Очерки истории кибернетики в СССР

Очерк второй. А какую же роль на самом деле играла философия?

Итак, в первом очерке мы попытались доказать, что имеющее силу предрассудка представление о том, что официальная советская философия нанесла большой ущерб развитию советской кибернетики, не имеет под собой сколько-нибудь серьезного фактического основания.

Философия и в самом деле сыграла роковую роль в судьбе советской кибернетики, но вовсе не марксистско-ленинская, как думают все без исключения «постсоветские» интеллигенты, а структуралистская и позитивистская. Точнее, это была смесь философии, филологии и математики, притом филологией занимались математики, математикой занимались филологи, а все они вместе лишь повторяли околофилософские идеи структурализма, разработанные людьми, которые сами в философии были необразованными и поэтому даже представления не имели о том, как сложны проблемы, о которых они судят с необычайной легкостью, так характерной для дилетантов, которым кажется, что если в философии отсутствуют формулы, обычно отпугивающие дилетантов от физики, химии и математики, то, значит, здесь можно городить все, что в голову взбредет, и это тоже будет считаться философией.

Речь идет о кружке ученых, который в начале 50-х годов сформировался вокруг известного московского математика, профессора А. А. Ляпунова. Впоследствии ему, наряду с С. А. Лебедевым и В. М. Глушковым, будет присвоена медаль Всемирного компьютерного сообщества «Computer Pioneer». Разумеется, что нет никаких оснований сомневаться в заслуженное™ этой награды. Ляпунов сыграл важнейшую роль в развитии советской кибернетики – в первую очередь, как неформальный организатор и вдохновитель этой науки. Но эта роль далеко не всегда оказывалась положительной. Несомненной заслугой А. А. Ляпунова является то, что он сумел заинтересовать проблемами кибернетики огромное количество ученых – представителей самых разных отраслей науки. Далеко не все они были талантливыми или хотя бы добросовестными учеными, но не в этом была беда. Проблема состояла в том, что вся эта масса энтузиастов с самого начала двинулась в ложном направлении. Едва ли не главной задачей кибернетики они сочли проблему машинного перевода с одного языка на другой. Возможно, непосредственным поводом к этому послужило то, что именно этим в это время занимались американцы (в 1954 году в Нью-Йорке была продемонстрирована первая программа машинного перевода, которая, впоследствии, правда, оказалась весьма и весьма неудачной), но причина, бесспорно, лежала глубже. Такое направление развития кибернетики диктовалось позитивистским пониманием природы мышления. С точки зрения позитивизма, мышление намертво связывалось с языком. Мышление представлялось чем-то вроде внутренней речи, а язык – единственной адекватной формой выражения мышления. Соответственно, казалось, что если мы сумеем узнать глубинные закономерности языка, то узнаем суть мышления.

Так или иначе, но получилось, что направление развития кибернетики в СССР в какое-то время вдруг стал определять Роман Якобсон – знаменитый русский лингвист, проработавший всю жизнь в эмиграции, явившийся одним из родоначальников не только структурного лингвистического анализа, но и структуралистской философии вообще. Тот самый, о котором «напролет болтал» товарищ Нетте, когда с Маяковским «пивал чаи» в дипкупе[23]. Возможно, Якобсон являлся большим специалистом в области теории поэтического искусства, в лингвистике вообще, но в философии он разбирался еще меньше, чем в кибернетике, что совершенно не помешало собравшимся вокруг профессора А. А. Ляпунова яростным сторонникам кибернетики почитать его в качестве своего едва ли не самого главного идейного вдохновителя. Еще одним идейным вождем борцов за кибернетику в СССР оказался другой известный филолог, и тоже сторонник структурализма – Вячеслав Всеволодович Иванов.

Как так вышло? Во многом, случайно. Но за каждой случайностью кроется закономерность. Случайность состояла в том, что сторонники кибернетики увлеклись именно проблемой машинного перевода или, что среди тех, кто увлекался в это время кибернетикой, на передний план выдвинулись именно филологи. Поэтому «философией кибернетики» в это время оказался именно структурализм. Случайностью было также и то, что развернувшаяся еще при Сталине кампания по реабилитации русского патриотизма создала почву для того, чтобы сугубо идеалистическая концепция структурализма была признана «своей» (ведь ее родоначальником был русский филолог). Но сторонники кибернетики вполне могли заменить структурализм неопозитивизмом, который к этому времени уже успел успешно пройти курс реабилитации в чистилище «критики буржуазной философии» и после чисто ритуальных процедур будто бы критического «осмысления» будет наречен «логикой и методологией науки». Можно перечислять еще массу различных случайностей, которые сыграли роль в том, что сторонники кибернетики в то время пошли по «ложному следу», но закономерность состояла в том, что в марксизме они перестали видеть добротную философскую базу, способную сориентировать, определить направление развития новой науки и поэтому готовы были пользоваться любой философией, лишь бы она не была связана с марксизмом. Делали они это не «из вредности», а по своей полной философской необразованности. И это была не столько вина ученых, сколько всеобщая беда тогдашней философии и науки. Ведь марксистская философия тогда и в самом деле не в состоянии была удовлетворительно ответить на вопрос, который неожиданно оказался в центре спора между сторонниками и противниками кибернетики – на вопрос о природе мышления. Нет, разумеется, в марксизме ответ на этот вопрос был, но немногие из тех, кто считал себя марксистами, знали об этом. В официальной советской философии на этот счет господствовала очередная «научно-патриотическая» мода – учение И. П. Павлова о второй сигнальной системе. Сторонники этого учения мыслили сознание материалистически, но вовсе не диалектически. Как материалисты они прекрасно видели беспочвенность надежд сторонников новой науки на создание «мыслящей машины», но, поскольку они были представителями материализма естественнонаучного, механистического по своей природе, они были не в состоянии увидеть общественную, предметно-деятельную сущность мышления, и, соответственно, понять, что, если и невозможно более или менее успешное математическое моделирование мыслей и чувств отдельно взятого индивида, то ничто не мешает создавать алгоритмы и успешно их применять для моделирования и планирования производства, в том числе и для управления машинами и системами машин (а также системами машина-человек) любой сложности вплоть до такой системы, как народно-хозяйственный комплекс СССР. Естественно, что и в этом деле электронно-вычислительная машина не могла заменить человека, но могла стать ему мощным и даже, во многом, незаменимым помощником.

Не знали и не хотели знать такого применения кибернетики и ее тогдашние горячие сторонники и защитники из числа тех, кто объединился вокруг профессора А. А. Ляпунова, но они и не утруждали себя вопросом о пределах применимости кибернетики. Они были полностью уверены, что кибернетика всесильна, и что она очень быстро решит все и любые вопросы науки, общества и мышления: докажет все теоремы, решит все шахматные задачи, спроектирует роботов, которые полностью заменят людей и т. д. и т. п.

Это была хорошо сплоченная группа ученых самых разных отраслей, которую возглавили люди, слабо разбирающиеся в предмете спора, но весьма энергичные и самоуверенные. Они очень ловко воспользовались не очень убедительным выступлением некоторых конструкторов ЭВМ и поддержавших их философов против претендующих на философские обобщения идей Винера, объявили, что это в общем-то разовое и сразу же признанное ошибочным (уже при допечатке тиража 4-издания «Философского словаря» в 1955 году злополучная статья была изъята) выступление «гонениями на кибернетику», и под этим предлогом организовали контрнаступление по всему фронту (как научному, так идеологическому, так и политическому), по силе во много раз превосходящее «гонения». Кстати сказать, такая ситуация не была чем-то особенным в советской науке того времени. Борьба между научными школами во многих науках была ожесточенной, и ученые нередко втягивали в свои разборки партийное и государственное руководство.

Обычно, когда говорят о «гонениях на кибернетику», здесь же вспоминают и о «гонениях на генетику» и тоже представляют дело так, будто бы хороших и добросовестных ученых преследовали зловредные идеологи. На самом же деле имела место борьба научных школ и сформировавшихся на этой почве околонаучных группировок, в которой не только «мичуринцы», но и «генетики» далеко не всегда пользовались исключительно академическими средствами. Спору нет, Т. Д. Лысенко в 1948 году в полной мере воспользовался благожелательным отношением к нему Сталина. Но сегодня почему-то никто не хочет вспоминать, что окончательную победу над лы-сенковцами «генетикам» принесло то обстоятельство, что они оказались активнейшими участниками хрущевской кукурузной кампании[24]. Да и во времена Сталина «генетики» не всегда были гонимы. Они долгие годы занимали руководящие посты в советской биологической науке. И не только до 1940 года, до ареста Н. И. Вавилова, но и в 1945–1948 гг., на которые приходится очередной подъем генетики и «заметное ухудшение положения Т. Д. Лысенко»[25]. Против Лысенко, в поддержку генетиков выступал зав. сектором науки ЦК ВКП(б) Ю. А. Жданов. Даже после печально знаменитой августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г., на которой с одобрения И. В. Сталина Лысенко объявил так называемую формальную генетику лженаукой, положение генетиков было не таким уж отчаянным, как пытаются представить это современные журналисты, а торжество Лысенко не столь уж прочным. Уже летом 1952 года И. В. Сталин распорядился создать комиссию по подготовке предложения ЦК о создании коллегиального президиума ВАСХНИЛ с введением в его состав противников Лысенко[26]. Трофиму Денисовичу на этот раз удалось спустить дело на тормозах и отвести угрозу, но факт говорит о многом. В первую очередь о том, что это была вовсе не борьба идеологии с наукой, а борьба групп и группок ученых, каждая из которых отстаивала свою точку зрения, привлекая для этого как идеологию, так и политику. Ожесточенность и бескомпромиссность этой борьбы определялась тем, что предметом ее была не научная истина, а стремление той или иной группировки к первенству, независимо от истинности ее взглядов. Истина в этих спорах заведомо не могла быть достигнута, поскольку основным предметом спора были вопросы исключительно философского, мировоззренческого характера (какова природа живого, происходит ли оно от неживого или имеет место вечная передача неизменного наследственного материала от одного индивида к другому – у биологов, и вопрос о том, может ли машина мыслить, то есть фактически вопрос о природе человеческого мышления – у кибернетиков), а все спорящие изначально отказывались от философии, полагаясь исключительно на эмпирические факты и возможности рассудочного мышления, тем самым автоматически попадая в объятия позитивизма[27]. И совершенно неслучайно в кружке А. А. Ляпунова, кроме математиков и филологов, ведущую роль начали играть и биологи-генетики, главным из которых был знаменитый «Зубр»[28] – Н. В. Тимофеев-Ресовский.

Объединяли генетиков и кибернетиков не гонения на них, а то, что они оказались на переднем крае наступления позитивизма в советской науке.

Причиной такого наступления позитивизма была откровенная слабость советской философии, то, что она давно уже плелась в хвосте естественных наук. Философы громко повторяли марксистские слова, но они уже не владели марксистскими понятиями.

Идеи структурализма имели успех в среде ученых, увлекшихся кибернетикой, в первую очередь потому, что они в основных своих чертах совпадали с идеями позитивизма, которыми к этому времени преимущественное большинство советских ученых (а московских – в особенности) было заражено насквозь. Главнейшая же идея позитивизма состояла в том, что «каждая наука сама себе философия». Эта идея очень греет душу любому ученому, ленящемуся познакомиться с тем, что уже наработано философией в том или ином вопросе за многие века ее существования, и обычно даже не подозревающему, что даже это его высокомерное отношение к философии тоже есть философия, но только плохая, стоящая в стороне от осевого пути развития человеческой мысли.

Вторая идея зиждилась на уверенности представителей позитивизма в том, что мышление по-своему содержанию совпадает с речью (мышление есть внутренняя речь). С этой точки зрения кажется вполне естественным, что философия заменяется филологией, точнее, таким ее разделом, как семиотика.

Для того, чтобы прояснить, какую роль сыграла структуралистская философия в истории советской кибернетики, сначала нужно обратить внимание на то обстоятельство, что в Советском Союзе вопросами автоматизации обработки информации и автоматизации управления начали знакомиться не после появления книги Винера «Кибернетика» и не под ее влиянием. Во-первых, автоматические счетные машины (механические) существовали довольно давно, и еще в конце 30-х годов под руководством С. А. Лебедева началась работа над машиной, использующей двоичную систему счисления, но она была прервана войной. Во-вторых, война поставила ребром вопрос о создании эффективных систем управления зенитным огнем. Винеровская кибернетика во многом выросла именно из этой проблематики. В Советском Союзе этой проблемой, разумеется, тоже интенсивно занимались и тоже достигли определенных успехов. Например, именно от этой проблематики шел в кибернетику И. Я. Акушский – один из выдающихся советских кибернетиков, основоположник нетрадиционной компьютерной арифметики, позволившей резко ускорить процесс вычислений. Главным же толчком для интенсификации в СССР работ в области вычислительной техники и программирования было появление в США в 1946 году первой электронно-вычислительной машины, использующей фон-неймановскую схему, ЭНИАК.

После этого работы по созданию ЭВМ достаточно быстро приобрели в СССР очень широкий размах. В 1948 году был создан Институт точной механики и вычислительной техники АН СССР и Специальное конструкторское бюро Министерства приборостроения и средств автоматизации (СКВ 245). В этих учреждениях, а также в лаборатории электросистем Энергетического института им. Г. М. Кржижановского, НИИ электронных математических машин, лаборатории вычислительной техники АН УССР, Ереванском институте математических машин, Пензенском институте управляющих вычислительных машин и в нескольких других учреждениях велась активная работа по конструированию электронной вычислительной техники, разработке теории вычислительных машин, разработке технологии программирования[29].

В 1949 году была организована кафедра вычислительной математики, которую в 1952 году возглавил С. Л. Соболев. В том же 1952 году для студентов этой кафедры А. А. Ляпунов начал читать курс «Программирование».

Кстати, изданная в 1948 году книга Винера «Кибернетика» практически немедленно была переведена, и уже в 1949 году советские специалисты имели возможность познакомиться с ней. Ю. А. Шрейдер, который пишет об этом[30], сетует на то, что перевод был «чудовищным», но этому вряд ли стоит удивляться. Н. Винер в предисловии ко второму изданию «Кибернетики» говорит, что и в оригинале были многочисленные опечатки и даже ошибки в содержании[31], что уж тогда говорить о служебном переводе для специалистов. К слову, если говорить о том, как на самом деле в СССР обстояло тогда дело с доступом к иностранной научной литературе, очень ярко свидетельствует эпизод, который приводит Вячеслав Всеволодович Иванов. Он вспоминает, что в августе 1957 года на международном конгрессе в Осло один американский ученый подарил ему только что вышедшую книгу Хомского «Синтаксические структуры». Но по приезду в Москву В. В. Иванов обнаружил, что эта книга уже есть в Ленинской библиотеке и на нее уже написана и опубликована рецензия. Он так и говорит, что в то время Ленинская библиотека «прекрасно снабжалась».

Но, возвращаясь к «Кибернетике» Н. Винера, надо сказать, что на специалистов в области вычислительной техники она произвела, скорее, отрицательное впечатление. В ней они увидели, в основном, беспочвенные фантазии и оторванное от реалий тогдашней науки и техники философствование, необоснованные претензии на всеобщность методов частных наук.

Но неожиданно эта книга заинтересовала ученых, к вычислительной технике отношения не имеющих и, поэтому, склонных весьма преувеличивать ее возможности. Именно они и сгруппировались впоследствии вокруг семинара А. А. Ляпунова и выступили самыми горячими защитниками кибернетики.

Но, нужно сразу оговориться, что ни А. А. Ляпунова, ни участников его семинара нельзя считать единственными, кто развивал кибернетику в СССР.

В этой связи я хотел бы обратить внимание, например, на фигуру Анатолия Ивановича Китова.

Роль А. И. Китова в истории советской кибернетики далеко не такая яркая, как роль А. А. Ляпунова, но, я считаю, что она была куда более продуктивной, чем кажется сегодня. Будучи самым горячим сторонником кибернетики, он, в то же время, действовал гораздо более осторожно и осмотрительно, чем А. А. Ляпунов. С одной стороны, он сыграл самую активную роль в кампании по реабилитации кибернетики и по разгрому ее «гонителей» (именно он инициировал и написал основную часть подписанной им, А. А. Ляпуновым и академиком С. Л. Соболевым статьи «Основные черты кибернетики», которая вышла в «Вопросах философии», в четвертом номере за 1955 г, и с которой начался отсчет триумфальному шествию кибернетики в СССР), но в отличие от Ляпунова, он не дал увлечь себя кибернетическим романтикам, имеющим весьма ограниченное представление о действительных возможностях электронно-вычислительной техники, но имеющим безграничную фантазию.

Китов, будучи инженером и имея перед собой вполне конкретные задачи автоматизации управления в области обороны, очень быстро нащупал верную линию развития кибернетики. Он понял, что эта линия лежит далеко за пределами филологии и собственно математики, что проблемным полем кибернетики является не мышление отельного индивида, а деятельность общества в целом.

В 1956 году вышла его книга «Электронные цифровые машины», в которой говорилось о возможностях применения ЭВМ в экономике, а в 1959 году А. И. Китов представил в ЦК КПСС доклад о целесообразности создания единой автоматизированной системы управления для вооруженных сил и для народного хозяйства страны на базе общей сети вычислительных центров, создаваемых и обслуживаемых Министерством обороны.

Для изучения доклада была создана комиссия во главе с министром обороны СССР маршалом Рокоссовским, и по результатам работы этой комиссии автора доклада сняли с должности руководителя Главного вычислительного центра Министерства обороны и исключили из партии. Говорят, что причиной послужила содержащаяся в докладе слишком острая критика Министерства обороны за слабое внедрение ЭВМ в дело управления Вооруженными силами[32]. Впрочем, это дело достаточно темное и требующее дополнительного изучения. Но фактом остается то, что в во времена самых сильных «гонений на кибернетику» – в 1953–1954 гг. А. И. Китова – главного пропагандиста новой науки – не только не преследовали, но и, наоборот, в 1954 году назначили руководителем созданного им Главного вычислительного центра Министерства обороны, а в 1959 году, когда сторонники кибернетики одержали полную и безоговорочную победу, его сняли с генеральской должности и исключили из партии. Комментарии, конечно, не излишни, но весьма затруднительны.

Впрочем, даже после этих крупных неприятностей Китов не перестал сражаться за свою идею применения кибернетики в области управления экономическими процессами. В 1961 году в сборнике «Кибернетику – на службу коммунизму» под редакцией А. И. Берга, он публикует статью «Кибернетика и управление народным хозяйством»[33], в которой продолжает отстаивать идеи создания единой автоматизированной системы управления экономикой.

Горячего последователя этой своей идеи Китов нашел в Викторе Михайловиче Глушкове. Их надолго связала крепкая дружба, теснейшее сотрудничество, а позже даже родственные связи (одна из дочерей В. М. Глушкова стала женой сына А. И. Китова). Можно без особого риска предположить, что это сотрудничество и дружба была одним из источников идеи Общегосударственной автоматизированной системы управления экономикой (ОГАС) как магистрального пути развития кибернетики.

А в том, что автоматизированные системы управления экономикой оказались единственным перспективным направлением развития кибернетики, сегодня уже не приходится сомневаться. Жаль только, что одним из самых надежных доказательств этого тезиса явилось фактическое исчезновение кибернетики как науки после того, как ее представители отказались от идей создания автоматизированных систем управления экономикой.

В первой же половине 50-х годов кибернетики в СССР еще не существовало. Электронно-вычислительные машины уже существовали и вовсю использовались, а о кибернетике особо никто не вспоминал. Вовсе не потому, что ее запрещали. Как уже говорилось выше, винеровская «Кибернетика» была переведена на русский язык уже в 1949 году, то есть в следующем году после ее издания в США и была доступна специалистам. Просто специалисты в области ЭВМ не видели никакой связи между кибернетикой и развитием электронно-вычислительной техники, которое, кстати сказать, в это время шло самыми бурными темпами.

Как уже говорилось, конструкторы вычислительной техники вообще встретили кибернетику в штыки, поскольку видели в ней, скорее, вредные фантазии дилетантов, чем практическую помощь своей работе. И их вполне можно понять, особенно если учесть, что яростными поборниками кибернетики выступали в основном «чистые» математики и филологи. Какое отношение имеют к электронно-вычислительной технике математики, конечно, можно, понять. Техника, все-таки, вычислительная. Но как среди поборников кибернетики оказались филологи, и что объединило их в одно целое с математиками? Таким объединяющим делом оказался уже упоминавшийся машинный перевод.

История с машинным переводом в Советском Союзе началась с публикации в Реферативном журнале «Математика» сообщения «Перевод с одного языка на другой при помощи машины: Отчет о первом успешном испытании)»[34]. Автор этого сообщения, редактор РЖ «Математика» и директор Института научной информации Д. Ю. Панов немедленно взялся за организацию аналогичных работ в СССР. Уже через год были получены первые результаты. Группе во главе И. К. Вельской удалось сделать алгоритм перевода с английского языка и летом 1955 года провести первые опыты на машине. Параллельно за такую же работу взялась группа «кибернетиков» во главе с профессором А. А. Ляпуновым. Ни та, ни другая группа не смогла развить успех. Но если Д. Ю. Панов очень скоро признал свое поражение и стал одним из наиболее видных критиков кибернетики[35], то филологи и А. А. Ляпунов стали упорствовать, хотя результаты у них получились не лучше.

Вот что пишет на этот счет В. А. Успенский – один из участников кружка А. А. Ляпунова, доктор физ. – мат. наук, профессор: «Если понимать машинный перевод как цель не теоретическую, а практическую и массовую (а именно так, практически, и ставился вопрос в 50-е годы), следует признать, что у нас в стране машинного перевода нет»[36]. В том же духе выразился и И. А. Мельчук, который считался и считается до сих пор одним из основных авторитетов структурализма, а в то время был одним из самых горячих сторонников кибернетики и машинного перевода. Впоследствии он признал, что работы по автоматическому синтаксическому анализу русского языка были «абсолютно тупиковые»[37].

Кстати, так называемый Большой семинар по кибернетике, основанный и возглавлявшийся А. А. Ляпуновым, в 1963–1964 году потихоньку угас и прекратил существование, распавшись на большое количество частных семинаров, ни один из которых не был собственно семинаром по кибернетике[38].

Самое интересное, что к советским поборникам кибернетики с большим подозрением относился и отец кибернетики Норберт Винер.

Приехав в Москву, Винер скептически оценил структурную лингвистику, развиваемую в СССР. Он уверял, что математическая лингвистика не имеет будущего, поскольку «малость размеров выборки подрывает возможности научного исследования в любых социальных науках, в том числе и в языкознании»[39].

Таким образом, идея машинного перевода, сторонники которой выступили в том знаменитом споре под флагом кибернетики, достаточно быстро умерла сама собой, и никто не заметил ее бесславной кончины. Оно и неудивительно. Ведь специалисты в этой области науки, получившие после победы в споре с противниками кибернетики весьма серьезные преимущества в виде научных постов и солидных штатов в университетах и НИИ, вовсе не спешили объявлять о случившемся. Мало того, они, а вслед за ними и вся «прогрессивная интеллигенция», продолжали от случая к случаю поругивать злых противников кибернетики, особенно философов, желая тем самым создать у публики впечатление, что обещанных чудес нет только потому, что когда-то давным-давно кто-то, видите ли, не давал развиваться кибернетике.

Этот прием рассчитан исключительно на простачков, но таковых оказалось немало. Они охотно верили, что имевшие несколько десятилетий назад критические нападки на кибернетику могли каким-то магическим образом влиять на ее развитие и после того, как ее сторонники одержали полнейшую победу над нападавшими.

Для того, чтобы подольше сохранять себе это удобное оправдание, «кибернетики» старательно искажали картину спора, сильно преувеличивая силы и возможности своих противников, а, соответственно, и опасность их воздействий для себя лично и представляемой ими кибернетики.

На самом деле, все было несколько по-иному. В то время, как против кибернетики в «Вопросах философии», была опубликована практически анонимная статья, то есть, фактически, это была частная точка зрения, хоть и поддержанная журналом, то за кибернетику высказались известные в то время ученые (в том числе один академик, работавший в атомном проекте), статья обсуждалась в научно-исследовательских институтах и вузах, в прессе. В короткое время кибернетика однозначно стала отождествляться с наукой, а все, кто осмеливались высказать сомнения, объявлялись реакционерами и противниками науки. Что же касается философов, то их так «затюкали», что они долгое время и признаваться боялись о том, что они философы.

Очень характерно обсуждение статьи Соболева, Ляпунова, Китова на заседании редакции «Вопросов философии». Все, чего просили философы, немного разбиравшиеся в философии и не потерявшие окончательно профессиональную честь, например, М. М. Розенталь, это убрать очевидно нелепые места, как например, такие, где говорилось, что машина отличается от мозга только количеством элементов[40].

В то же время, философы, у которых с профессиональной честью, да, видимо и с совестью вообще, было посвободней, не стеснялись в методах и средствах для «проталкивания» кибернетики. Например, Э. Я. Кольман, дабы подвести под кибернетику «классовую основу», утверждал, что «сейчас у Винера тяжелое положение, книги его не издают, запрещены»[41]. Мол, империалисты его преследуют, значит, мы должны срочно признать его своим. Разумеется, никто в Америке книг Винера не запрещал (здесь профессор просто тупо врал), хотя определенные проблемы у Винера, не скрывающего свое неприятие капиталистической системы, были. К слову сказать, сам Кольман, как позже выяснилось, ничего против капитализма не имел, доказательством чему является то, что позже он эмигрировал в Швецию, а потом в США.

Другими словами, «кибернетики» устроили невероятный скандал по поводу того, что им, мол, не дают заниматься очень перспективной наукой, что «консерваторы» душат новое, передовое, «подняли на уши» руководство страны, дошли до самых верхов (курировавший кибернетику зам. министра обороны СССР академик, адмирал А. И. Берг был вхож к председателю Совета министров СССР А. Н. Косыгину), но когда их противники были разгромлены, и когда им были созданы все условия для развития этой самой кибернетики, они очень быстро потеряли к ней всякий интерес и только продолжали ругать своих бывших противников и вспоминать свою собственную храбрость в борьбе с ними.

Что касается применения вычислительной техники, то оно пошло в СССР по тому пути, который ему определяли «противники кибернетики» – то есть она применялась главным образом как техника для облегчения вычислений. Если машины для АСУ ТП (автоматизированные системы управления технологическими процессами) и разрабатывались, то о чем-то большем – хотя бы о машинах экономического профиля – у нас к началу 60-х годов никто даже не заговаривал, их попросту не было, о чем прямо говорит такой авторитетный свидетель как В. М. Глушков[42]. И яростные защитники кибернетики нисколько против этого не протестовали.

Таким образом, получилось так, что кибернетика в том виде, в котором она сложилась в Советском Союзе, и в самом деле оказалась лженаукой, а в том виде, в котором она могла дать результат – как основа автоматизации управления экономическими процессами – она не признавалась «кибернетиками», вплоть до того, что в много раз упомянутом в этой статье сборнике «Очерки истории информатики в России» вообще нет упоминания об Общегосударственной системе управления экономикой (ОГАС). На Западе же кибернетика исчезла, не успев появиться, превратившись в информатику или computer science. Кстати говоря, даже сам «отец кибернетики» Норберт Винер с определенного времени стал выступать с серьезными опасениями по поводу высказанных им же самим идей о возможности применения электронно-вычислительных машин для управления общественными процессами. Не говоря уж о том, что вопросами кибернетики как науки об управлении обществом он к концу жизни просто перестал заниматься.

Наиболее жалко выглядели в этом споре именно советские философы. О них очень метко написал Ю. А. Шрейдер:

«Весь набор тогдашних антикибернетических статей выглядел чудовищно глупо, на эту тему можно было написать что-нибудь более умное. Однако официальные философы-марксисты находились в очень жалком положении. Аргументировать философскую несостоятельность той или иной научной концепции они имели право только путем обвинения ее в идеализме. Но кибернетика возникла из самой что ни на есть материалистической традиции. Это подтверждается, между прочим, и той легкостью, с которой кибернетика была ассимилирована нашей философией, поскольку кибернетика основана на чрезвычайно материалистической доктрине по самой сути. Найти там идеализм было чрезвычайно трудно»[43].

Автор полностью прав, найти идеализм в концепциях кибернетиков было очень трудно, поскольку это был вовсе не философский идеализм, выросший из традиции развития мировой мысли, который Ленин называл «умным идеализмом». Это был примитивнейший идеализм, выросший непосредственно из эмпирического, грубого, естественнонаучного материализма, не признающего философии, а поэтому беспомощного в вопросах мышления. Это был тот идеализм, о котором Энгельс говорил, что «абстрактный материализм равняется абстрактному спиритуализму». Последователи этого рода материализма говорили, что в генах фиксируется склонность человека к музыке, к математике, к поэзии (представьте себе на секундочку, например, ген программирования на C++ или ген, отвечающий за склонность к службе в налоговой полиции!) или вслед за профессором Колмогоровым спрашивали, почему бы не представить себе, что «на других планетах нам может встретиться разумная жизнь в виде размазанной по камню плесени».

Классики марксизма умели тончайшим образом отделять то полезное, что дает наука, от идеологической шелухи, которую она зачастую порождает, пытаясь распространить свои частные методы на решение общих вопросов. Ярчайшими образцами диалектикоматериалистического подхода к анализу достижений и просчетов тогдашней науки являются «Диалектика природы» и «Анти-Дюринг» Энгельса или «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. Увы, к рассматриваемому периоду традиция критического рассмотрения достижений современной науки философами-марксистами была во многом утеряна. Все, что могли противопоставить явно метафизическому, механистическому подходу кибернетиков к вопросу о природе мышления и возможности его моделирования и воспроизводства в машине советские философы, это не менее метафизический и наивно-материалистический подход физиологов из школы И. П. Павлова. Вполне понятно, что борьба окончилась очень быстро и не в пользу философов.

Тем не менее, противостояние философов и кибернетиков вовсе не закончилось в 1955 или 1956 году. Прекратили спорить против кибернетиков только те философы, которые не имели своего собственного мнения. Против необоснованных претензий кибернетики продолжали выступать далеко не худшие советские философы и отнюдь не догматики. Самым последовательным из них был Эвальд Васильевич Ильенков. Его идеи, высказанные в статьях «Машина и человек, кибернетика и философия»[44] и книге «Об идолах и идеалах»[45] до сих пор остаются актуальными. Но не менее актуальными остаются и идеи автоматизации сбора и обработки экономической информации с целью моделирования, прогнозирования и планирования экономических процессов, а также управления ими, которые были разработаны теми немногими представителями кибернетики, которые не изменили своей науке и продолжали разрабатывать ее даже после того, как мода на нее прошла, и она была фактически уничтожена. В первую очередь речь идет об идеях общегосударственных автоматизированных систем управления экономикой В. М. Глушкова[46] и английского ученого Стаффорда Бира[47].

Цель этого очерка состояла не столько в том, чтобы воспроизвести настоящую картину того, что в последние несколько десятилетий считалось гонениями на кибернетику со стороны философов, хотя это очень важно. Цель была в том, чтобы наглядно показать, что в результате этого давнего спора сильно проиграла, точнее, потерпела сокрушительное поражение как кибернетика, так и философия. Кибернетика просто исчезла с лица земли[48], а философия окончательно заболела позитивизмом, то есть вместо того, чтобы честно выполнять свою функцию по формированию и развитию диалектического взгляда на мир, стала заниматься понятийным оформлением и сведением воедино эмпирического материала, доставляемого наукой. Подобно тому, как в Средние века философия стала «служанкой богословия», в середине 50-х она окончательно превратилась в «сферу обслуживания» сегодняшней господствующей формы общественного сознания – науки.

И проблема эта не исчезла и не является ни частной проблемой философии или кибернетики, ни проблемой прошлого. Проблема восстановления правильного развития философии и кибернетики в очень скором времени может оказаться вполне практической общественной проблемой, от решения которой будет зависеть дальнейшее развитие общества. Чем дальше, тем более очевидно, что господствующая сегодня в мире система товарно-денежных отношений, основанная на господстве частной собственности с одной стороны, и рыночной анархии – с другой, явно исчерпывает свои возможности балансировать на грани всеобщего коллапса. Соответственно, никакой альтернативы разумному планированию производства и потребления нет и не может быть.

Но такое планирование невозможно без, как минимум, двух условий, первое из которых состоит в том, чтобы научиться мыслить не с точки зрения сиюминутной частной выгоды, а с точки зрения всеобщего, да еще в развитии, чему научиться без обращения к философии в принципе невозможно; второе же условие успешного перспективного планирования состоит в умении собирать и обрабатывать необходимую информацию о производстве и потреблении, и соответственно, принимать управленческие решения в режиме реального времени, что невозможно без автоматизации сбора, обработки информации и принятия управленческих решений, то есть, без кибернетики.

А раз эта задача становится единой, то и решение для нее нужно искать единое. То есть не просто с одной стороны учиться правильно, диалектически мыслить, а с другой – реабилитировать и возрождать кибернетику. Такой подход ничего не даст. Он будет не соединять, а снова разделять кибернетику и философию. Объединить их можно только как органические моменты единого действия, реальной борьбы против общественных условий, порождающих перманентный кризис, превращающих человека в бездушный автомат и отторгающих философию и кибернетику, за создание общественных условий, в которых казавшаяся когда-то утопией мечта философов и кибернетиков о том, чтобы переложить весь рутинный, механический, отупляющий труд на плечи машин, и тем самым освободить человека для творчества и всестороннего развития, становилась реальностью.