Один из первых

6

Уже рассвело, когда один из наших солдат заметил, что с вершины холма по направлению к нам едут какие-то конники. Я доложил об этом генерал-майору Штомму и, взяв с собой солдата, пошел навстречу конникам. Уходя, я услышал, как полковник Шаркани пожаловался, что у него почему-то не стреляет пистолет.

— Не беда, — ответил я ему, — он вам пока, господин полковник, не потребуется.

Конники шагом ехали нам навстречу, впереди высокий офицер в меховой шапке. Когда до нас оставалось шагов пятнадцать, офицер скомандовал конникам:

— Стой! Вы мадьяры? — обратился он к нам.

— Да.

— Сколько генералов, офицеров и солдат?

— Два генерала, пять офицеров и восемнадцать солдат!

— Очень хорошо, — ответил офицер и тут же приказал, чтобы оружие мы сложили в одном месте, снаряжение — в другом, а сами построились.

Я распорядился так, как сказал русский офицер.

Полковник Шаркани стоял у костра рядом со старшим лейтенантом Бузинкаи, генерал Штомм — со своим офицером-порученцем. Пока я собирал оружие и снаряжение, ко мне подошел-унтер-офицер Халал и тихо сказал, что полковник Шаркани и старший лейтенант Бузинкаи покончили жизнь самоубийством за одной из копен. Я пошел посмотреть, так ли это.

Действительно, оба офицера лежали мертвыми.

Когда я шел обратно к группе, то увидел, что генерал Штомм держит маленький «дамский» пистолетик.

— Прощайте, ребята! — крикнул генерал.

Я схватил его за руку и вырвал пистолетик. Генерал не сопротивлялся. Пистолет генерала я бросил в общую кучу и, построив солдат, попросил офицеров тоже встать в строй.

Когда мы построились, к нам подъехали два конника. Они отконвоировали нас в село Быстрик. В селе офицеров завели в один дом, а унтер-офицеров и солдат — в другой. Меня охватило какое-то незнакомое до сих пор чувство облегчения. Теперь-то мы не умрем от холода.

У нас забрали удостоверения личности, прочие документы и драгоценности. Нас осталось пять офицеров и два генерала. Каждый молчал, думая о своем.

В соседней комнате все время кто-то разговаривал по телефону, — наверное, мы находились на узле связи батальона. Часа через три к нам в комнату вошли три русских офицера.

— Приветствую вас от лица советского командования, — по-венгерски обратился к нам один из вошедших. — Зовут меня Владимир Ольднер, по званию я старший лейтенант Красной Армии. Мой отец — венгерский эмигрант, от него я и научился говорить по-венгерски. Сейчас мы отвезем вас в вышестоящий штаб. Прошу всех пройти к машине!

Ехали мы минут пятнадцать, не больше. Вскоре нам предложили выйти из машины, завели в хорошо натопленный дом. Посреди комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, на столе — тарелки, чашки, ложки и вилки. В комнате находились три женщины в белых халатах.

Старший лейтенант Ольднер перевел слова одного русского офицера, который пригласил генерала Штомма и всех нас сесть за стол и позавтракать.

На столе была вареная и копченая рыба, икра, свежий белый хлеб, чай.

После завтрака нас проводили в соседний дом. Когда мы были во дворе, нас группой сфотографировали. И вновь мы оказались в теплой избе, где нас ждали врачи и сестры, одетые в белые халаты. Каждого из нас тщательно обследовали.

У нас в одежде нашли насекомых, дали какой-то порошок против них.

Ноги у генерала Штомма по самую щиколотку были обморожены. У меня фиолетовые пятна были на подошвах и на пальцах ног. Нам сделали уколы, перевязали ноги. Майор Чатхо пожаловался, что его ни во что не ставят, не дают ему никакого лекарства.

После врачебного осмотра нас повели в третий дом.

Двух генералов поместили во внутренней комнате, меня, Чатхо и старшего лейтенанта Эндреди положили в другой комнате.

Вскоре нашим генералам нанесли визит русские генералы и офицеры. Генерал Дешео великолепно знал русский язык, до войны он был военным атташе в Москве. (Позже он не раз говорил мне, что в свое время неоднократно докладывал венгерскому командованию о том, что Советская власть самым современным образом вооружила свою Красную Армию, но в Венгрии никто не хотел слушать его.)

Двое или трое суток провели мы в этой небольшой деревушке, названия которой я не знаю и по сей день.

Однажды утром за нами прислали грузовую машину и в сопровождении одного офицера и двух солдат отправили нас дальше в тыл, выдав перед отъездом по нескольку одеял.

Перед отъездом генерал Штомм попросил нас следить за дорогой, чтобы знать, куда нас направляют. Я сидел в заднем углу кузова и сквозь щель в брезентовом верхе пытался что-то увидеть. Местность показалась мне абсолютно незнакомой. Позже я узнал населенные пункты Синие Липяги, Репьевку, а вечером того же дня нас привезли на железнодорожную станцию Острогожск. Я заметил, что во всех этих местах шли ожесточенные бои. Наша машина остановилась где-то в центре села. Нас ждали. Выдали на ужин сала с белым хлебом, мясные консервы и чай. Генерал Дешео определил, что все эти продукты были из трофейного продсклада, захваченного русскими в Острогожске.

Нас ждали застеленные чистым бельем постели. Наших генералов снова поместили в одной комнате, нас — в другой. В нашей комнате расположились два русских часовых.

В тот вечер я почувствовал себя плохо и никак не мог уснуть. Я слушал храп старшего лейтенанта Эндреди и разговор русских часовых. К своему огромному удивлению, я вдруг обнаружил, что наши часовые говорят по-румынски.

Примерно в полночь мне понадобилось выйти во двор по нужде, и я попросил на это разрешение по-румынски.

Когда я вернулся, один из часовых спросил меня, где я научился говорить по-румынски.

— В Трансильвании, — ответил я. — В детстве жил там.

Часовые замолчали после этого, а я вскоре уснул. Разбудил меня часовой и подал большую кружку молока, кусок белого хлеба с апельсиновым вареньем. К варенью и хлебу я не притронулся, а молоко выпил залпом и снова уснул.

Утром часовые сменились. Румыны попрощались со мной, пожелав мне скорейшего возвращения домой.

После завтрака нас на грузовике повезли куда-то дальше. Переехали через Дон и остановились на станции Давыдовка. В дорогу нам дали два мешка с продуктами. Один из мешков мы несли сами, чтобы часовой был свободен от ноши. Майор Чатхо и старший лейтенант Эндреди наотрез отказались нести мешок, ссылаясь на свои офицерские звания. Они пристроились к генералу Штомму, который шел на костылях, говорили, что будут помогать ему.

У меня ноги тоже были перебинтованы, однако, несмотря на это, я взвалил себе на плечи мешок с продуктами и зашагал рядом с первым часовым. Ноги сильно болели, но я старался не замечать этого и не отставал.

Когда мы шли мимо железнодорожного состава, какой-то мужчина, шедший нам навстречу, вдруг спросил по-венгерски:

— Вы венгры? Если мне не изменяет зрение, вы капитан Гёргени? Я вас сразу узнал по фотографии, которая была помещена в газете «Правда». А где же ваши генералы?

— Идут сзади, — ответил я. — У генерал-майора Штомма обморожены ноги, и он идет на костылях.

— У вас тоже ноги обморожены, я вижу, как вы ступаете. — Мужчина на миг остановился возле меня и, немного помолчав, продолжил: — Я венгерский эмигрант Золтан Ваш.

Затем Ваш по-русски сказал нашему часовому, что надо подождать, пока подойдут остальные. Когда полей шли наши генералы, Ваш постучал в дверь одного вагона-теплушки. Дверь открыли. Нам помогли залезть в теплый вагон.

Мы расположились на нарах. Золтан Ваш представил нам хозяев вагона: Эрне Гере, Михая Фаркаша и Гезу Кашшаи.

Нас пригласили закусить, но я, попросив извинения, завернулся в полушубок и забился в уголок на нижних нарах. Меня несколько раз будили, звали поесть, но я спал и спал. Даже потерял счет времени. Когда я окончательно проснулся, то не знал, день это или ночь. Единственное, что я понял, так это то, что мы едем. Какой-то человек сидел у железной печки и следил за огнем. Рядом с ним дремал часовой. Большинство «пассажиров» вагона спали. Я спросил, который теперь час. Мне ответили, что сейчас полночь.

Я встал с нар и подсел к печке. У огня сидел мужчина, я подсел к нему. Мужчина рассказал мне, что русский старший лейтенант, который говорит по-венгерски, — это его сын. Мужчина угощал меня различной едой, но мне ничего не понравилось. Часовой дал мне остатки супа и несколько сухарей.

Мы разговорились с Гезой Кашшаи о дальнейшей судьбе разбитой венгерской армии. Я рассказал ему, сколько испытаний пришлось перенести нашим солдатам за восемь месяцев войны, какие большие потери мы понесли.

Я подробно обрисовал наше отступление, рассказал, как нас вводило в заблуждение немецкое командование, как нас ненавидели гитлеровцы, и в частности генерал-лейтенант Зиберт. Чтобы спасти собственную шкуру, гитлеровцы пожертвовали жизнями множества венгерских солдат, и перед нашими командирами немецкое командование всегда ставило невыполнимые задания.

— После разгрома немцев под Москвой уже нельзя было представить, что гитлеровцы могут победить, а теперь, побыв на фронте, я твердо убежден, что гитлеровцы войну проиграли. Только бы Венгрии вовремя удалось выйти из этой войны, — говорил я.

Геза Кашшаи рассказал мне, что Красная Армия окружила и разбила под Сталинградом всю армию Паулюса. Паулюс и весь его штаб сдались в плен.

— Об этом наши генералы говорили нам, но им никто не верил. Однако война, несмотря на огромные потери, протянется еще несколько лет. Пока не будет полностью разгромлена вся германская армия, Гитлера не удастся образумить, — говорил Геза.

Весь этот наш разговор молча слушал майор Чатхо. Когда я замолчал, он сделал мне внушение:

— Эти двадцать — двадцать пять дивизий, которые немцы потеряли сейчас в боях, они пополнят в течение года, а потом увидишь, что будет: они возьмут Москву, Ленинград, Баку.

Не знаю, сколько суток мы ехали в этом вагоне, который для нас топили венгерские эмигранты. На какой-то станции нас пересадили в пассажирский вагон. Всюду, где мы подолгу стояли, нам оказывали медицинскую помощь. Наши часовые каждый день давали нам газету «Правда», и генерал Дешео переводил нам последние новости. Прочитанное убеждало нас в том, что Геза Кашшаи совершенно правильно говорил нам о разгроме немцев под Сталинградом.

Через несколько дней под вечер мы приехали в Москву. Нас встретили два офицера. Когда мы шли по вокзалу, люди на вокзале с удивлением смотрели на нас. Некоторые что-то кричали нам, называя то «фрицами», то «фашистами». Нас завели в специальную комнатку, расположенную в зале ожидания. Пассажиры и солдаты в зале ожидания с любопытством смотрели на нас через стеклянную дверь, не скупясь на замечания. Примерно через час нас в закрытой машине куда-то повезли. Вылезли мы в каком-то дворе. По мнению генерала Дешео, это была Бутырская тюрьма. После долгого ожидания нас помыли в бане, одежду продезинфицировали и, накормив нас рыбным супом с хлебом, повели на допрос.

Генералы к нам уже не вернулись. Меня вызвали на допрос последним. Было это под утро. Допрос по-немецки вел следователь, видимо офицер.

После допроса меня привели в камеру, где я позавтракал. Затем пришел врач, сделал перевязку на ногах, дал лекарство. Мне разрешили весь день лежать на нарах, что автоматически освобождало меня от уборки камеры.

В этой камере я просидел суток тридцать. Время, разумеется, тянулось очень медленно. Разнообразил его только вызов к врачу, а это случалось через день. К счастью, я мог спать в любое время дня и спал до тех пор, пока меня не будили Чатхо или Эндреди, которые все время горячо спорили о войне, о нашей будущей судьбе или о том, кому сегодня убирать камеру. Иногда они даже ссорились и переставали разговаривать друг с другом. Тогда все переговоры они вели через меня.

Разговор протекал примерно так:

— Дани, скажи этому майору, чтобы он… — обращался ко мне Эндреди.

Или:

— Господин капитан, передайте старшему лейтенанту, что… — говорил Чатхо.

Я, разумеется, в их дела не вмешивался. Однако если я начинал разговаривать с ними, они оба нападали на меня.

А как-то Чатхо обратился ко мне с такими словами:

— Вы, господин капитан, не заслуживаете возвращения на родину, а если это все же произойдет, то вам придется понести строгую кару за то, что все мы оказались в плену.

А однажды Эндреди взорвался, начал кричать, что Чатхо кичится своим майорским званием и требует от него, Эндреди, создать какие-то особые, более комфортабельные условия. А он, Эндреди, вовсе не денщик майора.

На следующий день Чатхо встал с левой ноги, в тот день была его очередь убирать камеру. Часовой дал ему метелку, совок для мусора и тряпку. Едва часовой закрыл дверь камеры, как майор, словно сумасшедший, заколотил в дверь, а когда она открылась, хотел бросить в часового совок и метелку. Меня поразила выдержка и спокойствие часового. Он ушел и вскоре привел офицера, который, путая русские слова с немецкими, прочитал Чатхо короткую мораль.

— Ваша вспышка могла кончиться гораздо хуже, господин майор, — сказал я Чатхо, когда дверь камеры снова затворилась.

Дни хоть и медленно, но шли и шли.

Однажды утром, сразу же после подъема, часовой сказал нам:

— Быстро собраться, сейчас получите свои вещички и поедете в лагерь для военнопленных.

Когда нам перевели эти слова, Чатхо и Эндреди даже ушам своим не поверили. Потом мы радостно начали обнимать друг друга. Нам сказали, что завтрак мы получим в лагере.

Нам дали наши вещички, посадили в машину и везли немногим более получаса. Лагерь находился, видимо, где-то недалеко от Москвы.

Сначала нас привели в караульное помещение, где мы ожидали, пока совершатся все формальности.

Потом нас повели в колонне по одному в лагерь. Спереди и сзади шли часовые. Я шел на костылях, с котомкой за плечами.

Нас привели к большому деревянному бараку. Венгерские пленные махали нам, что-то крича. Нас завели в ту часть барака, где размещалась медицинская часть. После короткого врачебного осмотра нас помыли в бане, продезинфицировали наше белье.

Первыми нас навестили «староста» лагеря военнопленный Иштван Екеш, бывший лейтенант, и Йожеф Фабри, тоже военнопленный. Завтрак нам принес высокий мужчина в белом халате и белой шапочке на голове. Его сопровождали два военнопленных в передниках. Екеш представил нам высокого мужчину. Звали его Миша, это был румынский пленный, выполнявший в лагере обязанности шеф-повара. Миша немного говорил по-венгерски.

После завтрака нас повели еще на один медицинский осмотр. Осматривали нас два врача, С Чатхо и Эндреди все было ясно, и Екеш сразу же отвел их в барак. Когда решалась моя судьба, мнения врачей разошлись: один из них считал, что меня немедленно нужно направить в лазарет, а другой — в барак, так как лазарет и без того переполнен.

Окончательно мою судьбу решил главный врач, который, осмотрев меня, решил немедленно направить меня в лазарет. Екеш и Фабри, пока не приходил главврач, уговаривали врача, который хотел меня направить в барак, положить меня в лазарет, ссылаясь на то, что в таком состоянии я и до барака-то самостоятельно не доберусь.

В полдень пришел главный врач, пожилая женщина с волосами, обильно тронутыми сединой. Внимательно обследовав меня, она обратила внимание врачей на мою худобу и на последствия тифа, который я перенес в легкой форме.

Меня направили в лазарет. Санитары из числа военнопленных — Янош Маркович и Иштван Декани — подхватили меня под руки и повели, так как подниматься на костылях по скользким ступенькам я не мог.

Пока я дожидался прихода главврача, Йожеф Фабри рассказал о себе, что он коммунист из города Кашши, поэтому его взяли в рабочую роту и послали на фронт, но он в первый же день пребывания на фронте перебежал к русским.

В лазарете я каждый день встречался с Марковичем и Декани. Остальные пленные могли посещать своих товарищей, лежащих в лазарете, только в дни посещений, имея на руках специальное разрешение. Через несколько дней меня посетил советский старший лейтенант, который хорошо говорил по-венгерски. Это был Ференц Фабри, политработник лагеря.

Поговорив с Фабри, мы выяснили, что в годы первой мировой войны он служил в 22-м гонведском полку.

После этого он не раз навещал меня, и мы подолгу беседовали с ним, сидя в специальной комнате для посетителей.

В лагере для военнопленных сами пленные избирали из своей среды начальников мастерских, заведующего кухней и так далее. Поскольку основную массу военнопленных составляли немцы, то, естественно, и на все эти выборные должности назначались немцы. Самым старшим в нашем лагере был известный берлинский дирижер Вилли Кауфман. Мне кажется, что в назначении его на эту должность сказалась любовь советского лагерного начальства к музыке. Пленные венгры не раз жаловались на то, что даже в лагере для военнопленных все «бразды правления» вновь оказались в руках у немцев.

Прошло дней семь моего пребывания в лазарете, как по лагерю распространилась весть, что в наш лагерь прибывают немецкие генералы во главе с фельдмаршалом Паулюсом, которые были взяты русскими в плен под Сталинградом. Для них заранее приготовили три комнаты в лазарете.

Вскоре, как-то после обеда, генералы действительно прибыли в лагерь. Начальство лагеря побеспокоилось о том, чтобы все пленные могли бы видеть немецких генералов, но были приняты меры и для того, чтобы кто-нибудь их «случайно» не обидел.

Немецкие пленные встретили фельдмаршала Паулюса криками «Тьфу, Паулюс!». Причем кричали эти слова хором и так громко, что их хорошо было слышно даже через закрытые окна лазарета. Трудно сказать, что хотели этим выразить пленные немцы: то ли они осуждали фельдмаршала за его поражение под Сталинградом и за то, что он попал в плен, то ли этими словами осуждали бесцельную гибель тысяч немецких солдат вообще. Раздавались крики «Тьфу, Гитлер!». Но их было гораздо меньше.

Мне из моей палаты не было ничего видно, однако Маркович и Декани рассказали: пленные особенно возмущались тем, что в лагерь генералы прибыли со своими чемоданами, которые за ними тащили их ординарцы.

Генералы пробыли в лагере всего несколько дней, затем их куда-то перевели. Однажды старший лейтенант Фабри дал мне открытку Красного Креста и сказал, чтобы я написал своей жене. Я очень удивился и написал, но никак не мог поверить в то, что эта открытка на самом деле дойдет до моих родных. Такие открытки Красного Креста получил каждый из пленных.

Очень часто мы беседовали со старшим лейтенантом Фабри о положении Венгрии и ее будущем. Мы с ним были уверены в том, что эту войну немцы проиграют. Поражение немцев под Сталинградом в 1943 году уже предрешило исход войны. Можно было предполагать, что Гитлер будет продолжать войну до последнего солдата, возможно, постарается заключить мир, но что ждет Венгрию после войны?

Старший лейтенант Фабри приносил мне книги на венгерском и немецком языках. Были тут и такие книги, в которых рассказывалось об участии венгров в Октябрьской революции, в гражданской войне на стороне большевиков. Дома я таких книг никогда не читал и даже не предполагал, что они есть. Иногда Маркович и Декани приносили мне читать, но чаще всего это была газета венгерских военнопленных «Игаз со» («Правдивое слово»), выпускаемая на венгерском языке. Эта газета старалась сплотить венгерских пленных: кроме того, она просвещала их политически, показывала, какой вред принесла народу дружба венгерских руководителей с Гитлером.

Ни днем, ни ночью меня не покидали мысли о будущем. И наконец, не выдержав, спросил у Фабри. Я прекрасно понимал, что среди простых пленных солдат мысль попасть на родину, чтобы бороться там с немцами, будет встречена с восторгом. Но для такого дела были нужны и офицеры. Неизвестно, как офицеры к этому отнесутся? Неплохо было бы привлечь на свою сторону и наших генералов, но я даже не знал, где они находятся. В успехе я почти не сомневался, хорошо зная, что даже и генерал-майор Штомм настроен против немцев.

Приближалась весна. В солнечные дни мы уже выходили из лазарета во двор и, прижавшись к забору, загорали. С каждым днем росло число моих знакомых.

Однажды меня разыскал Геза Кашшаи, с которым я встретился в вагоне после того, как сдался в плен.

Он принес мне свежий номер газеты «Игаз со» и попросил написать в газету статью, в которой бы осуждался германский фашизм. Целую неделю я думал над этим предложением, а потом действительно написал статью, в которой открыто встал на позицию антифашистского движения.

Через несколько недель Лайош Бебрич принес мне газету с моей статьей. Из разговора с ним я узнал, что я был первым венгерским офицером, который открыто выступил против фашизма. В газету писали и итальянцы, и румыны, и австрийцы, и немцы.

В мае 1943 года по лагерю прошел слух, что наш лагерь освобождают для новой партии пленных. Как выздоровевшего, меня тоже выписали из лазарета. Маркович и Декани готовились к дороге. До отправления меня временно поселили в комнату Чатхо и Эндреди. В основном в комнате были немцы — всего десять офицеров. Здесь было не так удобно, как в лазарете: нужно было присутствовать на утренней и вечерней поверке.

Главным моментом в повседневной жизни пленных была раздача пищи. Ее приносили на целый день специально выбранные люди с кухни. Нам давали хлеб, сливочное масло, сало, сахар, сигареты и рыбу. Делила продукты специальная комиссия из трех человек, используя для этого самодельные весы с гирьками. Делила так, чтобы по возможности никого не обидеть. Все жители комнаты внимательно следили за делением. Поделенные порции раздавали по жребию, так как жаркие споры возникали из-за того, кому какой кусок рыбы или хлеба достанется. Сам завтрак, собственно говоря, начинался часов в десять.

С раздачей горячей пищи, в обед и ужин, обстояло гораздо легче.

В день отправки нас после завтрака построили и разделили на группы. Однако ни меня, ни майора Чатхо ни в одну из групп не зачислили. Мы не знали, что же теперь с нами будет, но друг с другом не разговаривали.

Назначенные группы уже двинулись в путь, когда ко мне пришел Золтан Ваш. Он сообщил, что мы поедем в Суздаль, где в одном из монастырей находится лагерь для военнопленных офицеров. Нужно было выбрать несколько офицеров в Венгерский национальный комитет. Пленные других национальностей уже организовали свои национальные комитеты.

На следующее утро мы в открытой военной машине тронулись в путь. По дороге заехали в какой-то городишко, где Золтан Ваш купил нам на рынке ягоды. Примерно в полдень мы остановились на опушке великолепного соснового бора, где подкрепились продуктами, которые взял с собой Золтан Ваш.

Чатхо, который всегда любил поесть, жадно набросился на еду. Ваш заметил, что, когда будет создан национальный комитет, питание еще больше улучшится. Правда, мы и сейчас не жаловались, получая в день по триста граммов хлеба, больше, чем в то время выдавали в Венгрии по карточкам. Нам регулярно давали сливочное масло, сахар и по шесть сигарет на день. Пленные, занятые на каких-нибудь работах, получали дополнительный хлебный паек.

По приезде в Суздаль Золтан Ваш сначала явился в военную комендатуру. Нам дали сопровождающего. Он повез нас в лагерь и разместил в отдельном здании.

На следующий день пленные венгры собрались на митинг. Я должен был выступить на нем. Выступление мое удалось. После меня выступил Золтан Ваш. Он рассказал военнопленным, что руководители Коммунистической партии Венгрии, жившие в эмиграции, думают создать Венгерский национальный комитет. Большинство венгерских пленных офицеров, находившихся в Суздальском лагере, согласились с идеей создания такого комитета.

После этого нам было дано время на выборы кандидатов в национальный комитет. Кандидаты из своего состава на своем собрании выбирали членов комитета. В течение двух дней мы беседовали с прогрессивно настроенными офицерами. В национальный комитет желательно было избрать высокопоставленных офицеров и генералов, которые пользовались бы в Венгрии большим авторитетом. В своей агитации основной упор мы делали на чувство национального самосознания и ненависти к нацистам. В последний день был избран комитет и его руководство. Все это закрепили соответствующими документами.

На следующий день мы вернулись в Красногорск. Подготовили место для расположения членов национального комитета, разработали план их работы.

Между тем в пересыльный лагерь прибывали все новые и новые группы военнопленных, которые рассказывали о том, что немцы на фронте терпят все больше и больше поражения.

Кроме организационной работы у меня оставалось много времени и на чтение книг, взятых из библиотеки. Однако, даже несмотря на это, дни и недели тянулись медленно. Характерное занятие бездеятельного военнопленного — это постоянные мысли о плене, воспоминания о семье, о родине и еде.

Я просил назначить меня на какие-нибудь работы, но мне не разрешили. Врач считал, что я еще недостаточно окреп. Вскоре меня зачислили в бригаду венгерского офицера Иштвана Екеша, который окончил антифашистскую школу. Мы строили бараки. Работа была легкая: я вставлял рамы и резал стекло. Вот где пригодились мои навыки сапера. Советские товарищи с удивлением следили за моей работой, — наверное, не понимали, откуда это венгерский офицер может так неплохо работать. Удивлялись этому и венгерские пленные солдаты.

Прошло несколько дней, и Венгерский национальный комитет собрался на свое первое заседание. Избирались и организовывались различные подкомитеты и группы. В библиотеке продолжались бесконечные совещания. Было очень и очень трудно привести к «общему знаменателю» мнения различных людей. Мне эти бесконечные заседания скоро надоели, хотелось живой практической работы.

Однажды советский инженер попросил меня попробовать наладить вентиляцию на нашей лагерной кухне. До меня ее устройством уже пытались заниматься итальянский и немецкий инженеры, но из-за недостатка материала оба отказались. Мне выдали пропуск для беспрепятственного входа в мастерскую и на кухню. Начальник мастерской, немец, волей-неволей выделил мне место для работы и выдал необходимый инструмент. Он считал, что у меня все равно ничего не получится. В мастерской я нашел несколько авиационных моторов с разбитых немецких самолетов. Один из моторов я переделал с постоянного тока на переменный, показал его работу начальнику мастерской.

Как только он увидел это, глаза его радостно заблестели и после этого он сам охотно помогал мне. Когда оба мотора были готовы, я позвал итальянского и немецкого инженеров, чтобы они приделали к ним лопасти вентиляторов. За вентиляторы шеф-повар Миша щедро снабжал меня дополнительным пайком, которым я делился с товарищами.

Руководители Коммунистической партии Венгрии, проживавшие в эмиграции, читали у нас в лагере лекции о положении на фронтах, о положении в Венгрии.

А однажды у нас выступал секретарь Коммунистической партии Германии товарищ Вильгельм Пик.

Он говорил о тех неимоверных страданиях, которые принесла народам Европы развязанная Гитлером война. Рассказывал о концлагерях, в которых фашисты уничтожили десятки тысяч людей, говорил о все более крепнущем движении Сопротивления. Это выступление Пика произвело на большинство пленных глубокое впечатление.

Не скрою, после речи Вильгельма Пика фашисты бывшие в лагере, развернули свою агитацию, говорили о немецком чудо-оружии, которое якобы в состоянии решить судьбу войны.

В июле в лагерь прибыли генерал-майор Штомм и Дешео. Их поместили в отдельном домике с двумя комнатками. Вокруг домика был небольшой сад с изгородью. Генералу Штомму ампутировали обмороженные ноги, и русские врачи ходили к нему примерять протезы новой конструкции. Мы к генералам могли зайти только после получения специального разрешения. Два раза я был у них: приглашал их на интересные лекции. Их обоих можно было привлечь к работе в национальном комитете. Но этого не случилось. Выбранные в комитет полковники, подполковники и майоры разбежались из комитета. Вдохновил их на это майор Чатхо, который почти ежедневно советовался с генералами под различными предлогами. Чатхо ежедневно появлялся в обществе немецкого майора с Рыцарским крестом, которого он часто брал с собой к генералам. Правда, кандидаты в национальный комитет тоже думали не всегда одинаково. Однажды он выразил мысль создать венгерскую бригаду по образцу польских и чешских. Бригада эта будет сражаться против гитлеровцев. Желающих вступить в венгерскую бригаду было много, но венгерские генералы даже в помыслах не собирались организовывать никакой бригады. Ходили самые невероятные слухи, вплоть до того, что записаться в эту бригаду можно только с разрешения генералов. Те, кто нарушит этот принцип, по прибытии на родину будут строго наказаны.

Время между тем шло, наступило 20 августа, а венгерский комитет только и делал, что заседал, — правда, результатов не было.

Числа 15-го меня вызвал в библиотеку Ласло Рудаш и поручил организовать заседание венгерского комитета по такой программе: капитан Дьердь Порфи хорошо играл на пианино. Он должен был сыграть венгерский гимн, а созданный им из числа венгерских пленных хор — спеть. Я выступлю с докладом, после меня выступит Ласло Рудаш. Закончится вечер пением нескольких венгерских песен.

20 августа лагерное начальство разрешило венгерским пленным отпраздновать наш национальный праздник. Для нас приготовили даже праздничный обед. Члены Венгерского национального комитета собрались в одной из клубных комнат.

В меню праздничного обеда входил венгерский гуляш с пышками. Шеф-повар Миша приготовил нам настоящий венгерский гуляш. Генералы на «торжественном» обеде не присутствовали, их вполне устраивали диетические блюда на завтрак, обед и ужин. После обеда мы быстро пошли в клуб.

От имени образующегося Венгерского национального комитета мы попросили Ласло Рудаша председательствовать на этом заседании. Вечер проходил строго по программе, но наши генералы и на него не соизволили явиться.

Через несколько дней Золтан Ваш принес старый «Военный вестник», где был опубликован приказ о присвоении генерал-майору Штомму воинского звания генерал-лейтенант, майору Чатхо — подполковника, а меня регент произвел в майоры.

В начале сентября делегаты национального комитета разъехались. Небольшой организационный комитет остался продолжать работу. Многие из тех, кто хотел вступить в венгерскую бригаду, с Красной Армией ушли на фронт. Несколько человек попали в антифашистскую школу при Красногорском лагере.

Основными преподавателями в этой школе (на венгерском отделении) были Ласло Рудаш и Эржебет Андич. Здесь слушатели школы впервые знакомились с трудами Маркса, Энгельса, Ленина, с историей Венгрии и историей борьбы за венгерскую независимость.

В середине декабря, еще до окончания школы, меня перевели в пересыльный лагерь. Здесь опять собрались все делегаты национального комитета. На повестке дня снова стоял вопрос об организации венгерской бригады. В который уже раз начались бесконечные споры, дискуссии, а дело с места так и не двигалось.

24 декабря мы организовали рождественский вечер, а лагерное начальство даже привезло нам елку. Шеф-повар Миша приготовил великолепное жаркое из свинины. В качестве подарка каждый получил по двадцать сигарет. На следующий день мне поручили очень коротко написать о рождественском празднике и показать написанное нашим генералам. Из этого материала планировалось сделать специальную передачу по радио для вещания на Венгрию, в которой рассказывалось бы, как венгерские военнопленные праздновали рождество в Советском Союзе. Я подробно описал весь вечер. Однако наши генералы, полковники и подполковники этот материал подписать наотрез отказались.

Через несколько дней я вернулся в антифашистскую школу, но пробыл там недолго, так как старый курс кончился.

Однажды вечером меня с младшим сержантом направили к нашим генералам. Мы проехали через всю Москву сначала на трамвае, потом на поезде. Утром следующего дня мы сошли на маленькой станции и пешком добрались до небольшой виллы, окруженной садиком. Кругом лежал снег, было холодно, но я не замерз. После хорошей бани меня провели в столовую. За столом уже сидели обитатели виллы, кроме двух венгерских генералов. Здесь находились итальянский генерал, румынские и венгерские полковники и подполковники и капитан Дьердь Порфи. Венгров мое появление изумило. Мы с Порфи обрадовались этой встрече. После завтрака меня поселили в комнату, где жил Дьердь Порфи и еще один венгерский подполковник.

В комнате стояли обыкновенные кровати, прикроватные тумбочки и стулья. Порфи рассказал, в чем заключаются мои обязанности. Они были несложными: чтение, прогулки по саду, игры и знакомство с положением на фронтах. Приятно было побродить вместе с Порфи по занесенному снегом саду. Он рассказал мне, что на эту виллу они прибыли под Новый год. Праздничный новогодний ужин и вечер состоялись в холле. Были различные блюда, вина, включая настоящее «токайское асу», на бутылках даже сохранились этикетки на венгерском языке.

— Правда, несмотря ни на что, с генералами потолковать как следует мне все равно не удалось. Может, вдвоем мы с тобой уговорим их.

— Но ведь они и разговаривать со мной не захотят, потому что я подписал антифашистское заявление, — заметил я.

На следующий день Порфи представил меня политкомиссару лагеря, советскому подполковнику, который немного говорил по-венгерски. Фамилия его была Вольф. Во всех его переговорах с венгерскими генералами переводчиком был Порфи.

В лагерной библиотеке я познакомился с дядюшкой Каня. Он отнесся ко мне очень тепло и тотчас же снабдил меня литературой для чтения. Дядюшка Каня был по национальности венгр. В Россию он попал еще в годы первой мировой войны как пленный, оставшись в Стране Советов, принимал участие в гражданской войне с интервентами.

Наш сосед по комнате однажды удивил нас, заявив, что он поменялся местом с адъютантом генералов — артиллерийским капитаном.

— Теперь мы невольно попали под строгий надзор, — сказал мне Порфи, когда мы остались вдвоем. — Этот капитан о каждом нашем слове будет докладывать генералам.

В конце января меня вызвал к себе политкомиссар лагеря. В комнате у него сидел капитан Кертес. Он прекрасно говорил по-венгерски. Капитан попросил меня попробовать записать на бумаге все, что произошло со мной с 12 января 1943 года, вплоть до сдачи в плен. Попросил упомянуть и о том, что мне известно о наших генералах.

Капитан Кертес однажды сделал мне сюрприз: принес две открытки Красного Креста, которые моя жена послала мне на адрес Красногорского лагеря. Весточка из дому была большим сюрпризом не только для меня, но и для других пленных офицеров. Итальянский генерал и румынские пленные офицеры вертели открытки в руках, словно не веря себе.

Личный порученец генерала Штомма передал мне, что генерал желает лично побеседовать со мной. И Штомм и Дешео «по-отечески» поругали меня за мое поведение и предупредили, чтобы я впредь не делал никаких «глупостей».

Свои записки я писал в библиотеке. Упомянул в них о генералах и их порученцах.

Однажды я изумился, увидев, что личный порученец генерала сидит за тремя толстыми томами «Капитала» Маркса. Я взял эти книги после него и, пролистав, увидел, что там на полях карандашом сделаны различные заметки. Это был поименный список пленных венгерских офицеров, которых он знал. Там же перечислялись все лица, которые выбирались в подготовительный комитет, а возле каждой фамилии была небольшая приписка относительно поведения офицера. О своем «открытии» я никому не сказал, даже Порфи.

15 марта 1944 года по инициативе подполковника Вольфа мы организовали вечер, посвященный мартовской революции 1848 года. За это мероприятие наши генералы похвалили нас. 17 марта мы узнали от подполковника Вольфа, что 15 марта в Будапеште полиция и войска разогнали демонстрацию у памятника Петефи. Весть о том, что и в Венгрии пробуждается антигитлеровское движение, очень обрадовала нас.

19 марта 1944 года после завтрака подполковник Вольф позвал к себе в комнату Порфи и меня. Он рассказал нам, что, по сообщениям венгерского радио, гитлеровские дивизии вступили в Будапешт. Подполковник просил нас передать это известие генералам, после чего в лагере состоится собрание венгерских офицеров.

Наши генералы тут же попросили дать им радиоприемник, чтобы они могли прослушать последние известия.

На общем собрании взволнованные офицеры никак не хотели верить тому, что им сообщили. Всем хотелось самим послушать будапештское радио. Подполковник Вольф выполнил их просьбу и настроил радиоприемник на волну будапештского радио. Вскоре все услышали последние известия из Будапешта, но в них лишь вскользь упомянули о том, что в городе восстановлен порядок и только в одной казарме солдаты оказали сопротивление властям.

А подполковник Фельседи, прослушав известия, заявил:

— Я только тогда поверю сказанному, когда меня сбросят с парашютом в Будапеште и я своими глазами увижу все это. Если это окажется правдой, я сам вернусь сюда и лично начну организовывать венгерскую бригаду…

Остальные офицеры посмеялись, полностью разделяя сомнения подполковника.

20 марта 1944 года капитан Кертес подсел ко мне в библиотеке. Он сказал мне, что высшее советское командование дало разрешение на мою службу в Красной Армии. Часть моих записей Кертес взял себе, а остальные посоветовал отдать на хранение дядюшке Каня. Он посоветовал мне проститься с генералами и офицерами, но ничего не говорить им о том, что я еду на фронт. 21 марта Кертес приехал за мной и увез в Москву. Из Москвы я и несколько таких же, как я, товарищей вылетели на фронт.

О своем отъезде я сказал только Дюри Порфи, отложив прощание с остальными на следующий день. Три тома «Капитала» Маркса я перепоручил дядюшке Каня, показав ему, где именно сделал заметки подполковник.

В день отъезда я попрощался с генералами. Они пожелали мне счастья и спокойного возвращения на родину, не упомянув ничего о том, что на родине власти могут привлечь меня к ответственности.

В Москве в редакции газеты «Игаз со» нас собралось тринадцать человек. Нам выдали новенькое советское офицерское обмундирование и снаряжение. После ужина мы пошли пройтись по Москве. Эта замечательная прогулка навсегда запомнилась мне. В тот день как раз был салют по случаю взятия какого-то советского города. В то время немецкая авиация уже не была в состоянии совершать налеты на советскую столицу. Вокруг Кремля и на Красной площади полюбоваться салютом собралось много народу.

Домой мы вернулись после полуночи. По дороге ко мне подошел пожилой мужчина с палочкой и потихоньку сказал мне, чтобы я поправил портупею, потому что у офицера Красной Армии все должно быть в порядке. Я растроганно обнял старика.

Из-за неблагоприятной погоды в Киеве нас двое суток держали на аэродроме, а на третий день мы выехали туда поездом. Сопровождал нас советский старший лейтенант Яков Музенко. Из Киева нам нужно было ехать в Белокарловиче, но до вечера следующего дня поезда не было. Старший лейтенант Музенко позаботился о нашем ночлеге. Следующей ночью мы снова были в пути. На наш поезд совершили налет немецкие самолеты, но огонь советских зениток преградил им путь. Сбросив бомбы куда попало, самолеты улетели.

В нашем эшелоне на первой и последней открытых платформах тоже стояли зенитки. Артприслуга — женщины. Такие же зенитки стояли на вокзалах и у железнодорожных мостов. Станция назначения напоминала настоящую фронтовую станцию: повсюду горы ящиков, прикрытых брезентом, тюки прессованного сена и соломы, мешки.

Старший лейтенант доложил о нашем прибытии военному коменданту. Нам выдали оружие, боеприпасы, ручные гранаты, а после обеда мы на грузовике выехали в штаб 2-го Белорусского фронта. В пути мы остановились: впереди нас стояли три грузовика, груженные картошкой, и один газик. Последний грузовик увяз в грязи и никак не мог тронуться с места. Но вскоре с помощью водителя газика грузовик удалось вытащить из грязи. Мы тронулись дальше.

В штабе фронта над нами взяло шефство политуправление. На следующее утро нас распределили по группам. Эрне Слоч, венгерский коммунист, живший в эмиграции в Советском Союзе, венгерский пленный унтер-офицер Янош Паркани и я попали в одну группу. Старший лейтенант Музенко вошел в состав нашей группы, в остальных группах тоже были советские офицеры.

На машине мы выехали в штаб, где формировали специальные группы. Нашим руководителем остался старший лейтенант Музенко, но в группу включили еще немецкого антифашиста, дочь Вильгельма Пика — Ильзу, машинистку Татьяну и радиотехника Сашу.

Жили мы в двух небольших домиках. Главное «рабочее» помещение размещалось в нашем домике, где стояли две пишущие машинки и радиопередающее оборудование. Мы стали готовиться к передаче пропагандистских передач на венгерском и немецком языках. В ходе работы познакомились с руководителями отдела пропаганды, разведывательного отдела и еще со многими людьми, с которыми соприкасались по работе. Мы познакомились с методами передачи пропагандистских материалов, с тем, как должны составляться тексты передач.

Саша обычно называл меня венгерским майором, и это название так и осталось за мной.

Пока напротив нас за линией фронта были только немцы. Мы ждали, когда немецкие части на том участке фронта будут заменены венгерскими частями.

— Скоро увидим там венгров, — успокаивал нас старший лейтенант Музенко. — Венгерские части уже находятся во втором эшелоне. Ильза Пик и немецкий антифашист уже не раз бывали на переднем крае и принимали участие в пропагандистских радиопередачах.

Однажды утром мы с Музенко пошли на учебные стрельбы, а когда вернулись, Татьяна сказала, что венгерского майора по какому-то срочному делу искал подполковник. Не успел я опомниться, как он появился сам.

— Появились венгры! — закричал он еще издалека. — Наши разведчики взяли в плен венгра, но никак не могут допросить его. Пошли скорей к дивизионным разведчикам. Ты верхом ездить можешь?

— Могу.

— Поедешь на лошади командующего армией.

Не прошло и получаса, как сержант привел нам двух превосходных лошадей. Одна из них в красивой сбруе.

— Которая из них моя? — спросил я сержанта, берясь за уздечку. Потрогал крепление седла. Лошадь спокойно ждала.

«Хорошо выдрессирована», — подумал я.

— Ну, поехали, по коням! — сказал я сержанту. — Езжай впереди, я ведь дороги-то не знаю.

— Майор, а ты настоящий казак, хорошо сидишь в седле, — засмеялся сержант.

Через три четверти часа приятной езды полем и по лесной дороге мы прискакали к дивизионным разведчикам.

Я не ошибся, лошадь моя оказалась и на самом деле очень хорошей и послушной. Единственный недостаток ее заключался в том, что она рвалась вперед, но ведь я совсем не знал дороги. Где позволяла дорога, мы ехали с сержантом рядом. Когда добрались, сержант доложил майору, что я и есть тот самый венгерский майор, и ушел.

Вскоре привели пленного. Я обратился к нему по-венгерски, а он вдруг ответил мне на чистейшем румынском языке, что не понимает меня. Тогда я заговорил по-румынски.

Пленный показался мне просто необразованным человеком. Собственно, ни на один вопрос он не мог ответить толково. Мне только удалось узнать, что он служил в пулеметной роте батальона, который в темноте сменил немецкую часть. Ночью он заблудился, наткнулся на венгерский дозор, который показал ему дорогу, но он снова заблудился, остановился на опушке леса со своей повозкой, там его и схватили русские разведчики. И повозка и лошади его остались на месте, сам он страшно перепугался. Я успокоил его, сказав, что теперь он находится в полной безопасности, для него война уже кончилась.

— Плохого «языка» вы привели, — сказал я разведчикам. По документам пленного я установил, из какой он части. В его солдатской книжке было записано, что он является «солдатом пулеметной роты 1-го батальона 63-го полевого пехотного полка его королевского величества Венгрии».

— Странная у вас, венгров, армия, — заметил майор, — солдаты его королевского величества Венгрии не умеют говорить по-венгерски, да и самого короля-то у вас нет. По вооружению и снаряжению такие солдаты для лагерной службы в мирное время и то не пригодны…

На следующий день за мной на машине заехал старший лейтенант Музенко. По дороге домой мы с ним выкупались в полевой бане, оборудованной в палатках. Такие бани для войск я видел впервые. После бани нам выдали чистое белье.

Музенко рассказал мне, что солдаты в войсках каждые десять дней бывают в бане и затем получают чистое белье.

Венгерские дивизии появились на участке фронта точно по плану. После обеда мы прибыли в расположение батальона, из окопов которого должны были вести радиопередачу. Вечером Саша установил громкоговорители. Расположились мы на пулеметной позиции. Старший лейтенант Музенко по-русски предупредил советских солдат, что сейчас начнется передача для венгерских дивизий, а потом я обратился к прибывшим на этот участок фронта венгерским солдатам.

Я назвал себя, объяснил, кто я такой, и рассказал, когда и как попал в плен. Я заявил, что Красная Армия, вопреки распространяемым у нас на родине слухам, не только не обижает пленных, а, напротив, оказывает им всяческую помощь, и в первую очередь медицинскую. Вся передача длилась сорок пять минут.

Пока шла передача, на позициях была почти полная тишина. Когда после передачи мы возвращались обратно в штаб через болото, над нашими головами, к счастью намного выше, прогремело несколько пулеметных очередей. Где-то за нашей спиной раздались взрывы. Уже на позициях батальона мы узнали о том, что снаряды, падающие на болото, почти безвредны для войск.

Во время одной радиопередачи через линию фронта к нам перешла группа польских партизан. Оказалось, что в этой группе были больные тифом. Их нужно было срочно спасать.

Всю ночь мы готовились к передаче. Послушать ее пришел начальник политотдела армии. Вместе с Сашей и Музенко мы решили провести новый эксперимент: установили на бровке окопов сразу три громкоговорителя, но так, что, когда нам было нужно, работать мог один громкоговоритель. Мы провели генеральную репетицию, и я научился переключать громкоговорители.

На этот раз для «студии» мы выбрали себе место на НП артиллерийского наблюдателя.

Передача началась в восемь часов вечера и продолжалась до двух часов после полуночи, пока вся группа польских партизан благополучно не перешла линию фронта. Когда передача закончилась, наши артиллерийские наблюдатели рассказали, что один немецкий артдивизион все время стрелял из пушек, стараясь попасть в громкоговорители, которые мы предусмотрительно вынесли метров на сто — сто пятьдесят в сторону от места передачи. Один из наблюдателей подсчитал, что всего за время передачи гитлеровцы выпустили сорок восемь 150-миллиметровых снарядов.

Во время артобстрела нельзя было прерывать передачу, чтобы этим самым не выдать противнику место, с которого мы вели передачи. Время от времени мы переключали громкоговорители. Начальник политотдела слушал нашу передачу, находясь в ходе сообщения. Когда снаряд противника разрывался очень близко, я прибавлял громкость, чтобы заглушить звук разрыва, и переключал звук на дальний громкоговоритель.

Всего по нашим окопам было выпущено около сотни артиллерийских снарядов, но в цель не попал ни один из них. Когда на рассвете Саша демонтировал громкоговорители и принес их в окоп, мы увидели на одном множество мелких дырочек от осколков снаряда.

Партизаны полностью перешли линию фронта. Позже я встретился с ними. Они были очень довольны результатами нашей ночной передачи. Начальника политотдела армии интересовало прежде всего, на какую глубину слышны наши передачи и что думают о них солдаты противника.

На следующий день наши разведчики захватили трех «языков», у которых я спросил, как воспринимают венгерские солдаты наши радиопередачи. От пленных мы узнали, что передачи хорошо слышны на расстоянии до восьми километров. Солдаты противника думали, что громкоговорители у нас установлены на танке, который постоянно перемещается вдоль линии фронта. Действительно, вдоль наших окопов взад-вперед разъезжал танк. Он-то и ввел солдат в заблуждение.

Интересный разговор произошел у меня с одним артнаблюдателем — младшим сержантом. Наблюдатель рассказал мне, что у противника на артиллерийском НП сидит некий прапорщик Арпад Шаши Сабо.

«Кажется, это какой-то родственник моей жены», — невольно подумал я.

У младшего сержанта я узнал, что прапорщик обычно появляется на своем НП ночью. Я надеялся, что нашим разведчикам удастся взять его в плен. Три ночи подряд разведчики наведывались на этот НП, но безрезультатно.

В очередной своей передаче я поругал прапорщика за то, что его трудно найти на НП.

После передачи мы, забрав свое оборудование, отправились в штаб армии, как вдруг командир полка, на участке которого мы действовали, приказал мне немедленно вернуться к нему. Оказалось, что на участке соседнего батальона ночью линию фронта перешел венгерский офицер — командир взвода. Когда он переходил линию фронта, его ранило осколком мины.

Пришлось идти за венгром на позицию роты. Вместе с Музенко мы шли по узенькой тропинке. По ней можно было скорее добраться до расположения роты, чем по дороге, которую немцы постоянно держали под обстрелом. Вот и сейчас гитлеровцы обстреливали дорогу из минометов, но мы шли стороной, и нас нисколько не беспокоила стрельба. Шли мы с Музенко параллельными тропинками, не теряя друг друга из виду. Вдруг Музенко что-то прокричал мне и исчез. Я испугался, не случилось ли с ним беды, позвал его. Услышав мой крик, Музенко поднялся с земли, высоко держа над головой свой носовой платок, в который что-то было завернуто. Через несколько минут, когда тропинки сошлись в лесу, Музенко показал мне шесть крупных желтоватых яичек. Оказалось, он собрал их из гнезд, идя по тропинке.

Когда мы прибыли на позицию роты, то узнали, что пленного Шаши Сабо отправили в медсанбат. Там мы его и нашли. Он был ранен в ногу, ранение оказалось неопасным. Венгр сообщил нам важные сведения. Он действительно был наблюдателем и дежурил по ночам, слушая все наши радиопередачи. Под их влиянием он и решил перейти на сторону Красной Армии и добровольно сдаться в плен.

На обратном пути в штаб армии я залюбовался аллеей каштанов. Они цвели необычным, красным цветом. Даже сейчас, когда я вспоминаю эти каштаны, мне кажется, что я вижу его красные свечи.

Воспользоваться помощью Шаши Сабо нам не удалось, потому что из медсанбата его куда-то увезли. Но вскоре разведчики привели с собой артиллерийского лейтенанта. Он рассказал, что венгерская дивизия стиснута по бокам двумя немецкими дивизиями. От него же я узнал, что командует венгерской дивизией генерал-майор Немет, которого я знал, когда он был еще подполковником генштаба. Пленный лейтенант сказал, что в следующую субботу командир немецкой дивизии пригласил к себе в гости венгерских офицеров-артиллеристов.

Узнав об этом, я в очередной радиопередаче обратился к генерал-майору Немету, сказав ему, что положение немцев очень шаткое и потому они стараются зажать венгерскую дивизию в самом неудобном месте. Нечто подобное они пытались сделать под Воронежем, но не успели. Далее я сказал, что очень скоро части Красной Армии снова прорвут линию немецкой обороны и тогда, вполне возможно, мы с ним встретимся лично. А офицерам-артиллеристам я посоветовал не ходить на вечер к гитлеровцам, так как советская артиллерия разобьет в пух и прах здание, где затевается эта встреча.

Не знаю, состоялся ли тот званый ужин у немцев. Знаю только, что русская артиллерия на самом деле снесла огнем здание, о котором сказал нам пленный артиллерист. Так мы рассчитались с гитлеровцами за их стрельбу во время наших передач.

В другой раз наши передачи в какой-то степени помогли советским частям при наступлении. Позиции гитлеровских частей на том участке фронта находились на очень неудобной для русских местности. Положение советских частей можно было немного улучшить лишь в том случае, если бы русским удалось захватить позиции, занятые венгерскими подразделениями. Бой шел возле населенного пункта Мельники. После основательной артиллерийской подготовки советская пехота пошла в атаку. Вскоре в наших руках уже была целая группа венгерских пленных. Пленные показали, что советская артиллерия полностью уничтожила их убежища, оборудованные и перекрытые довольно слабо. Венгры понесли большие потери.

Я успокоил пленных, убедил их, что не следует пугаться плена, потому что русские обижать их не собираются, а если пленные будут себя подобающим образом вести, то после войны вернутся к своим семьям. Во время этого разговора вдруг мои венгры в испуге камнем попадали на землю. Оказалось, что над нами на большой высоте кружила немецкая «рама». Советские зенитчики не открыли огня по самолету противника, потому что он был слишком высоко и ничем не мог повредить нам. Вдруг от самолета оторвались две темные капли. Оказалось, что немцы сбросили листовки. Через несколько минут мы уже держали несколько немецких листовок в руках.

В листовках немцы писали о своем военном превосходстве и о том, что очень скоро они применят свое чудо-оружие и выиграют войну, так что солдатам Красной Армии нет смысла жертвовать своей жизнью ради большевизма, от которого германская армия освободит их и весь русский народ. Прочитав листовку, пленные рассмеялись. Они на собственном опыте убедились в лживости гитлеровской пропаганды.

Прочитал листовку и начальник охраны пленных.

— Майор, — обратился он ко мне, — скажите венгерским солдатам, что Красная Армия разгромит фашистского зверя вместе с его пропагандистами в его собственном логове…

Шла середина августа, событий было очень много, и казалось, что время летит быстро-быстро. Из Москвы пришла телеграмма, чтобы мы возвращались обратно. Начальник политотдела попытался продлить время моего пребывания на фронте. Да мне и самому хотелось остаться там, потому что я видел: Красная Армия готовится нанести гитлеровцам новый удар. На очереди стояло освобождение Минска. Но остаться на фронте мне не разрешили. Пришлось вернуться в Москву.

В Москву мы прибыли в день, когда по радио сообщили о том, что Румыния вышла из войны. Временно я попал в Красногорский лагерь, встретился там с несколькими кандидатами в Венгерский национальный комитет. Был среди них полковник Бенке, который был у русских в плену еще в годы первой мировой войны и хорошо говорил по-русски. Он рассказывал пленным, о чем писала газета «Правда», снабжая эти сообщения, разумеется, собственными комментариями. После обеда я поделился с венгерскими пленными своими впечатлениями от поездки на фронт. Рассказал, конечно, и о том, что Румыния вышла из войны. Это известие встретили по-разному: одни зааплодировали, другие отнеслись с недоверием.

На следующий день я уехал в антифашистскую школу, где встретил многих своих старых знакомых и познакомился с новыми людьми. Из числа новых меня очень заинтересовал капитан Михай Ковач, который перешел на сторону Красной Армии со всей своей ротой.

В школе появился новый педагог — Ференц Пеликан, бывший учитель венгерского языка и литературы. Университет он окончил еще до начала первой мировой войны, пошел воевать, попал в русский плен, присоединился к революционно настроенным венгерским пленным и принимал участие в Октябрьской революции. После революции он участвовал в экспедиции по изучению истории кочевых народов угро-финской группы, которые проживают на территории Советского Союза. Он рассказывал мне много любопытных историй из жизни этих кочевых народов. К сожалению, он не дожил до освобождения Венгрии советскими войсками.

А в это время на фронте, в Закарпатской Украине и в Трансильвании, уже появились отдельные группы венгерских партизан.

Мы обсуждали вопросы организации группы венгерских партизан, которая должна быть заброшена в район между Дунаем и Тисой. Но скоро этот вопрос пришлось снять с повестки дня. После разгрома группы, которую возглавлял венгерский летчик лейтенант Мартон Сени, советское командование пришло к выводу, что нецелесообразно впредь забрасывать партизанские группы в междуречье Дуная и Тисы. Это было резонно: в междуречье находилось много полицейских подразделений, отлично вооруженных. (В 1949 году, во время войсковых маневров, мы наткнулись в Пальмонсшторе на склад вооружения времен первой мировой войны, в котором хранились пулеметы и боеприпасы.)

Между тем части Красной Армии уже вступили на территорию Венгрии. Началась вербовка солдат в новую венгерскую армию, которая должна выступить против гитлеровских захватчиков.

Работы было много и для командиров. Руководство лагеря разрешило мне в свободное время помочь в строительстве большого Дома культуры. Вместе с начальником лагеря и советскими инженерами мы объехали окрестности в поисках подсобного строительного материала и нашли глину, пригодную для изготовления кирпичей, и известковый карьер. Но принять участие в строительстве Дома культуры мне, к сожалению, не пришлось.

Новый, 1945 год мы встречали с надеждой скоро вернуться на родину. Мы с большим интересом следили за боевыми действиями Красной Армии на территории Венгрии. По радио каждый день назывались все новые и новые венгерские населенные пункты, освобожденные советскими войсками.

В январе 1945 года начался отбор солдат и офицеров для новой венгерской армии.

Начальник лагеря хотел, чтобы я остался в Красногорске до окончания строительства Дома культуры. Но я не соглашался — так велико было желание скорее вернуться на родину. Мне во что бы то ни стало хотелось принять активное участие в дальнейшей борьбе против фашизма в рядах новой венгерской армии.

В конце января мы выехали из Москвы в Дебрецен, где находилось теперь временное венгерское правительство. За долгую дорогу мы беседовали с Иштваном Отта, Дьердем Порфи, Ласло Германом, представляли себе, какая работа нас ждет на родине. Мы уже знали, что Красная Армия не только разгромила хортистскую армию, но смела и весь старый государственный аппарат, открыв венгерскому народу путь к прогрессу, идя по которому венгерский народ мог продолжить и победоносно завершить революционные преобразования в своей стране. Мы прекрасно понимали, что перед формирующимися новыми венгерскими дивизиями стоят новые и очень серьезные задачи. Мы видели, что нам при создании новой венгерской армии наряду с решением организационных вопросов надлежит в первую очередь вести кропотливую и трудную работу по политическому воспитанию личного состава этой армии.

Вечером 22 февраля 1945 года наш эшелон остановился в Ньиредьхазе. Родина! Трудно описать, что мы чувствовали, слыша родную венгерскую речь, видя настоящие венгерские вывески. Эти первые минуты пребывания на освобожденной венгерской земле я не забуду до последнего дня своей жизни.

Шел конец января 1948 года. Над рекой низко нависли темно-серые облака. На грязной с пятнами снега дороге выстроилась длинная колонна легковых машин. Сбоку от нее то тут, то там стояли грузовики, а мимо в сторону плотины шли и шли люди с лопатами на плечах. Наводнение. Тиса вышла из берегов.

Войсковые части уже полтора месяца сражались с ледяным потоком разбушевавшейся реки.

Я был назначен уполномоченным по проведению всех спасательных работ. В это время мне уже присвоили звание генерал-майора.

Постепенно вода пошла на убыль, но нам нужно было еще взрывать ледяные заторы. Картины наводнения хорошо запечатлелись в моей памяти. Над головой серое свинцовое небо, взрывы поднимали в воздух облака льдин и фонтаны воды. Звук разрывов разносился далеко вокруг. Невольно вспоминалась другая река.

«Ведь с тех пор прошло пять лет, — подумал я. — Неужели только пять? Нет, со времени катастрофы на берегах Дона прошло гораздо больше времени. А сколько работы было у меня, да и у всех нас, с тех пор как мы оказались на родине! Все это не опишешь, и пусть это, быть может, звучит несколько возвышенно, но все мы, кто принимал активное участие в возрождении нашей родины, выполняли со всей ответственностью задачи огромной государственной важности. У нас не было свободного времени для воспоминаний, нужно было бороться за будущее, каждому на своем посту. Это были бурные годы, насыщенные борьбой и трудом. Рассказ о них — это материал для новой книги, в которой пойдет речь о нашем освобожденном народе и его новой армии».