Один из первых

1

Что могу я сказать о событиях, происходивших в начале нового столетия? Что помню? Немногое. Я был тогда ребенком.

Память сохранила две-три истории, отдельные лица, голоса, какие-то смутные впечатления.

Начало столетия… Я тогда не мог осмыслить содержание этого понятия, и все же оно неизгладимо живет в моей памяти наряду с другим — смерть. Умер мой отец. Но значимость этих событий мне трудно было тогда предвидеть. Я подсознательно усвоил это, как и то, что Сасрегень — мой родной город. Чуть позже, хотя и с трудом, смог выговорить новое слово — Ратошня. Это была маленькая деревушка; внизу около нее протекал Марош, выше, куда ни глянь, раскинулся лес, как в Сасрегене. Небольшая гостиница с корчмой, где мы жили, принадлежала моему дяде. Она стояла на краю села у дороги. Мы с матерью заняли одну из пустых комнат. Так начался новый этап в моей жизни. Что может быть лучше, интереснее и разнообразнее, чем шумная жизнь на краю шоссейной дороги, для ребенка?

Дом, где мы жили, стоял на оживленном участке дороги от Сасрегеня до Борсека, довольно известного курорта. У нас останавливались немного отдохнуть все, кто из Пешта или других городов ездили на курорт лечиться. Зимой я с удивлением глазел на извозчиков, одетых в теплые шубы. Извозчики заходили к нам согреться и поесть, оставив своих горных лошадок, запряженных в маленькие сани, перед корчмой. Дядя, который был и владельцем, и официантом, усердно хлопотал возле извозчиков. Они казались нам господами. Они доставляли на берег Мароша лес, который вырубался в горах и весной сплавлялся вниз по реке на деревообрабатывающие комбинаты Сасрегеня и Сегеда.

Здесь, в Ратошне, наблюдая за простыми сплавщиками, которые заходили к нам в корчму, владельцами лесных участков местными богачами, я впервые почувствовал, что значит бедность и богатство. Часто видел я и владельца десяти тысяч хольдов леса Анрэ Кадара. Этот образованный, зажиточный крестьянин организовал небольшое Общество плотовщиков. Еще отец его начал покупать лес небольшими участками. Сын продолжил дело отца, но пошел дальше. Он объединил крестьян на селе, поощрял развитие овцеводства на горных пастбищах, а плоты с лесом за большие деньги продал тем, кто за бесценок работал на него.

Когда пришло мне время идти в школу, я вернулся в Сасрегень. Венгерские дети в школе изучали румынский и немецкий языки. Официальным языком считался венгерский, румынский мы изучали на дополнительных уроках, начальную школу и четыре класса гимназии мы закончили на немецком языке. Мы вчетвером (я, венгр Шандор Чед и румынские гимназисты Партениу и Октавиан) представляли выходцев из Трансильвании. Наша добрая, но строгая хозяйка контролировала, как могла, нашу учебу. Она не знала стихотворения Ади, в котором есть такие слова: «У Дуная и Олта один голос», но в своей заботе о нас осуществляла эту мысль поэта. Пусть не сразу, но мы поняли это и помогали друг другу во всем.

Хозяином маленькой корчмы в Ратошне стал другой человек; дядя купил магазин в Марошхевизе, и на семейном совете было решено учить меня на продавца. В Марошхевизе меня отдали в торговую школу. Здесь и застал нас 1914 год. Началась мировая война.

Мы, учащиеся младших классов, с завистью смотрели на старших, которые досрочно сдавали экзамены и сразу же уезжали на фронт.

Шел уже второй год этой кровавой войны. Многие мои однокашники, воспользовавшись возможностью, сдали экзамены досрочно. Я и теперь не могу понять, что влекло их на фронт. Ведь давно ушло время подкидывания шапок, украшенных разноцветными лентами, веселых шуток и заверений осенью быть дома. Теперь город был переполнен ежедневно прибывающими солдатами с ампутированными руками и ногами. Настроение наше было подавленным, обстановка пугала. Одно крыло нашей школы превратили в госпиталь, и запах хлора и эфира преследовал нас, не исчезал ни днем ни ночью. Он сделал фронт реальным, приблизил его. Экзамены сдавало только две трети класса. Остальные в это время уже воевали. Новобранцы с песнями отправлялись с вокзалов, но теперь уже меньше было восхищений, горе и страх подавляли надежду новобранцев.

В Марошхевизе мелкий люд считал, что надо заниматься тем, что даст возможность нормально прожить. Родственники должны поддерживать друг друга, а уж если ты даешь хлеб в руки кому-нибудь из них, то его надо подольше держать возле себя. И вот, окончив торговую школу, стал я учеником в магазине моего дяди. Работу начинал рано, открывал магазин на рассвете. Вечером я раскрывал учебники, готовился к экзаменам. Очень хотелось окончить гимназию.

Дяде не удалось избежать своей участи. Его забрали в армию. Заботы о магазине полностью легли на мои плечи. Я почувствовал себя совсем взрослым и с удвоенной энергией взялся за работу и учебу. Вскоре успешно сдал экзамены.

27 августа 1916 года Румыния вступила в войну на стороне Антанты. Австро-венгерская армия, находившаяся в Трансильвании, не смогла остановить румынские войска и была вынуждена поспешно отходить, сдавая позиции. 11-я румынская армия заняла большую часть территории Трансильвании.

Поскольку граница проходила недалеко от Марошхевиза, было решено эвакуировать жителей. Так мы оказались в Цегледе. Мы приехали туда хмурым дождливым днем. Остановились у родственников.

«Откуда ждать помощи? Как жить дальше?» — думал я, бродя по городу.

Вскоре я получил должность стажера в одной сберкассе. Новый год стал поворотным моментом в моей жизни. Румынские войска были изгнаны из Трансильвании, и мы снова оказались в Сасрегене. Март 1917 года принес и мне повестку.

Марошвашархей только пробуждался, когда мы, новобранцы, с вокзала спешили в центр. На центральной площади, в доме культуры, помещался распределительный пункт. Мы шлепали по грязи к проходной, где унтер-офицер то по-венгерски, то по-немецки ругал всех нас. Думаю, не без причины, потому что новобранцы хорошо заправились по старому обычаю. Но сейчас в этом было что-то другое. Какое-то отчаяние, что ли. Ведь бушевала война, а об Австро-Венгерской монархии ходили все более тревожные слухи.

В фойе дома культуры нас разделили на три группы. Большая часть попала в пехоту, меньшая — в гусары, а я с несколькими товарищами — в артиллеристы.

Заспанный старший лейтенант вручил мне документы и проездные билеты. Я даже не успел рассмотреть его как следует, как он пробормотал мое имя и тут же занялся другим. Толпа вынесла меня на улицу.

Мне предстояло ехать в город Надьсебень, а оттуда уже дальше. По дороге на вокзал познакомился с молодым человеком по имени Густи Демень. Его тоже направили в Надьсебень. По дороге к вокзалу мы о многом переговорили. Кто мог тогда думать, что его смерть через полгода прервет нашу дружбу… После дня дороги мы прибыли в Надьсебень и там получили направление в казарму артиллеристов.

Здесь, услышав имя старшего лейтенанта Чаки, я надеялся услышать красивую венгерскую речь. Но мои ожидания не оправдались. Последовал взмах руки, и я услышал немецкую речь:

— Фейерверкер Петраш, группа в полном составе к отправке готова. Можете выезжать следующим поездом.

Чаки передал нас фельдфебелю Петрашу, начальнику пожарной команды. Имя Чаки встречалось мне и после: тогда это был министр иностранных дел. Но об этом позже.

Петрашу было поручено отвезти нас, пятерых, в город Темешвар в офицерскую школу.

Мы прошли по улицам и незаметно очутились перед маленькой корчмой. Здесь Петраш провел разъяснительную беседу. Оказалось, что до Темешвара не так-то просто добраться. Петраш считал, что самое умное — заночевать в Деване. Потом мы узнали, что он оттуда родом и семья его осталась там. И Петраш всегда делал этот небольшой крюк, когда вез в часть новую группу солдат. Денежки у нас были, прибыть сегодня же вечером в Темешвар нам не хотелось, и потому предложение Петраша пришлось всем по душе.

— Вы же понимаете, господа… — его маленькие черные глаза хитро улыбались, — вам хорошо, вы скоро станете офицерами, а потом, может, пойдете еще выше. Но у такого бедного человека, как я, судьба не из легких. Ездить между Надьсебенем и Темешваром, конечно, пока с ним не случится какой-нибудь беды.

Мы не поняли, о какой беде идет речь, и удивленно посмотрели друг на друга.

— А то кто-нибудь раскусит меня да и заявит об этом начальству.

— Мы нет, — ответили все как-то сразу.

Никто из нас не знал Темешвара, и теперь мы толкались у окна вагона, пытаясь разглядеть город. Поезд медленно подошел к станции.

— Двух пролеток нам хватит: для вас, господа, — одну и мне одну, — распорядился Петраш. Потом хитровато добавил: — Пусть пехотинцы ходят пешком, артиллеристам положены лошади. — Извозчикам он небрежно бросил: — В артиллерийскую офицерскую школу!

Вначале мы не думали всерьез, что все же попадем на фронт. Надеялись, что война кончится, пока мы учимся. А здесь, в школе, мы пробудем минимум полгода. Чудесная была пора! Темешвар в то время был одним из самых благоустроенных городов. В центре города стояли прекрасные здания: ратуша, дворец епископа, собор, здание комитатского управления, трибунала и частные особняки. Что касается предместий, то наиболее привлекательным и развитым был Йожефварош, отделенный железнодорожной линией от Эржебетвароша. Промышленный район с фабриками и пивным заводом назывался Ференцварош.

В свободное время я часто бродил по улицам Темешвара. Исходил все закоулки. В такие минуты забывалось о войне, пушках, лошадях. К сожалению, приближались экзамены. В конце октября мы их успешно сдали. Боялись, что, если не сдадим, нас пошлют на фронт.

Кальману Миксату и не снилось никогда, что в Селиште, на родину его красивых женщин, попадут артиллеристы, что здесь будут готовить рекрутов, не нюхавших пороху, для войны. Трехнедельная подготовка пролетела как мгновение. На фронт нас все-таки послали.

Прощай, Селиште! Увижу ли я тебя когда-нибудь, вернусь ли в эти края?

В то утро для меня началась война. Стоял лютый мороз. Мы, сорок добровольцев, попали в товарный вагон. Там распоряжался капрал.

— Господа добровольцы, — пригласил он, — идите сюда, в этот уголок. Мы здесь шикарно устроимся до пересадки. Наш транспорт закрытый, ведется точный учет из-за дезертирства, сюда больше никого не посадят. — Все шесть дней пути он почти не умолкал.

— Где вы были ранены, господин капрал?

— В Каринтии. Мне еще повезло, что меня перевели в коложварский госпиталь. Раненых, было много, сражение на берегах Пьяве было страшное, кровавое, кругом лежали раненые и трупы, трупы и раненые. Но, уважаемые господа, на войне ко всему привыкаешь, даже к тому, что сегодня ранили или убили твоего товарища, а завтра, возможно, настанет и твоя очередь. На войне опасны не только пули, но и скалы, которые крошатся от пуль и тоже могут ранить или убить.

Капрал, с наслаждением смакуя все эти ужасы, следил за нашими испуганными лицами. Наш испуг вдохновлял его на новые рассказы.

— Противник два-три дня обстреливает нашу батарею, мы не можем поднять голову и потому сидим без движения в этих собачьих конурах, которые сами же выдолбили в скале. Кругом ни одного деревца, спрятаться можно только в скале. Хорошо, если здесь уже прошли саперы, взорвали мины и теперь есть воронки, где можно отлежаться.

Капрал так и сыпал словами: позиция, укрытие, саперы. Вскоре они нам уже осточертели.

— Какие у вас пушки, господин капрал? — спросил Густи Демень.

— А-а, — махнул рукой капрал… — Нет у нас крупных пушек, их бы нам не вытянуть на горы. Скажу вам по секрету, господа, что и снарядов у нас было гораздо меньше, чем у итальянцев. Поэтому снаряды нужно экономить.

— Вы проходили спецподготовку, господин капрал?

— Ну да! Для нее нужно орудие. У каждой пушки есть прицел. Поставил на нем нужное деление — и пали!

— А какую должность вы занимали?

— Я-то? Был и наводчиком, и телефонистом на одном участке. Ну и местечко, доложу вам! Не дай бог! Там я и был ранен. Пуля продырявила меня утром, и только через сутки подобрали меня. Наложили временную повязку. Счастье мое, что выжил. Воды там нет, чуть не помер от жажды. Трудно без воды. Ночью раздавали нам и завтрак, и обед, и ужин, все сразу. Не во что было наливать. А хлеб давали в миске, потому что он сильно крошился. Нальют в котелок кофе и сто граммов рому — и жди следующей ночи. Все время один и тот же жидкий суп. Надоел он, сил нет. Но съедали — жить-то надо было. А еще давали копченую селедку — одна соль. Уж ее-то никто не мог есть. Пусть ее жрут немцы вместе с их любимым мармеладом!

Поезд резко затормозил и остановился. В дверь громко постучали. Это оказался брандмайстер Балинт.

— Смирно! — гаркнул он. — Внимание! Приказываю дверь держать взаперти! Когда стемнеет, прибудем в Пешт, на Западный вокзал. И чтоб никто не посмел удрать! Поняли?

Его голос то снижался до шепота, то переходил в крик.

— Не обещаю ничего хорошего тому, кто удерет. К утру все равно найдем негодяя, только движение задержится.

На вокзале, в зале ожидания для военных, было много и гражданских. И здесь царил беспорядок, вызванный войной.

Стоял декабрь 1917 года.

Кругом суетились курьеры, отовсюду слышались команды. Наконец, нас отправили по направлению Сомбатхей — Граз. Нас, добровольцев-артиллеристов, было немного, и ехали мы в пассажирских вагонах. Товарный вагон был забит до отказа. Людям было тесно, но тепло. Посреди вагона стояла маленькая печурка, которая согревала солдат. А нам в нашем вагоне было холодно, но мы утешались тем, что видели в окне.

— Да-а, — нарушил молчание один артиллерист, — как хорошо было дома! Господам добровольцам скоро до чертиков надоест любоваться красивым пейзажем. Я жил среди гор, но, увидите сами, наши горы такие кроткие и мирные по сравнению с теми, куда нас везут.

Капрал Абель Ваш поддержал его:

— Вы правы. Ни отец мой, ни мать не были сернами, а вот я должен был научиться лазить по горам…

Тускло светила свеча в вагоне. Наше путешествие продолжалось. Вскоре мы прибыли к месту своего назначения.

Много хорошего слышал я о сказочной Италии, но картина, представшая предо мной, разрушила все иллюзии. Все было изрыто снарядами. Мы, слушатели курсов, подчиняемся теперь капитану Конраду, который не мог произнести ни одного слова по-венгерски.

— Забудьте все, — трещал он, — чему вас учили ваши бездельники в тылу. Война по теории и на практике — совершенно разные вещи. О надежной защите от пуль и не мечтайте. Если хотите защитить себя, выройте яму в снегу, там и спрячьтесь. И не надейтесь, что снарядов у нас будет вдоволь. Запомните, нельзя каждому трусливому добровольцу удовлетворить собственные прихоти. Ездить будете верхом. Знаете, артиллерист и лошадь как бы срослись. Получите горное снаряжение и каску. Это очень неудобный наряд, но он может защитить от мелких осколков. И этот артиллерист, — он указал на стоявшего поодаль унтера, — выдаст вам тетради, в них вы запишете все то, что здесь узнаете, и будете стараться не забывать.

Со всех сторон нас окружали высокие горы. Они давили, к ним надо было привыкнуть. На южном склоне расположились артиллерийские позиции. Нас разместили в бараках, устроенных на выдолбленных в скале террасах. Под нами, в узкой долине, маленькое село.

Недалеко от вокзала находится госпиталь, в двух шагах от него — кладбище. Покосившиеся деревянные кресты. Старые и новые могилы. Недавно здесь прошли сильные бои. Армия Австро-Венгерской монархии оттесняла к югу итальянские войска, но до равнины не дошла. А теперь в восточной части Монте-Граппа, возле Пьяве, стояли французские части.

Со мной происходит что-то странное. Не могу смотреть туда, где госпиталь, кресты… Что это, болезнь или предчувствие — не знаю. От нас требуют знаний, надо учиться. Мы зубрим материал и готовимся к рождеству.

Рождество 1917 года. Под елкой — маленькие пакетики. Двадцать штук, каждому из нас. На пакетиках надпись: «От родины — фронтовикам». Настроение далеко не праздничное. После ужина немного кипяченого вина — и все мы мысленно дома. А настоящая война рядом, не сегодня-завтра нас могут отправить на батарею.

В середине января я дышу уже воздухом фронта. Получил назначение в одну из гаубичных батарей.

— Здесь наблюдательный пункт, — объяснил мне офицер. — Все, что вы видите там, — он указал на полосу впереди, тянувшуюся на сто метров, — это наша передняя траншея. В свой бинокль я обнаруживаю примитивные блиндажи и еще что-то. С противоположного горного хребта буквально в лоб нам глядят итальянцы. По карте я внимательно изучаю местность. Узнаю, где обстрелянные точки, как расположены позиции итальянцев.

Толкаю Густи:

— Наконец-то мы одни.

— Не совсем, — отвечает он. — Оглянись вокруг. Видишь те высокие горы? Вон, справа. Пожалуй, они могут соперничать с нашими горами. Это Монте-Граппа. Там всюду укрытия итальянцев и полно солдат.

— Тише! — шепчу я. — Слушай!

Это ветер донес голоса итальянцев. Наверное, они так же слышат нас. Снова тишина. Пейзаж кругом изумительный. Ослепительно блестит на солнце снег. Эх, если бы не война!..

Постепенно мы начинаем привыкать к службе, к сменам на рассвете и, если бы враг не стоял напротив, забыли бы о войне.

Медленно проходит январь. В феврале Густи приготовил для нас сюрприз. Мы и раньше заметили, что он собирает банки из-под консервов. Это даже казалось подозрительным. Пока я наблюдал за противником, он дырявил банки и нанизывал их на веревки. Однажды я заметил, как он вышел из своего наблюдательного пункта, дополз по-пластунски до куста и долго возился там. Через полчаса он сидел возле меня.

— Достижение! Чудо современной техники! — Уголки его рта насмешливо опустились. — Если «макаронники» вздумают навестить нас, наши консервные банки дадут нам об этом знать.

Итальянского солдата вблизи мы еще не видели, но однажды, когда наступил вечер, артиллерия противника открыла огонь. Целую ночь стреляли. На рассвете должна быть смена. Когда же кончится обстрел? Начало светать. Внезапно смолк грохот артиллерии и какая-то фигура в белом выпрыгнула из траншеи напротив. Мы отчетливо услышали итальянскую речь. И после небольшой паузы: «Браво!» И аплодисменты, аплодисменты, как в театре. С нашей стороны огня не открывали. Белая фигура метнулась обратно в траншею.

— Ну ты, гений, — толкаю я Густи. — Чудесно сработал твой предохранитель. Ясно одно…

— Что? — вопросительно посмотрел на меня Густи.

— Что на свете есть не только порченые консервы, но и порченые консервные банки.

Смерть на войне — транзитная гостья. Придет, побудет некоторое время, потом отправится дальше.

Чуть позже нарушилась наша телефонная связь. Густи отправился проверить линию, но едва прополз несколько метров, как был убит метким снайпером. Его окоченевшее тело мне удалось перетащить в укрытие только вечером. Позже, когда связь была налажена, я доложил своему командиру о Густи. На той стороне провода в двух-трех словах выразили сожаление и тут же передали приказ: не оставлять наблюдательный пункт, смена придет на рассвете.

После смены мной овладела апатия. Меня ничто не интересовало. Мысли вертелись вокруг Густи. Где-то бурлит жизнь, здесь грохочет война, а мне все безразлично.

В таком настроении я даже не обратил внимания на то, что немного побаливает горло. Раз не очень сильно беспокоит, к врачу не пойду. Нет сил смотреть на раненых. Но в среду горло опухло. То же самое с ногой. Странно, почему опухла нога? Гвоздь в башмаке? Нет, ничего похожего. Горло болит все сильнее, а мне идти дежурить. На другой день еле стою на ногах. Придется доложить, что заболел. Боль в суставах дает о себе знать. Не могу идти. Меня кладут на носилки и несут к врачу. При малейшем толчке боль пронизывает все тело. Товарищи идут медленно, осторожно, чтоб не трясти носилки. Наконец я у врача.

— Доброволец, как же вы могли такое допустить? Это больше, чем легкомыслие. У вас сильная ангина, но это не самое страшное. Вы запустили ее и теперь получили осложнение на суставы.

— Да это всего на пару дней, — высказываю я свое предположение.

— Пару дней? — он усмехнулся.

Я пережил адские муки, пока меня доставляли в тыл. Немецкий врач, который осматривал меня, обратил гораздо меньше внимания на мои недуги.

— Ну, для этого война окончилась, — махнул он рукой, и меня понесли дальше.

Санитарный поезд мчался в ночи к Будапешту. Наверное, поэтому и лекарство не казалось мне таким горьким. Очнулся я в бане Лукач. Вокруг меня — врачи. Закрыв глаза, я ждал их решения.

Лекарство, горячий чай. Медсестра уговаривает проглотить, выпить. Лежу, закутанный в простыню и несколько одеял. Пот льется градом. Нечем дышать, потому что и голова закрыта простыней. Сколько прошло времени — не знаю. Потом вижу себя на свежей постели. Боль как будто утихла. Засыпаю. Через несколько дней я уже пытаюсь ходить без посторонней помощи.

— Вы родились под счастливой звездой, — говорит на обходе врач. — За выздоровление благодарите свой сильный организм.

Не прошло и двух недель, как я стоял перед комиссией.

— Здоров, отпуск на две недели — и назад на фронт.

Весна 1918 года, военная весна. Как и до войны, в Марошвашархее распускаются почки на деревьях, но на главной улице почти нет молодежи, во многих магазинах опущены жалюзи, на них — сообщения о смерти владельца. Незаметно пролетели две недели дома. Материнская любовь и забота помогли мне окрепнуть.

Из соснового бора Мароша я попал снова на Монте-Граппа. Теперь наша батарея стояла возле Пьяве. Круто поднимались скалистые берега реки. Левый берег в наших руках. Едва успел привыкнуть, осмотреться, как начались летние наступления. Зачем? Бой у Пьяве окончился неудачно, мы понесли большие потери и больше не предпринимали таких попыток. Передовая линия словно застыла. Иногда одно наступление, и лето проходит. Мы надеемся, мечтаем о том, что, может быть, сбудется чье-то давнее пророчество: пока опадут листья, кончится эта война. За время летних наступлений израсходовано большое количество снарядов, меньше стало и орудий. Но все это меня не интересует. Командование посылает меня в офицерскую школу в Темешвар, и я с радостью ухватываюсь за это предложение.

Поезд петляет среди гор. Всюду на станциях, где мы проезжаем, стоят заплаканные женщины, дети. Потом Вена. Беспокойство, нервная обстановка. Плохо с продуктами. Даже за хорошие деньги трудно раздобыть еду. На улицах темнота, грязь. Скорее бы добраться! Наконец прибываем в Будапешт. Но оказалось, что из пекла попали в ад. Перед открытыми магазинами выстроились длинные очереди. На закрытых жалюзи надписи в траурной рамке.

Я хотел что-нибудь привезти домой, встал в одну очередь. Прошли те времена, когда мне, будущему офицеру, солдаты уступали место. В толпе народ открыто обсуждает, что король хотел заключить сепаратный мир, но ничего не вышло. Война проиграна.

Только на следующее утро поезд отправится в Темешвар. А пока стою в очереди у Королевского театра. Хотелось послушать Эрнеста Кираи (то есть Королевского). Удивительно, говорю я себе. Три короля! Королевская улица, Королевский театр и Эрнест Кираи.

29 октября 1918 года встретились с боевыми друзьями на Восточном вокзале. Пока я покупал газету, они заняли одно купе. Я устроился в углу купе и развернул газету. Интересно, что пишут? Читаю заголовок: «Обстрел Цепного моста». Под ним: «Толпа требовала установления республики». Еще ниже: «При столкновении имелись жертвы: раненые и убитые».

На второй день прибыли в Темешвар. На вокзале большое оживление. Поговаривают о революции. Здесь знают, что в Будапеште демонстранты во главе с вооруженными солдатами приветствовали независимую и демократическую Венгрию, а потом отправились на Восточный вокзал, чтобы помешать отправке на фронт одного батальона. Демонстранты ввалились в закрытые залы, сорвали военные надписи и немецкое знамя. Вокзал был наполнен радостными возгласами: «Хватит воевать! Объявлен мир!» Дверь вагона, в котором везли снаряды и оружие, была взломана. Вооружившись, демонстранты двинулись к зданию парламента.

Когда мы прибыли, о событиях в столице уже знал старший лейтенант Неф. Ему сообщили об этом по телефону из Будапешта.

— Имейте в виду, — сказал он, встретив нас, — здесь нет никакой революции, здесь армия! Мы давали присягу королю, государству, и мы останемся верными этой присяге! Орудия во дворе, подготовить их к бою.

Его слова мы встретили молчанием.

— Что, не нравится вам, господа? У кого иное мнение — шаг вперед!

Никто не двинулся с места.

На складе получили карабины, пистолеты, ручные гранаты. Капитан Неф назначает меня старшим.

— Пойдете на стрельбище. Там скопление людей. Марш в конюшню за лошадьми! — приказывает он.

В конюшне страшный беспорядок. Ворчат конюхи. Унтер-офицер помогает нам выбрать и оседлать лошадей. Через несколько минут строимся во дворе и отправляемся на полигон. Унтер-офицер докладывает мне:

— Ничего страшного. Всего-навсего собрание русских военнопленных: митингуют, требуют отправки домой.

— Пришлите сюда их руководителя, — приказываю я.

Пришел один верзила, усатый, в казачьей шапке, в брезентовой робе. Объясняется на ломаном языке.

— Мы хотим домой. Дайте нам хоть какие-нибудь вагоны, обеспечьте продуктами питания. За порядок ручаюсь.

— Сколько вас?

— Восемьсот двадцать.

— Когда вы ели в последний раз?

— У каждого есть кое-что из продуктов. Мы получили их, когда уходили из хозяйств, где мы работали.

Оставляю на полигоне своих людей и иду звонить начальству. Докладываю капитану Нефу и жду его дальнейших распоряжений. Через полчаса мне позвонил майор из районной комендатуры.

— Пусть русские идут в казармы. Я говорил с комендантом, он их там разместит. Приказываю обращаться с ними, как со свободными людьми. Обижать их или грабить запрещается. После обеда будет смена часовых. Об ужине для русских договорились.

Во дворе меня ожидал русский. Мое сообщение, кажется, успокоило его. Через час в бараках уже было тихо. Позже прибыла смена, и мы ушли.

Наконец-то можно отдохнуть! Мы расселись вокруг маленькой печки и проговорили до рассвета. Доброволец Кибани в тот день прибыл из Будапешта и привез свежую газету. Она переходила из рук в руки. Всех интересовало, что происходит в Будапеште. В газете мы прочитали:

Мы переглянулись. Так вот какая обстановка в столице! Можно, выходит, открыто писать о таких вещах? В тот вечер мы долго не могли уснуть.

На следующий день нас разбили на конные отряды. По решению Национального совета зачислили в кадровый состав. Однако это не мешало дежурному офицеру после воодушевленной речи всучить нам по две-три лошади для ухода, так как рядовые запаса еще раньше ушли в отпуск и в казармах почти не осталось рядовых артиллеристов.

Неожиданно раздалась громкая команда:

— Открыть ворота! По первому приказу — огонь!

Это напротив ворот крытого манежа остановился стрелковый взвод во главе со старшим лейтенантом Кутрером, преподавателем офицерской школы.

Ворота открыли. Вырывающиеся вперед пленные вдруг начали отступать. Снова послышался картавый голос старшего лейтенанта Кутрера:

— Люди! Получите суп и хлеб! Ведите себя спокойно, иначе буду вынужден научить вас порядку. Удрать и не пытайтесь, потому что откроем огонь. Я побывал на фронте, и мне абсолютно безразлично, если на моей совести будет смерть еще двадцати человек! Приказываю закрыть ворота!

Вскоре открыли ворота и начали группами выпускать людей, проверяя их документы. Наш взвод, готовый к бою, стоял у ворот.

Десять дней мы пробыли в Темешваре, охраняя порядок. Немецкий язык кайзеровской армии сменился венгерским. Розы на шапках с буквой «К» заменены национальной красно-бело-зеленой лентой.

Мы снова отправились в Селиште. В Араде при пересадке нас разоружили. Прибывающие из Надьсебеня в Коложвар утверждали, что в Трансильвании «все в порядке», революции нет. В Селиште нас ожидал сюрприз. В казарме разместились румынские гвардейцы. Назад на вокзал, курс — в Надьсебень! Здесь мы расстались. Мои товарищи вернулись в Будапешт, а я с одним коллегой еду в Коложвар.

Станция Кишкапуш забита эшелонами. Чтоб добраться до Коложвара, нам необходимо сделать пересадку. Люди пробираются под составами, лезут по крышам вагонов. В поисках еды открывают закрытые товарные вагоны. Не найдя ничего, все разбивают, топчут. Недавно был объявлен сухой закон, но вокруг много пьяных. Патрули пытаются предотвратить грабеж, установить порядок. Кое-где слышны выстрелы. Из здания вокзала «заговорил» пулемет. Наконец нам удалось сесть на поезд, который следует в Тьёвиш. В Тьёвише повторяется та же картина. Мародерство, стрельба. Через два дня пути мы добрались до Коложвара. По обеим сторонам нашего состава нас высаживают, разоружают. С большим трудом выбираюсь из толпы и отправляюсь домой. Вот и знакомые ворота. Теплая волна захлестнула сердце. Ворота открыты, мне навстречу бежит собака. Слышу голос матери. И вот я обнимаю ее. На душе радостно: больше нет войны, никуда не надо идти, я уже не солдат. Пожалуй, надо поступить в коложварский университет.

Однако радость была преждевременной. На второй день я уже был в казарме. Капитан, встретивший меня, сказал:

— Вы кадровый военный, мы вас не демобилизуем. Отправляйтесь на запасную батарею.

Я оторопело уставился на капитана, словно видел его впервые, хотя мы с ним давно знакомы. Капитана Таподи, командира запасной батареи, я знаю со времени моей военной службы.

— Старший лейтенант Витинг! — приказал он. — Здесь еще один. Отправьте его наводить порядок в казарме с прикрепленной к вам группой.

Двор казармы похож на рынок. Туда-сюда снуют люди. Привязанные к подводам лошади, которые уже успели съесть, сено, беспокойно ржут.

В глубине двора стоят пушки. Лошади в упряжках. Батарея прибыла с час назад, солдаты лошадей распрягать не стали, разошлись по домам. Мы бросили животным сено. Ветеринар осматривает их, два унтер-офицера помогают ему.

В казарме топчутся демобилизованные. Всюду разбросаны ручные гранаты. И не удивительно, что то тут, то там они взрываются. Мертвых уносят хоронить, раненых перевязывают. Вот так выглядела казарма в Коложваре.

Наведя «порядок», пару дней мы проводим учения, потом отправляемся в Тьёвиш для охраны демаркационной линии. Впереди идет батальон жандармов, которые должны охранять железнодорожный мост. На демаркационной линии, за рекой Марош, стоят войска румынской королевской армии.

Скоро рождество. Как мало знаем мы о событиях, которые происходят в мире. Из Пешта по приказу военного министра прибыли агитаторы с красными кокардами. Но наш командир не признает министра и, следовательно, агитаторов не пускает в казарму. Он приказывает им отправляться на вокзал, сесть в вагоны и возвращаться в Будапешт.

Со стороны Дьюлафехервара румынская национальная гвардия готовится окружить нас. Батарею отводят назад, и мы возвращаемся. Вспыхнула эпидемия гриппа, и с каждым днем становится все больше больных.

Румынская королевская гвардия намерена вступить в Коложвар в день рождества. Мы должны оставить город. Бегу домой попрощаться, мама что-то готовит мне на дорогу. Потом я снова мчусь на вокзал. В городе солдаты ведрами носят вино. Оказалось, они открыли подвалы всех ресторанов и прострелили наполненные вином бочки, чтобы ни капли не оставить румынам для праздника по случаю их торжественного вступления в город.

Наш поезд отправляется. Окна вагонов разбиты, свистит ветер. Мы очень мерзнем. Каждому хочется попасть в товарные вагоны к лошадям, там теплее. Лошадей надо накрыть, они тоже мерзнут. На второй день рождества мы прибываем в Дебрецен. Наш командир отправляется в магистрат, но возвращается подавленный. Город не принимает нас, там даже видеть солдат не хотят. Отправляемся дальше, в Мезёберень. Наученный горьким опытом, старший лейтенант Арпад сразу начал выгрузку, не спрашивая на то разрешения. Отцы города появляются на вокзале. Картина устрашающая: на город направлены дула орудий, пулеметов. Мы стоим с серьезными, сосредоточенными лицами.

— Господа! — говорит Арпад представителям властей. — Возможны два варианта. Либо вы сами определите нам место, либо мы расположимся без вашего разрешения. Я отвечаю за поведение своих солдат, но на любое насилие ответим насилием.

Конечно, сразу появился ночлег. Офицеров разместили в гостинице «Корона», солдат — в казармах. Устраиваемся и «празднуем» рождество.

С первого же дня началась работа: уборка конюшни, уход за больными гриппом, дежурства. Половина наших людей болеет гриппом. Я тоже простужен, но это, к счастью, не грипп. Самое приятное — дежурство в конюшнях: там тепло и спокойно.

На второй день нового года меня и еще одного солдата вызвали в штаб.

— Под видом простых пассажиров вы вернетесь в Коложвар, в отряд спецназначения. Вы не знакомы. Попробуйте в Надьвараде достать рекомендацию румынского политикана Маниу, — приказывают нам.

Зачем все это, нам не объясняют. Мысль о демобилизации радует, поэтому я больше не проклинаю суровый холод, проникающий через разбитые окна вагонов и пронизывающий до костей. Стараюсь привыкнуть и к насморку. В Надьвараде в гостинице Вейсловича, к моей радости, встречаю своего старого знакомого Партениу.

— Каким ветром к нам занесло?

— Хотел бы попасть в Коложвар, демобилизоваться. Для этого нужна рекомендация Маниу.

Он пообещал, что достанет визу и рекомендацию. Договорились встретиться на железнодорожном вокзале вечером в восемь.

На вокзал мы с Партениу прибыли одновременно. Я пешком, он — в экипаже. Возле теплого, освещенного вагона он вручил мне документы.

В поезде по дороге на Коложвар я задремал. Проснулся от резкого толчка. Оказывается, приехали. Темно. По обеим сторонам железнодорожной насыпи стоят солдаты. Пассажиров направляют к выходу, а солдат выстраивают в ряд. Медленно идет проверка. Это больше чем удача: ее проводит младший брат Партениу — Октавиан. Мы обнялись. Я рассказал, как встретился с его братом. После проверки визы прощаемся.

Для меня наступило чудесное время.

На четвертый день я отправился на призывной пункт, чтобы навсегда распрощаться с воинской службой. Очередь. Как же все это надоело! Но вот я отдаю свое направление, получаю выходное пособие. Мне советуют поступить в университет, тогда я могу остаться в Коложваре, иначе отправят этапным порядком на родину. Выйдя на улицу со справкой о демобилизации, я чуть не запрыгал от радости. Заставил себя идти спокойно. Строил планы на будущее. Если в университет не примут, пойду в другой институт, у меня ведь есть аттестат об окончании торговой школы.

22 марта Революционный совет в прокламации «Всем! Всем!» сообщил: «В Венгрии пролетариат взял власть в свои руки». 25 марта в Венгрии победила революция. После этого до нас доходил поток самых противоречивых и порой страшных информаций.

Начались и мои личные неудачи.

На основании одного злонамеренного доноса я был арестован и отправлен под охраной в Брашшо, где меня допросили, а потом заключили в концлагерь.

Несколько дней продолжался мой процесс. Против меня выдвинули самые невероятные обвинения. Никаких улик против меня найдено не было, но меня не отпустили, а вернули в концлагерь. Там я узнал, что 2 мая румынские части перешли в наступление вдоль Тисы, а французы и сербы заняли Мако и город Ходмезевашархей. Чехи, заняв значительную часть Северной Венгрии, объединились с румынскими частями. Венгерская армия как таковая практически перестала существовать. На заседании Рабочего совета прозвучало предложение мобилизовать рабочих и все население страны. 3 и 4 мая 90 тысяч рабочих и крестьян вступили в армию. Об этом мы узнали через несколько дней. 10 мая меня снова вызвали на допрос. В это время венгерская Красная армия, остановив продвигавшиеся чехословацкие и румынские части, перешла в контрнаступление.

Не знаю, может, эти сообщения с фронта в какой-то степени и повлияли на обращение со мной: допросы прекратились, и меня определили на работы.

Двор казармы был разделен проволочным ограждением. На одной стороне мы работали, на другой проходили учения румынских солдат. В конце мая в казарму привезли венгерских солдат. Среди них я увидел старых знакомых. Я дал знать о себе, но, к моему несчастью, меня схватили, привели к румынскому полковнику. Он приказал 30 дней содержать меня под усиленным арестом. Заключение я должен был отбывать в крепости.

Наверное, только замок Иф, где томился Эдмон Дантес, мог сравниться с этой крепостью. В казематах не было ни топчанов, ни столов. Стены покрыты плесенью, воздух затхлый, сырой. Часовые всю ночь стреляли в воздух, поддерживая связь друг с другом. Естественно, спали мы очень мало.

Жарким июльским днем меня снова отвели к полковнику.

— Ну, надеюсь, это послужило вам хорошим уроком.

— Да.

— Этим вы не отделаетесь. Вас сейчас зачислят в солдаты. Вернетесь в Коложвар, но раз в неделю будете являться для регистрации к местным властям. Как только вы понадобитесь румынской армии, вас зачислят в часть. Ответ не требуется. После присяги вы будете знать ваши обязанности.

Прибыв в Коложвар, я первым делом принял теплую ванну. Мама, как и я, тоже хотела, чтобы я поступил в университет.

Венгерская советская республика пала. На семейном совете решили, что я должен отправиться в Вену и там попытаться поступить в политехнический институт. Достали заграничный паспорт и визу в Австрию. Через Чехословакию. В Венгрию ни паспорт, ни визу не давали. В то время до нас доходили ужасные слухи о положении в Венгрии.

В конце июля я отправился в дорогу и через десять дней прибыл в Вену. Рекомендательное письмо лежало у меня в кармане бесполезным грузом: кроме обещаний, ничего не добился. Обратился в венгерское посольство. Меня приняли, поменяли паспорт и отправили в Будапешт.

На границе меня задержали. Жандармы закрыли многих пассажиров, в том числе и меня, в зале ожидания. Отобрали наши паспорта. Пассажиров вызывали по одному. На рассвете дошла очередь до меня. Жандарм вернул мне паспорт, избавив меня только от домашнего сала.

На рассвете прибыли в Пешт. С Восточного вокзала я отправился к своим родственникам в надежде пробыть у них до тех пор, пока не урегулируется мое положение. Тетя Маргит и ее семья встретили меня с большой радостью. От них я узнал, что мы рано радовались победе венгерской Красной армии, потому что внешняя и внутренняя реакция оказалась сильнее. Тетю Маргит перевели на пенсию, потому что во времена «коммуны» она не отказалась руководить высшим техническим училищем. Но до сих пор из пенсии она не получила ни гроша. Живут на деньги, что зарабатывает шитьем. Старший брат Дьюла, который был адвокатом в период Республики, теперь осужден. Ее младший брат Ференц сейчас в лагере для военнопленных. Неизвестно, какая судьба ожидает его. Получили как-то весточку, что жив, здоров, но о возвращении домой и речи не может быть. Тетя предупредила меня, чтобы в институте я «умно» объяснил, где был и чем занимался в прошлом году, потому что время нынче такое: всех подозревают в сотрудничестве с красными. И обязательно я должен сообщить, что брата моего отчима вместе с друзьями румыны выселили из города Марошвашархея, где он работал железнодорожником.

Я стоял перед краснокирпичным зданием моей мечты — будапештским политехническим институтом. С благоговением открыл дверь, поднялся по лестнице.

— Ты ли это, Дани? Как ты здесь оказался? Что делаешь? — вдруг услышал я.

— Хотел бы поступить… А ты?

— Я уже второкурсник. Первый год был очень странным. Но об этом позже. Расскажи-ка лучше о себе.

— Потом, потом. Скажи мне лучше, поступить сюда можно?

— Ты член объединения студентов Трансильвании?

— От тебя впервые слышу об этом.

— Тогда пошли.

Он меня взял под руку и повел в другое здание.

— Новый кадр? — спросили в небольшой комнате, куда мы вошли.

— Да, и к тому коложварский, — сказал мой друг.

— Давай запишем.

Моя фамилия была записана в огромную книгу, и мы вышли.

— Ну теперь-то я не отпущу тебя ни на шаг, — сказал Пишта Тот. — Сегодня ты мой гость, мы поговорим обо всем на свете.

В маленьком ресторанчике около института я услышал многое из того, что мне необходимо знать для поступления в университет. Потом Пишта перечислил, какие нужны документы: справка о моей нравственности, выданная жандармерией, справка, заверенная двумя подписями, о моем местонахождении и поведении в 1919 году и, наконец, заявление, в котором я объясняю, почему хочу стать слушателем данного института. И вполне естественно, аттестат об окончании гимназии.

Через неделю перед деканатом я с волнением читал вывешенные списки. Свою фамилию я нашел, к сожалению, в списке тех, кого не приняли. Жаль. Институт был моей мечтой. Долгое время я жил этим. Я забыл Пьяве, унижения, концлагерь, бараки. Только это влекло меня: попасть учиться. И вот теперь… Что оставалось делать? Переписав заявление, я решил попытать счастья на физико-математическом факультете университета. Через неделю, немного разочарованный, я узнал, что принят.

Материальное положение семьи тети Маргит было очень тяжелым. Пенсию тетушка еще не получала, и мне не хотелось быть обузой. Я поселился на Западном вокзале в комнате-вагоне. Мой переезд не причинил никаких хлопот ни им, ни мне.

В университете была доска объявлений, которая всегда преподносила нам какой-нибудь сюрприз. Мы постоянно находили на ней то фамилию какого-то хорошего знакомого, то добрую весть. На ней я увидел объявление. Какой-то коложварский врач-профессор искал репетитора для своего сына-гимназиста. Это то, что так нужно мне! На другой день я пошел по объявлению. Оказалось, что профессор тоже эвакуирован из Коложвара, но здесь он уже успел обзавестись чудесной квартирой в Буде. Сердитая служанка провела меня в приемную. Сначала мы поговорили с профессором, потом он пригласил жену и сына. Меня расспросили о происхождении, о родственниках, об образовании, о моих учебных планах. Очень понравилось им, что у меня есть диплом и я знаю немецкий и французский. Супруга профессора произнесла несколько слов по-немецки, потом по-французски. Меня приняли с месячным испытательным сроком. Прощаясь, профессор пообещал, что кроме должности репетитора даст мне переводить с немецкого и французского. Я, конечно, и не предполагал, выходя из этого дома, что на протяжении четырех лет буду приходить сюда.

Учеба давалась нелегко, и не потому, что был велик объем материала, а из-за условий. Железнодорожный товарный вагон нельзя было назвать удобной гостиницей. Ранняя осень дала о себе знать неприятным холодом. Керосиновая лампа едва освещала вагон. Но на это я почти не обращал внимания. Главное, я мог учиться, мог ходить в университет, на лекции, в лабораторию. Я мог конспектировать, учить материал.

В университете я узнал, для какой цели создано общество трансильванских студентов. Это общество помогало некоторым абитуриентам попасть если не в политехнический институт, то в университет.

Ночью 21 октября нас подняли по тревоге. Каждому сунули в руки по четыре листовки, размноженные на пишущей машинке.

— Одну прочти, остальные три передай по адресу, — сказал тот, кто поднял нас по тревоге.

Листовки я доставил по адресу. На рассвете я прибыл на площадь Деак, в помещение призывного пункта. Там собралось много народу, и Чанади, старшекурсник, информировал нас:

— Его высочество господин регент призывает студентов с оружием в руках препятствовать возвращению Карла IV и предотвратить ту большую опасность, которую непременно вызовет в стране возвращение короля. Его высочество господин регент твердо уверен, что в случае возвращения Карла IV Антанта навсегда разделит Венгрию на части.

— Бывших солдат сразу же вооружат, но найдутся дела и для невоенных.

— Надо скорее идти в казарму…

Из трансильванских студентов была создана рота, которую присоединили к батальону студентов столицы. Поздно вечером через Будаорш мы прошли к горе Кутя, где и расположились. Мы были в запасе, наша задача состояла в том, чтобы закрыть дорогу со стороны Биаторбадя. Впереди стояли отряды гонведов. Саперы получили приказ в случае необходимости взорвать железнодорожный мост.

Ночь мы провели под открытым небом. На второй день по проселочной дороге справа от нас промчался эскадрон в направлении Хортобади. Вечером нас сменили и отвели в замок для отдыха и укрепления охраны замка. Наши патрули разносили плакаты в районах Буды. В этих плакатах сообщалось, что национальная армия предотвратила попытку Карла IV вернуться в Венгрию, а поддерживающие короля части окружены и уничтожены.

В январе 1923 года обстановка в Будапеште была тяжелой. Режим Хорти в стране, проигравшей войну, пытался встать на ноги. У меня пока не было специальности, и это мешало окончательно решить судьбу. Где-то я слышал, что по мирному договору армия обеспечивает дальнейшую учебу студентов. На всякий случай я явился в военный отдел магистрата.

Встретил меня подполковник. Мы разговорились. Оказалось, он тоже из Трансильвании.

— Да, — подтвердил он. — Слухи верны. За полгода ты должен пройти курс обучения, после чего будешь направлен в подразделение, где и получишь от командира подразделения разрешение продолжать учебу и справку о том, что ты являешься солдатом, отпущенным для учебы в университет. По истечении пяти лет ты должен будешь просить разрешение на демобилизацию у военного министра. В артиллерийские части мы никого не имеем права принимать. Поэтому после подписи «обязательств» тебя пошлют в 1-й пехотный полк.

— Господин подполковник, прошу вас, я не хотел бы попасть к пехотинцам, потому что не смогу сочетать обучение в институте со службой в пехоте.

— В пехоте точно такие же порядки, как и в любой другой части. Могу назначить тебя в 1-й будапештский саперный батальон, но там труднее специальная подготовка, да и служба утомительнее. Правда, попадешь в более интеллигентное общество. Да и унтер-офицеры больше будут тебя уважать.

— Хорошо, я согласен. Надеюсь, мне удастся окончить учебу.

В саперном батальоне нас было тридцать два. Казарма, где мы жили, находилась на площади Палфи. Мы, студенты, и еще несколько гражданских составили один взвод. Отец одного из моих товарищей был подполковником полиции. «Наверное, не так уж плохо нам будет здесь, если сын офицера решил таким же образом окончить высшее учебное заведение», — думал я.

Звания нам не присваивали, так как это привело бы к преувеличению количества разрешенных Антантой офицеров. Нашивку на рукавах тоже нельзя было носить. И это особенно огорчало гражданских лиц. В наемной армии не полагалось иметь кандидатов в офицеры, но два офицера запаса у нас были. Они имели много преимуществ: гуляли без дела, в учениях участвовали как «зрители», часто ходили в увольнение. Нам, конечно, разрешалось появляться в городе только в форме. Во взводе учли мое военное прошлое, поэтому я стал «солдатом со стажем», этаким «заместителем командира по комнате», который за все отвечает. Наши преподаватели — унтер-офицеры не имели права жить с нами вместе.

Вскоре мы усвоили много нового по своей саперной специальности.

В пехоте для обучения использовали старые венгерские уставы, а для получения какой-нибудь военной квалификации — немецкие. Для саперов теперь разрабатывались только венгерские уставы. Старшие офицеры и унтер-офицеры плохо говорили по-венгерски, поэтому часто употребляли немецкие выражения. Но ругаться по-венгерски они умели великолепно.

Часть рядовых, из рекрутского набора, ждала демобилизации. Унтера уговаривали их остаться на сверхсрочную, обещая, все блага, в том числе и обучение любой специальности наряду со службой. А после демобилизации обещали им, что они станут финансовыми инспекторами, таможенниками и их будущее обеспечено.

Унтер-офицер Раконцаи проводил вербовку с шутками, с обманом и тех, кто поддался агитации и остался на пять лет на сверхсрочную, угощал пивом и вином. Сержант Кубина, непристойно выражаясь, напоминал неподдающимся о каких-то их старых ошибках и лени, не забывая угрожать даже тюрьмой, которая находилась на проспекте Маргит. Избежать тюрьмы, говорил он, можно только став сверхсрочником. Фельдфебель Фекете приглашал непокорных в подвал, откуда эти упрямцы с красными лицами и окровавленными носами попадали прямо в карцер. Если кто-то жаловался, жизнь его становилась невыносимой.

Со второй половины марта мы ежедневно выходили работать на воде. Практиковались на понтонах, учились спускать лодки на воду. Работа была не из легких. Ругались унтера. Трудно было дышать воздухом, насыщенным сероводородом с газового завода.

В середине июня мы выехали в летний лагерь. Свое обмундирование и мебель мы погрузили на паромы. Две наши группы тренировались тянуть паром против течения, одна — подымать лодки багром вверх по течению.

Капитан Стемер, утоляя жажду пивом, сидя в кресле, с берега руководил учением. Так мы учились наводить мост. Что касается ругательств, то тут капитан не отставал от своих заместителей.

— Ты, клоун! Куда идешь? В институт? Подождите, вы еще не приняты туда, — развлекался капитан, когда у кого-нибудь течением вырывало понтон.

Когда наводили мост, капитан приказывал двигаться только бегом, даже если лил дождь.

— Смотри-ка, испугался дождя! Ох эти саперы, и мост навести не могут!

Мне здорово пригодилась практика перегона плотов по Марошу. Благодаря этому я быстро усвоил все маневры вождения различных плавсредств по воде. В августе летние учения, проводимые совместно с пехотой, закончились. Нас даже похвалили. Здоровыми, загорелыми, ловкими возвращались мы в казарму.

Началась новая страница в моей жизни. Разрешат ли мне поступать в институт? Как обернется моя учеба?

Подал заявление. На следующий день я уже толкался перед доской объявлений инженерно-механического факультета. Через неделю я прочел свою фамилию в списке принятых, получил зачетную книжку. Наконец настал день, когда я почувствовал себя студентом. Мы стояли перед ректором. Он задержал взгляд на мне.

— Почему вы избрали именно этот факультет? — спросил он.

— Ваше высокоблагородие господин ректор, — отвечал я, — к этой профессии я чувствую наклонность и думаю, что с дипломом будапештского политехнического института проживу в любом уголке мира.

— Тогда почему бы вам не стать сапожником, это более интернациональная профессия, — пошутил он и быстро пожал мне руку.

За учебу надо было платить половину положенной суммы — такими льготами пользовались мы. Как студенты, мы обязаны были носить форму и не имели права состоять в каком-либо студенческом обществе.

Жил я в казарме. Летом и зимой поднимали нас в пять утра. Утром — зарядка, распределение на работы, уборка помещения. В четверть восьмого отправлялись в институт. Деньги на питание нам выдавали. Завтракали в институтском буфете, после лекций возвращались в казарму. До одиннадцати часов могли заниматься в комнате для занятий. Приближались ноябрьские трехдневные каникулы. И тут последовал приказ по батальону:

Нельзя сказать, что нас обрадовало это. Но готовились мы с настроением «выше голову и не ныть». На камнях по берегу Дуная блестел тонкий слой льда, газовый завод извергал удушливый дым. Когда взялись за весла, у нас окоченели и отмерзли пальцы. Лодки подогнали к железнодорожному мосту.

Отталкиваемся, цепляемся багром, привязанным короткой веревкой к доске, прикрепленной у подножия моста, причаливаем. Нас встречает экзаменующий офицер — в этом заключается учение на лодках. Учения на понтонах включали греблю, разворот, причаливание в нужном месте.

Экзамен я сдал первым из шести. Теперь мы могли носить специальную бахрому, и носили ее с гордостью.

Прошел мой первый институтский год, я сдал чертежи, потом экзамены.

Тогда, в 1924 году, я относился к «открытому» составу. Нас можно было «показывать» при проверке Антанты. Многие офицеры входили в «закрытый» состав. С целью маскировки офицерского состава лейтенанта называли заместителем преподавателя, старшего лейтенанта — преподавателем, капитана — старшим преподавателем и т. д.

Вначале офицеры «закрытого» состава даже перед солдатами появлялись только в гражданской одежде, что часто вызывало недоразумения и создавало странные ситуации.

Например, странно было видеть, как «преподаватель» в гражданской одежде как командир взвода рапортует командиру роты. Получалось, что гражданский командует военными, потом по-военному докладывает другому гражданскому.

Позже мы перестали обращать внимание на приказы представителей Антанты. Теперь офицеры «закрытого» состава появлялись в форме, хотя по приказу военного министра не имели права носить даже портупею. Раньше они могли носить только поясной ремень, что даже с точки зрения конспирации было глупо, поскольку сразу становилось понятно: если среди нас есть человек с поясным ремнем, то это офицер «закрытого» состава.

Комиссия Антанты симпатизировала Хорти. Естественно, что проверки не были так страшны, как говорили. Комиссия не ставила себе цель вскрыть обман. Она имела право проверять отделения только в сопровождении представителя военного министерства. При выезде из министерства все отряды извещались о том, что «приезжает гость». Если не знали точного маршрута, то сообщали, что «ожидается посещение гостя». Бывали случаи, когда после сообщения оставалось слишком мало времени для ликвидации компрометирующих бумаг о «закрытом» составе. Тогда перед казармой, как по нотам, разыгрывалась интересная сцена: пропускать комиссию в расположение части мог только командир части. А его в таких случаях очень долго разыскивали, обычно он появлялся из города, принося тысячу извинений. В воротах часовой преграждает путь комиссии. Шум, крики, беготня, команды. Ищут дежурного офицера. Сопровождающий офицер из военного министерства притворяется возмущенным из-за задержки комиссии. Часовой просит извинить, объясняя, что он поступает «согласно уставу». Наконец появляется дежурный офицер, проверяет документы комиссии, удостоверения личности. И после этого — второй акт комедии: дежурный офицер дает подробные длительные указания вестовому, как и где найти командира части. Представитель министерства снова возмущается, дежурный офицер объясняет, что он должен придерживаться круга служебных обязательств и беспрекословно исполнять их. Раздаются звонки по телефону, отправляются новые посыльные. И вот, когда офицеры «закрытого» состава исчезли через задние ворота из казармы, а вся тайная документация находится в надежном месте, появляется командир. Он приносит извинения, приглашает членов комиссии в комнату. Каждый из нас был обязательным участником и наблюдателем этого фарса.

Промчался еще год учебы в институте. Мы были на сборах. Наш саперный батальон был моторизован. Мы получили две буксирные моторные лодки и четыре мотора типа «Ковач». Занятия на воде проводились теперь уже при помощи этих транспортов, и через полгода, раньше, чем предполагали, мы испытали их на практике. Впечатление было потрясающее.

На всю жизнь запомнился один случай. Встречали Новый год. Зажгли свечи. Мы спели рождественскую песню, потом венгерский гимн — и вдруг раздался сигнал тревоги по батальону: наводнение!

Оказалось, что в районе Шебеш — Кёрёш Вестё разрушена дамба. Мы построились в полном саперном снаряжении. Взяв свои понтоны и лодки, погружались в товарный состав. От ледяной воды Дуная ныли руки, берег был скользким. Благополучно погрузились и в полночь отправились в район наводнения. Вокзал и железнодорожная насыпь были залиты водой. Сюда прибыл наш состав. Лодки и понтоны мы прямо из вагонов спускали на воду и на них отправлялись в сторону Вестё. Местные жители и инженеры общества защиты от наводнения уже работали на дамбе. Наше прибытие было как нельзя кстати. Руководители общества защиты от наводнения ожидали нас. Мы приготовили свои инструменты и после короткого совещания отправились строить новую и укреплять старую дамбу.

Неожиданно в селе началась паника. Пришлось одну роту бросить в село, чтоб успокоить испуганных людей, которые убегали от дамбы домой. По улице мчались нагруженные подводы. Кто-то тащил свое добро на тележках, кто-то — на собственных спинах. Солдаты вернули беженцев.

Быстро темнело, и мы все усерднее работали. При свете факелов возводили плотину, заделывали пробоины.

Утром нас сменили, но отдыхать пришлось мало, потому что руководителей собрали в помещении сельского управления. Кратко обрисовали положение, определили, какие хутора затопило, где в зоне наводнения остались люди и животные. Роты, получив приказы, отправились на спасательные работы. Километрах в восьми от Вестё работала одна саперная рота, туда направили и нас с лодками и понтонами. В раннее морозное утро прибыли к селу и увидели, что вода, прорвавшая дамбу, затопила его. С большим напряжением, шаг за шагом, преграждали мы путь воде. Сваи скользили по замерзшей земле. Очень мешало быстрое течение.

Словно картины из известного романа Йокаи, где описывается наводнение, ожили передо мной. В понтон прыгнул заяц. Щенки пищали в плывущей собачьей конуре. Мы выловили конуру, спасли щенков. Куры сидели на деревьях, на крышах домов. На небольшом островке скопились свиньи. А из дома, стоящего на возвышенности, размахивали руками люди, кричали нам, чтоб мы спасли стариков из затопленного дома.

Мы немедленно отправились, как нас просили. Саманная стена дома полностью промокла и могла в любую минуту развалиться. Наш гребец ухватился за столб крыльца, а мы с товарищами зашли в дом. На кровати в воде сидели старики.

— Оставьте нас, пусть наш дом похоронит нас под собой. Мы все равно не сможем восстановить его, а жить нам негде.

Мы взяли на руки стариков, вынесли в лодку. Теперь они в безопасности. Старушка просит вынести им подушки и перину. Нет смысла, все это промокло, но мы выполняем просьбу. Едем дальше. Кто-то из жителей бросил старикам тулуп. По дороге забираем еще несколько женщин и детей.

Уже два дня не спим. Ночью в школе нас ждет ужин и ночлег. Нам не до еды. Только спать. Растянулись на соломе, укрылись одеялами. Дежурный разбудил нас на рассвете. И все начинается снова.

Спасательные работы продолжались до середины января. Вода не спадала. Становилось все холодней. Северный ветер поднимал волны на затопленной территории, как на озере. Погрузке очень мешал лед…

Постепенно приближалась весна, весна 1924 года. Я продолжал учебу и один за другим сдавал экзамены. Жизнь была довольно однообразной. Неожиданно последовал неприятный приказ: перевести всех студентов в пехоту. Офицеры утешали нас тем, что летом увидимся.

На новом месте круг наших обязанностей расширился. Мы должны были нести караульную службу в королевском дворце, а это было делом нелегким. В пасхальные праздники студенческая рота каждый второй день стояла в карауле. В караул выбирали стройных, высоких солдат, и они, затянутые в узкие мундиры, выполняли это нелегкое задание.

В праздники нас развлекала смена караула с оркестром. В такие дни посмотреть на смену караула собиралась знатная публика. Нас, стоящих в карауле, это отвлекало от основных задач, и дежурство в крепости считалось очень трудным.

Правда, охранять тюрьму Маргит было не легче. Если часовой допускал ошибку, он очень легко мог угодить сам в тюрьму. В караульном помещении мы разговаривали шепотом. Что делается внутри тюрьмы, мы не знали, но частые крики свидетельствовали о том, что заключенных там пытают. В королевском дворце офицеры из личной охраны Хорти тщательно проверяли нас. Самым главным их стремлением было застать нас врасплох. Конечно, мы очень скоро поняли все их подвохи и трюки. Так проходила наша служба. В час дня мы собирались у здания караульного помещения. Личная охрана Хорти в парадной форме торжественно передавала знамя под охрану. Перед самым караульным помещением медленным строевым шагом, размеренно передвигался часовой. Его безукоризненный шаг и выправка должны были вызывать сенсацию. Не беда, что за время такого дежурства мы разбивали свои башмаки.

На террасе караульного помещения двое вели наблюдение за местностью и предупреждали часового о появлении на горизонте какой-нибудь личности, которой положено отдавать честь: например, эрцгерцогине Августе, которая часто проходила мимо часовых, или супруге регента. Если с отдачей чести опаздывали или ее вовсе не было, виновные получали десять дней строгого ареста.

Некоторые офицеры относились к нам с предубеждением. Для них мы были плохими солдатами, как бы мы ни отличались по службе. Особенно отличался своими придирками к солдатам капитан Кохари. Проверяя во дворе казармы солдат, назначенных для несения караульной службы, он придирался чуть ли не к каждому. Мы уже привыкли к его подлостям и не удивились, когда однажды он поставил в караул близорукого парня. Фельдфебель осмелился доложить, что солдаты в очках могут быть только посыльными.

— Меня это не касается! Если он годен к военной службе, пусть «видит»! — закричал капитан.

Однажды, когда в карауле стоял тот самый близорукий солдат, капитан проводил с нами основательные, «изнуряющие» занятия. Позанимавшись, отправился в комнату начальника караула отдохнуть. Прошло около получаса, как вдруг раздалась команда: «В ружье!». Весь состав караула был на месте, но начальника караула нигде не было. К нам приближалась машина командующего. Перед караульным помещением машина замедлила ход. Прапорщик, чуть запоздав, принял на себя обязанности начальника караула, подал команду для встречи командующего.

— Что произошло? — выбегая из караульного помещения, заорал Кохари.

— Его высокоблагородие господин командующий проезжал на машине.

— Конечно, команды «На караул!» не было. Еще бы! Ведь вы все студенты.

Состав караула вернулся в караульное помещение. Кохари нервно прохаживался по террасе. Через несколько минут перед ним остановился капитан из личной охраны командующего.

— Его высокоблагородие спрашивают, где вы были, господин начальник караула, при смене караула и почему запоздала отдача чести? Его высокоблагородие предлагают господину капитану в понедельник, в первой половине дня, прислать соответствующий объяснительный рапорт. Считаю целесообразным данный рапорт переслать завтра до обеда дежурному офицеру.

— Я доложу его высокоблагородию, что все это произошло только потому, что в карауле стояли эти студенты.

— Нет, господин капитан, его высокоблагородие недоволен не караулом, а тем, что запоздала отдача чести и вас не было на месте.

«Беда не приходит одна» — гласит пословица. Ночью пожаловали на своих мотоциклах молодчики Хорти. Караул подняли по команде «В ружье!». Я схватил винтовку и помчался туда, где обязан был стоять в случае тревоги.

Возле дворца мы установили на огневой позиции пулемет.

Вскоре патруль из личной охраны Хорти наладил с нами телефонную связь. Дежурный офицер из личной охраны отдал приказ:

— Немедленно сообщить по телефону, если с другого берега, со стороны Цепного моста, к дворцу будет приближаться группа людей в штатском или в форме. Если группа попытается перейти через мост, открыть огонь короткими очередями и воспрепятствовать переходу на будайскую сторону!

Медленно шло время. До нас долетали обрывки звуков из Буды и Пешта, ночь становилась все спокойнее, тише. Над Дунаем висела тонкая вуаль тумана. Часы на башне пробили два, и тут мы заметили какое-то движение со стороны улицы Фюрдё.

— Докладывает огневая позиция номер один. Со стороны улицы Фюрдё в направлении Цепного моста приближается конный отряд. Со стороны академий все тихо.

— Понятно, немедленно выезжаю к вам.

Через несколько минут за нашими спинами затарахтел мотоцикл и смолк. На позицию прибыл офицер из личной охраны регента.

— Огонь открывать только по моему приказу! — распорядился он.

Медленно, очень медленно ползли стрелки на часах. Минута казалась часом. Конный отряд спокойно приближался к Цепному мосту.

Три мотоциклиста промчались через мост и остановили конников напротив памятника. Я облегченно вздохнул.

Следим и ждем, что же будет дальше.

Раздается команда «Кругом, марш!» — и конники послушно поворачивают обратно.

Немного погодя прозвучал сигнал отбоя. По слухам, это была попытка легитимистов организовать антиправительственный путч. Регент Хорти и его сторонники, оказалось, боялись не только рабочего движения в Венгрии, но и того, что легитимисты будут претендовать на власть. Каждый год, особенно в апреле — мае и в августе, регулярная армия приводилась в боевую готовность. Было это во время крестного хода, когда создавался удобный момент для легитимистов.

К крестному ходу мы готовились тщательно: надели парадную форму, украсили каски дубовыми листьями, наполнили патронами патронташи, зарядили винтовки, положили в ранец гранаты.

Открывала крестный ход одна половина специальной роты, а закрывала — другая половина.

Вдоль улицы Ури выстраивалась цепочка солдат, по которой передавались приказания в казарму. Стоящий на площади Сентхаромшаг офицер выполнял обязанности наблюдателя. А в это самое время в казарме, расположенной во дворе королевского дворца, находился батальон в полной боевой готовности.

18 августа (шел уже третий год моего обучения в институте) крестный ход, как обычно, вышел из собора, где проходила коронация, и, неся «святую правую», направился в часовню королевского дворца.

Члены правительства, аристократы, в зависимости от происхождения и положения, заняли подобающее место и в парадной одежде двигались в колонне. Регент Миклош Хорти важно шествовал впереди. Едва началось шествие, как по сигнальной цепочке передали команду: «Тревога!» Рота из казармы бросилась перекрывать путь идущим. Они были уже у памятника на бульваре Баштя, когда прозвучал отбой. Роту вернули назад.

Оказалось, что, когда регент выдел из собора, группа магнатов в парадных национальных одеждах, видимо легитимисты, начала выкрикивать приветствия королевичу Отто. Услышав это, офицер-наблюдатель подал тайный знак тревоги. Путч легитимистов не удался.

На следующий год я закончил институт, и в сентябре 1928 года меня уже не направили в студенческую роту. Срок моей обязательной пятилетней службы истекал 10 января 1928 года. Для демобилизации, как было указано в договоре, необходимо было получить разрешение военного министерства.

— Господин подполковник, — обратился я к своему командиру Дешен Редлю. — Пять лет я учился в институте и теперь хотел бы демобилизоваться, чтоб устроиться работать по специальности.

Но мой командир замотал головой:

— Вашу просьбу я удовлетворить не могу. Демобилизуемых командование само трудоустраивает, для вас представляется подходящий случай. Подайте заявление о желании учиться на курсах для таможенников.

— Господин подполковник, я не хочу быть таможенником.

— Завтра явитесь ко мне. Там и поговорим.

На другой день он угостил меня сигаретой.

— Могу сообщить вам вполне конфиденциально, что в прошлом году задачу контрольной комиссии Антанты взяла на себя комиссия Лиги наций. Благодаря этому нам теперь гораздо легче восполнять недостающее количество офицеров для армии. В Пече, в академии, готовят вовсе никаких не таможенников, а настоящих кадровых офицеров. Там сейчас ощущается большой недостаток специалистов с техническим образованием. Поймите меня правильно, после окончания этих курсов вы получите соответствующую должность и звание старшего лейтенанта. Подумайте хорошенько и через два дня явитесь к адъютанту командира батальона.

На второй день я доложил старшему лейтенанту Андрашу Барте, что не желаю поступать на курсы таможенников. Старший лейтенант Барта выслушал меня и неодобрительно покачал головой:

— Друг мой, было бы очень глупо, если бы ты не пошел на эти курсы. Знаешь что? Приходи после обеда ко мне на квартиру, там мы и побеседуем.

Старший лейтенант Барта относился к категории умных офицеров и как раз в это время готовился к вступительным экзаменам в академию. Я помогал ему готовиться по математике и физике. Он угостил меня черным кофе и абрикосовой палинкой и начал уговаривать меня не упрямиться и согласиться учиться в академии. Тут же вроде бы совершенно случайно в комнате у Барты оказался Штетка.

— Послушайте, господа, — сказал я, — благодарю вас за заботу, я вам признателен за то, что вы так беспокоитесь обо мне. И все же, мне кажется, вы не учли одного обстоятельства. Я имел возможность близко познакомиться с военной жизнью и, конечно, понаблюдал за жизнью офицеров. Наше офицерство, почти без исключения, живет не на свою зарплату, а на прибыль от имений или приданого своих милых жен. У меня ведь денег нет, и перспектива большинства офицеров залезть в долги меня не устраивает. Вот вы живете скромнее, чем другие офицеры, но скажите по совести, хватает ли вашей зарплаты для такой жизни? В канцелярии роты я часто вижу бланки переводов для вас, и это подтверждает мои предположения: значит, не хватает. У меня таких источников нет, и жить за счет приданого моей будущей жены я не хочу. Для меня ясно, что устроиться будет очень нелегко, и все же я думаю о штатской жизни. Когда я буду очень нужен, меня все равно заберут в армию.

— Послушай, Денеш! Господин подполковник и я хотим тебе только добра. Не упрямься, так легко ты все равно не уйдешь от нас. Будет лучше, если ты пойдешь добровольно на курсы таможенников, потому что если мы захотим, то пошлем тебя по другой линии. Не забывай, что предпочтение отдают тем, для кого военная профессия — призвание. Подумай хорошенько, ведь при современном экономическом положении желающих поступить на курсы с институтским дипломом будет много.

Так я все же попал на курсы таможенников. И Барта и Штетка стали штабными офицерами, и с ними я еще не раз встречался позднее.

Печ — очень красивый город. В нем много романтического: башни, горбатые улицы, освещенные солнцем горы Мечек. Все это немного напоминает Темешвар. Снова, уже в третий раз, началась моя солдатская жизнь. Состав слушателей весьма разношерстный. Часто перед фамилиями стояли титулы: граф, барон; были здесь и юристы, и дипломированные агрономы. Нас, окончивших политехнический, было всего четверо, и все из студенческой роты.

Слушатели курса представляли все рода войск. Были среди них офицеры, кандидаты в офицеры. Нам предстояло учиться полтора года.

Медленно подбирался преподавательский состав. Начальником курсов был назначен полковник Кепеш-Винклер, низкорослый, крепкий, с маленькими усиками, с неизменным моноклем в левом глазу. Преподавателем тактики был полковник Калман Штейнер, спокойный, знающий свое дело офицер, обладающий большой практикой и отличным педагогическим мастерством.

Нам выдали рабочее и учебное обмундирование, физкультурный костюм, костюм для фехтования. Каждому был сшит выходной костюм. День начинался утренней зарядкой, за ней шли уроки фехтования. Начальник курса, полковник Бекчич, проверял не только наши задания, но и состояние спален. Слушатели всегда заранее знали, что он идет, потому что вовремя раздавалось предупреждение.

Около середины декабря прибыл новый начальник курса майор Толнахи-Шиллер. При первом же знакомстве мы почувствовали к нему определенную антипатию.

— Я приветствую вас, — сказал майор Толнахи. — Я ваш начальник теперь. Я не какая-нибудь канцелярская крыса, а пришел из отряда и буду учить вас военному делу. У меня в этом плане большой опыт работы и признанный в верхах авторитет, вот поэтому я попал сюда, к вам, начальником курса.

Майор произвел на нас впечатление тщеславного человека. Похоже, он будет тяжелым начальником.

После знакомства мы вскоре пошли в аудиторию. Возле кафедры стоял лейтенант Эмиль Шолтес, гусар в запасе.

— Господа! Вводную беседу с вами проведет сейчас Бела Фейеш, — сказал он. — Я приветствую вас по случаю прибытия начальника курса. Уверен в том, что вы уже давно не слышали более самодовольного и глупого оратора. Поздравляю вас с таким начальником. Пожалуй, другого такого не сыщешь во всей венгерской армии.

После обеда мы собрались внизу, во дворе, ожидая читки ежедневных приказов.

— Внимание! Строиться! — раздалась команда, и в эту минуту появился майор Толнахи в сопровождении старшего лейтенанта Гёта.

— Я бросил взгляд из окна на ваши занятия и сразу увидел, что это вовсе не занятия. Это называется — шататься без дела.

Старший лейтенант Хертеленди, который проводил с нами занятия, смутился и потупил глаза, как девушка. Майор Толнахи продолжал:

— Я этого не потерплю на своем курсе. Господин старший лейтенант, ведите людей вон в ту часть двора и поупражняйтесь повзводно в ходьбе строевым шагом.

Господин майор, с саблей на боку, в лакированных ботинках, в черных панталонах, в полушубке, в черной шапке, отдавал приказания направо-налево.

Во дворе лежал снег до колен. Здесь шагать строевым? И вот мы, побывавшие на фронте, шагаем по двору, поднимая снежный буран.

— Стойте! — раздался крик. — Это не строевой марш. — Майор поднялся на террасу, отстегнул саблю, передал ее старшему лейтенанту Гёту и заорал:

— Подержите саблю, господин старший лейтенант! — Взяв у одного из слушателей карабин, он начал кривляться перед нами: — Эй вы, как вас там? Видели, как надо маршировать? Строевым — марш!

И так несколько раз подряд. Майор возвращал нас, и слушатели, вчерашние офицеры, месили ногами снег.

— Не слышу четкого шага! — кричал он. — Опускайте ваши бисквитные ноги, как я вам только что показал!

Уже темнело, когда нас построили, чтобы зачитать приказ.

Лейтенант Шолтес, виды видавший гусар, шепнул: «Хлопайте рукой по патронной сумке». Его предложение передается по колонне. Все мы начинаем хлопать по патронным сумкам, отбивая такт шага и создавая впечатление, что звук этот — от наших шагов. Наконец раздается «Стой!».

— Я вижу, вы интеллигентные люди! Быстро поняли, что такое шагать строевым. Что ж, я люблю интеллигентных людей. Я собирался нанести визит полковнику, когда увидел, как вы пыжитесь. Не пожалев свой парадный костюм, я спустился, чтобы научить вас маршировать. Теперь я могу спокойно идти к себе, переодеться и отправиться с визитом.

Проходя мимо Хертеленди и старшего лейтенанта Гёта, я услышал их разговор.

— Какой-то сумасшедший! — сказал Гёт. — Он меня считает своим ординарцем, а ведь я как-никак старший лейтенант! Счастье, что мне недолго осталось здесь быть.

— И у меня прошел срок, надеюсь уйти отсюда.

1 мая 1929 года я возвращался в саперный батальон. Я впервые не в казарме, не с винтовкой. Боятся наши господа этого дня и в любую минуту могут бросить нас на разгон рабочей демонстрации. До сих пор меня от этого спасал счастливый случай.

В казарме саперов подполковник Дешеи расспрашивал меня о днях, проведенных в городе Печ, кто руководит курсами, кто преподаватели. Потом сообщил, что я должен запланировать переправу через реку. 1 июня я выехал в тахинский лагерь. Тахи стало красивее с того времени, как я его видел: все в цветах. Медленно несет свои волны Дунай. Наклоняясь над чертежным столом, пытаюсь представить картину будущей переправы. Передо мной чертеж моста. На рассвете мы с подполковником Дешеи провели рекогносцировку местности. Теперь я прибором измеряю необходимую длину моста. Высчитываю, сколько потребуется строительного материала, рабочей силы, солдат. К сожалению, в казарме нет достаточного количества материала, надо достать хотя бы бревна для опоры моста. Подполковник кривится: ему не хочется привозить материал из Пешта. По его мнению, мост слишком длинный. Мы повторяем измерения, и получается еще длиннее.

Ждем наведения моста. Если все пройдет благополучно, поверю в свои силы. Утром в понедельник строимся для переправы. Все от мала до велика толкутся на берегу Дуная. Из Ваци прибыл батальон самокатчиков. Он будет переправляться через мост.

Уровень воды в Дунае заметно поднялся, поэтому я смотрю на реку враждебно — не подведет ли она нас?

Раздалась команда начинать. Саперы бегом бросились к сходам. Понтоны и лодки уже на воде. Быстро растет мост. Материала не хватило. Последние метры пришлось «достраивать» из столов, заборов.

Инспектор, который проверяет работу, стоит в нескольких шагах от меня. Обращаюсь к нему:

— Разрешите доложить, мост готов. Рота батальона самокатчиков двумя колоннами может начать переправу. Легковых и грузовых автомашин мост не выдержит.

— Плохо, что ограничиваете переправу. Почему не привезли больше материала? — поворачиваясь к подполковнику Дешеи, спрашивает инспектор.

Давая оценку, инспектор сказал, что наведение моста было хорошим, обеспечение материалом — неудовлетворительным.

Передо мной была поставлена еще одна тяжелая задача — переправа через Большой Дунай. В учениях примут участие три батальона.

До начала наведения этого моста провели несколько пробных. Строительных материалов снова не хватало.

И вот время больших маневров настало. Мы готовили мост для «отступающей» армии, все шло как по маслу. Для охраны моста выделили батальон самокатчиков. Велосипедисты свалили свои велосипеды в общую кучу. «Наступают» конники, пробиваются через линию огня и тут врезаются в велосипеды. Паника, неразбериха. Велосипеды разбиты, несколько конников ранены, сломаны ноги у нескольких лошадей. Учение пришлось прекратить.

Осень я встретил уже в Эгере. Нас разместили в минарете. Это неприятно. Кто знает почему, но солдат плохо переносит запах монастыря.

У нас новые преподаватели, потому что из Печа никто не захотел ехать. Капитан Хади оказался очень посредственным специалистом по топографии. Учебный материал, как видно, был не для него, и постепенно мы убедились, что лучше разбираемся в топографии, чем он. К тому же он вечно теряет свой учебник, а без учебника его лекции еще более сомнительны. Подозреваю, что кто-то из слушателей иногда выкрадывает его учебники.

Два раза в неделю уходим на полигон. Там мы, будущие офицеры, сами проводим учения. В конце января доходит очередь и до меня. Подполковник Коложвари сопровождает нас в качестве проверяющего. Это опытный и строгий офицер. Накануне каждый курсант обязан был рано возвратиться в казарму. Утром при проверке оказалось, что отсутствует один унтер. Но вот он появился. Настроение веселое, поет, а когда его попросили замолчать, он выхватил шпагу. С большим трудом нам удалось схватить его и уложить в постель. Теперь унтер должен пройти медицинское обследование, но многие считают, что он должен идти с нами, тем более что подполковник Коложвари знает о происшествии. Если врачебная экспертиза даст заключение о том, что унтер-офицер был пьян, его исключат.

— Не переживайте, это двоюродный брат полковника Винклера. Никто его и пальцем не осмелится тронуть, — сказал я.

Унтер-офицер все же пошел с нами. Я определил его в пулеметный взвод. Надо было тащить на спине тяжелый пулемет. Унтер заартачился, отбивался, лягался, валялся в снегу. Подполковник Коложвари молча наблюдал эту сцену, потом, открыв окно, сказал:

— Унтер-офицеру завтра прибыть ко мне для объяснения. Руководитель учения, определите его посыльным и позаботьтесь о том, чтобы он поскорее протрезвел.

Начинаются учения. На верхушке холма находится наблюдательный пункт, оттуда офицеры наблюдают за нашими действиями. Унтер громко бранится, на чем свет стоит ругает наши учения.

Из наблюдательного пункта поступает сигнал — отставить! Меня вызывают туда и устраивают основательный разнос. Обвиняют в том, что во время учений кто-то среди нас поднял шум. Приходится начать все сначала из-за этого негодяя унтера. Я предупреждаю его, чтобы он заткнулся.

Начинаем еще раз. Он опять матюкается. Снова команда — отставить.

— Пьяная свинья! — кричу я сердито.

— А тебе-то что? — огрызается он.

Я поручаю двум своим соседям по койке заткнуть ему рот снегом, если он не замолчит.

Поздно вечером возвращаемся домой. Едва успели сложить свое снаряжение, как нас собрали в аудитории.

— Господа! — начал начальник курса. — Мне стало известно, что на сегодняшнем учении кое-кто говорил тоном, недопустимым для офицеров. Имейте в виду, я этого не потерплю. Я выгоню с курсов того, кто такое себе позволит, даже если это отличник! В нашем обществе мы обязаны вести себя благородно. У кого, иное мнение и кто говорит со своим коллегой грубым тоном во время выполнения служебного задания, тот не достоин быть членом нашего офицерского корпуса. Будет лучше, если он сейчас же уйдет! У меня все!

Слушатели, собравшись группами, обсуждали выступление полковника. Всем было ясно, что речь полковника адресована мне, хотя мою фамилию он не назвал. Мы, четверо инженеров, собрались вместе обсудить услышанное. Я попросил двоих товарищей быть моими секундантами, потому что должен был отомстить за подлую клевету.

Я доложил капитану Хади, что вызываю унтер-офицера на дуэль. После обеда капитан сказал мне, что мое требование лишено основания, потому что это дело служебное.

На другой день я просил демобилизовать меня.

— Ваши мотивы? — спросил Хади.

— Господин капитан, после случившегося я сделал для себя кое-какие выводы. Видимо, в армии родственные связи сильнее уставных требований. А если это так, то я не хочу ни на минуту оставаться в рядах армии и не желаю носить офицерскую форму.

Капитан Хади схватился за голову:

— Сын мой! Да за эти слова я должен был вас немедленно отдать под военный трибунал. Хотите лишиться надежного обеспечения за два месяца до окончания? Обдумайте все хорошенько и завтра же явитесь ко мне на аудиенцию.

На следующий день я повторил свое желание демобилизоваться.

— Но почему?

— Господин капитан, я просто не желаю больше служить в армии.

После обеда я зашел на квартиру к майору Шиллеру.

Явился с саблей на поясе, с шапкой в руках и доложил о своем прибытии.

— Дорогой мой, сними саблю и положи шапку.

— Господин майор, смею доложить, я еще не имел чести засвидетельствовать вам свое почтение.

Через пару минут появились подполковник Штейнер и Коложвари.

Подали чай. Через несколько минут майор Шиллер заговорил о моем деле.

— Стоило мне уехать на несколько дней, как совершено нарушение воинской дисциплины. Почему после предупреждения командира ты не зашел ко мне за советом? Можно было бы проще выяснить положение. По-моему, ни один из вас не прав. Твой соратник хотел похвастаться своею удалью, а ты — упрямством. Предлагаю не настаивать на демобилизации, и дело будем считать закрытым.

За ним заговорил наш преподаватель тактики подполковник Штейнер:

— С точки зрения тактики ты действовал неправильно. Я тебя учил, что командир никогда не должен терять самообладания, потому что поведение офицера передается солдатам. А ты, сынок, немного погорячился. А горячая голова обречена на неудачу. Посуди сам: за два месяца до получения офицерского звания отступить назад — равно самоубийству. Твое обучение обошлось государству недешево! Да и его высокопревосходительство господин военный министр сейчас не даст согласия на твою демобилизацию. Вероятно, на тебя наложат взыскание. А начать офицерскую карьеру ты сможешь и с министерским взысканием. Мы имеем твердое намерение закрыть дело, но ты не должен настаивать на своем.

— Я полностью разделяю ваше мнение, господа, — вмешался подполковник Коложвари. — Меня сильно занимает этот инцидент. Я был свидетелем его начала. Если бы унтер-офицера из-за пьянки оставили в казарме, это могло бы иметь для него серьезные последствия. Мы, преподаватели, оказались бы в затруднительном положении. Не настаивай на своей демобилизации. Завтра капитан Хади вызовет тебя и сообщит, что преподавательский состав не поддерживает твою демобилизацию. Прими во внимание сообщение капитана Хади. Будем считать это неприятное дело оконченным.

Последовало минутное молчание. Я понял, что наступило время сообщить им свое решение.

— Господа, благодарю за вашу доброжелательность. Я согласен, голова у меня горячая, но сейчас я абсолютно спокойно заявляю, что хочу демобилизоваться. Выслушав сообщение подполковника Коложвари, я принял к сведению позицию преподавательского состава. Прошу, чтобы капитан Хади не сообщал мне, как обстоит дело, потому что я все равно снова буду просить демобилизовать меня. Я был бы очень признателен господину полковнику, если бы он добился в Будапеште моей демобилизации.

Аудиенция у капитана Хади не состоялась. Я ожидал, что скоро меня обрадуют хорошими известиями.