Очарование зла

Глава восемнадцатая

Первое время после возвращения из Москвы Вера тихо жила на квартире своего отца. Ничем не занималась, ни с кем не встречалась. Ей было невыносимо горько. Она пыталась представить себе, как он умирал здесь, один, всеми преданный и брошенный. Гучков, «тот самый». Похожий на те карикатуры, что рисовали на него в газетах. Каждый раз, когда она вспоминала, как посмеивалась над ним за это, на глаза у нее наворачивались слезы.

Никто не видел, как она плачет. Оно и к лучшему. В минуты настоящего горя Вера предпочитала замыкаться в себе, ни с кем не встречаться. Она не верила в разделенное горе. Напротив, ей казалось, что, рассказав кому-то о своей беде, она только умножала несчастья.

Отец. И еще — Роберт Трайл. Такие разные. Они никогда бы не понравились друг другу, человек лучшего прошлого и человек лучшего будущего. Никогда бы не сошлись. Настоящее отнеслось к ним с одинаковой мерой жестокости и расправилось с обоими.

Она так много плакала в эти дни, что слезы стали как будто естественным ее состоянием. И когда в конце месяца неожиданно позвонил Дуглас, Вера восприняла это как избавление.

Он назначил ей встречу в кафе. В том самом, где иногда она встречалась со Святополк-Мирским. Еще одна изощренная форма жестокости. А может быть, Дуглас просто не знал об этом.

Вера старалась не думать о Дмитрии. Она не умела молиться. То есть когда-то в детстве наверняка умела, дети всегда умеют разговаривать с ангелами и Богом, но потом это умение забывается. В русскую церковь ходить было невыносимо. Там все время служили панихиды по разным убиенным белогвардейцам, едва ли не с перечислением всех их орденов и воинских заслуг, долго и нудно возглашали многолетие различным кандидатам на русский престол. И Вера чувствовала себя беспризорником. Ей не к кому было пойти со своей печалью.

В конце концов она нашла свой способ: по-детски, перед сном, бормотала: «И еще, добрый Боженька, помоги Мите, если у тебя получится». Но в душе, особенно проснувшись поутру и вспоминая, как засыпала накануне, Вера всегда знала, что молитва эта лишена смысла: Вера ни во что не верила.

Дуглас возник из пустоты. Просто вдруг взял и уселся за тот же столик, где ожидала Вера. Она не заметила, откуда он появился.

Дуглас небрежно произнес:

— Вам привет от Этьена.

— «Этьен» в конце, — пробормотала Вера. — Все правильно, Жорж. Благодарю вас. То есть передайте ему, что я всегда рада его видеть, Жорж.

Он поморщился.

— Когда вы перестанете кривляться?

— Никогда.

— Прошу вас внимательно отнестись к новому заданию.

— Я само внимание, — сказала Вера.

Каким тусклым сделался мир! Париж поблек, выцвел, как фотография, все лето пролежавшая на подоконнике. Город, где не стало ни Дмитрия Святополк-Мирского, ни отца. По слухам, и Эфрон куда-то подевался. Марина больше не проводит поэтических вечеров. В газетах пишут что-то мутное об исчезновении генерала Миллера, об участии в этом скандальном деле певицы Плевицкой… (Ну мыслимое ли дело? Ай да Надежда Васильевна!) Но все это было тускло, ненужно.

Вера опустила глаза и увидела, что на столике перед ней лежит длинный конверт.

— Что это? — спросила она.

— Деньги, — равнодушно ответил Дуглас. — Десять тысяч франков.

— Это мне? — деланно обрадовалась она. — Что купить? Может, сережки? Я вчера видела прехорошенькие…

— Нет, эти деньги вы должны отправить почтовым чеком. Вот по этому адресу.

Дуглас аккуратно положил бумажку с четко написанным адресом.

Вера взяла листок, поднесла к глазам. Лицо у нее вытянулось.

— Но ведь это же… мать некоего Ролана Аббиата!

Дуглас с удовольствием следил за ней. Итак, несмотря на все свое «затворничество» и «мрачное настроение» (как она сама сообщила по телефону), Вера Гучкова продолжает следить за новостями. Имя Ролана Аббиата было во всех газетах. Его подозревали в убийстве Рейсса.

— Да, — спокойно подтвердил Дуглас. — Именно так. Мать Ролана Аббиата.

— Безумие! — сказала Вера. — Для чего посылать ей деньги? Полиция наверняка следит за нею.

— Да о чем вы говорите! — отмахнулся Дуглас с деланной небрежностью. — Об этом убийстве давно уже забыли. Парижская полиция занята Миллером. Отправляйте деньги и ни о чем не заботьтесь.

Гучкову необходимо было услать из Парижа. Сама она ни за что бы не уехала, ее упрямство общеизвестно. Давать ей какое-то новое поручение было признано делом бессмысленным: наверняка испортит. А в свете последних событий, когда в «Союзе возвращения» был произведен обыск и десятки агентов находились на грани провала, Вера Гучкова вполне могла быть задержана по серьезному подозрению. Кто знает, какая новая идея взбредет ей на ум? Она ведь может начать откровенничать в полиции. Особенно если сочтет, что подобные откровения по-новому щекочут ее нервы.

— Какое ужасное задание! — сказала Вера, проведя кончиками холеных пальцев по конверту. — Ну что за глупость, в конце концов!

— Вы критикуете решение Центра? — холодно осведомился Дуглас.

— Нет, не критикую… хотя решение Центра совершенно идиотское. Почему это должна делать именно я? Отправку денег, я имею в виду… У меня кошмарно заметная внешность. Если что-то случится — любой почтовый служащий меня сразу вспомнит.

— Ничего не случится, — сказал Дуглас, глядя на нее с отвращением. «Действительно, внешность запоминающаяся, — подумал он. — И вот вопрос: почему эта красивая женщина так меня бесит? Мне ничего, кажется, так не хотелось бы, как взять связку розог, задрать на ней юбочку и всыпать по первое число… Возможно, это желание — форма сексуального влечения. Возможно. Но услышать, как она визжит и хнычет, было бы приятно…»

Вера смотрела на него кисло, нимало не подозревая об этих мыслях. Лицо Дугласа по-прежнему оставалось скучным, взгляд — за семью печатями. Что называется, не сработались.

— Ничего с вами не случится, — раздраженно повторил Дуглас. — На всякий случай укажите в почтовом переводе чужой обратный адрес.

— Вот объясните, — Вера подалась к нему, — зачем весь этот риск? Между прочим, я должна скоро приступить к выполнению ответственного задания. Вам известно, что в Москве перед отъездом я получила весьма ответственное задание? Или вас не поставили в известность? Не удивлюсь!

Последнюю колкость Дуглас пропустил мимо ушей.

Вера сказала:

— Поручите почтовый перевод кому-нибудь другому.

Дуглас ответил ледяным тоном:

— Из-за убийства Рейсса и бегства Кривицкого у нас сейчас здесь практически не осталось людей. — Он посмотрел на Веру в упор и прошептал: — Подонки. Везде подонки. Вам ясно?

Она кивнула, чуть растерянно.

Дуглас вздохнул:

— И перестаньте наконец обсуждать приказы. Подобное обыкновение ничем добрым для вас не закончится. Вы меня поняли, правда?

— С нетерпением буду ждать нашей следующей встречи, Жорж, — произнесла Вера, вставая. — Жорж в конце. Как всегда. Правда?

Болевич знал о происходящем гораздо больше, чем Вера. Во всяком случае, достаточно, чтобы понимать: скоро агентурная работа в Париже будет свернута, и агентам — кому легально, а кому и нелегально — придется перебираться в другие города. У него не было сомнений в том, что теперь они с Верой увидятся очень нескоро. Если вообще когда-либо увидятся.

Поэтому он отбросил колебания и попросту явился к ней на квартиру. Так, словно ничего между ними не стояло: ни его отъезд в Бретань, к Цветаевой (на самом деле — к Эфрону, но Вера об этом не знала), ни потерянный ребенок, ни работа в паре с Кондратьевым, ни даже сам нарком Ежов.

Все с начала, с чистого листа.

Из таких крохотных, оборванных листков и состоял весь их роман. Крошечная стопочка дней — не наберется даже на повесть, по большому счету.

Увидев Болевича у себя на пороге, Вера поначалу обомлела.

— Ты?! Как тебя угораздило прийти, Болевич?

— Не закрывай дверь, Вера, — попросил он. — Я войду. Поговорим немного, потом, если ты захочешь, я сразу оставлю тебя.

— Нет уж! — заявила она, хватая его за руку и втаскивая в квартиру. — Ты уже оставлял меня. И раз, и другой. Сколько можно? Болевич, я больше так не могу!

— Я тоже, — пробормотал он, жмурясь.

Когда он открыл глаза, то увидел, что Вера быстро, деловито срывает с себя блузку.

— Ты что? — удивился он.

Она приостановилась.

— А ты что? Сколько у нас времени? Час? Полтора? Когда ты отправишься на очередное задание, а меня втравят в очередную глупость?

— Я не знаю, сколько у нас времени, — пробормотал он.

Она прищурилась.

— Да? Всегда знаешь, а сегодня — нет?

— Сегодня — нет, Вера. Все может измениться в любое мгновение…

Он схватил ее, наполовину обнаженную, за талию, привлек к себе, прижался лицом к душистой коже.

Когда его ладонь скользнула по ее спине, она поняла, насколько изголодалась по его прикосновениям.

— Ни секундочки не уступим, — прошептала она.

Им было отпущено более двух часов.

Ближе к вечеру в дверь позвонили. Болевич, блаженно дремавший у ее локтя, приподнялся, насторожился.

— Кто это может быть?

— Понятия не имею…

Ее лицо белело в полумраке. Вера встала, набросила халат, босиком прошла к двери. Болевич, одеваясь, слышал, как она разговаривает с пришедшими. Это была полиция. Ее вызывали для допроса в комиссариат.

Рош смотрел на молодую женщину, которая сидела перед ним на табурете и курила с независимым видом. Она не нравилась ему. Она не была аристократкой, как некоторые из русских. Больше всего она походила на содержанку. Содержанки бывают на удивление надменны, даже жуть берет. И в то же время сквозь эту надменность сквозит доступность — за определенную сумму, разумеется. Некоторых подобное сочетание волнует, у Роша же оно вызывало раздражение.

— Посмотрите на этот листок, мадам, — он положил на стол белый квадратик бумаги, развернул надписью к женщине.

Вера мельком глянула, пожала плечами.

— Что это?

— Бланк почтового перевода.

— А, да. Очень увлекательно.

— Это ваш почерк?

Вера прищурилась, наклонилась пониже. Попутно поискала пепельницу и положила в нее окурок.

— Да, это мой почерк, — сказала она наконец. — Ради подобного сногсшибательного признания нужно было вытаскивать меня из постели? Вы разрушили мою личную жизнь!

— Итак, вы признаете, что почерк на бланке — ваш, — заключил Рош и сделал запись у себя.

— Да, признаю. Почерк мой.

— Может быть, вы заодно объясните нам, почему, отправляя этот перевод, вы указали не свой обратный адрес и чужую фамилию?

Рош хмуро смотрел на женщину. Ее самоуверенность начинала выводить его из себя. И дело было не в том даже, что она наверняка как-то замешана в убийстве Рейсса; ему доводилось наблюдать и таких преступников, которые вызывали уважение и даже сочувствие. Но только не эта красотка. Она выйдет сухой из воды и уверена в этом. Самый неприятный тип преступника. Хуже всего, что прищучить ее, по всей видимости, так и не удастся. Ну что ж, по крайней мере, он выжмет из нее все, что получится.

— Мадам, объясните, почему вы указали чужую фамилию, — устало повторил Рош.

Она вызывающе пожала плечами.

— А что, во Франции запрещено указывать чужой обратный адрес на почтовых переводах?

— Нет, не запрещено.

— Тогда в чем дело? Я нарушила закон?

— Мадам, этот перевод отправлен вами матери человека, подозреваемого в убийстве, — терпеливо объяснил Рош. — Поэтому он вызвал наше пристальное внимание. Нам важно уточнить все подробности, понимаете?

— А, — сказала Вера. — Конечно понимаю. Но, простите, я не вполне… какое убийство? И при чем тут мать?

— Убийство в Швейцарии некоего господина Рейсса, — сообщил Рош. Ей не удастся сбить его. Он даже голоса не повысит. Будет терпелив, как могильщик.

— В Швейцарии? — Вера недоумевала все больше и больше.

Рош наклонился к ней через стол.

— Вы хотите сказать, что впервые услышали о событии, о котором уже второй месяц пишут все газеты?

— Ну, я редко читаю газеты, и… — Она отмахнулась. — Скажите вкратце, тогда я, может быть, вспомню.

— В Швейцарии агенты НКВД убили своего бывшего товарища, Игнатия Рейсса. Он жил под именем чешского коммерсанта…

— А, да. Припоминаю. — Вера заложила ногу на ногу. — Я действительно листала в парикмахерской какую-то газету, и там говорилось…

— В таком случае, — перебил Рош, — вы должны были читать и о том, что среди подозреваемых — некий Ролан Аббиат. Его матери вы и послали перевод на десять тысяч франков.

— Вот оно что! — Вера в восторге хлопнула ладонью по столу едва не попав по руке комиссара. — Ах, вот оно что! Теперь-то я понимаю, почему мне показалась знакомой фамилия этой мадам Аббиат! Значит, мне она попадалась в газетах? Ну надо же!

— Вы утверждаете, — медленно произнес Рош, — что отправили десять тысяч франков совершенно незнакомому человеку?

— Именно! — подтвердила Вера охотно и даже весело.

— А вам это не кажется странным? — осведомился Рош. — Нет, я вас не подозреваю в убийстве, мадам, я просто хочу разобраться в некоторых деталях… Понимаете? Вы посылаете крупную сумму денег неизвестно кому. Так?

Вера кивнула, как усердная школьница.

— Так.

— А этот неизвестно кто — вы следите за моей мыслью? — оказывается матерью убийцы, которого второй месяц разыскивает полиция.

— Случайность? — предположила Вера.

— И при этом вы указываете чужой обратный адрес и не свою фамилию! Согласитесь, все в совокупности наводит на некую мысль.

— Да? — произнесла Вера, снова закуривая. — А на какую?

Рош сделал грозное лицо. Его вполне устраивала предложенная Верой игра в «учителя» и «школьницу». Пожалуйста! Так даже проще. Кривляться эта мадам может сколько угодно, лишь бы отвечала на вопросы.

— Вот на какую, — сказал Рош. — А не имеете ли вы отношения к данному убийству?

Вера вдруг сделалась исключительно деловитой.

— Значит, так, записывайте, — сказала она. — Даю показания. Этот перевод меня попросил отправить некий Шварценберг. Он представился как однополчанин моего погибшего в Испании мужа. Моего мужа звали Роберт Трайл, и он погиб в Испании, можете проверить… Уже проверили? — Она хмыкнула. — Находясь во Франции проездом и плохо зная французский, господин Шварценберг попросил меня послать деньги, собранные бойцами-интербригадовцами, матери их погибшего товарища. Адрес и фамилию своей портнихи я указала на тот случай, если бы перевод вернулся, не дойдя до адресата, а меня уже не было бы в Париже. На днях я обследовалась в клинике. Можете проверить… Мне рекомендовано провести зимние месяцы на юге.

Она встала, продемонстрировав элегантный костюм и изящную фигуру. Рош смотрел на нее без всякого восхищения.

— У вас имеются еще какие-либо вопросы? — осведомилась Вера.

— Подождите в приемной, — неприятным голосом ответил Рош.

Вера пожала плечами, процокала в приемную, там уселась и вызывающе положила ногу на ногу. Секретарша никак не оценила этого демарша. Она продолжала что-то исступленно печатать на дребезжащей машинке. Рош куда-то звонил, Вера слышала его бубнящий голос. Она не слишком беспокоилась. У нее было железное алиби и к тому же — английское подданство.

Она не вполне еще понимала, чем закончатся ее игры с французской полицией. Рош, в бешенстве оттого, что рыбке предстоит выйти сухой из воды, позаботился хотя бы о том, чтобы она больше не мозолила ему глаза здесь, в Париже. Пусть ею отныне занимаются английские коллеги.

Вера ушла из комиссариата с постановлением о высылке из Франции в течение двадцати четырех часов.

Времени, как и предрекал Болевич, у них почти не было.

Прямо из комиссариата Вера отправилась в знакомую ей гостиницу, где, как она знала, у Болевича всегда был номер. Портье узнал женщину, спросившую мосье Болевича. Она приходила уже как-то раз. Портье никогда не забывал подобных женщин, это могло ему очень пригодиться: иногда — при общении с полицией, но чаще — при установлении добрых (и взаимовыгодных) отношений с клиентами.

Вера же его, разумеется, не узнала. Еще одна сторона работы портье: быть незаметным.

Она вошла, и вместе с ней ворвался холодный осенний воздух. «Э, — подумал портье, узнав женщину и оценив ее настроение, — вот и беда пожаловала… Пожалуй, эта красавица заплатит, и немало. Что-то не заладилась у нее жизнь».

Он углубился в книгу записей клиентов и принялся изучать какие-то каракули.

Вера несколько раз нетерпеливо прошлась по холлу. Ей было неуютно здесь, зябко, и к тому же она чувствовала, что на нее смотрят. Вера решила поскорей оборвать это неприятное состояние. Она быстро подошла к портье и тронула звонок ладонью.

Он поднял лицо, весьма удивленный неожиданным появлением дамы.

— Слушаю вас.

— У вас снимает комнату мосье Болевич, — сказала Вера тоном, не позволяющим сделать недоуменное лицо и начать в задумчивости жевать губами: «Болевич? Болевич? Не припоминаю…» — Вот вам десять франков, пожалуйста, позовите его сюда… или позвольте пройти к нему. Какой у него номер?

— Мосье Болевича сейчас нет на месте, — сказал портье, взяв деньги.

— Как вы смеете лгать! — вспыхнула Вера.

— Я не лгу, к несчастью. — Он развел руками. — Вот запись, его номер — двадцать семь. Можете подняться и проверить. Он ушел полчаса назад.

— Я проверю, — угрожающе произнесла Вера, проходя к лестнице.

Она вернулась минут пятнадцать спустя, такая обескураженная, что портье едва не пожалел ее.

— Присядьте и подождите, — предложил он. — Иногда мосье Болевич быстро возвращается.

Вера уселась в кресло, обхватила пальцами острое колено, обтянутое чулком. Часы над стойкой тикали почти невыносимо. Время уходило. С тех пор как Вера занялась агентурной работой, она постоянно видела циферблат. Круглое мурло времени маячило у нее перед глазами, и стрелки ползли с цифры на цифру. Время уходило, по большей части впустую. Прежде она тоже транжирила время, но делала это как-то легко, с удовольствием, без всяких сожалений. А теперь она готова была вцепиться зубами в каждую утекающую минуту.

Наконец она встала, снова приблизилась к стойке. Портье поднял голову.

— Да, мадам?

— Я больше не могу ждать. Передайте ему, что я приходила…

— Мадам, я не могу вмешиваться в личную жизнь клиентов, — сказал портье. — Вот вам перо, бумага. Сообщите ему сами все, что сочтете нужным. Я передам.

Вера написала несколько строк, сложила листок вчетверо. Добавила еще десять франков. И, не сказав больше ни слова, вышла из гостиницы.

Ее окружала пустота.

«Любимый, — читал Болевич на ходу, по дороге из гостиницы к дому, где жила Вера, — я приходила проститься. Я уезжаю из Франции. Теперь уже навсегда. Прощай».

Он скомкал письмо и бросил его — сам не зная, почти на том же самом месте, где когда-то швырнула его записку Вера, убегая из той же самой гостиницы. Город подхватил бумажку, потащил по мостовой. Еще один клочок привычного городского мусора, еще один обрывок несостоявшейся встречи. Париж был полон ими. Здесь каждый осенний лист мог превратиться в подобное письмо…

Когда Болевич выскочил из такси и очутился на перроне, поезд уже тронулся. Десятки, сотни мелькающих лиц. Болевич бежал за поездом, пытаясь заглядывать в окна вагонов, но везде видел одно и то же: туповатые и радостные лица, улыбки, любопытствующие глаза, кто-то жевал, кто-то уже уткнулся в газету… Десятки и сотни бесполезных лиц.

Поезд набирал ход. Болевич остановился на краю перрона. Последний вагон, раскачиваясь и грохоча, проскочил стрелку. Паровоз торжествующе взвыл, выпустил облако дыма. Сердце Болевича сильно колотилось — от волнения, от бега. Горло перехватило. Знала ли она, что он здесь? Видела ли его на перроне? О чем она думала, когда уходила из гостиницы, оставив ему коротенькую записку?

Вера, Вера.

Сколько лет пройдет, прежде чем они увидятся снова? Сколько кошкиных жизней им придется разменять для того, чтобы их пути опять пересеклись в этом странном мире? Он смотрел на рельсы, уходящие во все стороны, рельсы, иссекающие уставшую плоть земли, и пытался угадать: где та единственная стрелка, что позволит им соединиться.

Минуло почти полвека, прежде чем это случилось.