после пожара ночью выстрелом из охотничьего ружья был ранен работник милиции Дмитрий Озерчук, который жил в Житковичах.

В ночь на 5 декабря 1961 года произведен выстрел в окно колхозницы Елены Солоповой.

И наконец, в канун Первого мая и во время майских праздников 1962 года было взорвано здание, где помещались районное отделение милиции и районная прокуратура.

Такова была общая картина преступной деятельности лиц, установить которых долго не удавалось. Нельзя сказать, чтобы местные работники милиции и прокуратуры не принимали мер к их розыску и раскрытию преступлений. Однако, тщательно изучая материалы расследования, которое проводили районные, да и областные, гомельские следователи, Михаил Константинович Карпович все более и более убеждался, что следствие велось неквалифицированно, поверхностно. Выяснилось, что некоторые, как говорят юристы, эпизоды из приведенных выше даже не зарегистрированы. Другие представлены как случайные и квалифицировались соответственно этому совершенно неправильно.

Так, дело о хищении взрывчатки из склада дорожного управления было прекращено «из-за необнаружения преступников по истечении месячного срока с момента возбуждения дела». Следственные органы передали в суд материалы о привлечении к ответственности дорожного мастера Головко, который был осужден к трем месяцам лишения свободы «за халатность при хранении взрывчатых веществ». Самое главное же — истинные преступники не только не понесли никакого наказания, но и не были обнаружены.

Работника милиции Озерчука, который получил огнестрельное ранение, следователь обвинил в браконьерстве. Он выдвинул такую версию: Озерчук этой ночью отправился на пруды рыбхоза ловить рыбу, а сторожа открыли огонь по злоумышленнику.

В ту ночь на прудах сторожа действительно стреляли: им показалось, что кто-то ставит сети. Так ли это было, нет ли — неизвестно, сторожам задержать никого не удалось.

И, приняв придуманную им версию за вполне доказанную, подтвержденную неопровержимыми фактами, следователь делает вывод:

«Гр-н Озерчук был ранен не у себя во дворе, как он утверждает, и не с целью мести, как он предполагает, а получил ранение во время незаконного лова рыбы на прудах рыбхоза «Белое», и причинение телесных повреждений Озерчуку со стороны работника рыбхоза является правомерным и исключает состав уголовного преступления...»

Михаил Константинович читал эти документы и с горечью думал: чего в них больше — юридической безграмотности или халатного отношения к своему делу, к своей профессии, к защите людей, наконец?

Ведь этого следователя не смутили даже такие факты: сами сторожа категорически отрицали, что они стреляли в людей — «пальнули вверх, чтобы попугать». И далее: самодельная картечь, извлеченная из груди Озерчука, даже близко не походила на заряды, которыми пользовались сторожа рыбхоза.

В своей жалобе Озерчук писал:

«Из-за некоторых работников следственных органов преступник остался ненаказанным и может вновь учинить надо мной расправу. Вынужден покинуть Житковичский район и переехать в другое место».

Но и на эту взволнованную жалобу не было обращено должного внимания. Жалобу Озерчука переслали житковичскому прокурору, а тот, еще раньше согласившись с версией следователя, положил ее под сукно.

Супруга Николая Дубовича Анна Степановна писала, обращаясь в органы следствия:

«Кирпич, брошенный в наше окно во время праздника, — дело рук преступников. Они на этом не остановятся. Последнее время в деревнях Кольно и Млынок участились случаи хулиганства и бандитизма. Примите меры. Есть очевидец — Мороз Илья, он знает, но боится назвать преступников, потому что хочет жить».

Однако по этому заявлению было отказано в возбуждении уголовного дела. Но почему же? На каком основании? А на том, что, дескать, муж заявительницы в тот вечер был пьян и сам мог бросить кирпич в свое окно.

В этом «основании» соответствует истине только первая часть: да, Николай действительно был выпивши, потому что вечер праздничный, за столом сидели гости. Собственно, этого никто и не отрицает. Но откуда же у следователя появилась такая уверенность: «Сам мог бросить кирпич в свое окно»? И что это вообще за юридическая формула — «мог»? Как далеко может она завести следователя?

Уголовные дела не были возбуждены ни по одному из поджогов. Районное отделение милиции выдало потерпевшим справки о том, что «причина пожара расследованием не установлена». Справки эти предъявлялись для получения страховых сумм.

Таким образом блюстители порядка из Житковичского района, не желая вести кропотливое расследование, взвалили еще и материальную ответственность за преступления бандитов на государство.

Между тем в деревнях шли разговоры, и люди называли имена возможных преступников. Разумеется, к этому тоже надо было прислушаться.

По поводу взрыва в доме Александра Гусевича в тот же день было возбуждено уголовное дело. Но следствие велось бездумно, равнодушно. Выдвигались и проверялись совершенно неправдоподобные версии. Одна из них, например, была такова: не произошел ли взрыв от неосторожного обращения самого Гусевича со взрывчатыми веществами?

Хотя никаких данных, даже косвенных, о том, что Гусевич хранил дома взрывчатку, у следователя не имелось, тем не менее эту версию исследовали вдоль и поперек.

Было возбуждено уголовное дело и по факту взрыва здания милиции и прокуратуры. Один из жителей района сказал следователю, что взрыв совершил Иван Сакула. У следствия были основания подозревать Сакулу. Буквально накануне этого происшествия вернулся он из заключения. Дважды милиция привлекала его к суду за самогоноварение. Приняли меры к задержанию Сакулы. Однако разыскать его не удалось. Родные говорили, будто он уехал куда-то в Казахстан, что писем от него они не получают. Объявленный розыск результатов не дал, и дело опять-таки было приостановлено.

Оставалось дело о таинственном исчезновении Ивана Полоза. Прошло с того дня без малого два года, а никаких слухов — будто в воду человек канул. И даже труп нигде не был обнаружен. Никаких, казалось, следов, никаких улик.

За это дело взялся молодой следователь Гомельской областной прокуратуры Григорий Сацевич. В отличие от своих коллег, занимавшихся житковичскими делами до него, Сацевич оказался человеком вдумчивым, наблюдательным, с хорошей следовательской жилкой. Бывая в деревенских магазинах, в клубе — там, где собирался народ, он чутко прислушивался к разговорам. Незаметно, исподволь, вроде бы случайно, сам заводил разговоры о событиях, которые взволновали весь район.

— Последний раз Полоза видели в доме у Михаила Мороза, тот его подстригал, — услышал следователь как-то в одной из таких бесед.

Осторожно начал он наводить справки. Допросил соседей, родственников, знакомых. Да, действительно, Полоз бывал в доме у Мороза и раньше. Они — родственники. Только последнее время вроде бы Полоз с ним поссорился. Из-за чего поскандалили — неизвестно. А Михаил в доме держит машинку для стрижки — иногда мужчины к нему заходят постричься.

Следователь Сацевич вызвал Мороза на допрос. Перед ним сидел сухощавый, жилистый мужчина лет пятидесяти, с глубоко запавшими глазами. Глаза не выдавали беспокойства. Следователь не спешил. Перебирая лежавшие на столе бумаги, незаметно наблюдал за собеседником.

— Скажите, Мороз, — спросил наконец Сацевич, у вас на дому частная парикмахерская?

— Н-нет, — этого вопроса он явно не ожидал, — машинка у меня есть... но я... Так, знакомых стригу.

— И родственников — тоже?

— Ну да...

— И денег с них не берете?

— Да нет, так... за спасибо. Я ж закон знаю.

— И Ивана Полоза тоже за спасибо стригли?

— Да... это... нет...

— Так да или нет? За деньги или бесплатно?

— Нет.

— А вот он пишет...

Следователь выдержал паузу и не мог не заметить, как при этих словах в глазах Мороза вспыхнул и тотчас погас огонек. Тревожный и словно бы злорадный в одно и то же время, успел отметить Сацевич.

— А вот он пишет, — словно не замечая волнения Мороза, продолжал следователь, — что вы последний человек, который видел Полоза как раз, когда вы его стригли.

— Кто? Кто это говорит? Кто пишет?

— Свидетель Трофимов. Так куда же пошел от вас Иван Полоз, когда вы его постригли?

— Я... я не знаю...

— Но от вас он не выходил?

— Нет... то есть это... я не знаю.

— Скажите, Мороз, где вы спрятали труп?

— Я не убивал... Я не убивал...

— Кто убивал?

— Я все скажу. Это Мороз Илья и Мороз Владимир. Мои двоюродные братья. Это все они...

Ход допроса, заранее тщательно продуманный и разработанный следователем в деталях, оказался верным. «Не надо спешить», — останавливал себя Сацевич.

— Значит, вы утверждаете, что Полоза убили Илья Мороз и Владимир Мороз?

— Да. Это они.

— Хорошо. Подпишите ваше показание. Вот здесь.

Руки допрашиваемого заметно дрожали, когда он выводил свою подпись.

— А теперь познакомьтесь вот с этим документом, — спокойно сказал Сацевич и протянул Морозу листок бумаги. Это было заявление братьев Мороз. Жена Михаила, утверждали они, им рассказала: в ночь, когда исчез Иван Полоз, ее муж вернулся домой на рассвете. В пьяном виде он проболтался: «Теперь Иван не пожалуется».

— Брехня, не могла жена на меня показать. Не говорил я такого...

— Между тем она сама это подтверждает, — с этими словами следователь подвинул Морозу листки протокола, — читайте.

Жена Мороза Камелия Антоновна, тихая, словно напуганная, женщина, долго молчала перед следователем, постоянно вытирая слезы, и наконец, собравшись с духом, коротко сказала: «Да, говорил Михаил. И пришел под утро в ту самую ночь, как был у нас Иван».

Нет, недаром в деревне о Камелии Антоновне говорили: «сама совесть». Знал следователь и о том, что жизнь в этой семье не ладилась. Михаил последнее время часто пил, водил дружбу с людьми, о которых шла дурная слава. В колхозе не работал, а устроился в какой-то бродячей артели. Ни с того ни с сего начал ревновать жену и в пьяном виде не раз ее бил. Разумеется, все эти обстоятельства не могли служить доказательством причастности Мороза к убийству, но они характеризовали его как личность, а следователь этого игнорировать не может.

Между тем Мороз молчал. Он сидел, крепко обхватив голову жилистыми руками. Следователь не торопил его...

— Изменяю свои показания, — сказал наконец Мороз. — Братьев я оговорил зря. Не люблю я их. Может, и за дело. У нас старые счеты с ними. Сейчас их верх...

— Кто убил Полоза?

— Записывайте. Снегуров Трофим и Юхневич Владимир. Я видел, как они схватили Ивана. Иван ударил Снегурова, началась драка... И я убежал...

Трофима Снегурова в деревне не оказалось. Вскоре после того, как пропал Иван Полоз, Снегуров был изобличен в хищении свеклы с колхозного склада и в самогоноварении и арестован. В данное время он отбывал наказание.

Следователь запросил соответствующие органы, и его доставили на допрос. Снегуров — розовощекий, крепкий мужчина шестидесяти двух лет, густо заросший жесткой черной щетиной. Глаза из-под щеток бровей глядят доверчиво, с почти детской любознательностью.

— Пожалуйста, гражданин следователь, вам — спрашивать, мне — отвечать. Отрицать глупо и бессмысленно. Я кругом виноват.

— Значит, вы не отрицаете, что участвовали в убийстве Ивана Полоза?

— Минуточку, — глаза Снегурова изобразили крайнюю степень удивления, — вы меня не так поняли. Этого я вам не говорил. Ни о каком убийстве я знать ничего не знаю. И ведать не ведаю.

— В чем же вы признаете себя виновным?

— То есть как в чем? Вы, очевидно, знакомились с моим делом? Там все записано: хищение семидесяти пяти килограммов свеклы и самогоноварение на дому. Признаю. Было. Что было, то было. Несу за это полное и заслуженное наказание по нашему советскому закону. Что делать, грешен. Черт попутал.

— Послушайте, Снегуров, — сказал Сацевич, — признайтесь, зачем вам понадобилась эта свекла и самогон? Человек вы обеспеченный, получаете пенсию от государства, сами не пьете. Свадьбы у вас тоже, по-моему, не ожидалось в то время.

На какую-то долю секунды мелькнула в доверчивых глазах Снегурова растерянность. Но только на самую малую долю секунды. И вот они снова смотрят на следователя открыто, прямо, только чуть-чуть удивленно.

— Могу признаться: захотелось иметь лишние деньги. Была светлая мечта: скопить определенную сумму и купить хоть старенький автомобиль — поездить немного по свету, поглядеть, как люди живут. Себя показать.

— Но у вас же нет прав. Да и трудно вам получить права, Снегуров, с вашей рукой.

— Это не беда. Можно всегда компаньона с правами найти. Так даже сподручнее, поверьте.

— А вот Мороз Михаил утверждает, что видел, как вы вместе с Юхневичем схватили Полоза и как он ударил вас. Было это?

— Выдумка, гражданин следователь. А если точнее сказать — наглая ложь. Клянусь вам. Зачем мне надо было связываться с Полозом? Он мне не мешал. Он сам по себе. Я тоже.

— Но когда-то вы были, кажется, друзьями.

— Деревня ж у нас небольшая, сами знаете, тропки узенькие — и хотел бы, да не разминешься. Как человеку не скажешь «здравствуй», если он навстречу идет?

— А если он поперек тропинки встанет?

— Я не гордый. Могу и уступить дорогу.

Такая словесная дуэль продолжалась довольно долго: Снегуров был человек тертый и ловко изворачивался, уходил от вопросов, сыпал шуточками да прибаутками.

Тщательно, исподволь готовил Сацевич очную ставку между Михаилом Морозом и Снегуровым. Но перед этим он вызвал на допрос Юхневича. Владимиру Юхневичу шестьдесят три. Он невысок ростом, сухопар, держится независимо. Левый глаз у Юхневича искусственный.

Районное отделение милиции возбуждало против него уголовное дело в связи с заявлением гражданина Татаринова о том, что Юхневич угрожал ему убийством. Имелось также заявление Киселева о том, что Юхневич причастен к поджогу его сарая.

Однако и на этом допросе, как и на предыдущих, которые проводил следователь районного отделения милиции, Юхневич категорически отрицал свою причастность к преступлениям.

— Я здесь человек новый, — объяснял он, — приезжий, говорю в глаза людям все, что о них думаю. За это меня не любят. Поэтому и оговаривают.

— Вот Киселев пишет, что сарай у него подожгли вы. Что вы до этого угрожали ему пустить красного петуха под крышу.

— Сарай Киселев поджег сам. Чтобы получить страховку.

— Вы на этом настаиваете? У вас есть доказательства?

— Нет, это мое предположение. У него ведь тоже против меня нет доказательств.

— Но вы угрожали Киселеву поджогом?

— Нет.

— Есть свидетель. Колтунов. Он это подтверждает.

— Они перевернули мои слова. Я сказал: «Такие хозяева колхоза, как Киселев, могут по ветру все хозяйство пустить».

На основании улик следователь Сацевич принял решение об аресте Юхневича. Прокурор санкционировал его постановление. Юхневич встретил его раздраженно:

— Беззаконие! Вы ответите за это!

Но к следующему допросу он успокоился и доверительно сказал следователю:

— Не там ищете, молодой человек.

— Что вы имеете в виду? — спросил Сацевич.

— Я уже говорил вашим предшественникам, чьих рук это дело. Сарай Киселева поджег Полоз. А все остальное — Иван Сакула. Вот кто вам нужен. Зол он на Советскую власть. Мстит.

Действительно, в деле имелись заявления Юхневича на этот счет. Органы милиции объявили, как это сказано выше, розыск Полоза и Сакулы, однако положительных результатов он не дал. Иван Полоз и Иван Сакула нигде не были обнаружены — ни в живых, ни в мертвых. Тогда дело по обвинению Полоза и Сакулы и было следствием приостановлено.

Следователю Сацевичу удалось установить, что кражу семидесяти пяти килограммов свеклы из колхозного склада действительно совершил Сакула. Однако свеклу он отвез не к себе, а в дом к Снегурову. После этого он исчез, а вину его почему-то взял на себя Снегуров. Какая-то женщина видела, как неизвестный мужчина нес сразу два полных мешка. Но Снегурову такое не под силу: правая рука у него не действует, сохнет. В деле есть медицинская справка: Снегуров когда-то, несколько лет назад, рубил дрова и отрубил палец. Произошло заражение крови.

Почему-то ни следствие, ни суд не обратили на это внимания. Благо подсудимый признал свою вину. Теперь в руках Сацевича была хоть и косвенная, но очень серьезная улика. И он решил пока не торопиться с очной ставкой, а пустить в ход эту улику. Расчет оказался точным: на очередном допросе Снегуров сознался:

— Да, я видел, как убили Полоза. Мороз Михаил убил.

— Кто еще принимал участие в убийстве?

— Только он. Я был свидетелем.

— Был ли с вами Владимир Юхневич?

— Нет, Юхневича не было.

— Расскажите подробно, как это произошло.

И из показаний Снегурова выходило, что Михаил Мороз и Иван Полоз действительно когда-то были близкими друзьями. Они даже родственники. Но потом Михаил приревновал свою жену к Ивану, в пьяном виде затеял с ним скандал, началась драка, и Михаил стукнул Ивана несколько раз молотком. Он же спрятал потом труп.

В свою очередь, Мороз утверждал, что убивали Ивана Снегуров и Юхневич, а труп он помогал прятать Снегурову. Закопали на берегу пруда.

Следователь вместе с Морозом выезжают в указанный район. Производятся раскопки в одном месте, в другом. Трупа нет.

Тогда Мороз тут же меняет показания:

— Я забыл. Его закопали в урочище Бищевщина.

Мороза доставили в этот лес. Он указал на небольшой курган.

— Здесь.

На глубине семидесяти пяти сантиметров были обнаружены кости. Экспертиза показала: кости бараньи.

И Мороз и Снегуров давали явно противоречивые показания, меняли их, путались. Юхневич же вообще категорически отрицал какую-либо причастность к преступлениям, совершенным в деревнях Млынок и Кольно. В создавшейся ситуации очная ставка могла еще больше запутать следствие, поставить его в тупик.

В такой весьма критический момент на помощь молодому, хотя уже хорошо зарекомендовавшему себя, следователю Григорию Сацевичу и приехал из республиканской прокуратуры Михаил Константинович Карпович. Войну Михаил Константинович провел в белорусских лесах, партизанил, а когда пришла Советская Армия, его, боевого партизанского комиссара, оставили здесь, в родных местах, наводить порядок.

Это были трудные и опасные времена. После бегства гитлеровцев в белорусских лесах, на хуторах, в городах, а чаще всего — на лесных кордонах окопалось и притаилось немало всяческой нечисти: власовцев, бандеровцев, фашистских прихлебателей — бывших полицаев и старост. Михаил Константинович получил три ранения, причем одно из них от бандитов уже после того, как в этих местах отгремели бои.

Утром вместе с Сацевичем и районным прокурором Василием Ивановичем Сергиевичем они заперлись в маленьком прокурорском кабинете, чтобы обсудить положение дел. Сацевич проинформировал о ходе допросов, о том, что удалось добыть в результате, чем, собственно, на сегодняшний день располагает следствие. Изредка вставлял слово и районный прокурор, который помогал Сацевичу.

Михаил Константинович слушал внимательно, по ходу задавал вопросы, иногда хвалил молодого коллегу, в другом случае досадливо морщился и ворчал: «Нет, не так», и тут же предлагал свое решение. Однако, в общем, работой Сацевича он был доволен.

— И вы правильно начали вести следствие именно с убийства. Здесь идет речь о человеке... Больше ниточек, которые связывают жертву с преступниками и его свидетелями.

Михаил Константинович раскрыл свой портфель и достал из него папку с делами.

— Вы знаете, — сказал он, — когда я там в Минске сидел и читал все эти документы, я невольно про себя отметил три очень важных обстоятельства. Я взял из всех эпизодов, которые произошли в двух деревнях, выписал на отдельный листок потерпевших. И рядом с каждой фамилией написал очень кратко характеристику что за человек.

Смотрите, что получается. Поджог дома у Ивана Полоза. А затем и убийство Полоза. Кто такой Полоз? Последнее время очень активно помогал участковому уполномоченному милиции Александру Гусевичу в борьбе с самогоноварением, с тунеядством и спекуляцией.

Загорается сарай у Семена Ивановича Киселева, бывшего председателя колхоза. Киселев и до сих пор является сельским активистом, выступает на колхозных собраниях, причем выступает так, что чертям тошно, как высказалась одна колхозница. И тут же она добавила: «Сама слыхала, грозят Семену».

В дом участкового Гусевича брошена самодельная мина. Только по счастливой случайности никто серьезно не пострадал.

Сгорел сарай у Сергея Павловича Гаврилова. Сергей Павлович — учитель, депутат сельского Совета, редактор колхозной стенгазеты, рабкор.

Дмитрий Озерчук ранен выстрелом из охотничьего ружья. Озерчук — работник уголовного розыска. А ведь сколько он поработал по борьбе с преступностью в этих деревнях!

Разве все это случайно? — Карпович обвел взглядом своих собеседников и, как бы подытоживая, сам себе ответил:

— Не может быть сразу столько случайностей. Нет. Здесь действует своя особая закономерность.

Это первое обстоятельство.

Второе. Вы не заметили, в какие дни происходили эти события? Преступления совершались, как правило, или перед нашими праздниками, или в самый разгар их. Сарай Киселева загорелся 6 ноября. А 8 ноября — пожар в доме Пашкевича. Во время этих же праздников совершено покушение на Озерчука. 5 декабря, в День Конституции, пожар начинается на подворье колхозника Павла Сушкевича. И наконец, здание районного отделения милиции и прокуратуры взрывается в ночь на 1 Мая.

Не многовато ли и здесь случайностей, дорогие товарищи?

Это вот второе обстоятельство, которое вытекает при знакомстве с делом.

В кабинете прокурора наступила пауза.

— А третье? — спросил Сацевич.

— Что третье? — поднял голову Михаил Константинович.

— Вы же сказали о трех обстоятельствах, а назвали только два.

— А, — улыбнулся Карпович, — а как вы думаете?

— Вы считаете, что действует одна группа преступников?

— Думаю, что это так. Но не только это.

— А что же еще?

— По характеру преступлений и по их исполнению видно, что преступники обижены на Советскую власть и мстят здесь ее представителям. Обдуманно, жестоко.

Впрочем, — добавил Михаил Константинович, — третье обстоятельство — это уже из области догадок.

— Скорее из области логических построений, — сказал Сергиевич.

— Что же, логика в следственном деле не такая уж плохая штука, — согласился Карпович. — Но еще важнее факты. А теперь, — добавил он, — давайте подумаем, как будем вести работу дальше. Что вы предлагаете?..

Была создана следственная бригада, куда вошли, кроме Сацевича, три следователя из районной прокуратуры и два — из районного отделения милиции. Возглавлял бригаду Михаил Константинович Карпович. Для начала взяли на учет все имеющиеся документы: заявления жителей этих деревень, протоколы допросов, результаты осмотров мест, где были совершены преступления, данные экспертиз, вещественные доказательства и т. д. — все, что относилось к делу.

При этом обнаружилось, что часть документов сгорела во время пожара, когда было взорвано здание милиции и прокуратуры.

— Кстати, — сказал при этом Карпович своим помощникам, — полагаю, что именно об этих бумагах в первую очередь и думали преступники, они им мешали.

Пришлось пропавшие документы восстанавливать, заново опрашивать людей, снова проводить осмотр места происшествия.

Когда все документы были собраны, Карпович разработал более конкретный план действий, и каждый член бригады занялся своим делом. В эти дни помещение прокуратуры было похоже на штаб, куда приходили участковые уполномоченные, колхозники, помогавшие органам следствия, сельские активисты.

Следователи внимательно изучали документы, сопоставляли факты, спорили друг с другом.

— Посмотрите, Михаил Константинович, — в кабинет прокурора, который занял сейчас Карпович, вошли два молодых следователя из райотдела МВД, — случайное ли совпадение?

И они положили перед Карповичем два документа: протокол осмотра места взрыва дома участкового уполномоченного Гусевича и такой же протокол осмотра места, с которого велась стрельба в оперативного работника уголовного розыска Озерчука. И там и там сразу же после совершения преступлений дотошный следователь зафиксировал дорожку следов, оставленных преступником.

Длина шага — 47 сантиметров и ширина шага могут быть одинаковыми у многих людей. Но молодые следователи обратили внимание еще на одну деталь: и в той и в другой дорожке следов не отмечалось угла шага. А известно, что это признак косолапия, явление, не такое уж распространенное. Значит, в день совершения преступления и во дворе Гусевича, и во дворе Озерчука были два человека — с одинаковой длиной и шириной шага и одинаково косолапые. И оба были недовольны работниками милиции. Совпадение? Случайность?

— Вы правы, — сказал Карпович, — это надо проверить. Допросите Озерчука и Гусевича.

Дмитрий Озерчук, написавший после покушения на него такое тревожное, взволнованное письмо, вынужден был в конце концов, как он и писал, покинуть район. Он переехал в Пуховичи. Это был молодой еще, рослый, широкоплечий человек с загорелым по-крестьянски лицом — верный признак того, что работник милиции не отсиживается в кабинете.

— Извините, что пришлось побеспокоить вас, — сказал ему Карпович, — мы расследуем дело по поводу покушения на вашу жизнь ночью девятого ноября. Расскажите обстоятельства дела.

Озерчук смотрел первую минуту, ничего не понимая.

— Вы... Это что, серьезно? — наконец спросил он.

— Вполне.

И тут он вдруг не выдержал и заплакал. Сильный, большой мужчина, не раз встречавшийся с вооруженными преступниками, он сейчас не выдержал.

— Вы простите меня, — сказал он, и судорога прошла по его покрасневшему лицу, — первый раз в жизни я спасовал. Первый раз вдруг подумал, что уйдут преступники безнаказанно... Поверил в это. Ведь меня ошельмовали... Вы читали. Я пострадал от рук бандитов, и меня же следователь обвинил в браконьерстве.

— Успокойтесь, Озерчук, — сказал Михаил Константинович. — Я так не думаю. Кого подозреваете?

— Наливайко, — убежденно, как о чем-то давно решенном, сказал Озерчук. — Это его рук дело.

— Почему вы так в этом уверены?

— Вместе с участковым уполномоченным Гусевичем мы дважды привлекали его к уголовной ответственности за злостное хулиганство. Терроризировал деревню. Угрожал. Избил секретаря комсомольской организации.

— Причины?

— Видите ли, я думаю, что он мстит за отца. Отца его партизаны расстреляли. Служил у немцев. А он был еще мальчишкой. Сам этого даже не помнит. Но у него есть учителя. Они его подбивают на это.

— Кто?

— Юхневич, Снегуров. Гнусные люди. Поинтересуйтесь ими детально. И не только настоящим, но и прошлым.

Заявление Озерчука в первой его части подтвердилось тут же: в суде были найдены уголовные дела по обвинению Наливайко Ивана в злостном хулиганстве. Следствие вели Озерчук и Гусевич.

Допрос Гусевича пришлось отложить: он еще не оправился после полученного ранения и лежал в больнице в Минске.

— Наливайко? — переспросил прокурор района Сергиевич. — Подождите, не тот ли это Наливайко...

Прокурор ушел в соседнюю комнату и через несколько минут вернулся с папкой в руках. Он полистал подшитые в ней бумаги и, найдя нужную, подал Карповичу:

— Посмотрите, Михаил Константинович, не он ли?

В официальных документах было сказано, что Наливайко Юлиан, 1933 года рождения, уроженец деревни Кольно, при задержании его работниками милиции оказал вооруженное сопротивление, ранил милиционера Стенина и был убит другим милиционером — Лукиным.

Допросы родственников и знакомых Наливайко подтвердили предположение следователей: да, он действительно был косолап. Но, кроме того, в их разноречивых показаниях нельзя было не заметить и еще одну существенную деталь.

— Вы знаете, Михаил Константинович, — говорил вечером Сацевич, — близкие родственники утверждают, что отец Наливайко был убит партизанами, хотя он, дескать, им помогал. Да и Озерчук сказал то же. А вот Семен Буравкин, сам боец партизанского отряда, говорит другое.

Действительно, Наливайко Петр служил у немцев конюхом, записано в протоколе допроса Буравкина. Но он, пользуясь тем, что в его распоряжении были лошади, привозил партизанам продукты, одежду, медикаменты — все, что ему удавалось собрать в селе и украсть у немцев. И убили Наливайко Петра полицаи в другой деревне. Они заподозрили его в связи с партизанами. У нас в отряде даже говорили, что убил его какой-то староста Юхнов. Но, поскольку точно этого никто не знал и установить не удалось, убийство так и не было раскрыто.

Другой партизан, Меловой Григорий, рассказал, что Наливайко Петр несколько раз брал с собой своего мальца — Юлиана, и тот переправлял партизанам взрывчатку.

— Ничего не понимаю, — сказал Сацевич, — если и отец и сын оба помогали партизанам, откуда у сына такая обида, за что он мстит милиции, активистам?

— Да, но ведь близкие родственники до сих пор убеждены, — ответил Карпович, — что убили-то Наливайко-старшего партизаны. Очевидно, и сын думал так же.

— Кто же им такое внушил?

— Тот, кому это выгодно. Что это, кстати, за Юхнов? Наведите справки в ближайших районах, что известно о Юхнове Алексее Павловиче, 1903 года рождения...

Карпович не спешил возобновить допросы содержащихся под стражей Юхневича, Мороза и Снегурова. Улик против них накапливалось довольно много, но большинство из них — косвенные. Особенно легковесными были доказательства вины Юхневича. Хотя в то же время обвинения, которые выдвигались против него в заявлениях потерпевших, выглядели самыми серьезными. Юхневич между тем продолжал бомбить все инстанции жалобами на незаконное содержание под стражей, и Карповичу уже звонили из Минска:

— Может, поторопились с его арестом? Разберитесь.

— Поторопились, — с иронией повторил Сацевич, — опоздали с его арестом. Это уж точно.

— Фактов у нас против него маловато, — заметил Карпович.

— Михаил Константинович, — горячо заговорил Сацевич, — вы знаете, что он мне заявил на последнем допросе: «Я не дурнее всех вас, вместе взятых».

— Это еще не факты, Гриша, — улыбнулся Карпович. — Такое заявление в протокол не занесешь — в суде посмеются.

— Я и не заносил, — сказал Сацевич.

— И правильно сделали. Кстати, где он потерял глаз?

— Говорит, на фронте.

— Проверьте.

В процессе следствия несколько свидетелей назвали в числе людей, близких с Юхневичем и Наливайко, некоего Ягелло Александра.

Ягелло жил по соседству с Солоповой, той самой Еленой Солоповой, сельской активисткой, в окно которой кто-то выстрелил ночью 5 декабря 1961 года.

— Сашкиных рук дело, — сказал Киселев, председатель колхоза, — пьяница он, тунеядец, а Елена несколько раз и на собраниях его стыдила, и так просто, на улице — у колодца.

Выяснилось, что в деле нет протокола осмотра места происшествия — очевидно, не посчитали нужным сделать это сразу же после случившегося.

— Гнать надо таких деятелей из органов следствия, — горячо говорил Сацевич, — и вообще тут они, эти местные шерлоки холмсы, наломали дров...

— Гнать, Гриша, — это нетрудно. Где взять лучше? Подождите, пройдет еще пять-семь лет, и придут из юридических институтов, из милицейских школ настоящие кадры. Уже сейчас здесь, в районе, появились грамотные, молодые ребята... А до этого работали люди с восьмилетним образованием. Некогда было учиться — война. Да и дел у них было куда больше.

— Можно чего-то не знать, — продолжал между тем Сацевич, — это я понимаю. Можно неквалифицированно провести осмотр места происшествия, не так записать, провести не те обмеры, какие нужно. Но не проводить вовсе такого осмотра!..

— Вы правы, Гриша. Мы его проведем сейчас.

Стекло в ту пору на селе являлось предметом большого дефицита, и потому в доме Елены Солоповой обе рамы в окне так и стояли с пробитыми стеклами: закрыли дырки фанерой. Вызванный из Гомеля эксперт определил угол, под которым сделаны пробоины, продолжил линию полета заряда дроби (многочисленные следы в раме, косяке красноречиво говорили, что это была дробь) в нескольких направлениях, и эта линия пересекла крыльцо дома Александра Ягелло как раз на уровне плеча стрелявшего человека.

В деле имелось два убедительных заявления — одно о хулиганстве и участии в драке Ягелло, другое — об угрозе убийством. Это давало основание арестовать его.

— Дрался — это я, верно, дрался, — на первом же допросе сознался Ягелло, — а больше ничего за собой не признаю. И с Юхневичем мы никакие не друзья. Он мне в отцы годится, чего мне с ним дружить.

В деревне всякая новость распространяется быстро. И в Кольно и в Млынке очень скоро все знали, что следователи из Минска вызывают людей, докапываются до всех происшествий, которые лихорадили людей, не давали спокойно жить. И хотя многие были сильно напуганы, настойчивость, с которой велось новое следствие, арест Юхневича, Снегурова, Мороза и Ягелло убеждали людей, что в конце концов преступники будут найдены и понесут заслуженную кару.

Именно поэтому в адрес следственной бригады все чаще поступали письма людей, желавших помочь раскрытию преступлений. В двух таких письмах говорилось о том, что в доме у Снегурова, где собирались Юхневич, Наливайко, Ягелло, Мороз, часто видели Владимира Зинькевича, двоюродного брата Наливайко. Это обстоятельство было очень важным для следствия потому, что оно помогало установить связь этой группы с Наливайко. Ведь и Снегуров и Юхневич категорически отрицали, что Наливайко бывал в их компании.

На одном из допросов, который вел Сацевич, Михаил Мороз рассказал, что Снегуров и Юхневич похитили с дорожного склада взрывчатку. Но деталей никаких он привести не мог потому, что рассказывал будто бы со слов одного из них.

Снегуров этот факт категорически отрицал. И тогда Карпович решил устроить очную ставку. Мороза и Снегурова свели вместе.

— Гражданин Мороз, — предложил Карпович, — расскажите, что вам известно о хищении взрывчатки с дорожного склада.

Мороз повторил свое прежнее показание.

— Ложь, — жестко сказал Снегуров и вдруг, словно спохватившись, изобразил на румяном лице улыбку и укоризненно заметил Морозу: — Ну зачем, Михаил, ты говоришь неправду? Откуда ты это взял про взрывчатку? Зачем она мне?

— А палец где же тебе оторвало? — спросил Мороз. — Не взрывчаткой?

— Отвечайте, Снегуров, — предложил Карпович.

— Пожалуйста. Палец я отрубил сам. Рубил дрова и неосторожно ударил по руке... Есть справка из больницы.

— Да, — сказал Карпович, — но вы ударили по правой руке. Каким образом?

— Я левша.

— А вот ваши родственники, — Сацевич подвинул к нему листки протокола допроса, — они это отрицают.

— Видите ли, — на секунду замялся Снегуров, — я почти одинаково владею и левой и правой рукой... Правая устала, я переложил топор в левую руку...

И Снегуров опять смотрел на следователей чистыми открытыми глазами, которые так и светились честностью и добродушием.

— Я мог бы вам поверить, Снегуров, — сказал Михаил Константинович, — но вот хирург, который делал вам операцию, утверждает, что кожа вокруг раны была обожжена. Хирургу вы сказали, что глушили рыбу на реке, и просили его записать в историю болезни, что палец отрублен, чтобы вас не привлекли за браконьерство. Хирург взял этот грех на душу, тем более что он и сам опасался, как бы у вас не началась гангрена. Ему так показалось. Поэтому он вам и выдал фиктивную справку.

Карпович внимательно наблюдал за Снегуровым. Кажется, спокойная уверенность покидала его.

— Кстати, — словно походя добавил следователь, — палец вы «отрубили» как раз на другой день после того, как пропала взрывчатка со склада.

— Хорошо, — совсем другим, низким голосом сказал Снегуров, — я расскажу.

Мороза увели.

— Взрывчатку привезли ко мне домой Юхневич и Наливайко. Я не знал, как с ней обращаться, и вот лишился пальца.

— А кто знал, как с ней обращаться?

— Наливайко. Он имел с ней дело во время войны.

— С какой целью похищена была взрывчатка?

Снегуров молчал. Голова его была низко опущена, обычно розовые щеки побледнели. Следователь повторил вопрос. Снегуров молчал.

— Хорошо, — сказал Карпович, — я вам помогу. Вы взорвали труп Ивана Полоза?

— Да.

— Расскажите обстоятельства убийства Полоза.

— Иван поначалу ходил к нам. Выпить самогону. У нас это зелье не переводилось. Сыграть в картишки. Но потом он вдруг от нас отошел и стал сотрудничать с участковым Гусевичем.

— После чего это произошло?

— Юхневич предложил Ивану запалить хату Киселева, бывшего председателя. Он отказался и обозвал Юхневича фашистом.

— И тогда вы подожгли его дом?

— Запалил Юхневич.

— Продолжайте.

— После того как у него сгорела часть хаты, Иван пообещал всех нас посадить в тюрьму. Мы решили его убрать.

— Как это было?

— По предложению Юхневича Михаил Мороз зазвал к себе Полоза постричься. А потом он ему сказал: «Ты знаешь, я слышал, сегодня ночью Юхневич собирается поджечь ремонтно-механическую мастерскую. Мы с тобой должны ему помешать. Пойдем». И они пошли туда. А мы их уже там ждали. Когда Иван вошел во двор, Юхневич из-за угла ударил его молотком по голове. И сказал при этом: «Так будет с каждым предателем».

— Так и сказал?

— Да.

Поскольку мастерская в это время пустовала, труп сутки пролежал здесь. Следующей ночью его вынесли в лес и закопали. Там он пробыл всю зиму. Весной во время паводка труп вывезли на лодке на берег Припяти и там на берегу взорвали.

— Кто принес взрывчатку?

— Юхневич.

— В чем?

— В чемодане.

— Что за чемодан? Опишите его приметы.

— Обыкновенный фибровый чемодан. Небольшой, черный. Уголки металлические. Да... царапина снаружи, на стенке — от угла до угла.

Допрос заканчивался.

— Скажите, Снегуров, — спросил Карпович, — почему вы, человек немолодой уже, имеющий семью, ступили на путь преступления?'

— Это трудно объяснить... Я попал под влияние Юхневича... По мягкости своей.

— Но вы же не подросток, Снегуров. Вы с ним, по-моему, одногодки.

— Затмение какое-то на меня нашло.

— Затмение? Ну, когда оно у вас пройдет, я надеюсь, вы расскажете об этом обстоятельнее. А теперь идите.

По запросам бригады начали поступать сведения, справки различного характера, и следователи во главе с Михаилом Константиновичем внимательно изучали, сопоставляя с тем, что уже стало известно по делу.

— Завтра, Гриша, — сказал Михаил Константинович Сацевичу, — вы допросите Юхневича.

— А вы?

— Вы знаете, я пока не хочу с ним встречаться. У меня есть на это некоторые причины. Вы снова задайте ему те же вопросы: об убийстве Полоза и о поджогах.

— О показаниях Снегурова сказать?

— Да...

Юхневич держался все так же. Он категорически отрицал всякое свое участие в преступлениях.

— Еще раз повторяю: найдите Ивана Полоза и Ивана Сакулу по прозвищу «Ганс». И вам сразу все станет ясно.

— А вот Снегуров дал другие показания.

При упоминании фамилии Снегурова по худому черному лицу Юхневича прошел испуг.

— Какие же?

Он утверждает, что Ивана Полоза уже не найти. Вы его убили.

— Я?!

— Молотком по голове. В здании ремонтной мастерской.

— Это ложь! Где у вас факты? Снегуров либо спятил, либо вы его вынудили дать ложные показания. Учтите, ни в том, ни в другом случае ваши действия не одобрят. Вы за это ответите.

После допроса Сацевич подробно рассказал обо всем Карповичу.

— Хорошо, — сказал Михаил Константинович, — я так, собственно, и предполагал. Завтра проведем осмотр места, где был взорван труп. А потом...

— Надо собрать сельский сход обеих деревень, — подсказал Сацевич. — А то идут всевозможные слухи по поводу следствия. Некоторые думают, что мы ищем Сакулу.

— Да, Гриша, пусть люди передадут Ивану Сакуле, что мы его не подозреваем в этих преступлениях. Он, очевидно, кое-что знает.

На следующий день, взяв понятых, следователи повезли Снегурова на берег Припяти, где, по его словам, был взорван труп Полоза. Естественно, никаких следов останков обнаружить было уже невозможно: паводковые воды смыли все. Река унесла, казалось, все следы преступления.

Однако в земле, у самой реки была найдена воронка от взрыва, кроме того, следы остались и на дереве, что росло поблизости. Криминалистическая экспертиза дала заключение:

«На отдельных участках ветвей дерева имеются характерные повреждения коры, довольно глубокие, напоминающие повреждения, которые образуются вследствие попадания большого количества мелких частиц или мелких предметов, летящих с большой скоростью».

Получив данные этой экспертизы, Михаил Константинович решил допросить Мороза. Припертый к стенке фактами, Мороз наконец перестал петлять и изложил обстоятельства дела таким образом, что рассказ полностью совпадал с показаниями Снегурова. Объяснил он и мотивы убийства совершенно определенно:

— Длинный язык был у Ивана. Болтал много. Грозился нас всех посадить. С участковым якшался.

— Кто предложил убить Полоза?

— Юхневич. Он во всех делах главный.

По всем данным убийство Ивана Полоза можно было считать раскрытым: следствию известны преступники, известны мотивы убийства и обстоятельства. Есть свидетели. Но оставались неясными обстоятельства еще целого ряда преступлений. Упорно продолжал отказываться от какого-либо участия в них Юхневич...

В помещении средней школы (клуб оказался для этого мал) собрались жители обеих деревень. Михаил Константинович рассказал, над чем работает бригада следователей. Он напомнил о всех преступлениях, которые были совершены здесь за последнее время.

— Вам известно, — сказал он, — по этим делам арестованы Трофим Снегуров, Михаил Мороз, Александр Ягелло, Владимир Юхневич. Следствие еще не закончено. Некоторые из этих преступлений можно считать полностью раскрытыми. Но у преступников были пособники. Среди вас есть люди, которые знают то, что поможет следствию, а значит, поможет правосудию воздать преступникам по заслугам, а всем вам — дать возможность спокойно спать, спокойно работать.

Сказал Михаил Константинович и о Сакуле:

— Следствию непонятно, почему он так упорно скрывается. У нас против него нет никаких улик. Если же за ним или за другими гражданами имеются какие-либо грехи, явка с повинной по нашим законам, чистосердечное признание, помощь в раскрытии преступления — это все обстоятельства, смягчающие вину, и они будут приняты во внимание.

В заключение своего выступления Михаил Константинович еще раз обратился ко всем с просьбой исполнить свой гражданский долг.

Сам этот сход, спокойное, деловое выступление следователя по особо важным делам республиканской прокуратуры вселили в людях, уже достаточно издерганных и напуганных всем случившимся, уверенность, что на этот раз за дело взялись по-настоящему и что бандитам пришел конец. А стало быть, нет оснований опасаться, что потом тебе отомстят.

Надо было, разумеется, хорошо понимать и то время, когда у всех были свежи в памяти злодеяния фашистов на оккупированной территории и издевательства их добровольных помощников — старост, полицаев и прочих гитлеровских прихвостней; надо было знать белорусскую деревню, еще не ставшую после суровой годины на ноги, отношения между людьми, сложные, запутанные войной.

Михаил Константинович, коренной житель Гомельщины, все это прекрасно понимал.

— Большое вы дело сделали своим выступлением, — сказал после схода Семен Иванович Киселев. — Прямо можно сказать, вернули народу покой. Больше того — веру в справедливость наших законов.

И точно, расчет Карповича оказался правильным. На другой же день после схода в прокуратуру поступило заявление о том, где и при каких обстоятельствах видели Владимира Зинькевича вместе с Наливайко. Однажды они вместе бражничали. В другой раз затеяли у сельпо драку, избили случайно проходившего мимо колхозника. При проверке эти сведения подтвердились самим пострадавшим.

Зинькевича задержали. Михаил Константинович предложил ему написать объяснение по поводу этого заявления, и он признал. Да, в его присутствии Юхневич договаривался с Наливайко о поджоге дома Киселева Семена. Они же вели разговор и о том, чтобы взорвать здание милиции и прокуратуры.

«А Наливайко предупредил меня, — писал Зинькевич, — что если я буду болтать, то взлечу на воздух, как Гусевич».

— Что вам известно о взрыве дома Гусевича? — спросил следователь.

— Меня они взяли с собой, поехали на машине. А я был за сторожа, смотрел, не идет ли кто, когда они ушли со взрывчаткой.

— На чьей машине ездили преступники?

— Машина Попко Алексея, колхозного шофера.

На очной ставке Попко признал свою вину.

— Почему молчали?

— Боялся Юхневича. Он меня заставил.

— Ты уж лучше скажи — купил он тебя, — заметил ему Зинькевич.

Попко молчал.

— Что вы имеете в виду, Зинькевич? — спросил следователь.

— Попко работал в другом колхозе, совершил аварию. У него отобрали права, хотели судить. Тут его и встретил Юхневич. Посоветовал ему переехать в наш район, помог получить новые права.

— Это верно, Попко?

— Все так, гражданин следователь. У меня семья, а я в историю влип. Он посочувствовал. Помог. И надел мне хомут на шею.

— Когда еще Юхневич пользовался вашей машиной и с какой целью?

— Я все расскажу. Пишите...

Все яснее и яснее представала перед следствием картина преступлений, совершенных этой бандой, которой руководил Владимир Юхневич. Но допрос главаря и очные ставки с ним остальных участников Михаил Константинович решил провести в последнюю очередь. Тем более что до сих пор Юхневич упрямо стоял на своем: не признавал абсолютно ничего. Но работа следственной бригады шла по намеченному плану — были собраны дополнительные данные, которые запрашивал Карпович, поступили некоторые вещественные доказательства, изобличающие преступную группу.

Утром 30 января 1963 года в районную прокуратуру явился с повинной Иван Сакула. Обросший, грязный. Глаза дикие, запуганные.

— Больше так жить не могу, — сказал он, — спрашивайте, я все расскажу. Почти год скитался по лесам, хватит. Хочу жить как все люди. Если в чем виноват — судите.

И Сакула поведал следователям грустную свою историю. Да, человек он неустойчивый, непутевый. И мать ему об этом постоянно говорила. И невеста от него отказалась. Любит выпить, а в пьяном виде становится буйным. Два раза отсидел за хулиганство. Вернулся из тюрьмы, работать не хочется, а выпить не на что. Тут его и пригрели Юхневич и Снегуров: «Заходи, выпей». Потом заставили написать заявление на Ивана Полоза в милицию. Пытались втянуть в какое-то грязное дело — предлагали запалить чью-то хату. Он отказался: «Запалить — это не по мне». — «Тогда укради со склада свеклу». — «Это можно». Приволок два мешка в хату Снегурова. Юхневич стал пугать: «О краже знают. Тебя снова посадят. Ховайся в лесу». — «Нехай судят». — «А мы покажем, что ты хату подпалил». Заставили угрозами, шантажом уйти Сакулу в лес. Дали ружье, патроны, кое-какие вещи. Наливайко дал набор ключей, чтобы можно было открыть любой замок и выкрасть продукты.

— Как вы думаете, — спросил Карпович, — зачем Юхневичу, Снегурову и Наливайко нужно было, чтобы вы ушли в лес?

— А они ж на меня все потом валить стали. Сами нашкодят, а Иван Сакула виноват. Мне об этом люди говорили.

— Почему же вы не пришли в милицию, в прокуратуру и честно обо всем не рассказали?

— Боялся. Вы знаете, какой этот Юхневич? Он все может с человеком сделать. Зверь. Фашист.

— Почему вы его так называете?

— В народе говорят: при немцах он был большим человеком. Только не здесь, а в других местах где-то.

Не очень проницательный человек был Иван Сакула, но и он правильно понял, зачем понадобилось бандитам перевести его на нелегальное положение. Это было хорошо задумано. Как-то работники милиции наткнулись в лесу на одну из землянок, в которой жил Сакула. Самого его там не оказалось. Зато в землянке нашли кусок драпировочной ткани и обрывок газеты. И то и другое потом приобщили к делу. Потому что другой кусок точно такой же ткани нашли на месте поджога дома Пашкевича. Поджигатели использовали его в качестве факела. А для пыжа человек, стрелявший в Озерчука, оторвал клочок от той самой газеты, за то же число.

— Ну что же, — сказал вечером этого дня Карпович, — завтра приступим к последнему этапу нашей работы. Будем допрашивать Юхневича. Начнете вы, — сказал он Сацевичу. — Я подключусь позже. Предъявите ему вещественные доказательства.

Утром следующего дня на допрос ввели Юхневича. Внешне он почти не изменился. Только здоровый его глаз смотрел на следователя с еще большей злостью.

— Я требую, — начал он свои обычные угрозы, но следователь спокойно перебил его:

— Скажите, Юхневич, это не ваш чемодан? — с этими словами Сацевич поставил на стол небольшой фибровый чемодан.

— Нет, не мой.

— Посмотрите хорошенько. Вот еще полоса по диагонали.

— Не мой.

— Напрасно отказываетесь. Ваш чемодан. Это подтверждают все ваши друзья — Снегуров, Зинькевич, Попко и даже Иван Сакула. Об этом же говорят и ваша бывшая жена, и сын.

— Какой сын? — Юхневич заметно вздрогнул.

— Сын Виктор, которого вы изгнали из дома. Вы знаете за что. Этот чемодан Виктор привез из армии.

— Ну и что?

— Чемодан нашли на железнодорожной станции. В день, когда было взорвано здание милиции и прокуратуры.

— Не пойму, какая связь между чемоданом и взрывом.

— В уголках чемодана обнаружены остатки взрывчатого вещества тринитротолуола.

— Это ничего не значит. Я мог глушить рыбу. Судите за браконьерство.

Сацевич вызвал дежурного:

— Пригласите Зинькевича.

— Скажите, Зинькевич, — обратился следователь к вошедшему, — вам знаком этот чемодан?

— А как же! В нем взрывчатку возили, когда взрывали хату участкового Гусевича.

— Кому принадлежит этот чемодан?

— Так вот ему же, Юхневичу. Он и взрывчатку туда клал, он и шнур брал с собой, он и запаливал вместе с Наливайко... Я ж вам говорил, я в карауле стоял у машины, на случай, если кто пойдет.

— Что скажете, Юхневич, так это было?

— Может, так, может, и не так. Ну, смотри, Зинькевич, — вдруг злобно сказал Юхневич, — я пропаду, но и тебе кары не миновать.

— А ты не пугай, не пугай. Хватит, попугал...

Еще очная ставка — с Попко. Еще одна — с Морозом. Шаг за шагом, со скрипом, прижатый как уж вилами, сознавался Юхневич в совершенных бандой под его руководством, при его инициативе преступлениях.

— Да я... Да, было...

Последняя очная ставка — со Снегуровым. Во время допроса вошел Карпович. Михаил Константинович сел у стола сбоку, посмотрел на Юхневича, на какое-то мгновение взгляды их встретились. Юхневич не выдержал этой молчаливой дуэли, отвернулся. «Не хочет признавать старых знакомых, — подумал Карпович. — Ну что ж, не хочет — не надо».

Юхневич был уже сломлен. Он понял, что игра проиграна, отвечал на вопросы вяло, односложно.

— Скажите, Юхневич, — спросил Григорий Сацевич, — вы совершили ряд весьма серьезных преступлений: убийство, взрывы, поджоги. Что вас толкало на это?

— Водка. Вернее, самогон. Спьяну все это...

— А почему же вы спьяну, — вмешался в разговор Карпович, — жгли и подрывали не свой дом и не его (он показал на Снегурова), а председателя колхоза, участкового уполномоченного, здание милиции, прокуратуры?

— Случайно...

— Нет, не случайно, — сказал Карпович. — Мстите Советской власти, Юхнов?

— Моя фамилия Юхневич.

— Ваша фамилия Юхнов. Именно под этой фамилией вашего отца и вас раскулачили в тридцать третьем году. Под этой фамилией вы дослужились у немцев до оберфюрера на территории оккупированной Белоруссии. Получили от немцев орден за то, что продавали наших людей. За то, что убили отца Наливайко, который помогал партизанам. А потом распространили слух, что его убили партизаны. И сыну внушили это же. И его сделали бандитом.

— Откуда вам это известно?

— Из уголовного дела. Как изменника Родины суд приговорил вас к расстрелу, но вам заменили смертную казнь десятью годами. Суд проявил к вам гуманность. Вы отсидели этот срок, вышли из заключения, подделали паспорт, изменили фамилию и приехали сюда, чтобы мстить Советской власти. За что? Всю жизнь вы носите камень за пазухой. Бьете из-за угла, в спину.

Вы придумали себе биографию: фронтовик, ранен. Вам поверили. Люди приняли вас в свою семью. Как же вы им отплатили за это?

— Ваша взяла, — глухо сказал Юхневич, — судите.

— Уведите обоих, — приказал Карпович.

И когда их увели, Григорий Сацевич сказал:

— Вот подонок! Михаил Константинович, а где он потерял глаз?

— Не стал я ему это припоминать. Тем более что и он не признал меня. Хотя тогда, пятнадцать лет назад, я вел следствие по его делу. А глаз он потерял, Гриша, на службе у немцев. Допрашивал он кого-то из наших партизан. Того схватили с поличным — вез в лес немецкое оружие. Немцы Юхнову доверяли: он частенько один вел допросы, без гестаповцев. Ну и на этот раз так было. Начал он тому партизану вопросы задавать, а тот ему в ответ: «Сволочь ты, — говорит, — поганая, за сколько сребреников фашистам душу свою продал?» Он его ударил. Тогда партизан сложил на правой руке два пальца рогаткой — средний и указательный — и раз его по глазам. Что он еще мог, безоружный, сделать? Ну, средний палец подлиннее, он как раз и пришелся на левый глаз...

По приговору Верховного суда Белорусской ССР Юхневич приговорен к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Остальные участники банды — к длительным срокам лишения свободы.

Загрузка...