Очарование зла

Глава одиннадцатая

После Парижа Москва ошеломляла. Большую часть дня по приезде Вера просто ходила по улицам, купаясь в изобилии белого света и русской речи. Ее не оставляло стойкое ощущение того, что она очутилась посреди мечты. Мечта была воплощенной и оттого немного пугала. Ирреальными выглядели высокие дома и нечеловечески широкие проспекты: они как будто прибыли сюда из будущего на машине времени.

И еще Москва была полна музыки. Она изливалась из репродукторов, установленных на перекрестках, доносилась из раскрытых окон домов. Иногда Вера просто останавливалась и слушала. Это никого не удивляло. Многие, проходя мимо, приветливо улыбались ей. «Это коммунизм, — думала она смятенно, пытаясь поверить счастью. — Это то, ради чего мы с Болевичем решили пожертвовать не просто собой, но нашей любовью… Если только это правда…»

Это было правдой. Оно оставалось и никуда не исчезало. Музыка была разной. Не только маршевой и не только «Интернационал», которым Вера дразнила бедную Плевицкую. Иногда вдруг из репродукторов доносился джаз. Советский джаз!

Вера остановила молодого человека в футболке и белых брюках: судя по выражению его лица, он никуда не спешил. «Иностранка» заговорила с ним по-русски, спросила, показывая на репродуктор:

— Стало быть, в Советской России тоже существует джаз?

Он заговорщически подмигнул:

— Это одесский джаз… Вы интересуетесь?

— Я знаю Бесси Смит, — сказала Вера. — Она борец за права черных. Разогнала однажды целую шайку куклуксклановцев, представляете?

Молодой человек присвистнул.

— Здорово!

Он предложил ей руку:

— Идемте в парк. Скоро вечер, а там аттракционы. Вы видели наши аттракционы?

Вера охотно приняла приглашение. По дороге молодой человек разглагольствовал:

— Я тут думал, отчего советский джаз имеет, как правило, одесское происхождение, а в Америке он процветает в Чикаго, где полно бандитов… Знаете, что я думаю? Я думаю, это неспроста. Когда деньги есть только у бандитов, музыканты прилепляются к бандитам. Им все равно, им просто нужно что-то поесть и снова делать музыку.

— И они не думают о том, что услаждать слух преступников — само по себе есть преступление? — спросила Вера немного провокационно.

Молодой человек на это ответил:

— Я думаю, что предать свою музыку, с их точки зрения, — еще более преступно.

Он заметил в толпе компанию похоже одетых ребят и девушек, те замахали ему руками, и молодой человек потащил было к ним Веру, но та отказалась.

— С меня довольно и Москвы, — сказала Вера. — Я просто переполнена впечатлениями.

Парень засмеялся:

— Что ж, оставляю вас наедине с нашей красавицей. Покатайтесь на аттракционах. Возьмите «петлю Нестерова», не пожалеете.

Он пожал ей руку и ушел быстрым шагом.

«Какой уверенный в себе, красивый юноша, — думала Вера, провожая его глазами. — Разбирается в музыке, свободно и смело высказывает суждения… Ничто из рассказа Орловской не подтверждается. Никто не запуган, никто не притворяется счастливым, — они действительно счастливы…»

На миг ей вдруг почудилось, что мир странно раздвоился. Орловская, несомненно, ЧТО-ТО ВИДЕЛА. Что-то, испугавшее эту женщину на очень долгие годы. Нечто темное и страшное, которое, возможно, притаилось за сверкающим верхним слоем. Вторая действительность.

Вера тряхнула головой, наваждение исчезло. Мир был реален и полон красок. Неожиданно Вера ощутила едва ли не физическое страдание оттого, что никак не может сделать последний шаг и войти в эту сверхжизнь, перейти грань и вырваться из кокона собственной отчужденности. Она не могла больше оставаться здесь чужой. Она в России, она в Москве — дома.

Вера побежала к аттракционам и встала в очередь. Очередь оказалась длинная, но это Веру не смутило: она напитывалась впечатлениями, и каждое новое приближало ее к желаемой цели — стать одной из этих счастливых людей наступившего будущего.

Воздух был пронизан сексуальностью. Вера ощутила это в одно мгновение — вероятно, грань была перейдена, — и у нее начало покалывать кожу. Считается, что Париж — столица любви. Какое заблуждение! Темный старинный город с редкими прорывами площадей, обсиженный горгульями — стражами неба (чтобы никто не взлетел незамеченным!), обсиженный стариками по углам и паркам — стражами земли (чтобы никто не прошел незамеченным!). Консьержи, нищие, портье, буфетчики, аккордеонисты. Музыка вползает по улицам наверх, стекает вниз. Печальная донельзя, даже когда это немудрящий вальсок.

Здесь все обстояло иначе. В хрустальном море света все выглядели страшно молодыми. Юноши и девушки здоровались за руку, никто не целовался. Одежда подчеркивала пол; девушки с широкой талией, в широченных юбках являли собой полную противоположность модному стилю, к которому принадлежала и Вера (узкие бедра, отрицающие всякую возможность материнства). Юноши и напоминали печальной памяти «товарища» Кондратьева, и в то же время были совершенно иными: их физическое совершенство выглядело одухотворенным. Эти спортсмены, несомненно, читали книги. Классику. Пушкина.

Вера ощутила укол зависти. Она очень давно не читала Пушкина.

Они разговаривали о новейших достижениях науки и техники, обращались друг к другу «товарищ» — но воздух вокруг них потрескивал от здорового сексуального чувства. Улавливали они это? Вера не могла сказать в точности. Глаза у них сияли, это выглядело потрясающе.

Неожиданно Вера открыла для себя еще одну вещь. Немодность наружности и здоровая эротичность этих молодых людей проистекала из одного корня: они были крестьянскими детьми. Вся аристократия благополучно загнивала в Париже. Как и острили в советских фельетонах.

Неизвестно, до чего бы еще додумалась Вера, но тут подошла ее очередь, она взяла билет на «петлю Нестерова» и в гордом одиночестве проследовала на самолет. Ей выдали настоящий летный шлем, пристегнули ремнями. Вера устроила ноги под сиденьем, вцепилась руками в штурвал. Аттракцион включился…

Парк пришел в движение. Деревья, воздушные шары, мигающие разноцветные лампочки, компании в лодках на пруду… Волосы, не прихваченные шлемом, развевались, щекоча шею. Никогда, наверное, Вера не чувствовала себя такой живой.

Неожиданно в толпе она заметила знакомое лицо и закричала, не успев даже подумать о том, хочет ли она видеть этого человека (да разумеется хочет! Москва ведь!):

— Роберт! Ро-берт!

Человек остановился. Несомненно, в этой толпе Роберт был один. Да, это он. Рыжие волосы, цвета свежеоструганной моркови, детские веснушки, которые не сочли нужным повзрослеть вместе со своим носителем, оттопыренные уши. Шотландский аристократ-коммунист.

Аттракцион закончился. Роберт ждал, вертя головой и заранее улыбаясь: кажется, он узнал окликнувший его голос.

Вера подбежала к нему.

— Роберт! До чего же я рада вас видеть!

Он схватил ее за руки и расцеловал в обе щеки.

— Фантастика! Встретить вас здесь, в Москве! Как вы тут оказались?

Он сиял. Вера никогда не видела его таким счастливым.

— Я приехала учиться в школе Профсоюзного интернационала, — сказала Вера. — А вы?

— Я в Москве уже полгода. Работаю в английской редакции газеты «Московское время». Куда вас поселили? В общежитие?

— Нет, пока я в гостинице…

Теперь они шли рука об руку, как все молодые люди в этом парке. У Веры было такое ощущение, словно она наконец-то приехала домой. Перешагнула порог. Стала одной из счастливцев. Это случилось. Милый, милый Роберт! Тихо вздохнув, она прижалась к нему.

— Знаете, Роберт, одна моя хорошая знакомая работает в вашей газете.

— Да? — Он остановился, радостно поглядел на нее. Его приводили в восторг самые мельчайшие вещи, любое сказанное Верой слово, любой ее взгляд. Сбылась, пусть даже на несколько часов, его самая заветная, самая несбыточная мечта: он в Москве — и с Верой. Лишнее доказательство того, что Москва имеет самое прямое отношение к лучшему будущему для человечества, к воплощенной фантастике. И творцами этой фантастики были самые обыкновенные люди. За это они боролись, умирали и в конце концов победили. Фанатизм? Отдать жизнь за мечту — не фанатизм, это обыкновенный твердый расчет, высшее проявление рассудочности.

— Ариадна Эфрон, — Вера назвала имя и вспомнила, как Ариадна уезжала из Парижа. Марина была мрачна, ни с кем не разговаривала. Она казалась совершенно чужой в собственной семье и выглядела нелепым, неприятным контрастом к Сереже и Але. Отец и дочь сияли от радости. Ариадне натолкали полный чемодан подарков для друзей в Москве. Выглядело так, будто она и впрямь уезжает к какому-то волшебному жениху, к принцу, который уже ожидает ее в чудесном дворце. Это настроение разделяли почти все знакомые Ариадны по эмиграции. Кроме Бунина. Когда Ариадна зашла проститься перед отъездом, Бунин брезгливо-жалостливо сказал: «Ну куда ты едешь? Что там тебя ждет? Будешь работать на макаронной фабрике, и у тебя будут шершавые пятки!» Эти «пятки» до слез насмешили Ариадну, она все хохотала и хохотала, и потом смеялась, пересказывая…

Перед самым расставанием, за минуту до отправления поезда, Марина протолкалась к улыбающейся, вертящейся дочери, перекрестила ее, поцеловала криво в лоб. Поезд тронулся, увозя счастливую Ариадну..

— Я знаю Эфрон, — сказал Роберт. — Она работает во французской редакции. Способный товарищ. Она и пишет, и рисует.

— Мне нужно повидаться с ней, — пояснила Вера. — Ее родители передали для нее посылку.

— Это можно устроить, — обещал Роберт. — Мы довольно часто встречаемся.

— Сережа читал мне ее письма из Москвы, — задумчиво проговорила Вера. — Ее отец, — пояснила она, видя, как недоуменно поднялись рыжие брови Трайла. — Я дружу и с отцом, и с дочерью… Он буквально живет этими письмами. Мне, честно говоря, писания Ариадны казались преувеличением. «Неужели эта удивительная страна — моя? Неужели эти необыкновенные люди — моя семья? Я иду по улицам — и мне кажется, что все вокруг — близкие мне люди, что все меня страшно любят…» Что-то в таком роде. Эфрон вообще человек восторженный, и мне казалось… — Вера махнула рукой. — Но вот я в Москве и собственными глазами вижу, что Ариадна писала чистую правду. Более того, создается впечатление, что она преуменьшила. Ее мать, разумеется, настроена весьма скептически…

— Вы ей расскажете, и она, возможно, поверит вам, если не хочет поверить собственной дочери.

— Нет, — Вера покачала головой, — уж мне-то Марина точно не поверит.

— Почему? — поразился Трайл.

— Потому что меня она не любит.

Трайл искоса глянул на Веру, но промолчал, не стал вдаваться в подробности. Он слишком любил ее и слишком уважал, чтобы расспрашивать.

Вера махнула рукой и рассмеялась.

— Все это не важно. В конце концов, какая разница, верят нам с вами или не верят, если Москва действительно существует!

Роберт обнял ее за плечи, и Вера не стала противиться. Сейчас ей казалось, что Роберт — ее брат, ее самый близкий друг, самый дорогой для нее человек на свете. Болевич был где-то очень далеко, волшебство Москвы без труда растворило его в дальних, невозможных пространствах.

Утром Веру ждали на Лубянке. Товарищ Каминский лично провожал ее по коридорам, по безупречно гладким красным коврам, мимо запертых дверей. Вера уверенно шла с Каминским, чуть поотстав — на полшага. Стук ее каблуков был заглушен ковровой дорожкой, но все же не полностью убит, и знакомый звук придавал ей уверенности в себе.

Коридоров было много, они складывались в лабиринт: поворот, поворот, поворот, и повсюду — двери, двери, двери. Одни с табличками, другие — без всяких опознавательных знаков. На некоторых были номера.

Наконец Каминский остановился.

— Здесь. Прошу.

Вера вошла и очутилась в кабинете. Портреты Маркса и Ленина на гладкой крашеной стене. Маркс напоминал думского деятеля, Ленину для этого не хватало солидности. Впрочем, он искупал это проницательным взглядом прямо в душу: художнику удалось придать глазам на портрете устрашающую живость.

Вера спокойно выдержала взгляд Ленина. В конце концов, он всего лишь мужчина. Как и товарищ Слуцкий, восседавший за столом и казавшийся ухудшенной копией товарища Ленина. Возможно, дело было в масштабе. Ленин был крупный, приблизительно в два раза больше нормального человека. На его фоне Слуцкий выглядел мелковато.

Возникла секретарша. Немолодая, строгая, в костюме, в блузе с рюшами. На среднем пальце правой руки — ярко-желтое пятно: она много курила. Строгая, хмурая. Вера с любопытством наблюдала за ней. Новый тип секретарш. Хорошеньких, с холеными ножками, очевидно, здесь не держат. Вошедшая дама была похожа на отставного комиссара. Вера попыталась представить себе ее на тачанке, за пулеметом, в красноармейском шлеме. Как ни странно — получилось.

— Чаю, Надежда Петровна.

Чай был подан. Подстаканники точно такие же, как в вагонах. Сахар в хрустальной сахарнице.

Курить не предложили. Вероятно, Слуцкий не курит.

Каминский молчал. Наблюдал, потягивал чай. Вера непринужденно улыбалась.

Слуцкий спросил:

— Вы довольны приездом в Москву, Вера Александровна?

— Вполне… Чувствую себя здесь полной буржуйкой, — добавила Вера. — Гуляю по парку, пользуюсь всеми благами, а сама ничего еще не сделала полезного.

— Полагаю, вы хорошо отдохнули.

— Я приехала сюда не отдыхать! — вскинулась Вера.

— Занятия в школе Профинтерна начинаются через неделю. Желаю вам успехов в учебе, — сказал Слуцкий.

Вера встала. Она не вполне понимала, для чего ее вызвали в этот кабинет. Может быть, чтобы предъявить товарищу Слуцкому? Она вызывающе глянула в глаза нарисованного Ленина. Ну так что же, вот она — я. Любуйтесь.

— Спасибо, товарищ Слуцкий, — сказала Вера.

— В приемной вам отметят пропуск, — сказал Слуцкий.

Каминский не пошевелился. Очевидно, он намеревался задержаться в кабинете.

Вера направилась к выходу. Она знала, что оба сидящих за столом смотрят ей в спину, и постаралась придать своей походке выразительность.

— Кстати, — проговорил Слуцкий, — кто был тот мужчина, с которым вы провели вчерашний вечер?

Вера замерла. Потом обернулась с пленительной улыбкой на губах.

— Следовательно, за мной следят?

— Ну что вы! — развел руками Слуцкий. — Вас охраняют, Вера Александровна. Так кто он такой?

— Мой старый знакомый, Роберт Трайл. Английский подданный. Коммунист. Из древнего аристократического рода, с которым порвал ради своих убеждений. Работает в газете «Московское время»… Боже мой, зачем я вам все это рассказываю — вы ведь наверняка это знаете!

Слуцкий двусмысленно улыбнулся, лицо Каминского осталось неподвижным — он как будто не слышал разговора.

— Как давно вы знакомы с Трайлом? — спросил Слуцкий, постукивая карандашом по столу.

Досадливо переступив каблуками, Вера сказала:

— Я все это написала в автобиографии…

— Рассказывайте! — чуть повысил голос Слуцкий.

Вере не нравилось отвечать стоя. Она решительно вернулась к столу, уселась и обратилась к хозяину кабинета:

— Нельзя ли попросить еще чаю? Кажется, разговор не закончен, а у меня пересохло в горле…

— Нет, — сказал Слуцкий.

Вера пожала плечами.

— Ладно. Я познакомилась с Трайлом в Лондоне. Год назад. Кстати, он предлагал мне выйти за него замуж…

— Об этом в автобиографии не было, — заметил Слуцкий.

Вера опять пожала плечами.

— Я не сочла это важным.

— В нашем деле важно абсолютно все… Видите, как полезно бывает задавать вопросы! — назидательно произнес Слуцкий. — Вы не должны обижаться. Наши сотрудники по возможности избегают лишних контактов со своими знакомыми из прошлой жизни. Таково требование конспирации. А если контакты все-таки происходят, по случайности, — необходимо сразу же ставить в известность руководство.

— Ясно, — сказала Вера. — В таком случае предупреждаю, что мне предстоит невольный контакт с Ариадной Эфрон, которую я знала в Париже.

— Хорошо, — кивнул Слуцкий.

Вера шевельнулась, намереваясь снова встать.

— Так я могу идти?

— Да, конечно.

Она поднялась и вышла за дверь. В душе у нее все кипело.

Узнавая у Ариадны адрес Святополк-Мирского, Вера испытывала странное злорадство. Вот еще один «нежелательный контакт». И чтоб ей провалиться, если она откажется от своей затеи! Мало ли что ей было приказано. Избегать верного Мирского она в любом случае не намерена.

А мир тесен, даже в Москве. Он наверняка уже узнал, что Вера приехала. С ее стороны будет просто свинством не позвонить ему.

И она позвонила.

Святополк-Мирский обрадовался, заслышав голос Веры, чрезвычайно. Его радость, однако, не шла ни в какое сравнение с чувствами Трайла. Роберт ощутил, как в самой полной мере воплотилась его мечта; до завершения счастья ему не доставало последнего кирпичика, и встреча с Верой этот кирпичик заложила; здание приобрело законченную форму. Мирский же был похож на голодного, которому выдали тарелку супа и тем самым отсрочили неминуемую смерть на несколько дней.

Когда они встретились в роскошном Верином номере, Вера поразилась произошедшей с ним перемене. Он похудел и осунулся. В Париже он был печален, в Москве он приобрел затравленный вид. У него появилась странная привычка втягивать голову в плечи. И еще возникло неуловимое, но тем не менее явственное сходство с Орловской, что было совсем уж непонятно: эта жалкая, рано постаревшая, никому не интересная Орловская — и Святополк-Мирский. убежденный «возвращенец», журналист, человек образованный, начитанный и очень неглупый… Что между ними может быть общего? Вера недоумевала, но решила оставить расспросы на потом. Захочет — сам расскажет. Даже в коммунистическом мире человек может быть несчастлив в любви. Или неудачлив в работе. Такое ведь тоже случается.

Номер у Веры был роскошный — щедротами организации, которая платила за все, включая билеты в Большой театр. Вера над такими вещами не задумывалась. Она привыкла к тому, что за нее платят мужчины. Те или другие — не важно. Большинство просто выкладывало деньги, ничего не требуя от самой Веры. Ну разве что счастья заплатить за нее. Это делали и ее отец, и многочисленные ее поклонники, а теперь вот — товарищи по борьбе. Она принимала это как должное.

Святополк-Мирский вошел в номер, робея. Он далеко не сразу стал самим собой, немного отрешенным и грустным. Столик был уже сервирован закусками и шампанским.

Святополк-Мирский вдруг схватил бутерброд с икрой и быстро отправил в рот. Веру поразила хищность этого движения.

— Налейте мне шампанского, — попросила она.

С бокалом в руке посмотрела на него, улыбаясь.

— Ну, Дмитрий, здравствуйте… Скажите и вы мне: добро пожаловать в Москву!

— Добро пожаловать, Вера… — Он вздохнул, выпил немного, усмехнулся. Лицо его порозовело. — С тех пор как я вернулся в Россию, впервые сижу за таким столом… Говорят: к хорошему быстро привыкаешь. Знаете, Вера Александровна, к плохому тоже привыкаешь ужасно быстро.

— К какому плохому? — удивилась Вера.

Святополк-Мирский покачал головой:

— Я ничего не говорил о плохом…

Вера заговорила сама:

— Все мои вечера в Советском Союзе похожи на сказку. Я даже не представляла, что здесь такая необыкновенная, такая радостная жизнь. Это нужно увидеть собственными глазами, иначе можно счесть за пропаганду. Как и происходит в Париже. Вы были правы, когда стремились сюда… Теперь я это признаю.

— Да, — сказал Святополк-Мирский. — Точно. Вот и товарищ Сталин сказал, что жить стало лучше, жить стало веселей.

Вера пристально посмотрела на него. Круги под глазами, обвисшие щеки… Казалось, Святополк-Мирский недоедает и очень плохо спит. Может быть, он болен?

— Глядя на вас, этого никак не скажешь, — призналась Вера. — Мне даже начинает казаться, что вы совершенно не рады нашей встрече.

— Ну что вы! — вяло возразил он. — Я очень рад. Хоть вы приехали не ко мне, а к Профинтерну.

— Да ладно вам! — Она махнула рукой. — Разве мы теперь не единомышленники?

— Знаете, Верочка, отчего, я думаю, наиболее здоровая часть эмиграции так рвется на родину? Отчего вся наша замечательная аристократия так замечательно разлагается в Париже? И ведь это, заметьте, те же самые люди, что воевали, издавали законы, вообще что-то делали для России… Почему они превратились в такое гнилье? Знаете?

— Откуда мне знать? — Вера ослепительно улыбнулась. Было очевидно, что проблема загнивания эмиграции больше никоим образом ее не затрагивает. Но Святополк-Мирский все равно сказал:

— Я думаю, дело вот в чем. Каждый человек, покидая родину, уносит с собой тот миг, в который он ее оставил. И продолжает жить в этом мгновении. К примеру, взять Американские Соединенные Штаты. Эту страну основали пуритане-эмигранты, гонимые у себя на родине. Они увезли в Америку дух пуританской независимости. И до сих пор целая страна живет этим духом. Что же произошло у нас? Какой миг увезли с собой в Париж наши эмигранты? Увезли они Россию процветающую? Родину Пушкина, Толстого, Шаляпина, наконец? Увезли они Россию воюющую, отважную? О нет! Они увезли с собой революционный бардак, сумасшествие последних пароходов в Константинополь, голод, барахолки, вши и банды на железных дорогах. В этом — вся беда. Большинство нашей эмиграции застряло в бардаке последних революционных дней, в кошмаре поражения и бегства. Человек должен жить на своей родине, терпеть и мучиться вместе с нею. Только тогда он может расти и развиваться нормально, без этих мучительных искажений.

— Но ведь вы вернулись, — напомнила Вера. — Теперь все хорошо!

— Да, — уронил Святополк-Мирский, — теперь все хорошо. Благодарю вас за прекрасный вечер, Вера Александровна. Мне пора идти.

Вера так поразилась этому, что едва не расплескала шампанское.

— Куда это вы намерены сбежать от меня? Никуда вы не пойдете. Идемте спустимся в ресторан! Я хочу танцевать с вами, слышите?

Он криво улыбнулся.

— Видите ли, Вера Александровна, я жительствую весьма далеко от центра. Мне еще ехать с двумя пересадками, а здешний транспорт заканчивает работу в полночь.

— Ну и что? Переночуете у меня. Кабинет в вашем распоряжении… Номер у меня буржуйский, так что…

Он мягко взял ее за руку.

— Вера, в советских гостиницах посторонние лица имеют право находиться только до одиннадцати вечера.

— Черт! — разозлилась Вера.

— Здесь не Париж…

— Да уж, — фыркнула она.

— Еще раз спасибо за прекрасный вечер.

Она поцеловала его в висок, огорченная.

— Мы ведь увидимся снова? — спросила она.

— Надеюсь. — Его ответ прозвучал весьма неопределенно.

Он тихо подошел к двери, быстро распахнул ее. Высунулся, оглядел коридор. Закрыл дверь и, прижавшись к ней спиной, обернулся к Вере.

Еле слышным шепотом Святополк-Мирский произнес:

— Вера, уезжайте отсюда… Уезжайте как можно скорей!

— Что?! — поразилась Вера.

— Вы меня слышали.

Он криво улыбнулся и вышел. Вера долго смотрела в пустое пространство, потом налила себе еще шампанского и подошла к окну. Волшебная Москва мерцала, разлитая по всему необъятному пространству ночи. Черная тень, мелькнувшая за спиной Мирского, растаяла, но ее присутствие успело смутить Веру. Она выпила второй бокал и отправилась спать.

Второй визит к Слуцкому дался Вере проще: она уже знала, чего ожидать, и держалась настороже. Им больше не удастся захватить ее врасплох.

Она уверенно сворачивала в коридорах, высматривая нужную дверь. Кабинет Слуцкого стоял открытый, в окно влетал ветерок, бумаги на столе шевелились, придавленные бюстиком Горького. Вера прошла по дорожке, несколько раз цокнула по обнаженному паркету и с удовольствием отметила, как Слуцкий чуть поежился на этот звук.

Слуцкий выглядел усталым, но это совершенно не пробуждало в Вере сострадания. В этом человеке она ощущала полное отсутствие человечности и время от времени ловила себя на том, что воспринимает его почти как Кондратьева — как существо совершенно другого биологического вида.

Да, в этом все дело. Поэтому она и не видит в нем мужчину, возможного партнера, вероятного отца своих детей: он для нее не самец, а она для него — не самка. Нет секса — нет взаимопонимания.

— Садитесь, — хмуро кивнул Вере Слуцкий.

Она уселась. Сегодня никакого чая не предвиделось, чему Вера была рада: чай в кабинете Слуцкого подавали скверный.

— С кем вы встречались в номере вашей гостиницы?

— Вам все известно, если вы об этом спрашиваете. — ответила Вера.

— Я задал вопрос. — напомнил Слуцкий и потер пальцами веки.

— Хорошо, с Дмитрием Святополк-Мирским.

— Вас ведь предупреждали: никаких контактов. — тускло произнес Слуцкий.

— Послушайте! — Вера привстала. — Я что, вообще ни с кем не имею теперь права встречаться, так, что ли? Мне и на улицу нельзя выходить, чтобы, не дай бог, на кого-нибудь из знакомых не наткнуться?

— Святополк-Мирского вы встретили не на улице. Вы узнали его телефон у Ариадны Эфрон и позвонили ему сами.

Вера сказала:

— Какое это имеет значение! Святополк-Мирский — мой старый друг! В Париже мы с ним были…

Нетерпеливым жестом Слуцкий оборвал ее:

— Довольно! Я пригласил вас не для выяснения ваших отношений с Мирским, а совершенно по другому поводу.

Он выдержал многозначительную паузу. Вера молчала, ни о чем не спрашивая. Нервно пробежала пальцами по гладко одернутой юбке. Все эти игры начинали вызывать у нее досаду. На мгновение она заподозрила, что Святополк-Мирский тоже каким-то образом участвует… в чем? В проверке ее на прочность? В попытках испытать — нельзя ли поколебать ее решимость работать на ОГПУ? Все эти его шепоты. «Немедленно уезжайте отсюда…» Хороша она будет, если последует этому безумному совету! Куда ей ехать? В Париж, обратно? В Америку, где ее никто не ждет? Смешно! Она посмотрела на Слуцкого пристально, не мигая. Ему не удастся сбить ее.

И тут Слуцкий сказал:

— Вы официально разведены с Сувчинским или просто с ним разошлись?

Вера не задумываясь ответила:

— Официально. Да.

Слуцкий подался вперед:

— А как вы отнесетесь к новому замужеству?

Вера дала слабину, мигнула.

— Вы делаете мне предложение?

Слуцкий не поддержал ее тона, отозвался деловито:

— Да. Было бы неплохо, если бы вы вышли замуж за Роберта Трайла.

Вера молча смотрела на Слуцкого, пытаясь понять, не шутит ли он. Но тот сохранял спокойный, уверенный вид. Несомненно, он не шутил. И не испытывал ее. Он просто высказал некое пожелание, сформированное в таинственных недрах ОГПУ. Абсурдность идеи придавала ей поистине устрашающее звучание. Почему советской разведке нужно, чтобы некая Вера Гучкова вышла замуж за некоего Роберта Трайла? Даже у Аракчеева, который подбирал своим крестьянам жен по росту, — и у того имелся рациональный резон. Здесь рациональность отсутствовала изначально. Вера погружалась в чужой иррациональный бред и ощущала это как неизбежность.

— Послушайте, — сделала она последнюю попытку, — зачем вам это? Чтобы я была женой Боба?

— Мы считаем этот брак целесообразным для вашей будущей работы. Вы приобретете английское гражданство…

Вера перестала слушать. Все это было частью бреда. И вдруг ей так остро захотелось оборвать происходящее, что она, перебивая объяснения Слуцкого, быстро и громко сказала:

— Да.

Он замолчал. Посмотрел на нее испытующе.

— Да, да, я согласна, — повторила Вера. — Я выйду за Трайла. Теперь я могу идти?

— Ступайте, — отрывисто произнес он.

Она встала и стремительным шагом вышла за дверь. В коридоре остановилась, отдышалась. Слуцкий слушал ее шаги, чуть улыбался. Он не хуже Веры понимал, что вся эта затея с Трайлом — полная бессмыслица, что английское гражданство можно получить любым другим способом, как легальным, так и нелегальным. Но у Веры оставалось слишком много «своего», такого, куда она не допускала ни руководство, ни своих мужчин, ни родственников. В идеале же каждый уголок человеческой души должен быть подконтролен Центру. Агент не имеет права сохранять эмоциональную самостоятельность. Слуцкий надеялся, что брак, заключенный по приказу Центра, уничтожит хотя бы часть Вериной независимости.

Но он не учел двух обстоятельств. Во-первых, Трайл намеревался уехать в Испанию, и его отправкой в интербригады ведали совсем иные люди, нежели Слуцкий. Несогласованность разных частей одного монстра увеличивала общий абсурд. Чаще всего это шло на пользу делу, но в случае с Верой и Трайлом несколько подтачивало общий замысел.

Второй фактор был еще более неприятен, нежели первый. И хуже всего было то, что Слуцкий о его существовании даже не подозревал. Любовь Веры к Болевичу оказалась сильнее любого абсурда, сильнее войн, шпионских игр, беготни за врагами по всей Европе. Более того, это чувство сделалось залогом ее внутренней независимости. Тем паче, что на него не покушались, ибо оно сохранялось в строжайшей тайне.

Вера сообщила Трайлу о своем согласии вечером того же дня. Шотландец пришел в восторг. Впрочем, сперва он даже не поверил. Долго хлопал густыми желтыми ресницами, рассматривал спокойное, чуть грустное лицо Веры. Она не выглядела счастливой и совершенно не казалась влюбленной. Но, зная Веру никогда нельзя сказать наверняка, для чего она скрывает чувства или, напротив, выставляет их напоказ.

Трайл недоверчиво спросил:

— Ты не шутишь?

— Какие уж тут шутки, Роберт, такими вещами не шутят… — Она вздохнула. — Жена не рукавица, с белой ручки не стряхнешь… Да и муж, честно говоря, тоже.

Она взяла его под руку. Они гуляли в парке, там, где встретились сразу после приезда Веры в Москву. Вокруг кипело все то же юное веселье, но почему-то сегодня оно воспринималось Верой как странная объемная кинокартина, которая обступала их со всех сторон, что не мешало происходящему быть плоским и нереальным.

— Нет, Роберт, я не шучу, — повторила Вера. — Я совершенно серьезна. Я все обдумала и поняла, что наш с тобой брак был бы идеален. Мы разделяем одни и те же убеждения, мы знаем друг о друге, наверное, все. Не будет никаких неприятных сюрпризов. И… ты хороший. — Она глубоко вздохнула, приподнялась на цыпочки, поцеловала веснушчатую, немного шершавую щеку. — Ты мне очень-очень нравишься…

Он повернулся к ней, сияя. На мгновение Веру уколола совесть. Она никогда не видела такого абсолютно счастливого человека. Ей было больно, потому что его счастье покоилось на лжи. И не в том заключалась ложь, что Трайл не нравился Вере и что Вера не намеревалась быть ему хорошей женой, а в том, что все это происходило с подачи Слуцкого. Темная тень постороннего человека все портила, она изначально убивала всякую возможность настоящего счастья. И, думая об этом, Вера как-то невпопад сказала:

— Только знаешь что, Боб… Давай у нас в спальне не будет портретов Ленина и Сталина, хорошо?

Он захохотал, прижал ее к себе медвежьей хваткой, потащил к аттракционам и, невзирая на протесты, прокатил на американских горках.

— Это специальные такие аттракционы, — пояснял он, когда Вера, визжа, обхватывала его руками на сумасшедших поворотах. — Чтобы слабые, испуганные девушки прижимались к сильным, уверенным в себе парням. Понимаешь? В этом смысл. И еще в экзотике. В Америке это — русские горки, в России — американские.

— А в Шотландии? — спросила Вера.

— В Шотландии есть другие способы заставить слабую девушку прижаться к сильному мужчине, — сообщил Трайл. — И я покажу тебе все эти способы, не сомневайся.

Они зарегистрировали свои отношения в Москве, соблюдая все необходимые формальности. Роберт особенно следил за этим, поясняя:

— Есть тысячи способов сделать брак недействительным. Например, одно время — и только в Ирландии — недействительным считался брак, который регистрировал католический священник, если один из новобрачных не был католиком или исповедовал католичество менее года. Причем если при тех же равных брак заключался при англиканском священнике, то он считался действительным…

— Типично английское крючкотворство, — засмеялась Вера.

— Ирландское, — поправил Роберт.

— Ну, в Москве с этим проще. Здесь даже дозволяются браки между коммунистами и беспартийными.

Они вели себя как настоящие влюбленные в тот день. И Вера, глядя на сияющего рыжего Трайла, понимала, что вполне могла бы быть счастлива с этим человеком. Где-нибудь в Шотландии. И при условии, что она никогда бы не встретила Болевича…

Немолодая дама в ЗАГСе показала, где расписаться. Сквозь пыльные окна пробивался солнечный свет, желтые пятна лежали на столе и раскрытой книге регистраций. Когда молодые вышли на улицу, их ждала машина, Трайл удивленно посмотрел на Веру. Та пожала плечами. Входя в ЗАГС, она тоже никакой машины у входа не заметила.

Дверца автомобиля приоткрылась, негромкий мужской голос властно окликнул:

— Гучкова, подойдите.

Вера вместе с Трайлом приблизилась.

— Садитесь.

— Вы с ума сошли! — возмутилась она. — Мы только что поженились. Я никуда не поеду.

— Садитесь, — ровным тоном повторил голос. — Мы знаем, что вы поженились. Очень хорошо. Теперь, когда вопрос о вашем браке улажен, вы можете приступать к занятиям в разведшколе ОГПУ.

Вера повернулась к Трайлу. Она выглядела растерянной, Роберт покраснел, уши его запылали, глаза сделались несчастными.

— Боб, — сказала Вера, — я все улажу. Ты — милый. Самый милый на свете.

Он глубоко вздохнул.

— Мы с тобой служим одному делу, Вера. — сказал он обреченно. — Я понимаю. Я тебя очень люблю.

Она пожала его руку и повернулась к автомобилю.

— Едем, — сказала Вера, усаживаясь.

Роберт долго еще стоял на пустой улице и смотрел вдаль. Москва превратилась в картонную декорацию, хрустальные человечки бежали по ней в неведомые дали, движимые непонятными целями. Некоторые заходили в магазины с надписями «Булочная-кондитерская», «Галантерея», «Часы». Эти надписи тоже имели нечто от декорации. Широкий простор вдруг начал давить на Трайла, ему показалось, что Москва слишком широка, и он, единственный живой человек посреди ее площадей, слишком заметен — и абсолютно беззащитен.

Он сильно потер лицо ладонью. Наваждение рассеялось. Вера скоро позвонит. Она ведь действительно приехала в Москву для работы и учебы, а не просто для развлечений. У них еще будет время. У них впереди долгая жизнь.

Веру завезли, однако, не в гостиницу, а за город, в Подмосковье, в один из безликих, огороженных глухим забором пансионатов. Считалось, что это пансионат для отдыха партийного руководства. Среди зданий барачного типа резко выделялась хорошенькая загородная усадьба — бывшее имение князя Юсупова. От имения остался только барский особняк, центральная его часть. Там размещалась разведшкола ОГПУ.

Все вещи Веры уже находились в отведенной для нее комнате. Кто-то потрудился собрать их в гостинице, уложить в чемодан. Она брезгливо поморщилась, вытряхивая содержимое чемодана на кровать.

Комната резко отличалась от номера в отеле. Обстановка самая спартанская: кровать, письменный стол, дощатый шкафчик для одежды. Вера сунула платья в шкаф и там на вешалке обнаружила форму: гимнастерку, узкую юбку, ремень. Внизу стояли сапоги, голенища высокие — будут впиваться под колени.

Вера покачала головой. Поставила туфельки рядом с сапогами, босиком вернулась к кровати. Улеглась. От тишины ломило в ушах. Неожиданно ее охватил порыв бурного веселья. Она несколько раз подпрыгнула на кровати, сбросила остатки вещей на пол. Глухо стукнула об пол книга — альбом с репродукциями Боттичелли. Святополк-Мирский время от времени уверял, что Вера напоминает ему излюбленный у этого художника женский образ.

Потолок был высоким, что указывало на благородное происхождение здания, где находилась Вера. Потолки у домов — все равно что форма рук у людей: всегда расскажет о происхождении. Особенно в России, где можно встретить в комнате вознесенную над полом четвертушку роскошного плафона или фрагмент колонны, вмурованный в стену Она видела даже квартиру, где колонна стояла посреди комнаты, занимая большую часть жилого пространства.

Самое невероятное заключалось в том, что Вере вдруг перестали что-либо объяснять. Она имела весьма смутное представление о своей дальнейшей участи. Чем ей предстоит заниматься? Какие науки она будет изучать? Куда ее в конце концов направят? Ее замужество превратилось в фантастический фарс, не успев начаться: должно быть, это входило в программу «воспитания» будущей шпионки. Но какие задания ее ждут? Неужели для того, чтобы стянуть с отцовского стола папку с надписью «ЗАГОВОР» и передать документы тому же Болевичу, необходимо было выйти замуж за честнейшего Трайла, получить английское гражданство, очутиться в подмосковном особняке, в комнате за перегородкой?..

Вера раскинула крестом руки, еще немного покачалась на кровати. По крайней мере, матрас хороший, а остальное как-нибудь уладится.

На то, чтобы узнать здешний телефонный номер, у Веры ушло несколько дней. Номер не то чтобы сильно скрывали, но все же, чтобы выяснить его, требовалось некоторое умение. Возможно, это был тест. А может — просто традиция. Во всяком случае, Вера его разузнала и тотчас позвонила Трайлу.

Роберт все понимал, но был подавлен сложившимися обстоятельствами. Вера, как могла, утешила его. Напомнила о совместной борьбе. Она почти въяве могла видеть, как он грустно кивает рыжей головой — там, на другом конце провода.

— Я люблю тебя, — сказал он напоследок.

Вера поцеловала трубку, оставив жирный красный след помады.

Ее занятия в школе почти не давали времени для отдыха. Чтение трудов классиков марксизма, изучение книг товарища Сталина, работа шифровальщика, работа радиста… Курсанты валились с ног от усталости. Иногда тренировки тянулись по двенадцать часов кряду. Преподаватели менялись, курсантам же не разрешалось вставать с места.

Изредка звонил Роберт. Обычно его звонки приходились на глубокий вечер, но как-то раз он позвонил прямо посреди занятия. Явился дежурный, доложил, что Гучкову зовут к телефону. Как ни странно, ей разрешили отлучиться. Должно быть, хотели выяснить: с какой целью звонил Трайл. Как будто непременно нужно выяснять, почему молодожен, лишенный не только медового месяца, но даже и законной первой брачной ночи, нуждается в поводе, чтобы позвонить супруге!

— Боб, — сказала Вера в телефон, очень мягко, старательно скрывая досаду, — я ведь очень просила тебя звонить по этому номеру только в экстренных случаях…

— Но ведь ты моя жена, — отчаянно сказал Роберт. — Вот мой экстренный случай! Когда мы увидимся, Вера?

— Не знаю…

— Боже, я так скучаю! Я весь извелся…

— Я тоже скучаю, Боб… — Вера вздохнула, оглянулась на дежурного: вот кто воистину скучал!

— Вера, когда ты сможешь приехать? Что они говорят?

— Они ничего не говорят. Вероятно, так надо. Роберт, у нас занятия каждый день, так что приехать сейчас я точно не смогу.

— А в воскресенье?

Наивный английский аристократ. Впрочем, этого следовало ожидать. Воспитание — такая штука, от которой так запросто не отделаешься. Роберт Трайл привык к тому, что святость воскресений соблюдается даже капиталистическими эксплуататорами.

— Роберт, в воскресенье у нас тоже занятия, — сказала Вера. — Прости, милый, больше говорить сейчас не могу. Нас везут на конференцию Профинтерна. Очень важная конференция. Люблю и целую.

Не позволив ему вставить больше ни слова, она положила трубку.

Оглянулась. Все то же. Коридор, телефон причудливой бородавкой на крашеной стене, в отдалении дежурный. Как только Вера отошла от телефона, он приблизился. Внимательно посмотрел на трубку. Как будто Вера могла что-то не то с аппаратом сделать или утащить из него какую-нибудь деталь.

Вера прошла по направлению к учебным классам несколько шагов, когда увидела, что навстречу ей движется комендант.

— Вот вы где! — раздраженно произнес он. — Почему вы всегда опаздываете, Гучкова? Все уже в автобусе, одной вас нет. Как всегда!

Не отвечая, Вера быстро начала спускаться по лестнице.

Конференция Профинтерна должна была проходить в большом зале клуба НКВД — так теперь называлось преображенное ОГПУ. Курсантов доставили туда на автобусе с наглухо зашторенными окнами.

Зал был заполнен до отказа — ни одного свободного места. Странно, но, несмотря на обилие людей в форме, здесь не пахло ни ремнями, ни сапогами. Было душновато, это правда. Основными составляющими аромата Вера сочла пыль и одеколон.

Курсантов разместили в самых задних рядах, и Вера тотчас принялась рассматривать затылки: тощие и жирные, со складками и без, бритые, прикрытые сальными волосами, курчавые, почти детские — словом, весь ассортимент. Женщин в зале насчитывалось приблизительно в три раза меньше, чем мужчин. Странно, но большинству женщин форма НКВД очень шла, в то время как на многих мужчинах она сидела мешковато. Сделав это наблюдение, Вера успокоенно откинулась на спинку и приготовилась слушать. Жаль, что Роберта здесь нет. Но высматривать его среди сидящих бессмысленно. Если бы он собирался на эту конференцию, он бы с этого начал телефонный разговор и попробовал бы условиться о встрече.

На сцене сидели люди; их лица и плечи виднелись между графинами, папками и стаканами, расставленными на длинном столе (кумачовые скатерти давно ушли в прошлое — на столе лежало добротное сукно темно-красного цвета). К трибуне вышел невысокий человечек, худенький, похожий на подростка-недокормыша, который слишком рано начал курить и оттого не вырос. Веру поразило его миниатюрное личико. Как у куколки. Как-то раз она видела у одной дамы (Боже мой! Тысячу лет назад, еще в той России, в потерянной!) фарфоровую куклу-мальчика. Странная игрушка. Она изображала старообразного мальчонку с не по годам умненькой мордочкой. Фарфоровый этот мальчик напугал девочку Веру, и она весь вечер не отходила от маменькиных юбок, а на предложение «пойти поиграть» отвечала обиженным взглядом. Уж маменька-то могла бы догадаться!

Вот таким умненьким фарфоровым мальчиком выглядел на трибуне нарком внутренних дел СССР Николай Ежов. Он совершенно точно знал, что должен сказать, для чего он должен это сказать и какие последствия вызовет то, что он должен сказать.

Он говорил о преобразованиях в комиссариате внутренних дел. О причинах, которые вызвали эти глобальные преобразования. В конце концов, эта речь должна была оправдывать само существование товарища Ежова — как на посту наркома, так и вообще, в качестве живого человека.

— Я могу доказать, — говорил Ежов, — что все руководство бывшего ОГПУ. преобразованного решением ЦК партии в НКВД, все без исключения, во главе с Ягодой, были шпионами! Да, шпионами, завербованными различными разведками капиталистических стран. Все бывшие руководители отделов, все!..

В зале затихли. Было очень тихо. Так тихо, что слышно было, как Ежов осторожно переводит дыхание. Вера вдруг поняла, что многие из собравшихся испытывают сейчас острое чувство благодарности. Благодарности к Ежову — за доверие! За то, что их-то он не счел шпионами. Их он по-прежнему считает своими верными товарищами и в знак этого доверия излагает сейчас перед ними свои самые сокровенные мысли, развертывает перед их взором картины ужасающего заговора. Заговора, который едва было не погубил и их самих, и всю страну!

Интересно, был ли Болевич связан по работе с кем-то, кто сейчас изобличен как двойной агент, как шпион, перекупленный одной из капиталистических стран? Вера почему-то не сомневалась: Болевич в любом случае успел подстраховаться. Что бы ни случилось, кто бы ни оказался впоследствии двойным агентом, — у Болевича наверняка припрятана спасительная информация, которая вызволит его из любой беды.

Хотелось бы еще знать: имеется ли у Болевича какая-нибудь информация на случай, если в беде окажется сама Вера? Впрочем, что об этом думать!

То, что говорил Ежов, звучало до крайности увлекательно, просто потрясающе.

— Многие годы, — негромко, но достаточно выразительно продолжал Ежов, — Ягода и его преступная шайка обманывали партию и свою страну. Да, разумеется, они строили каналы и плотины, они прокладывали автомобильные и железные дороги. Да! Но зачем, товарищи, эти мерзавцы занимались созидательным строительством? Об этом кто-нибудь задумывался? Я отвечу вам — зачем. — Он медленно обвел взглядом зал, голос его зазвучал громче, увереннее, и теперь слышно было, что он очень много курит. — Они хотели завоевать популярность и заработать награды! Зачем им нужна была эта популярность? Чтобы вернее ввести в заблуждение партию и народ! Чтобы замаскировать свое предательство! А награды? Для чего им, товарищи, требовались правительственные награды? Чтобы подороже продать свои услуги капиталистам. На протяжении всей жизни Советского государства Ягода работал на германскую разведку… а до революции — на царскую охранку… Еще во время первой русской революции, начиная с 1907 года, Ягода числился агентом охранки…

Ягоде в 1907 году было десять лет. Наверняка кое-кто из сидящих в зале это знал. Но молчали — все. Вере, захваченной вихрем разоблачений, было абсолютно безразлично, когда родился Ягода и на какую охранку он работал или не работал. Она оказалась погружена в мир, где все было не тем, чем выглядело, где любая, даже самая обыденная или знакомая вещь, могла обернуться своей противоположностью. Комиссар — агент германской разведки, строитель — герой только для виду. Истина укрывалась под семью покрывалами, как Иродиада; но танец, сопровождаемый срыванием одного покрывала за другим, не обнажит тела; ибо то, что будет выглядеть как нагое тело, после окажется влажными, прилипшими к коже одеждами, имитацией наготы.

— Вы должны знать, товарищи, — неслось с трибуны, — что шпионы проникли не только в ОГПУ! Но и в нашу военную разведку, которая решением ЦК теперь передана НКВД! Многие из этих подонков-предателей, маскируя свое звериное лицо, возможно, сидят в этом зале… — Он выдержал паузу. Спустился вниз, на сцену, и сердце у Веры екнуло: неужели сейчас начнет показывать пальцем? Но Ежов только налил себе воды из графина и выпил, громко глотая в полной тишине. Затем он вернулся на трибуну. — Пусть знают предатели, — продолжал он, — что им не удастся спрятаться от беспощадного меча революции. Пусть они знают, что я не ведаю ни колебаний, ни слабости! Я не буду считаться даже с репутацией старейших чекистов! Пощады не будет. Товарищ Сталин выдвинул лозунг: «Усилить чистку». И я выполню его указание. Все шпионы и диверсанты будут разоблачены!

Он аккуратно сложил листки, в которые ни разу не заглянул во время своей речи, и мальчишески легко сбежал с трибуны.

Мгновение в зале стояла гробовая тишина. Затем раздались оглушительные аплодисменты. Вера испытывала чувство невероятного подъема — как будто после гнетущего предгрозового безмолвия наконец-то разразилась гроза.

Направляясь среди остальных курсантов к автобусу, Вера вдруг остановилась и еле заметно вздрогнула. Ей показалось, что она разглядела в толпе знакомое лицо. Нет, этого не может быть… Хотя — почему не может?

Человек, которого она встретила, сам разыскивал ее. Пробившись к ней сквозь толпу, он улыбнулся.

— Здравствуйте, Вера.

— Дуглас! — сказала Вера, досадуя. — Здравствуйте.

Дуглас, в отличие от того, каким Вера видела его в последний раз в Париже, выглядел помолодевшим. Держался бодро и даже как будто испытывал приятные чувства, видя Веру в Москве.

— Я думал, вы обрадуетесь нашей неожиданной встрече. Как-никак я все же был вашим руководителем.

— Больше всего меня радует то обстоятельство, что вы — мой бывший руководитель, — парировала Вера.

Дуглас улыбнулся еще шире.

— Ошибаетесь, Гучкова. Со вчерашнего дня вы снова в моем подчинении. Удивлены?

Вера неопределенно пожала плечами.

— Да, — продолжал Дуглас, — приказом наркома я назначен заместителем начальника отдела. Среди прочих обязанностей я курирую школу, в которой вы сейчас обучаетесь.

— Поздравляю с повышением, — сухо процедила Вера. Она оглядывалась по сторонам: не ищут ли ее, чтобы позвать в автобус. Сейчас она с удовольствием выдержала бы даже обвинения в «вечных опозданиях», лишь бы поскорее избавиться от нежелательного собеседника.

— Спасибо за поздравление, — молвил Дуглас. — Ответил бы вам тем же, да только вот поздравлять вас не с чем. Кроме вашего замужества, разумеется.

Лицо Веры осталось бесстрастным.

— Я наблюдал за вами, Гучкова. Даже после того, как перестал формально считаться вашим руководителем.

— Почему? — Она посмотрела прямо ему в глаза, но ничего в них не увидела: двойная, тройная завеса по-прежнему скрывала от нее истинного Дугласа. — Зачем вам было наблюдать за мной?

— Я предвидел, что рано или поздно нам опять придется работать вместе… Вы совершенно не пересмотрели своего отношения к работе. По-прежнему взбалмошны и недисциплинированны. Как и в Париже. А ведь я вас, кажется, предупреждал, что все эти игры могут скверно закончиться!

— Простите, не вполне понимаю, куда вы клоните.

— Куда? — Дуглас наклонился, навис над ней, точно намереваясь клюнуть ее в макушку носом. — Вы совсем недавно в Москве — и уже ухитрились влипнуть в историю. Зачем вы встречались с Мирским?

— Я уже пыталась дать объяснения на сей счет, — вздохнула Вера. — Попробую еще раз. На тот случай, если вы не знаете. Святополк-Мирский — мой давний друг, мой самый преданный поклонник. К тому же он разделял мое стремление вернуться на Родину. По-вашему, встретиться со старым другом, единомышленником — преступление?

— Следует осмотрительнее выбирать себе старых друзей, — уронил Дуглас тяжко. — И опять же, вас предупреждали: никаких лишних встреч! Святополк-Мирский — английский шпион. В свете последних решений партии, в свете указания товарища Сталина…

— Мирский? — перебила Вера. — Английский шпион? Это же полная чушь!

— Нет, не чушь. Это — доказанный факт, — твердо произнес Дуглас. — И не просто доказанный, но подтвержденный личным признанием гражданина Мирского.

Со двора донесся нетерпеливый гудок автобуса. Вера криво усмехнулась:

— Кажется, меня опять все ждут.

— Ну так ступайте, — сказал Дуглас. — Что вы заставляете себя ждать? Лишнее подтверждение вашей недисциплинированности!