Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе

Работа над телом

Люди всегда были одиноки. Они ощущали одиночество всегда и везде, всеми силами пытались от него избавиться. Одиночество – явление не современное и далеко не сегодняшнее. Что бы мы ни думали о прежних эпохах и культурах, какие бы пасторальные, религиозные и социальные идиллии мы ни проецировали в прошлое, одиночеству всегда находилось место в философии и литературе – в том или ином виде, в разных культурных вариациях. Уже древневавилонский эпос о Гильгамеше полон размышлений об одиночестве. В этом произведении рассказывается о дружбе полубога и царя Урука Гильгамеша и его соратника Энкиду, а также о горе и одиночестве Гильгамеша после смерти друга. Античные мифы о Прометее, Эдипе и Сизифе представляли свои вариации на тему социальной изоляции и боли. В Ветхом Завете Бог создал Еву и все человечество, потому что понимал, что человек не должен быть один. «Метаморфозы» Овидия подарили нам миф о Нарциссе, который гибнет от одиночества постоянной саморефлексии и невозможности вырваться из ментальной темницы.

При ближайшем рассмотрении оказывается, что даже многовековое письмо о дружбе – это всегда письмо об одиночестве. Одиночестве и печали. В «Политике дружбы» Жак Деррида подчеркивает, что почти все эти тексты написаны как завещание. Они воздвигают памятник умершим друзьям, говоря при этом о покинутости пишущего[108].

Никому из нас не избежать одиночества. Это неминуемый экзистенциальный опыт. Возможно, даже необходимый.

К концу нашего пребывания на Лансароте я понял, что совершенно не хочу возвращаться в Берлин. Сила этого чувства меня поразила. В чем бы ни было дело – в компании Рафы и Давида, в походах в горы, в солнце, в необычном пейзаже, в весенней зелени, в шуме атлантических волн, – я вдруг осознал, какой груз таскал с собой последние несколько месяцев, всегда и всюду. Я понял, что застрял и делаю первые шаги, стремясь выбраться из своей угнетенности, и эти шаги дают результат. Мне было страшно, что в Берлине этот процесс остановится и я заражусь усталым, мрачным настроением города, которое тогда, казалось, достигло особенно низкой точки.

За несколько недель до этого я перечитал «Дневник скорби», написанный Роланом Бартом после смерти матери. Эта тоненькая книжка делает осязаемым то обстоятельство, что проблемой иногда может ощущаться сама жизнь. Неизбежной проблемой, которой нет решения. Меня одолевали похожие чувства. Я видел признаки надвигающейся депрессии и понимал, что через эту фазу не пройти. Несколько лет тому назад психиатр порекомендовал мне зимовать на юге, на солнце. Эта затея всегда казалась мне абсурдной, чересчур дорогой и невыполнимой еще и потому, что мой ежедневник обычно был заполнен презентациями и выступлениями. Но теперь мероприятия больше не проводились или проходили онлайн. Я посоветовался с Давидом и Рафой, собрал оставшиеся на счету деньги и попросил Тима, соседа, продолжить забирать почту и ухаживать за моими не такими уж и зимостойкими растениями, которые мне пришлось перенести с террасы на кухню на время холодных месяцев. Потом я забронировал апартаменты в небольшом прибрежном городке на Фуэртевентуре, соседнем Канарском острове.

Как ни парадоксально, я сознательно искал уединения, борясь с чувством одиночества и утраты. Но уже стоя на палубе парома, вдыхая морской воздух и наблюдая за тем, как островной пейзаж Лансароте тает на горизонте, подумал, что, может, все не так абсурдно, как кажется. И въехав в квартирку, распаковав чемодан, поставив походные ботинки у двери, а ноутбук на обеденный стол, я уже понимал, что принял верное решение. Я словно создал себе пространство: размышлять, писать и читать, дышать. В каком-то смысле предыдущий год одиночества подготовил меня к этой ситуации, позволив уединиться здесь и использовать это время, чтобы в некотором роде восстановить психическое здоровье и угомонить шум в голове, к громкости которого я успел привыкнуть. Это было сродни освобождению, сродни заботе о себе. Я пробыл там два месяца.

Self-care, современная идея заботы о себе, сейчас повсюду. Она стала ведущей техникой самовосстановления и в значительной степени заменила идеи самооптимизации, долгое время определявшие популярный психологический дискурс. Сегодня в заботе о себе нет ничего радикального – напротив, она описывает расплывчатый и в некоторых отношениях сомнительный конгломерат практик, от спа-салонов и цифрового детокса до аюрведы, медитативных ретритов и терапевтических вмешательств. Сегодня подобные практики настолько вездесущи, что стоит спросить себя, не оттого ли мы так их чествуем, что сами больше не в состоянии выполнять то, на что они направлены: заботиться о себе в полном смысле этого слова.

Интуитивно я часто отрицательно реагирую на идеи заботы о себе, не в последнюю очередь потому, что не могу не видеть коммерциализации. Не могу отделаться от подозрения, что в конечном счете они представляют собой победу неолиберального позднего капитализма. По сути, мы согласились оставить нерешенными бесчисленные структурные проблемы и переложить ответственность за их психические последствия на собственные плечи. Тем не менее забота о себе – один из важнейших аспектов моей жизни, на протяжении последних лет не раз помогавший мне принять то, что я не хотел принимать, и найти выход из ситуаций, казавшихся безнадежными.

Удивительно, но современное видение заботы о себе во многом восходит к текстам американской поэтессы, эссеистки и политической активистки Одри Лорд, которые я тогда перечитывал. Свою концепцию заботы о себе Лорд парой штрихов изложила в эпилоге к мемуарам «Вспышка света: как жить с раком»: «Забота о себе – не то же, что потакание себе. Это самосохранение. Это акт политической войны»[109]. Она написала эту часто цитируемую мысль через три года после второго онкологического диагноза, за пять лет до смерти. Лорд пережила рак груди, но потом метастазы образовались в печени. Онемев и затаив дыхание, мы сопровождаем Одри на протяжении этого периода ее жизни. В эссе мы видим отчаяние и надежду, горе, любовь и жажду жизни, узнаем, как Лорд, не обходя стороной ни одной возможности побороть болезнь, использует все доступные традиционные, холистические и гомеопатические средства, распределяет силы, преподает, пишет, медитирует, читает и окружает любовью партнершу Фрэнсис и их двоих детей. Восхищает то, с какой ясностью и силой Лорд ежедневно противостоит расизму, окружающему ее, чернокожую женщину, со всех сторон, и дает отпор яростной мизогинии и гомофобии 1980-х годов, бесчисленным препятствиям, изоляции и дискриминации, которые ставит перед ней жизнь.

В своей прекрасной и с таким трудом построенной жизни писательницы и активистки – жизни, которую общество для нее не предусматривало, – заботу о себе Лорд фактически приравнивала к форме «самосохранения». В мире, враждебном ей, ее семье и сообществу. Заботясь о себе, Лорд расширила этот враждебный мир пространством, которого еще не существовало, пространством, в котором можно проживать такую жизнь и ставить на место власть безудержных фантазий о превосходстве маскулинности, гетеросексуальности и белого цвета кожи. Это означало не только изменить мир в малом и сделать его лучше, но и жить, а не выживать. Забота о себе в этом смысле – весьма радикальная идея.

На фоне пандемии эссе Лорд читалось не так, как прежде. Я по-новому ощутил связь с ней и смог лучше понять ее радикальность перед лицом всех болезней и смертей вокруг. Вставал пораньше, какое-то время читал, резал папайю или ананас на завтрак и писал. Продолжал ежедневные прогулки, теперь уже по скалам острова, наслаждаясь видом на постоянно бушующее море с порой огромными волнами. Снова начал лучше и здоровее питаться, чем совершенно пренебрегал год назад.

В первый же день я купил коврик для йоги. Как и многим людям, йога часто мне помогала. Во время личных кризисов я всегда возвращался к регулярным занятиям, но как только мне становилось лучше, бросал их. Я расстелил новый коврик на полу после полутора лет перерыва. Мое тело еще помнило прогибы и растяжки, все асаны, которые когда-то делало, но уже не было способно выполнять каждую из них. По какой-то причине мне все равно удавалось каждый день после обеда доставать свой коврик.

Любая работа с психикой начинается с тела. Я знал это, неоднократно испытывая на себе, но то и дело забывал. Говоря о теле, мы почти всегда говорим о его оболочке, о том, как оно выглядит, как его преобразить и защитить от последствий старения. Как отмечает Сьюзи Орбах, британская специалистка в области психотерапии, тело сегодня воспринимается как нечто, что нужно создать, сконструировать и оптимизировать. Мы живем в культурном климате, в котором совершенствование тела рассматривается как личный долг, своего рода самокомпетентность[110]. За последние годы многое было сделано для борьбы с этим климатом и его токсичной визуальной грамматикой. Но даже критика укоренившихся в нас спорных образов тела направлена в основном на внешний вид и стремится освободить нас от навязанной потребности делать его более красивым. Как правило, мы забываем о внутреннем опыте, о том, каково это – жить в своем теле, населять его, о том эмоциональном мире, который оно в нас создает. Как отмечает Оливия Лэнг, опираясь на психоаналитическую теорию Вильгельма Райха, именно этот опыт на самом деле имеет значение и важен для нас[111].

Во время дневных занятий йогой я все время думал об идее травмированного тела. Исследователь травм Бессел ван дер Колк объяснял, что травматический опыт оставляет след не только в культуре, истории, семье и, конечно, психике, но и в биохимическом балансе нашего мозга. Травмы влияют на способность воспринимать и обрабатывать сенсорные впечатления и справляться с эмоциями, они трансформируют неврологические связи, гормональные процессы, сердечные ритмы и работу иммунной системы. Они могут отнять у тела способность чувствовать себя, осознавать собственную реальность. Для ван дер Колка йога – один из способов восстановить связь с телом, с организмом в целом. По наблюдениям исследователя, она помогает сделать именно то, чего мы избегаем, особенно в сложных жизненных ситуациях, и чего нам не дает сделать культурно обусловленный взгляд на оболочку нашего тела: заглянуть внутрь[112].

На острове у меня был похожий опыт с йогой. Каждый день после обеда я в течение часа следовал инструкциям и объяснениям из интернета и отдавался асанам и собственному дыханию. Поначалу это было невероятно сложно: из-за собственной неспортивности, а также из-за страха заглянуть внутрь себя, потому что я никак не мог справиться с ощущениями от упражнений. Но я продолжал. Йога словно заново знакомила меня с телом, которое так долго ничего не чувствовало, так долго не испытывало на себе объятий и прикосновений, – с телом, чьи потребности я так долго игнорировал.

Мало-помалу занятия йогой улучшали мои отношения с собой. Упражнения побуждали принимать свои ограничения и раз за разом убеждали меня в том, что даже самое неприятное и напряженное состояние всегда проходит, что, несмотря на все перипетии, можно что-то сделать для внутреннего равновесия. На коврике тело с каждым разом все больше раскрывалось, занимало собой пространство и отпускало накопившиеся противления и страхи, напряжение, неуверенность и травмы прошедшего года. Йога не обещает ни исцеления, ни чудесного высвобождения психики. Но если заниматься регулярно, то рано или поздно понимаешь, что научился смотреть на свои внутренние тени – туда, где болит. Через несколько недель во мне стало устанавливаться чувство успокоения, благодарности. Благодарности за тело, которое у меня есть, и за то, что я могу жить – вопреки драматической ситуации в мире.

Отшельническая литература и великие робинзонады современности – от «Уолдена» Генри Торо до «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо и парадигматического романа об одиночестве «Тошнота» Жан-Поля Сартра – показывают, что, в конечном счете, истинное одиночество случается редко. Во время изгнания в лесу Торо неоднократно общался с путниками и раз в неделю возвращался домой, чтобы мать приготовила ему еду. Робинзон на отдаленном Карибском острове даже нашел себе товарища, на которого мог проецировать свои колониальные фантазии. А Антуан Рокентин, экзистенциалистский постер-бой Сартра, разочаровавшийся в любви и питающий отвращение к миру, раз в неделю безмолвно спал с хозяйкой кафе Франсуазой. Для современных литературных отшельников абсолютное одиночество – одиночество в самом широком смысле – больше невозможно. В принципе, оно для любого из нас невозможно, как бы мы ни стремились к уединению.

Есть в этом и доля утешения. Я немного выучил испанский, чтобы иметь возможность перекинуться парой слов с продавцами в супермаркетах и хозяйкой апартаментов. Постоянный поток электронной почты не прекращался и в маленьком прибрежном городке. По Zoom я продолжал посещать группу поддержки. Выросший из курсов французского ежемесячный книжный клуб, где мы читали французские романы, во время пандемии также проходил онлайн. Конечно, я регулярно общался с некоторыми друзьями. Я был невероятно благодарен средствам коммуникации, электронной почте, Zoom’у и социальным сетям. Они облегчали мое одиночество и помогали справляться с повседневной жизнью на острове.

Как показывает социолог Шерри Тёркл, эти средства коммуникации таят в себе и опасность. Они могут привести к тому, что мы утратим способность спокойно оставаться наедине с собой и вместо этого привыкнем к постоянному отвлечению и социальной стимуляции. Помогая нам поддерживать отношения, они также открывают возможность держать людей, с которыми мы эти отношения поддерживаем, на расстоянии, из-за чего мы мало требуем друг от друга и довольствуемся меньшим, когда речь заходит об искреннем сочувствии, искреннем внимании и искренней близости. Современные средства коммуникации дают нам ощущение тесных связей, избавляя от претензий и обязательств дружбы и близких отношений[113].

Думаю, Тёркл и права, и не права. Ее проницательный анализ, описывая всем нам хорошо знакомые аспекты человеческого взаимодействия с технологиями, помог сформировать популярные дискурсы цифрового образа жизни. Но такой анализ устаревает так же быстро, как и технологии, которые он анализирует. Приводимые аргументы начинают рано или поздно напоминать предупреждения об опасности, которые выдвигались в прошлом, когда начинался бум чтения романов[114], внедрялись в обиход телефон и радио и расширялась доступность телевидения. Каждые новые медиа поначалу вызывали опасения, что они уничтожат то, что делает нас людьми. Все эти рассуждения имели под собой основание, но в исторической перспективе становится ясно, что они не описывают наше отношение к технологиям, а лишь фиксируют время, когда мы интегрируем их в повседневную жизнь и должны сначала сформировать базовую компетентность в обращении с ними.

Мысль о том, что отношения, опосредованные цифровыми технологиями, со временем заменят нам реальные межличностные связи, показалась мне, с учетом пандемийного опыта, абсурдной. Почти все, с кем я разговаривал по телефону или по Zoom, ясно давали понять, что больше всего им не хватает других людей. Почти все они, даже если жили в партнерстве или были прочно вплетены в повседневную семейную жизнь, сетовали на определенную форму отрезанности от мира, на одиночество и желание снова самым естественным образом встречаться с друзьями.

За эти два месяца я почувствовал принятие. Мне удалось прямо взглянуть на свое одиночество и вытекающую из него бедственность. Долгий период добровольного уединения дал понять, что у меня не было другого выбора. Не только в исключительной ситуации пандемии, но и в целом.

Вероятно, у большинства из нас нет другого выбора. Вероятно, рано или поздно всем нам придется научиться этому принятию, даже если мы будем ему противиться. По крайней мере, такие философы, как Одо Марквард, уверены в этом. Марквард полагает, что суть одиночества заключается не в боли, которую оно причиняет, а в способности справиться с этой болью, в нашей «способности к одиночеству». Только в «навыках уединенного существования» и «искусстве… позитивно воспринимать одиночество» он видит возможность по-настоящему встретиться с самим собой и с другими[115].

Правда в том, что даже болезненные эмоции могут чем-то нас одарить. Это трудно увидеть, и лучше бы обойтись без них, чем всеми способами пытаться выбраться из их ловушки. Но они часто учат нас тому, чему иначе не научиться. Психолог Кларк Э. Мустакас пишет, что одиночество, несмотря на присущие ему ужасы, всегда несет в себе нечто глубоко положительное. Только осознавая, что даже в среде близких людей мы в фундаментальном смысле одиноки, можно осознать самих себя[116]. Без этого мы не сможем взять на себя ответственность за свою жизнь, построить хорошие отношения с собой и по-настоящему о себе позаботиться. Если слишком закрываться от экзистенциального одиночества, если только подавлять его и отрицать, заблокируется важный путь к внутреннему росту[117]. Другими словами, опыт одиночества несет в себе такую форму самовосприятия, которую не обрести никаким другим способом. Именно сопутствующая ему боль помогает нам открыть новый вид сострадания к себе и другим, увидеть новые пути в жизни и осмыслить внутренние конфликты, что в ином случае было бы невозможно. Без нее мы бы не были способны искать близости с другими людьми, мы бы не были способны любить.

Положительный опыт одиночества так же важен для нашей человечности, как и обратная сторона этого чувства – отчаяние. Даже христианские мистики приветствовали опыт одиночества, дававший им особую близость к Богу. Мишель де Монтень также ценил уединение. Для него оно стало основой особенно доверительной формы внутренней беседы с собой: «Мы обладаем душой, способной общаться с собой; она в состоянии составить себе компанию; у нее есть, на что нападать и от чего защищаться, что получать и чем дарить»[118].

Для многих философов, пошедших по стопам Монтеня, эта форма уединенного разговора с собой в принципе сделала возможным нечто вроде самопознания. По мнению Ханны Арендт, без одиночества не было бы vita contemplativa[119], равно как и самого мышления. Лишь в активном уходе от деятельной жизни[120], в уходе от мира возникает пространство для «поиска смысла» и «самосознания»[121], для диалога с чем-то «невидимым»[122]. Эммануэль Левинас считал, что только в «одиночестве акта-существования» открывается возможность преодолеть границы «Я». Только через опыт экзистенциального одиночества мы можем по-настоящему встретиться «лицом к лицу» с ликом «Другого» и понять, что этот человек, в его человечности и инаковости, не может быть нами ни поглощен, ни даже полностью понят. Без опыта одиночества люди не способны вырваться из ограничений своего эго и вступить в реальные отношения с другими людьми[123].

Благодаря этим двум месяцам на острове я начал понимать, что все это не просто какая-то философская теория. Время, проведенное там, было отмечено такой степенью самозаботы, какую я никогда не позволял себе. Неожиданным образом в мою жизнь действительно вошло спокойствие. Я наслаждался маленькими ежедневными делами, чтением, письмом и йогой, долгими прогулками и вечерними уроками испанского, скупой природой острова, палящим солнцем, штормовой Атлантикой. Мне казалось, я открываю в себе новые грани.

И в каком-то смысле этот период одиночества был мне нужен, чтобы узреть собственный эгоизм, который я не хотел или не мог видеть раньше. Чувство покинутости было настолько сильным, что мысли о друзьях всегда сопровождались неким упреком, каким-то разочарованием и подспудным гневом, словно эти люди подвели меня в такие непростые времена. Сколько бы ни пытался проникнуться пониманием, я не мог смириться с тем, что на друзей нельзя положиться так, как я всегда воображал, не мог принять, что идея не быть одному без романтических отношений не реализуема в таких длительных исключительных ситуациях, как та, в которой мы оказались.

Но внезапно я понял, что в последние несколько месяцев так много смотрел на себя самого, был так озабочен собственными страхами и проблемами, своей пандемийной жизнью, что совсем не замечал, с какими страхами и проблемами боролись близкие мне люди. Не замечал, что с ними, вероятно, творилось то же самое. Не замечал, что все мы каким-то образом пытались справиться с ситуацией, которая сама же и мешала нам это делать, заставляя наводить прожектор на самих себя. При этом мы неизбежно уделяли меньше внимания тем, кого любим. Не потому, что так нам хотелось или мы плохие люди, не из дурных побуждений, – просто мир сильно изменился и внезапно сделал это необходимым.

Я понял, что пренебрег, пожалуй, единственным правилом дружбы. Дружба основана на свободе, а не на социальных понуждениях или институциональных обязательствах. Друзья не должны соответствовать нашим желаниям и ожиданиям, от них нельзя ничего требовать. Эта удивительная свобода – условие существования отношений с ними. Я пренебрег тем, что Жак Деррида описал как дружественное признание в любви: «Я отпускаю тебя, так я хочу».

К концу пребывания на острове я чувствовал себя намного лучше. Ощущал это физически как бóльшую легкость. Посмотревшись утром в день отъезда в зеркало, я понял, что мое загорелое лицо выглядит немного уже, а его контуры более рельефными, чем когда я только приехал. Вокруг глаз появилось несколько морщинок, которых раньше не было видно. Пару минут я рассматривал их, тщательно изучая форму, и проводил пальцами по линиям, пытаясь разгладить. Постепенно, однако, я понял, что легкое замешательство сменяется спокойствием. Морщины меня не тревожили. Это были метки всех переживаний и потрясений, всех душевных взлетов и падений прошедшего года. Следы реальности, которую я пережил и которая стала неизгладимой частью моего существования. Они шли моему лицу. Они мне нравились.