Очарование зла

Глава семнадцатая

То невидимое копошение в русской среде, которое так раздражало и нервировало комиссара Роша, продолжалось весь сентябрь. О наличии некоего «своего человека» у русских в прокуратуре Рош, разумеется, догадывался, и потому обыск в «Союзе» был произведен прежде, нежели противная сторона успела принять надлежащие меры. Захваченные документы ошеломляли.

Тем временем, пока велась обработка полученного материала, советские агенты нанесли второй удар, с совершенно неожиданной стороны: Рошу оставалось только крякнуть и приняться за сложную работу увязывания двух дел в одно. Из Лозанны торопили с уликами, а управление Сюртэ Насиональ наседало с поисками врагов общественного порядка в Париже…

Это событие буквально сотрясло эмигрантскую Русь. И заключалось оно в том, что бесследно исчез генерал Миллер, глава Русского общевоинского союза. Это было уже второе таинственное исчезновение главы РОВСа; первым был генерал Кутепов — и он тоже пропал. Прямо какое-то колдовство!

Скорбное известие принес в особнячок на окраине Парижа генералу Скоблину полковник Мацылов. Типический полковник, округлых очертаний, с бритым черепом, в очках. Он прибыл к дому Скоблина среди ночи, на автомобиле, и решительно постучал в дверь, послужив тем самым причиной неурочного вставания с постели Надежды Васильевны Плевицкой, пленительной супруги Скоблина. Облаченная в халат, Надежда Васильевна долго препиралась с Мацыловым у запертой двери:

— Кто пришёл?

— Полковник Мацылов! — топотал подкованными сапогами полковник. — Мне необходимо переговорить с Николаем Владимировичем! Срочно!

— В столь поздний час? — сладко зевала Надежда Васильевна.

— Дело неотложное! — голосом, который, должно быть, так любили полковые лошади, ответил Мацылов.

Надежда Васильевна, шурша подолом, отошла от двери. В глубине дома слышен был ее голос: «Нико-ля-а… К вам пришли!» Мацылов в нетерпении принялся расхаживать по крыльцу. Мерный звук собственных шагов усыплял его, как будто он стоял в карауле, но затем он вспоминал о деле, которое его привело, и снова встряхивался.

Наконец у двери послышалась возня, затем защелка отодвинулась, и на крыльцо упало желтое пятно света. Посреди этого пятна стоял сам генерал Скоблин, с заспанным лицом, в полосатом халате.

Мацылов развернулся к нему фронтом.

— Адмирал Кедров просит вас срочно прибыть в управление!

Скоблин подавился широченным зевком:

— Что случилось? Почему такая срочность?

— Николя! — трагически зашептала Надежда Васильевна. — В чем дело?

Николя взял ее за руку, больно стиснул. Надежда Васильевна девически пискнула и замолчала.

Мацылов рыкнул:

— Исчез генерал Миллер!

Вот так и у знали…

В управлении РОВСа собрались, невзирая на ночь, все шишки этой организации: генерал Кусонский. рослый, костлявый, устрашающе похожий на оживший скелет, адмирал Кедров — седовласый и загорелый, что придавало ему сходство с негативной пластинкой для дагерротипа; полковник Мацылов ввел Скоблина.

Неизвестно, откуда повелись эти ночные посиделки. Прежде любое дело, кажется, могло подождать утра. Ну разве что дворцовые перевороты вроде убийства государя Павла Петровича. А так: рапорт, затем — ужин, спокойный сон до рассвета и уж после восхода солнца — разбирательство.

Может быть, все началось с войны. С последней войны, с германской. Нельзя безнаказанно нарушать правила. В 1812 году Россия нарушила принятое в Европе обыкновение не воевать зимой. И победила Наполеона. Германская война принесла отмену еще одного запрета — не воевать по ночам. Теперь воевали круглые сутки. И заседали круглые сутки.

Да, в этом все дело. Двадцатый век все окончательно испортил. Невозможно стало жить.

— Итак, господа, — провозгласил адмирал Кедров, — теперь все в курсе случившегося. Генерал Миллер бесследно исчез. Нам надлежит обсудить и… принять меры.

Скоблин решительно уселся и тут же выдвинул предположение:

— Может быть, он у дочери?

— Его там нет, — сухо ответствовал Кедров. — Говорят же вам, он исчез бесследно. Но прежде чем заявить об этом факте в полицию, мы хотели бы знать: когда вы сегодня виделись с генералом?

— Я? — Скоблин искренне удивился. — Но сегодня я Евгения Карловича вовсе не видел. Последний раз мы встречались в воскресенье, когда он обедал у нас дома.

Кусонский повернул к Скоблину свою лысую, обтянутую сероватой кожей голову.

— Нам достоверно известно, что вы должны были встретиться с ним сегодня.

— Да? — иронически поднял плечи Скоблин.

— По его словам, вы сами завели этот разговор во время упомянутого вами воскресного обеда. Вы заявили, что РОВСу пора прекратить надеяться на помощь западных демократий. По вашим словам, только немцы способны быть нашими истинными союзниками.

— А вы с этим не согласны? — осведомился Скоблин.

Однако сбить Кусонского ему не удалось. Ни один мускул не дрогнул на лице, похожем на маску смерти.

— Это не имеет отношения к делу. Вы назначили место и время сегодняшней встречи. Нам они известны, — сказал Кусонский.

Скоблин обезоруживающе улыбнулся.

— В таком случае, господа, вам известно обо всем этом больше, чем мне самому!

— Вы напрасно иронизируете, генерал, — заметил Кедров очень спокойно. — Уходя из управления на эту встречу, генерал Миллер оставил генералу Кусонскому записку, запечатанную в конверт. Он просил не вскрывать конверт до его возвращения. И поскольку генерал не вернулся ни через два часа, ни через четыре и его не оказалось ни дома, ни у дочери, мы решили вскрыть конверт.

Он вынул длинный листок бумаги и неторопливо развернул его. Расправил на столе ладонью.

Кедров читал старательно, как школьник, с тщанием выговаривая каждый слог. Очевидно, эта манера осталась у него со времен флотской службы, когда он считал нужным доводить до сведения каждого матроса, даже самого малограмотного, свои приказы и правительственные распоряжения.

Закончив чтение, адмирал поднял голову и внимательно посмотрел на Скоблина.

Скоблин был искренне растерян и огорчен.

— Ничего не понимаю, господа… В половине первого мы с женой завтракали в ресторане…

— Генерал! — сурово произнес Кедров. — Я рекомендую вам сообщить нам правду.

— Но это и есть правда…

Кусонский повернулся к Кедрову.

— Довольно! Нам следует немедленно заявить в полицию об исчезновении Евгения Карловича.

Кедров отозвался:

— Совершенно с вами согласен. Господин Скоблин, вы идете с нами.

— Извольте. — Скоблин пожал плечами. — Прошу меня извинить, — добавил он вдруг. — Я собирался в спешке… Я могу посетить ватерклозет?

— Разумеется, — ледяным тоном произнес Кусонский, прежде чем Кедров успел ответить «нет».

Произошло это потому, что Кусонский испытывал к Скоблину невыразимое презрение. И сверх того, Кусонский считал свое презрение гораздо более ценным чувством, нежели необходимость бдительности по отношению к возможному врагу. И Кедров волей-неволей вынужден был отнестись к чувствам Кусонского с уважением. Вот отчего все это и случилось.

Скоблин сонно вошел в туалет и там мгновенно преобразился. Стал деловит и предприимчив. И для начала высадил окно.

Юношеские годы остались позади, но кое-какая сноровка у бесстрашного Николя еще имелась: хватаясь за антенны и провода, Скоблин поднялся на крышу. Скользя по черепице, пробежал несколько шагов. Он не видел, как из разбитого окна ватерклозета высунулся Кусонский, как внизу собрались деятели РОВСа, услышал только пару хлопков — бессильно пальнули из пистолетов. Перебравшись на другую сторону улицы, Скоблин спустился на тротуар и побежал. Ему нужно было во что бы то ни стало очутиться на центральных улицах: там даже среди ночи можно поймать такси.

Он бежал, темная одинокая тень на пустой улице. Впереди мелькал свет, и вдруг он превратился в круглые огоньки фар. Скоблин выскочил перед машиной на дорогу, поднял руки. Такси резко затормозило, окатив генерала потоком разогретого воздуха. Водитель высунулся в окошко, намереваясь обругать пешехода, но, увидев его бледное лицо, смолчал.

— Елисейские Поля! — закричал Скоблин, подбегая и лихорадочно копаясь в кармане — есть ли деньги.

Дверца хлопнула, машина помчалась сквозь ночь. Скоблин слышал затихающий вдалеке шум: крики, выстрелы. Он вздохнул и обмяк на сиденье.

Квартира, куда примчался, спасаясь от возмущенных соратников по РОВСу, Скоблин, была та самая, где схватили Рудольфа Клемента. Сегодня она, по счастью, была обитаема, о чем свидетельствовал желтый прямоугольник освещенного окна. Скоблин рассчитался с шофером еще в автомобиле и, выскочив из такси, нырнул в подъезд. Водитель уехал, не вдаваясь в подробности. Ночная смена всегда несла в себе возможность неожиданного приключения. Здесь главное — вовремя уехать, иначе можно повредить автомобиль.

Скоблин взлетел по ступеням. В темноте нашел кнопку звонка, надавил. Он слышал, как в квартире раздается звон, раз, другой. Более безнадежным был бы, наверное, телефонный звонок. Когда звонит покинутая любовница, никому не нужная, звонит и знает, что никто не снимет телефонную трубку…

Черт! Это все бессонная ночь и досада на Миллера: зачем только он оставил эту проклятую записку Кусонскому! Отсюда и сентиментальные мысли… А может быть, все из-за Нади. О, лучше не думать о том, что может случиться с Надей! Она избалована, привыкла к роскоши, привыкла ко всеобщему восхищению… И голос. Необходимо беречь волшебный Надин голос.

Да подойдет ли кто-нибудь к двери? Сколько можно? Скоблин надавил в третий раз и долго держал не отпуская. Наконец шорох возле двери заставил его снять палец с кнопки.

— Кто там? — послышался глухой, но совершенно спокойный голос.

У Скоблина отлегло от души. На квартире находился Болевич.

— Я, Скоблин, — шепнул генерал. — Откройте. Да скорей же!

Дверь приоткрылась, и Скоблин юркнул в спасительный мрак квартиры. Только одна стеклянная дверь была освещена: там, видимо, была гостиная. Болевич, в халате, заспанный, выбрался из спальни.

— Что случилось? — спросил Болевич, запирая дверь и поворачиваясь лицом к ночному гостю. Он на удивление быстро пробудился и был теперь совершенно готов к действию.

Скоблин несколько мгновений смотрел на него и молчал.

Болевич начал испытывать странную досаду. Все эти боевые генералы, герои всяких походов, орденоносцы, полководцы, вершители чужих судеб, здесь, в Париже, вдруг обрели совсем иное обличье. Теперь они смотрели на бывших подпоручиков снизу вверх, умоляюще, и ожидали от них решения собственной судьбы.

Кем был, собственно, Саша Болевич в эпоху Ледового похода? Да никем. Пушечное мясцо, довольно хилое, что, в общем, и позволило ему избежать пушек. Побрезговали. Таскался по пояс в грязи, сам копал окопы вместе с надорвавшимися солдатами, куда-то бежал, с трудом волоча тяжелые ноги с налипшими комьями глины, что-то натужно орал…

А кем был о ту же пору генерал Скоблин? Героем он был, в вычищенных сапогах, в красивом вагоне, с картами боевых действий, с карандашом в твердой руке, которая рисовала уверенную стрелку и приказывала: «Направление удара — туда! Направление удара — сюда!»

И вот стоит превосходительство в передней, дышит воспаленным ртом, глаза как у пса.

— Что теперь делать, Болевич? — вырвалось из горла бывшего генерала. Горло жилистое, в пупырышках, как у ощипанного гуся. Недавно брился, в одном месте слабенько поранился.

— В каком смысле? — осведомился Болевич. — Проходите в гостиную. Выпьете?

Генерал тяжко ввалился в гостиную, упал в кресло. Болевич налил ему водки в стакан. Молодец подпоручик, помнит, чем успокоить трепещущую генеральскую душу.

— Благодарю вас. Так что теперь делать?

— А что делать?

— Я разоблачен! — выкрикнул Скоблин. — Они все знают! О похищении Миллера!

— Давайте выпьем еще, — предложил Болевич. — Расскажете все по порядку… Вы бежали?

— Быстрее лани, — криво усмехнулся Скоблин. — Как Гарун у Лермонтова.

Болевич покосился на него. «Надо же, Лермонтова вспомнил… Наверное, в гимназии хорошо учился. Мне тоже книжку подарили в гимназии — поэмы Лермонтова, там изумительные иллюстрации были… И к „Беглецу“ тоже были, одна или две… Как он бежит, быстрее лани…»

Похищение Миллера было запланировано агентами НКВД уже давно. По плану место главы Общевоинского союза должен был занять Скоблин. Генерал с безупречной репутацией — и в то же время давний сотрудник ГПУ. Он и его певица-супруга были завербованы еще в начале тридцатых и успешно работали все это время на Советский Союз. Болевич всего не знал ни о генерале, ни о его супруге, что не мешало ему курировать двух этих перспективных агентов и давать им поручения. К сожалению, проведение операции по похищению Миллера пришлось ускорить. Убийство Рейсса подняло слишком много шума. Многие агенты оказались из-за этого на грани провала, а рисковать и оставлять Миллера во главе РОВСа было сочтено нецелесообразным.

Скоблин назначил Миллеру встречу, сел вместе с ним в автомобиль. Остальное заняло считанные минуты: платок, пропитанный хлороформом… и, собственно, все. Скоблин вышел из машины возле ресторана, где его ожидала, сияя бриллиантами, Надежда Васильевна. Скоблин взял ее под руку, и они отправились обедать.

— Вы меня спрячете? — спросил Скоблин, расправившись со вторым стаканом водки.

— Несомненно, — ответил Болевич весело. — Прямо сейчас и спрячу. Вы передохнули? Едем.

Скоблин послушно нацепил темные очки и шляпу, поднял воротник пальто.

— Боже, — пробормотал он, — что теперь будет с Надей?

Надю арестовали. Комиссар Рош не был склонен церемониться с постаревшей русской дивой. Возможно, потому, что он не любил фольклора. Даже французского, так что говорить о русском. Русские народные песни ассоциировались у него с неизбежным скандалом, а «Боже, Царя храни» он вообще на дух не переносил: «Ни разу ведь не допели без того, чтобы какое-нибудь зеркало в ресторане не разбить!» — говаривал он, если ему случалось поспорить с коллегами касательно русского пения. Некоторые все-таки жаловали надрывные песни о березках и поручичьих погонах, равно как и о верных конях и не менее верных денщиках. Приведенный аргумент Рош считал несокрушимым — и впрямь, на многих коллег действовало.

Плевицкая провела бессонную ночь. Ее лицо расплылось и распухло от слез. Время от времени она сморкалась в платочек, что не шло на пользу ее точеному носику. Периодически она судорожно переводила дыхание и взывала к «Николя». Эти элегические вздохи не производили на Роша ни малейшего впечатления.

— Итак, госпожа Плевицкая, я ожидаю, что вы расскажете мне обо всем, что знаете! — провозгласил комиссар. — Я вас слушаю.

Плевицкая поерзала на табурете. С ненавистью глянула на развалившегося в кресле грузного комиссара. И кабинет этот, пыльный, захламленный, и сам комиссар с неприятным выражением лица, и чужие скучающие его глазки — все вызывало у нее стойкое отторжение. «Мог бы хотя бы кресло даме предложить», — думала она.

И от обиды снова горько расплакалась.

— Рассказывайте правду, хорошо? — почти дружески обратился к ней комиссар. (Не такой уж он был и зверь, как ей воображалось.)

Она всхлипнула:

— Но я ни в чем не повинна…

На большевиков это когда-то подействовало. На отважного Николя, который вырвал ее у комиссаров, — тоже. Но спустя двадцать лет на обрюзгшего лягушатника, прослужившего в полиции чуть меньше, чем сама Плевицкая прожила на свете, — нет, не подействовали ее всхлипывания. Его взор становился все более и более тусклым.

— Мадам, я настаиваю… — шлепали губы Роша. — Ваш муж заманил генерала Миллера в ловушку. Об этом недвусмысленно свидетельствует записка, собственноручно написанная означенным генералом Миллером и оставленная им генералу… О господи! — Он вздохнул, утомленный бесконечным перечнем русских генеральских фамилий. — А также бегство вашего мужа, — заключил комиссар и уткнулся взглядом в бумаги.

Плевицкая разрыдалась. О Николя, как он мог! Он сбежал, бросил ее в одиночестве! О Николя!

— Я ничего не знаю… — Она тонула в слезах. — Я не знаю, куда исчез Николя… Возможно, другая женщина?

Тут слезы, готовые было пролиться, застряли в ее глазах и задрожали, засверкали гневным огнем.

Но на Роша и это не возымело эффекта.

— Мадам Плевицкая, — суконно процедил он, — у нас имеются сведения о том, что вы и ваш муж жили не по средствам. Вы приобрели дом и автомобиль. Откуда у вас были деньги на подобные покупки?

— О, я зарабатывала концертами, — несколько оживилась Плевицкая.

Рошу на миг показалось, что она готова запеть. Он поежился, заранее предвкушая ожидающий его кошмар (с битьем зеркал). И торопливо сказал:

— Ваши концерты были далеко не регулярными. А вот деньги на свой счет в банке вы клали регулярно.

— О, вы следили, какая низость! — начала было Плевицкая, но осеклась.

Рош выждал паузу, как бы позволяя ей высказаться до конца. Удостоверился, что она больше говорить не намерена. Заключил:

— В течение последних шести лет, начиная с тридцатого года, вы ежемесячно клали на свой счет три тысячи пятьсот франков. Вы не отрицаете?

— Нет, какой смысл отрицать, — затараторила она, — разумеется, я клала деньги на счет… Мне присылали их действительно весьма регулярно.

— Кто? — Рош уставился ей в глаза не мигая.

Она чуть смутилась.

— Один… поклонник… моего таланта… — Последнее слово она многозначительно прошептала, так что Рош — француз! — мог трактовать его как угодно.

Но Рош, хоть и был французом, явил себя сущим лягушатником. Он не купился на «поклонника». Он захотел знать имена и фамилии.

— Как его зовут, вашего благодетеля?

— Говорю вам, он большой почитатель моего таланта… Вам известно, кстати, что я — первая исполнительница таких замечательных и популярных теперь песен, как «Ехал на ярмарку ухарь купец» и «Замело тебя снегом, Россия»? — надменно осведомилась Плевицкая. Слезы ее временно высохли.

Рошу сие не было известно. Более того, он, как показалось Плевицкой, даже не был потрясен открытием.

— Меня интересует имя вашего поклонника.

— Ну… господин Эйтингтон.

— Адрес?

— Он живет в Берлине, — кокетливо потупилась Плевицкая. — Так что между нами, сами понимаете, ничего не могло быть, кроме искусства… моего искусства…

Рош неожиданно спросил:

— А какой талант этот господин ценил у вашего мужа?

— Что? — опешила Плевицкая. И опустила ресницы: — Я вас не понимаю.

— Ежемесячно в течение тех же шести лет ту же самую сумму клал на свой счет в банке и ваш супруг, господин Скоблин. Вот я и спрашиваю, какие поклонники и каких талантов…

Плевицкая разрыдалась.

— Я ничего не знаю! — выкрикивала она сквозь слезы. — Мой муж сам вел свои денежные дела! Я ничего не… А-ах! У вас есть нюхательная соль? Потому что, предупреждаю, я…

— А его записную книжку вы вели вдвоем? — оборвал Рош, бросая на стол маленькую записную книжечку. — Узнаете? Она была найдена при обыске в вашем доме… Кому она принадлежит? Отвечайте!

Он кричал, багровый, жутко чужой, равнодушный ко всему, кроме своей работы и своего города, в котором ему приходилось терпеть это русское безобразие, — он кричал, откровенно довольный тем, что может позволить себе разинуть пасть пошире, показать железные зубы справа и слева, слева — верхний, справа — нижний, и орать на знаменитую Плевицкую…

— Я… ах… — Плевицкая захлебнулась слезами, снова высморкалась в микроскопический, насквозь мокрый платочек и совершенно спокойным трезвым голосом сказала: — Это книжка моего мужа.

— А, — сказал Рош, сразу перестав орать. — Так бы и говорили. А вот тут вашей рукой написано, видите? «Донесения Центру направлять через Женеву, шифр — Евангелие от Иоанна, глава 11. При химическом способе: двухпроцентный раствор серной кислоты, проявлять утюгом». Это что, рецепт пасхального кулича по русскому обычаю?

— Вы издеваетесь над святым… над религией… это низко! — прошептала Плевицкая, рыдая.

Рош смотрел на нее в упор, прикрыв книжку ладонью.

— Какому Центру предназначались «донесения»? И что это были за донесения? Отвечать! Отвечать! — Он ударил кулаком по столу. Плевицкая дважды подпрыгнула на табурете.

— Вы мне не верите! — плаксиво закричала она. — Я не так низко пала, как вы думаете!.. Пусть Бог меня накажет, если я лгу!

Сквозь засиженное летними мухами стекло книжного шкафа на Плевицкую ехидно смотрела Марлен Дитрих в приподнятой юбке, являющей миру подвязки ее чулок. Мосластые ноги молодой киноактрисы назойливо притягивали взор. Мятая вырезка из журнала распласталась по стеклу, прилепленная медицинским пластырем.

— Насчет Бога — не знаю, — сказал Рош, — а вот суду этих улик будет вполне достаточно. — Он повысил голос, вызывая сержанта: — Уведите ее!

Плевицкая отпрянула, забилась в угол.

— Я не хочу! Не трогайте меня! — рыдала она, отбиваясь. — Я не хочу сидеть в тюрьме!..

Исполнительный сержант поднял ее и утащил. Крики Надежды Васильевны затихли. Рош обреченно посмотрел на закрывшуюся за нею дверь.