Один из первых

3

Со смешанным чувством сидел я в купе поезда, вслушиваясь в равномерный перестук колес. За окном мелькали новые места, пейзаж все время менялся. Уже тогда, сидя в вагоне, мы чувствовали, что мчимся навстречу новым и, может, трагическим событиям.

Перед вечером эшелон Прибыл в Эршекуйвар. Цыганская музыка, марш Ракоци, первый «контакт» с немцами. Дежурный офицер по станции предупредил меня, чтобы я был осторожен с представителем немецкой железнодорожной комендатуры. Потом он рассказал, что немцы исчисляют длину эшелонов не количеством вагонов, не количеством осей вагонов, а мерной лентой и что первый наш эшелон они уже укоротили, приказав отцепить два десятитонных вагона. Хорошо, если их удастся прицепить к нашему эшелону. По крайней мере, он это постарается сделать.

Когда мы пересекли венгерскую границу, увидели паровоз и поездную бригаду. К начальнику эшелона явился лейтенант словацкой армии и отрекомендовался офицером связи, которому поручено сопровождать наш эшелон при следовании по словацкой территории.

Погода была скверной, под утро наш эшелон прибыл в Бохумин-Одерберг. Здесь выяснилось, что мы отправимся либо ночью, либо в полдень следующего дня, поскольку наш дальнейший маршрут пока не известен.

Дальше нас везла польская поездная бригада, а 16 числа мы проснулись уже в Варшаве. Война всюду оставила свои следы. Похоже, что немцы не были заинтересованы в восстановлении польских магистралей. Полуразрушенное здание станции. На путях мусор, навоз, обрывки бумаги. Воздух смрадный. Женщины расчищали пути под охраной вооруженных немецких солдат. Одежда на женщинах самая пестрая: кто в простом платье, кто в вечернем, кто в спортивном костюме, а кто в сильно поношенной, грязной одежде. Такое пестрое зрелище сразу же привлекло наше внимание.

Нам раздали завтрак, и тут ко мне обратилась молодая женщина с исхудавшим красивым лицом:

— Господин офицер… хлеба… хлеба…

Просили хлеба и другие женщины. Мы отдавали хлеб тем, кто оказывался к нам поближе. Охрана криками отгоняла женщин. Один из охранников выбил у какой-то женщины хлеб из рук, он упал прямо в грязь, но она быстро схватила его и спрятала под одеждой. Можно было только догадываться, как и в каких условиях живут эти несчастные, если они бросались за куском хлеба в грязь.

По пути в Брест мы видели вдоль железнодорожной линии убежища и окопы, в которых сидели солдаты. Эти сооружения были подготовлены для круговой обороны.

Миновав Гомель, наш эшелон следовал через Брянские леса, которые занимали такую большую территорию, что на ней могло бы уместиться небольшое государство. Из окон вагона мы видели маленькие деревянные домики, похожие на дачки. Они казались нежилыми. Лишь из некоторых труб к небу поднимались струйки дыма. О том, что в Брянских лесах действуют русские партизаны, мы уже знали, об этом часто говорило московское радио. Однако мы, к счастью, еще не встречались с ними: эшелон наш даже не обстреливали. Только один раз мы увидели советский самолет, который летел параллельно железнодорожному полотну, но вскоре и он исчез.

И вот наконец Брянск. Время шло, а мы почему-то не трогались дальше. Наконец к эшелону подошел офицер из немецкой железнодорожной охраны и объяснил, что нас не отправят до тех пор, пока команда, обеспечивающая безопасность движения, не доложит, что путь свободен. Сразу стало ясно, что брянские партизаны не дремлют.

После долгих ожиданий двинулись дальше. Утро было ясное, солнечное, и мы увидели еще один советский самолет. Он летел справа от нас. Наши зенитки молчали, они все равно не смогли бы достать его. Ничто не нарушало мирной картины. Самолет исчез, снова появился, и все. К вечеру мы прибыли на станцию Орел. Вокзала не было. Груда развалин лежала перед нами. На путях сожженные, исковерканные вагоны. Чувствовалось, что совсем недавно на железнодорожную станцию был совершен воздушный налет. Немецкие солдаты пытались как-то наладить движение. Временами откуда-то со стороны слышался грохот артиллерии; по звуку мы определяли, где стреляют. Эшелон подали под разгрузку.

Так вот она, Россия. У нас в Венгрии стояла весна, в Сомбатхее, наверное, уже появились первые листья. Здесь не было даже признаков весны. Холодно, лужи, грязь. Через несколько минут началась дорога получше. Снова мы услышали грохот артиллерийской канонады. На столбе вдруг увидели табличку с надписью на немецком языке: «Пункт сбора солдат разбитого 383-го артиллерийского полка — Орел, городская комендатура». А чуть пониже другая надпись: «Пункт сбора солдат разбитой 268-й пехотной дивизии…» Значит, совсем недавно здесь шли бои, в которых наших «друзей» как следует пощипали.

Свернув налево, проехали сотню метров, и тут регулировщик сообщил, что мы прибыли в отведенный нам район. Несколько длинных деревянных бараков, а по другую сторону от дороги — сожженные кирпичные здания без крыш. Мои солдаты расположились в бараках. Чуть в стороне — штаб корпуса с оперативным отделом.

Корпусной инженер полковник Шиклоши выслушал мой доклад, и мы пошли в немецкую комендатуру. Офицер-переводчик провел нас в помещение для офицеров. Немцы угостили нас жиденьким кофе и печеньем. Тут же нам сообщили, что для саперов организованы краткосрочные курсы, на которых наши саперы будут изучать немецкие взрывные вещества и средства подрыва. Одновременно нам сказали, что все дороги вокруг перекрыты и без особого разрешения командующего армией никто никуда не проедет. Дороги так развезло, что придется ждать, пока они хоть немного подсохнут. Нас «успокоили», сказав, что по ночам русские довольно часто совершают налеты, бомбят, поэтому офицерам не рекомендуется покидать казармы, а солдатам это строго-настрого запрещено.

Пробыв всего несколько часов на отведенном нам участке, мы получили представление о взаимоотношениях с немцами. Они были здесь хозяевами положения. Мы получили их указания относительно нашего размещения. Части 3-го корпуса, прибывшие в первом эшелоне, в том числе штаб и 7-я дивизия, временно размещались в Орле и Курске. Подразделения, выгрузившиеся в Орле, должны были временно находиться в распоряжении 2-й немецкой механизированной армии и размещаться вдоль шоссе Орел — Кромы. Как только сообщение с Курском будет восстановлено, части 7-й дивизии переберутся в Курск, где и будут размещены. Все эшелоны, поступающие в распоряжение 7-й дивизии или 3-го корпуса, были закодированы именем «Илона».

Командир корпуса генерал-лейтенант Доманицки дал задание и мне. Я был назначен заместителем капитана Рудольфа Барты — будущего квартирьера штаба корпуса в Курске. Руди Барта был сыном военного министра; это его, двенадцатилетнего паренька, я учил гребле, когда служил в саперной роте.

Кончился первый день. Мы только задремали, как послышался гул самолетов. Где-то ухнули бомбы. Мы оцепенели и даже не могли выйти из барака. Я попробовал снова уснуть. Разбудил меня унтер-офицер Вереш.

— Вас вызывает полковник Шиклоши.

Я вскочил и, быстро одевшись, направился к своему начальнику. Была ночь. На чистом небе ярко мерцали звезды.

— С неба на нас валятся «божьи» гостинцы, Даника, — сказал мне полковник, — а у нас нет даже простейших укрытий и щелей. Щели нужно откопать в первую очередь.

Лег я только перед рассветом, но уснуть, к сожалению, уже не мог и с любопытством следил за тем, что происходило вокруг.

С кем-то разговаривал унтер-офицер Ковач. Из их разговора я узнал, что убежища нужно было отрыть еще с вечера, несмотря на то что солдаты устали.

— Унтер-офицер Ковач! Пока солдаты завтракают, вы с частью людей могли бы приступить к работе, — приказал я. — От осколков нас еще кое-как защитят стены барака, а от прямого попадания бомбы — только сам господь бог.

Мне не пришлось полюбоваться восходом солнца, не было времени. Посреди двора остановился грузовик. Нам сгрузили десяток немецких автоматов, три ящика патронов. Оказывается, ночью к нам прибыл 7-й саперный батальон.

Я получил приказ выехать в Курск вместе с капитаном Бартой. На всякий случай мы вооружились автоматами. Вот только пользоваться ими мы не умели и пошли к развалинам здания, чтобы там опробовать новое оружие.

Какой-то унтер-офицер увидел, что мы беспомощно вертим автоматы в руках, и показал нам, как обращаться с ними. В девять часов мы тронулись в путь. До Курска сто тридцать километров. Значит, если ничего не случится, к вечеру наверняка доберемся до места. Это была моя первая поездка по театру военных действий. На контрольно-пропускном пункте у нас проверили документы. Прежде чем поднять шлагбаум, нам объяснили, чтобы мы гнали машину не останавливаясь, иначе она забуксует в грязи.

Мы ехали со скоростью сорок километров в час, и нам казалось, что машина идет по толстому мягкому ковру. Я ехал впереди на черном «оппеле», за мной на штабной машине — капитан Барта с двумя солдатами. За ними — три грузовика с прицепом полевой кухни.

Мой шофер неожиданно затормозил, машину сильно тряхнуло. Я с удивлением посмотрел на водителя. Что это он? Перед нами был небольшой мостик, сбоку от него — крошечная будка-сторожка. Возле будки стоял мужчина в гражданском с винтовкой в руках. Водитель остановил машину, приняв этого человека за партизана. Я вылез из машины и подошел к мужчине. У него было немецкое удостоверение на охрану моста. Позже я узнал, что немцы поручали местным полицаям охрану некоторых мостов, считая, что так они целее будут. Людям, которые выставлялись для охраны, выдавали оружие и специальный пропуск.

Мы поехали дальше. Постепенно дорога становилась все суше. Вечером мы прибыли в Курск. Дежурному офицеру военной комендатуры уже было известно о нашем приезде, он сразу же направил нас в штаб, где подполковник штаба выдал нам удостоверения, дающие право свободного передвижения по всему городу в любое время суток.

Курск сильно пострадал от бомбежек. Разбитые полусгоревшие дома, воронки от бомб… Мы остановились в здании бывшего техникума. Капитан Барта решил проехать по городу, чтобы подыскать подходящее место для штаба 2-й венгерской армии. Я со своими людьми стал устраиваться на ночлег. Вся наша мебель состояла из нескольких топчанов.

Вернувшись, Барта застал меня за любопытным занятием. Я искал в топчанах насекомых. Прежде чем войти, Барта постучался, но, погруженный в поиски, я не слышал его стука.

— Представь себе, Дани, часть штаба армии уже здесь. Угадай, кого я только что встретил? Полковника генштаба Дьюлу Ковача. Помнишь его? В академии он был у нас преподавателем.

— Еще бы не помнить! Ему я сдавал самый трудный экзамен по тактике…

— Отсюда уже установлена телеграфная связь с Орлом, и я успел доложить командиру корпуса, что мы благополучно прибыли на место.

Полдня мы были по горло заняты всевозможными делами, а вечером отправились в управление немецкого квартирьерства. Шли по темным улицам, освещая дорогу карманным фонариком. На перекрестках висело множество указателей. С трудом добрались до управления.

Едва успели снять шинели, как Барте вручили телеграмму следующего содержания:

Под «борьбой с бандитами» подразумевались действия против русских партизан, которых немцы почему-то упрямо называли бандитами, а венгерское командование разделяло точку зрения гитлеровцев.

В управлении на нас самое большое впечатление произвело питание: тут были домашняя колбаса, сало, черный кофе с абрикосовой палинкой. Разумеется, на вечере не обошлось без споров и дискуссий.

— Господа, вы только что сюда прибыли, — начал говорить один из офицеров, — и еще не знаете местных условий. А я вам скажу, что в Брянских лесах бандиты орудуют уже давно. Из текста телеграммы можно понять, что русские узнали о передвижениях венгерских войск в сторону фронта и теперь всячески пытаются предотвратить эти передвижения. Вот почему нашей 6-й дивизии и приказали найти этих партизан, чтобы уничтожить.

Распахнулась дверь, и на пороге показался начальник оперативного отдела полковник Ковач. Пробыл он недолго и, прощаясь, по секрету сказал, что через несколько дней сюда-прибудет начальник штаба 2-й венгерской армии генерал-майор Дьёрдь Раковски.

Домой мы вернулись поздно. Город был погружен в темноту, даже указатели не освещались. Да мы в них и не нуждались. Над нами жужжали советские самолеты, время от времени над городом повисали на парашютах осветительные ракеты. Две такие ракеты сгорели прямо над нами. Пришлось укрыться в подворотне какого-то дома. Залаяли зенитки, потом стало темно, и мы поплелись дальше, освещая дорогу карманными фонариками. Порой мы чертыхались на чем свет стоит: это кто-то из нас попадал в лужу.

На следующее утро я внимательно обследовал район, в котором должен был разместиться штаб. В домах не было ни дверей, ни окон, ни полов. Если мы задержимся здесь надолго, то нам хочешь не хочешь придется заниматься еще и строительством.

Затем я зашел представиться к начальнику инженерных курсов. Это был пожилой немецкий генерал-майор, который, выслушав меня, сразу же поинтересовался, каких людей я пришлю к нему для обучения на подрывников.

— Младших офицеров, — ответил я, — с недостаточным общим образованием, большей частью призванных в армию из запаса.

Генерал вкратце ознакомил меня с программой обучения, представил меня тут же подполковнику, к которому я должен обращаться по всем вопросам, и лейтенанту, который будет проводить занятия с саперами.

Лейтенант был молод и очень вежлив. Мы вышли с ним в соседнюю комнату и сели поговорить. Саперы, независимо от того, форму какой армии они носят, всегда прекрасно поймут друг друга; их сближает профессия. Если скажу, что саперы постоянно играют с огнем, то вряд ли этим выражу самую суть их работы. Правильнее сказать, что они постоянно играют со смертью.

Через несколько минут разговора мне стало ясно, что немецкий лейтенант прекрасно знает свое дело.

— Господин капитан, — заговорил лейтенант, — на курсах вы познакомитесь с немецкими минами и саперным оборудованием. Нужно изучить необходимые инструкции, выучить правила минирования и… — Тут лейтенант немного помолчал, а затем продолжал: — Нужно изучить взрывчатые вещества, применяемые в Красной Армии, и, что самое главное, научиться обозначать участки минирования… Вот все это нужно усвоить.

Занятия на курсах длились пять дней. Днем практические занятия, вечером самостоятельное повторение пройденного за день. Саперы прекрасно усваивали материал, хорошо действовали на практических занятиях. Способы минирования, применяемые в Красной Армии, обозначение минных полей и разминирование мы прошли на местности, к северу от Курска.

— Господин капитан, — обратился ко мне однажды немецкий лейтенант, — давайте съездим в бывший советский институт психотерапии, это совсем недалеко от города.

Увидев на моем лице недоумение, лейтенант продолжал:

— Не удивляйтесь, в этом институте есть и баня, и отделение дезинсекции. Остались даже несколько русских сестер и немного больных. К югу от этого института русские заминировали участок местности в полтора километра. Мины установлены в четыре ряда. Там я вам наглядно покажу, как русские минируют местность, на этом и закончится обучение на курсах.

На следующий день перед занятиями я сказал своим саперам:

— А сейчас мы поедем на настоящее минное поле, установленное русскими.

Саперы нисколько не растерялись, только один из них поинтересовался, встретим ли мы там русских, которых до сих пор он и в глаза не видел.

— Нужны тебе эти русские, еще столько раз будешь с ними видеться, что надоест, — ответили непоседливому парню остальные.

Когда мы прибыли в район минного поля, немецкий лейтенант признался, что практические занятия на минном поле почти всегда кончались неблагополучно: кто-нибудь подрывался. Зимой минное поле покрывал толстый слой снега, весной и летом под минами собиралась вода. Обычно русские минировали местность, устанавливая мины на неизвлекаемость. А это значит, что…

— В интересах безопасности, — продолжал лейтенант, — мы посылаем на поле только одного сапера, остальные находятся на расстоянии пятидесяти метров от него. — И, словно успокаивая самого себя, лейтенант продолжал: — Неосторожные саперы легко могут стать жертвой собственной неосмотрительности.

Из слов лейтенанта я понял, что ему очень хотелось, чтобы это минное поле разминировали мы.

— Господин лейтенант, — прервал я его, — у нас, венгров, есть свой собственный способ разминирования, который оправдал себя на практике. Пользуясь этим способом, мы и будем разминировать участок.

— Ну что ж, посмотрим, как выглядит ваш способ на практике, — заметил лейтенант и, отойдя метров на шестьдесят, остановился в ожидании.

С нескольких мин мы сняли слой земли. Своим саперам я приказал лечь подальше в сторонке, а сам, зацепив «кошкой» одну мину, отошел метров на пятнадцать и приник к земле. Потихоньку я стал подтягивать веревку к себе. Это была напряженная минута. Мина действительно была установлена на неизвлекаемость: с первой миной взорвались еще несколько соседних.

По нашему методу немецкий лейтенант в ближайшие дни изготовил несколько «кошек», привязав к ним веревки метров тридцать длиной. Наши саперы в порядке практики разминировали все минное поле за институтом.

И вот настало 27 апреля. Наш начальник корпуса все еще находился в Орле. Размахивая каким-то листком бумаги, в комнату вошел Барта:

— Послушай-ка, Дани, что я получил из Орла. — И он начал читать: — «Указания по борьбе с бандитами. По сведениям, полученным от немецкого командования, нам стало известно, что отряд бандитов силой в несколько сот человек действует в районе Студенок и Немед. Вполне возможно, основные силы отряда сосредоточены в лесу, что южнее Колчевского. Несколько соседних сел находятся в руках бандитов. Для ликвидации банды высылаю 5-й батальон самокатчиков, 1-й гусарский эскадрон, а также, в случае своевременного прибытия, один гусарский эскадрон 7-й дивизии. Батальон самокатчиков задействовать только по прибытии взвода тяжелого оружия. Командиру группы установить связь с капитаном германских войск Шором, который передаст более подробные сведения о бандитах. Командиру группы действовать по своему усмотрению, добиваясь полного уничтожения противника. В район болот не входить. Донесения доставлять ежедневно в штаб корпуса к восьми ноль-ноль». Ну, Дани, можешь действовать! И не ударь в грязь лицом!

— Благодарю. Где мне искать теперь этого Шора? И где находятся наши части? Как бы там ни было, а приказ выполнять нужно.

На станции офицеры, распоряжавшиеся разгрузкой эшелонов, ничего не слышали об этих эшелонах. Заехав в городскую комендатуру, я попросил выдать мне письменный пропуск на беспрепятственное передвижение по указанному маршруту. Пропуск мне выдали сроком на две недели. Узнав, куда и зачем я еду, немецкий офицер сокрушенно покачал головой.

— Но, господин капитан! В Фатеже нет никакого капитана Шора, тот район полностью занят партизанами…

— Приказ есть приказ, — ответил я немцу. — Нужно ехать, на месте увидим.

В Фатеже я не нашел ни венгерских, ни немецких солдат. Разыскав старосту и судью, я узнал от них, что немцы оставили село еще две недели назад.

Пришлось ни с чем вернуться в Курск. По пути я не встретил ни одного партизана.

Комната наша оказалась пустой. Я надеялся, что Барта, когда вернется, хоть как-то просветит меня. Не успел я отдохнуть, как ко мне пожаловали немецкий лейтенант и унтер-офицер. Лейтенант хотел узнать у меня, что мне необходимо для обучения саперов.

За короткое пребывание в Курске я запомнил раз и навсегда: прежде чем что-то спрашивать у немцев, угости их палинкои и сигаретами.

Так было и на этот раз: я поставил на стол бутылку абрикосовой палинки и стаканы и только после этого сказал, что мне очень нужен лесоматериал, поскольку мои саперы живут в конуре, которую нужно хоть как-нибудь благоустроить.

— Я обещаю вам, что завтра утром пошлю своего унтер-офицера за лесом, от вас требуется наряд, написанный на немецком языке, грузовик и люди дли погрузки, — сразу же заверил меня лейтенант.

Абрикосовая палинка так понравилась лейтенанту, что, едва мы закончили официальную часть разговора, он послал своего унтера достать два десятка яиц. Мы наслаждались палинкои, которая развязала лейтенанту язык. Он рассказал, что делалось под Курском до нашего приезда.

— Ужасная зима стояла в этом году. В городе и вокруг него шли ожесточенные бои. Нашим солдатам приходилось с боем брать каждый дом. Местные жители, оставшиеся в городе, прятались в своих домах, топлива у них не было. Наши солдаты пустили на топливо мебель, двери, оконные рамы.

Рассказ лейтенанта не удивил нас: все это было так знакомо. Мы выпили еще, палинка еще больше разогрела лейтенанта.

— Господин капитан! Посмотрите сюда, — он ткнул себя пальцем в грудь. — За зимнюю кампанию я получил этот орден. Я инвалид, но мне приходится служить, хочу я этого или не хочу.

Лейтенант ушел, и мы с Бартой поговорили о прошедшем дне. День у него тоже был не удачнее моего. Нам казалось странным, что приказы отдаются людьми, сидящими в Орле, да и неизвестно, кому отдаются. Я не нашел в Фатеже немецкого капитана Шора, ну это дело немцев, но и наше командование не имело ни малейшего представления о том, где находятся венгерские части.

Вечером мы послали в Орел короткое донесение и с нетерпением ждали ответа из штаба. Предполагаемого разноса не было. Выяснилось, что штаб тыла по согласованию с немецким командованием послал батальон самокатчиков куда-то на окраину Брянских лесов на борьбу с партизанами.

В конце апреля мне пришлось объехать соседние села, выбирая место для расквартирования частей корпуса. Удивлению моему не было границ: в селах, где я побывал, не было ни одной живой души. Между домов громоздились сгоревшие остовы немецких и советских танков. Но бои здесь шли давно, люди уже должны были бы вернуться на свои насиженные места. Вскоре все выяснилось: мой немецкий проводник рассказал, что не так давно здесь была эпидемия тифа и потому командование приказало убрать отсюда все немецкие войска. Часть местного населения унес тиф, остальные бежали с этих мест.

Мне повстречался старик, который бесцельно бродил по улице.

— Господин капитан, — обратился он ко мне. — Это не мое дело, но только я хочу предупредить вас: прежде чем прислать сюда венгерских солдат или каких других, прикажите сделать дезинфекцию. Тиф еще не ушел отсюда…

После такого предупреждения мы не осмелились войти ни в один дом и, приехав домой, бросились мыться. Конечно, ни о каком размещении венгерских войск в этих деревнях не могло быть и речи. Городская комендатура дополнительно выделила нам несколько зданий на Первомайской улице, и надо теперь осмотреть эти здания.

В одном доме я увидел такую картину: в комнате сидело около тридцати ребятишек. Худые, оборванные дети с испугом уставились на меня.

— Господин офицер, не обижайте их! — жалобно произнесла старуха, которая находилась с детишками.

Мне невольно вспомнился далекий Сомбатхей, жена, мои дети.

Старуха с тревогой посмотрела на меня и снова запричитала:

— Эти крошки сироты, их отцы на войне, а матери погибли или умерли. Мы здесь с самой зимы. Не обижайте их!

На ломаном русском языке я, как мог, успокоил старуху. Никто и не собирался обижать детишек.

На следующий день ко мне пришли две русские женщины и попросили чего-нибудь горячего для детей. Я сказал, чтобы они приходили сразу после обеда, им будут отдавать все, что у нас останется.

Наши солдаты разместились в соседних домах. Старушка теперь могла быть спокойна.

Постепенно мне стала ясна картина. Зимние бои были тяжелыми, а тут еще суровая зима. Солдаты сильно страдали от холода…

Поскольку ни части, ни штаб корпуса не торопились покидать Орел, я спокойно, мог осмотреться в Курске. Из местных жителей там остались только старики да дети. В мае жизнь в городе оживилась. На главной улице открылись две-три лавчонки и нечто похожее на комиссионный магазин, где можно было купить старые подсвечники, иконы, коробки и шкатулки, украшенные жемчугом, старые меховые изделия, гармошки, балалайки, скрипки. Открылась даже небольшая скобяная лавка. Был в Курске и базар, где торговали махоркой, табаком, яйцами, зеленью. В ходу были немецкие деньги. Почти все можно было выменять на хлеб и сигареты. Венгерские солдаты приходили со своей переводчицей — пожилой словоохотливой женщиной, которая после первой мировой войны вышла в Венгрии за русского пленного, а позже переехала к нему на жительство в Курск.

Уходя из города, русские успели вывезти все оборудование фабрик и заводов, так что здания эти стояли пустыми, если не были разрушены при бомбардировке. В более или менее пригодных заводских зданиях немцы устроили ремонтные мастерские.

2 мая от немецкого командования был получен приказ для 2-й венгерской армии. Немцы торопились: наши части еще не прибыли, а уже был отдан приказ, согласно которому венгерские 6, 7 и 9-я дивизии поступали в распоряжение немецкого командования.

3 мая в город прибыл штаб корпуса, и сразу же начались переговоры с командирами немецких дивизий. Смена должна была произойти между 17 и 25 мая.

Замена произошла, но не очень удачно. В 7-й дивизии были случаи заболевания тифом со смертельным исходом. За короткий срок скончалось семнадцать человек.

Не обошлось без неприятных инцидентов. Перед приездом в Курск наш саперный батальон заночевал в селе Фатеже. Когда батальон покидал село, на дороге была обнаружена мина. Подозрение пало на одного парня с девушкой, им было лет по восемнадцати-двадцати. Их схватили, быстро допросили и тут же повесили, не забыв сфотографировать. Командир батальона подполковник Надаи и начальник инженерной службы корпуса полковник Шиклоши чуть не поссорились. Каждый утверждал, что это он отдал приказ повесить русских. Приговор привел в исполнение фельдфебель Ковач, которого я знал еще до отправки на фронт, — человек неприятный, трусливый, но жестокий. Это был настоящий садист, — впрочем, он даже не отрицал этого. В ходе допроса так и не удалось точно установить, кто положил мину на дороге…

Наш корпус уже наполовину сменил немецкие части, когда вдруг прибыл приказ командующего группой армии «Юг» генерал-фельдмаршала фон Бока об использовании 2-й венгерской армии. Речь в этом приказе шла о том, чтобы немедленно подчинить 2-ю венгерскую армию командующему 2-й немецкой армией и направить ее на южное крыло фронта.

Когда об этом нам рассказал начальник штаба, мои сомнения относительно целесообразности методов немецкого военного руководства усилились. Противоречия содержались даже в самом приказе фон Бока. Первый пункт этого приказа, где говорилось о необходимости подчинения 2-й венгерской армии командующему 2-й немецкой армией, хоть и был странным, но мог быть обоснован тем, что наша армия не имела еще боевого опыта да и вооружена была недостаточно хорошо. Зато второй пункт этого же приказа, где говорилось о подчинении немецкого корпуса командующему 2-й венгерской армией, был уже просто нелогичен.

Место для нового командного пункта командира корпуса было выбрано немцами в сорока километрах от Курска, около села Беседино. Конечно, место было далеко не идеальным, но мы получили возможность познакомиться с сельским хозяйством оккупированной территории. Немцы пытались заставить население возделывать землю, выдали посевное зерно (из числа захваченного у русских же), но ни тракторов, ни плугов, ни других сельхозмашин не дали, а те, что были в колхозе до войны, были вывезены в восточные районы России. Людям приходилось впрягаться в плуги. Тяжко было видеть, как женщины, старики и дети тащили на себе тяжелые плуги. Когда венгерские части пришли в Беседино, они дали местным жителям кое-какое тягло для вспашки земли.

Между тем советская авиация активизировала свою деятельность: советские самолеты бомбили нас теперь не только по ночам, но и белым днем, нанося мощные удары по частям на марше. Стали более частыми и мощными и ночные налеты. Ночами над головой жужжали советские самолеты. А противовоздушная оборона и у немцев, и у венгров была слабой.

Недостатки в вооружении и материально-техническом оснащении венгерской армии сказались уже во время смены. Об этом свидетельствует донесение полковника генштаба Ковача, которое он направил начальнику штаба группы армий «Юг». В донесении подчеркивалось, что наши 37-миллиметровые снаряды абсолютно непригодны для борьбы с советскими танками. Обещанные немцами противотанковые пушки мы так и не получили, как не получили и 81-миллиметровых минометов. Правда, немецкое командование по настоятельным просьбам начальника штаба венгерской армии передало нам двенадцать противотанковых пушек, но без инструкций и наставлений, так что мы даже не знали, как из них стрелять. Не лучше было наше положение с противовоздушной обороной и авиацией. Когда мы напоминали немцам об их обещаниях, они только сердились.

Настроение у меня было скверное, к тому же сведения, которые мы стали получать от частей после прибытия в Курск, были нерадостными. Я принимал участие во встрече полковника Шоймоши с представителями немецкого авиационного командования, которое отвечало за противовоздушную оборону частей, находящихся в Курске и его окрестностях. Приняли нас и на этот раз с традиционной немецкой вежливостью, граничащей с холодностью.

— Господин полковник, — начал командующий немецкой авиацией, — как не неприятны нам налеты русской авиации, должен вам сказать, что превосходству русских в воздухе очень скоро придет конец. Возможно, даже завтра к нам прибудут новые части истребительной авиации, и тогда мы сможем отвечать на каждый воздушный удар русских ответным сокрушительным ударом.

И если полковника Шоймоши эти слова в какой-то степени утешили, то меня — нисколько. Мои сомнения, как скоро показала жизнь, отнюдь не были беспочвенными. После визита немецких авиаторов я заехал в наш госпиталь (в Курске и его окрестностях участились случаи заболевания тифом). Рядовых, умерших от тифа, хоронили в братских могилах, офицеров — отдельно. По тому, как велась борьба против эпидемии, можно было предполагать, что умрет еще много солдат. Из госпиталя мы ушли в подавленном состоянии, так как врачи ничего обнадеживающего не говорили.

Через несколько дней на железнодорожную станцию был совершен воздушный налет. Немецкие зенитчики не смогли отогнать русские самолеты. Я почувствовал на собственной шкуре все прелести бомбежки, так как находился неподалеку от вокзала. Когда же я добрался до дому, Барта был уже там.

— Теперь-то мы уже точно знаем, почему немцы так торопили нас со сменой, — сказал он. — Капитан Конц дал прочитать мне телеграмму, направленную немецким командованием в штаб венгерской армии. Из телеграммы я узнал, что русские прорвали линию фронта под Харьковом. Наступление русских временно приостановлено, и немцы готовят контрнаступление. Кроме этого, капитан Конц сказал мне, что части 6-й венгерской дивизии успешно борются с партизанами и уже заняли три деревни.

Партизаны! Брянские леса! Эти слова прочно засели в нашей голове еще с тех пор, как проезжали через них по пути в Орел. Впоследствии мы не раз слышали их. После месяца пребывания на фронте нам стало ясно, что немцам партизаны доставляют очень много неприятностей. Советское военное командование прекрасно понимало, что нарушение немецких коммуникаций в значительной степени облегчит им, русским, ведение военных действий. Особенно активно действовали брянские партизаны, которые буквально не давали немцам покоя.

Наша 6-я дивизия и 4-й саперный батальон на собственном опыте познакомились с советскими партизанами, которые в борьбе против гитлеровских захватчиков сражались бесстрашно и мужественно. Есть, мне кажется, смысл рассказать об этом подробнее.

Как я уже упоминал, 6-я венгерская дивизия, используемая для борьбы против партизан, была подчинена немецкому командованию, а именно генерал-майору Агриколе. 15 мая 1942 года Агрикола отдал приказ командиру венгерской дивизии полковнику Гедри распорядиться, чтобы венгры вернули русским полицаям отобранное у них оружие, бинокли, велосипеды и конные повозки. В приказе говорилось и о том, что русские полицаи должны показать тех венгров, которые отбирали у них все это.

Собственно, кто такие эти полицаи? Немецкая жандармерия, разумеется, подбирала полицаев из числа лиц, которые были недовольны Советской властью и хотели сотрудничать с немцами. Немецкое командование использовало их для охраны дорог, мостов, для поддержания «порядка» в захваченных немцами районах, а также как доносчиков на тех, которые оказывали сопротивление оккупационным властям. Использовали полицаев и в операциях против партизан. Вооружены они были, как правило, советским трофейным оружием.

Получив приказ генерал-майора Агриколы, полковник Гедри назначил официальное расследование, но провести его было еще невозможно, так как батальон выполнял боевой приказ — вел борьбу с партизанами. Тогда полковник решил лично поехать в этот батальон и выяснить все на месте.

А дело было вот как. 15 мая одна рота венгерского батальона заняла село Сокол, а затем углубилась в лес, что к западу от села, для преследования партизан. Пока рота находилась в лесу, в село пришли какие-то русские с оружием и без оружия. У некоторых из них на рукавах были полицейские повязки, но документов никто не имел. Венгерские солдаты, разумеется, разоружили русских, а оружие собрали в одном месте. Поскольку задержанные называли себя полицаями, нужно было сообщить об этом немцам.

Между тем в селе начался пожар, часть отнятого у полицаев оружия сгорела. Воспользовавшись этим, полицаи стали требовать у немцев больше оружия, чем имели до этого.

Через несколько дней после этого инцидента к командиру венгерской дивизии прибыл немецкий связной офицер подполковник Шмаль и оскорбительным тоном потребовал вернуть полицаям оружие. Назвав венгерских солдат настоящими бандитами, он заявил, что от русских полицаев больше пользы, чем от венгров. Само собой разумеется, что командир нашей дивизии выгнал наглеца вон.

После долгих разбирательств инцидент закончился тем, что генерал-майор Агрикола был вынужден убрать подполковника Шмаля, а штаб 2-й немецкой армии издал особый приказ, в котором хвалил действия венгерской дивизии.

В этой истории с полицаями немцы оскорбили только достоинство венгерских солдат, но в случае, который произошел под Путивлем, они явились причиной того, что мы понесли тяжелые потери.

4-й саперный батальон под командованием подполковника Эдвина с четырьмя воинскими эшелонами направлялся в Воронеж. 14 мая немецкие железнодорожные власти, нарушив план перевозок, выгрузили первый эшелон на станции Путивль, а остальные эшелоны разбросали по соседним железнодорожным станциям. Узнав об этом, ответственный за перевозки по 4-му корпусу подполковник Кочиш распорядился, чтобы солдат направили в село Бурино, находившееся неподалеку от Путивля, или в сам Путивль, да и в последующем все грузы направляли бы тоже сюда.

О том, что случилось после этого, стало известно лишь из материалов военного трибунала. Оказалось, что немецкий генерал-лейтенант Нейман уговорил подполковника Кочиша разместить венгерские подразделения, прибывающие эшелонами, именно в районе Путивля, а ведь именно здесь партизаны действовали особенно активно. Местность в тех краях болотистая, кругом лес — партизаны чувствовали себя в таких местах превосходно. Никто не объяснил подполковнику Кочишу, как важна для немцев железнодорожная линия Гомель — Конотоп — Льгов — Курск, в охране которой должны были принимать участие и венгерские части. Если бы Кочиш знал это, он, разумеется, не согласился бы с генерал-лейтенантом Нейманом. После того как 4-й саперный батальон прибыл в указанное ему расположение, ему приказали восстановить взорванный мост через реку Сейм, поскольку паромная переправа не обеспечивала необходимых перевозок.

Командир саперного батальона послал целую роту в лес, километрах в пятнадцати от Путивля, на заготовку бревен. Партизаны как снег на голову свалились на эту роту, не встретив даже организованного сопротивления. Таким образом, 4-й саперный батальон понес тяжелые потери не без помощи немцев.

Вскоре после того как венгерский батальон расположился в окрестностях Путивля, в штаб батальона прибыл жандармский майор Байер и сообщил, что к северо-западу и северу от Путивля обнаружено крупное партизанское соединение численностью до трех тысяч человек, вооруженное минометами, противотанковыми орудиями, пулеметами. Это соединение намеревается нанести удар по Путивлю.

В это же самое время в двенадцати километрах от села, где находился венгерский саперный батальон, партизаны обстреляли из орудий одно село.

Получив тревожные известия о партизанах, командир саперного батальона выставил вокруг Путивля усиленные сторожевые посты и попросил подполковника Кочиша прислать для усиления артиллерийскую батарею. Части, расположенные в Бурине, были отозваны в Путивль. Осталась только охрана моста.

23 мая взвод самокатчиков двигался по дороге в село Старая Шарапоновка, чтобы не дать партизанам занять переходы через небольшую речушку. Для усиления самокатчиков командир батальона послал им еще один взвод. Ни в этот день, ни на следующий ничего особенного не произошло. Но в десять часов вечера командир взвода самокатчиков доложил, что он слышит со стороны болота шум падающих деревьев. Наверное, партизаны устраивают гать через болото, следовательно, они вот-вот перейдут в наступление. Одновременно он попросил помощи. Туда тотчас же послали подкрепление.

Утром было получено донесение о том, что наши подразделения ведут ожесточенный бой с противником и что боеприпасы у них на исходе.

События развивались с драматической быстротой. В четыре часа немецкий капитан доложил, что партизаны заняли деревню Стрельники, перебив половину бывших там полицаев. Подполковник Кленоци послал туда тыловую роту, чтобы восстановить положение, усилив ее тремя минометами. Чтобы иметь под рукой резерв, подполковник снял из Бурина взвод самокатчиков, который охранял там мост. Между тем из Старой Шарапоновки никаких известий не поступало, установить с ней связь по радио не удалось. С рассветом туда отправился конный посыльный. Обратно он не вернулся. В шесть часов утра начальник путивльской полиции сообщил, что в лесу, к западу от населенного пункта, замечено скопление партизан. По приказу немецкого коменданта на разведку в тот район была послана группа местных полицаев из двадцати человек.

В половине седьмого утра деревни Бывалино и Новая Слобода, находившиеся километрах в двенадцати северо-восточнее Путивля, были взяты партизанами. Вскоре после этого командир роты послал еще одного конного посыльного к подразделениям, ведущим бой с партизанами, с приказом отходить. Но и этот посыльный обратно тоже не вернулся.

Тем временем в штаб батальона прибыли командиры рот. Командир первой саперной роты доложил, что он передал один взвод для поддержки соседней роте, а впоследствии и сам вынужден был отойти под натиском превосходящих сил противника. В районе действий первого взвода полицаи перешли на сторону партизан и открыли огонь по венгерским солдатам. То же самое произошло и со вторым взводом. Учитывая всю сложность обстановки, командир принял решение отойти, о чем он передал по радио приказ подразделениям батальона, которые еще вели бой с партизанами.

Примерно в полдень командир саперного батальона получил депешу от подполковника Кочиша:

В это же самое время командир строительной роты доложил, что партизаны уничтожили один железнодорожный состав, а сам он отходит к Сейму. Около часа дня в батальон прибыли остатки 2-й саперной роты, которую ротный командир отвел под напором превосходящих сил противника, дабы не допустить ее полного уничтожения. На пути отхода рота была обстреляна из соседних деревень. Наконец поступило донесение от начальника местной полиции, который сообщал, что партизаны продвигаются по направлению к мосту, и просил заминировать подступы к мосту и на всякий случай сам мост.

Подполковник Кочиш доложил обстановку в районе Путивля командующему 2-й венгерской армией лишь только в полдень. Собственно, в его донесении говорилось лишь о том, что саперный батальон ведет тяжелый бой с противником на подступах к Путивлю. О противнике он сообщил, что партизан насчитывается полторы тысячи, у них есть минометы и артиллерия. Саперный батальон, не имевший тяжелого оружия, был вынужден отойти под натиском превосходящих сил противника.

А час спустя подполковник Кочиш отправил в штаб армии другое донесение:

Но ни первое, ни второе донесение подполковника Кочиша не отражало действительного положения вещей. Он просил командующего армией нанести бомбовый удар по участку, бои на котором закончились три-четыре часа назад и где вряд ли могли быть партизаны. В то же время подполковник еще ранее дал приказ на отход.

Немцы, не имея точных данных об обстановке в том районе, во что бы то ни стало хотели удержать Путивль. Интересный разговор произошел между одним немецким штабным офицером и лейтенантом Мартоном.

— Венгры должны во что бы то ни стало удержать Путивль. Это приказ. Через два-три дня немецкая дивизия начнет наступление в южном направлении, а до тех пор в Путивль любой ценой необходимо доставить артиллерию на мехтяге.

Лейтенант Мартон ответил немецкому штабному офицеру:

— Из-за сильных дождей и плохого состояния дороги артиллерия на мехтяге не может двинуться с места. К тому же мы потеряли более семидесяти солдат и трех офицеров. Имеется тридцать два раненых. Саперный батальон в основном уже находится южнее Сейма, следовательно, Путивль удержать уже невозможно.

Вот когда дали себя знать орудия на мехтяге, которые были куплены Венгрией в свое время в результате торга премьера Гёмбёша с Муссолини! Тягачи типа «Павези», за каждый из которых было заплачено по сорок тысяч пенгё, не могли даже двинуться с места: они торчали в грязи, как черепахи, перевернутые на спину.

Немецкое командование обещало венграм помощь только через два-три дня. В конце концов 4-й саперный батальон был разгромлен. А ведь полковник Ковач написал на донесении подполковника Кочиша резолюцию: «Операция выполнена».

На следующий день в штаб прибыл капитан Магда, который побывал в саперном батальоне. Заглянул он и ко мне на несколько минут.

— Что касается донесений командира батальона, то они соответствовали действительности. Батальон понес очень тяжелые потери. Исход боя был, собственно, решен сразу же, так как в бой были брошены взводы и роты, не имевшие необходимого опыта. Немецкое командование допустило преступное легкомыслие, не предупредив венгров о том, что в районе Путивля действуют партизаны. Раненых увезли в немецкий госпиталь, там им окажут необходимую медицинскую помощь…

Заслуживает внимания и донесение командующего немецкой армией от 26 мая. В нем впервые говорится о событиях под Путивлем:

Командующий 2-й венгерской армией в то время еще не был на фронте, поэтому размещать венгерские части и вводить их в бой следовало по приказу командующего группой армий «Юг» фон Бока. Все приказы штаба немецкого командования поступали в штаб венгерской армии. Получили у нас в штабе и это донесение, которое было воспринято с возмущением.

Несколько позже к нам в штаб попало донесение командира партизанской группы, которое рисовало действительную картину боя. Оказалось, что вместо полутора тысяч партизан, как об этом сообщалось в официальных венгерских сводках, действовала всего одна группа, состоявшая из пятидесяти двух человек.

Я хорошо знал командира саперного батальона, который понес большие потери под Путивлем. Увидев его после боя в Путивле, я понял, что он стал совсем другим. По его словам, переменился не только он, но и все его солдаты. Радоваться было нечему. Под Путивлем на стороне советских партизан воевал рядовой Пал Терек, который бежал из части еще в феврале. В ходе карательной операции, которую немцы проводили против русских партизан, Терек был схвачен, передан венгерскому командованию, предстал перед военным трибуналом и был казнен по его приговору.

В конце мая в ходе смены немецкие дивизии обнаружили перемещения на русской стороне. В поступивших донесениях говорилось, что на участке 16-й немецкой механизированной дивизии, которая тоже подлежала замене, замечено оживление противника. Русское наступление, которого мы так боялись, началось в последние дни месяца. 31 мая в половине второго на участке 35-го и 4-го пехотных полков противник пытался атаковать нас на небольшом участке силой до батальона, но был отбит. Спустя два часа полк противника при поддержке двадцати пяти танков пытался прорваться на участке 4-го пехотного полка возле села Калиновки. Левому флангу 35-го пехотного полка удалось задержать продвижение противника перед своими позициями. На участке 9-й дивизии в половине третьего русские предприняли попытку прорваться в направлении северо-восточнее села Рождественского. К югу от Рождественского частям дивизии удалось остановить русских и отбросить их на исходные позиции. В течение дня противник несколько раз пытался вклиниться в нашу оборону на различных участках, но безуспешно, лишь в районе Калиновки советские танки Т-34 прорвались в село, уничтожили два 36-миллиметровых противотанковых орудия и после этого покинули село.

На рассвете 1 июня советские войска силой до двух батальонов предприняли атаку на стыке 9-й и 7-й дивизий, вклинившись на участке 7-й дивизии. На рассвете на центральном участке 7-й дивизии советские войска силой до батальона предприняли атаку на венгерские позиции, но были выбиты на исходные позиции.

Русское лето пришло как-то неожиданно: всего за несколько дней леса и поля стали зелеными.

Наш генеральный штаб, видимо, решил, что настало время разработать план наступления на Дону. В штабе закипела оживленная работа. Полковник Шоймоши провел большое совещание, в котором приняли участие командиры родов войск и главный квартирмейстер.

Сделав небольшое вступление, полковник перешел к сути дела:

— Господа! Настало время разработать план наступления. Он будет носить кодовое название «Планшпиль». — И Шоймоши посвятил нас в план наступления венгерской армии. 6-я венгерская дивизия во взаимодействии с 380-й немецкой дивизией 7-го немецкого корпуса (левый сосед) и 16-й немецкой механизированной дивизией взламывает оборону противника на участке Матвеевка — Семеновка и развивает успех в направлении Старый Оскол — Лукьяновка. После прорыва обороны противника 16-я механизированная дивизия наступает в направлении на Старый Оскол, овладевает городом и высотами к северу от него. На третий день после начала наступления эта дивизия прикрывает Роговое, препятствуя отходу советских войск в восточном направлении. 3-й корпус наступает во взаимодействии с 7-м немецким корпусом с задачей продвинуться левым флангом в направлении города Тим, овладеть участком местности между реками Сеймом и Осколом. Дивизия, действующая на правом фланге, наступает в верховьях Сейма, к западу от Вислой Дубравы. Задача первого дня наступления: для 3-го корпуса — овладеть грядой холмов к западу от Становое, немецкому 7-му корпусу — овладеть переправами через Тим. На второй день наступления части 3-го корпуса овладевают городом Тим, в это же время немецкий 7-й корпус наступает на гряду холмов к востоку от города.

Полковник перечислил имеющиеся у нас резервы: две роты самокатчиков, один гусарский эскадрон, одна артиллерийская батарея, две саперные роты, рота химзащиты. Он обратил наше внимание на то, что в полосе наступления наших войск может возникнуть необходимость разминирования некоторых участков. Некоторые мосты придется усилить, а взорванные восстановить, обеспечив продвижение наступающих войск, прикрыть правый фланг наступающих войск инженерными препятствиями. Нужно было предусмотреть усиление мостов через Сейм, чтобы пропустить по ним 210-миллиметровые гаубицы и 22-тонные самоходки. И, наконец, инженерным частям нужно было обеспечить дороги и подъездные пути.

— Ну-с, господа, у вас, наверное, вопросов ко мне много? — спросил нас Шоймоши, закончив свои объяснения.

— Сколько времени будет продолжаться артиллерийская подготовка? Сколько строительных рот будет придано инженерным частям? — спросил я, зная, что до сих пор все строительные роты и команды находились в распоряжении квартирьера.

Капитан Мода, квартирьер, ответил мне:

— Гёргени, я не смогу дать вам ни одной роты, потому что мне самому нужны будут рабочие для перевозки грузов.

— Учтите, господа, что, сколько бы ни продолжалась артподготовка, вы должны успеть проделать проходы в минных полях и заграждениях противника.

После совещания мы приступили к детальной разработке плана, на что нам дали сорок восемь часов. Когда план будет готов, о нем нужно будет доложить сначала начальнику штаба корпуса, а затем командиру корпуса, генерал-лейтенанту Доманицки.

Не прошло и двух суток, как план был готов.

В приемной генерала Доманицки первым выступил командующий артиллерией корпуса генерал-майор Дешео.

— Накануне дня наступления в русских минных полях необходимо проделать проходы. В своих минных полях такие проходы нужно проделать за ночь до наступления.

Затем дали слово мне.

— Это очень серьезное дело, поскольку и свои минные поля не мы устанавливали. При проделывании проходов в минных полях, установленных немцами, нас может ожидать очень много сюрпризов, потому что минирование на этом участке проводилось в зимних условиях. Вполне вероятно, что минирование производилось на разных уровнях. Полагаю, что участки, за которыми противник не может вести визуального наблюдения, вполне можно разминировать днем. Ночное разминирование, особенно если речь идет о советских минных полях, дело очень опасное и может привести к большим потерям с нашей стороны. Разминирование перед передним краем обороны, как мне кажется, с точки зрения нашей же безопасности, нужно проводить собственными силами, не доверяя этого спецкомандам.

Полковник Шиклоши согласился со мной.

После недолгих дебатов было принято окончательное решение. В течение двадцатиминутной артиллерийской подготовки саперам необходимо было проделать проходы в минных полях противника, в своих минных полях проходы проделываются за сорок восемь часов до начала наступления ночью или днем, в зависимости от обстановки.

Выйдя после совещания на улицу, я едва успел сделать несколько шагов, как над головой неожиданно появились советские самолеты. Повесив в воздухе несколько осветительных ракет, русские начали бомбить город. Большинство бомб, насколько я заметил, было сброшено небезрезультатно. В городе сразу же начались пожары. Находясь в нескольких километрах от Курска, в штабе корпуса, расположенного в Беседино, мы догадывались о причинах ночной бомбардировки: в ту ночь через Курск как раз проходили части 7-й немецкой дивизии и приданные ей 71-й артиллерийский полк и 2-й смешанный артиллерийский дивизион. Вторая половина 6-й венгерской дивизии в ту ночь тоже через Курск направлялась в район Долгое — Беседино. Находились эти венгерские части всего в каких-нибудь четырех километрах от нас, и на их голову сыпались советские бомбы. Курск русские бомбили постоянно, и в последнее время ночные воздушные тревоги участились.

После этой беспокойной ночи мне не удавалось поспать ни утром, ни днем: в голове жила одна-единственная мысль, как сделать так, чтобы выработанный штабом план наступления остался в тайне и был выполнен. Мое беспокойство имело свои основания. Дело в том, что три немецкие дивизии 7-го корпуса должны были наступать на участке шириной двенадцать километров, в то время как меньшие силы нашего 3-го корпуса получили полосу для наступления шириной двадцать семь километров. Участок в пятнадцать километров приходился на долю нашей 9-й дивизии. К северу от города Тим он сужался до девяти километров, но, по существу, это направление было основным. В момент постановки нам задачи мы не располагали точными данными о противнике, но считали, что перед нашим участком фронта находятся примерно четыре полка и одна бронетанковая бригада противника. Сопоставляя с этими силами наши слабенькие четыре полка с приданными им батальоном самокатчиков двухротного состава и гусарским эскадроном, я прекрасно понимал, что необходимого для наступления превосходства в силах и средствах мы не имеем, а если допустить мысль, что русское командование может приказать бронетанковой бригаде контратаковать нас, то в этом случае нас ждет безусловное поражение.

Следующие несколько дней прошли относительно спокойно, если не считать визита инженер-подполковника Амбрози, прибывшего к нам в сопровождении группы немецких офицеров.

Я очень обрадовался ему: ведь вместе с ним я учился в политехническом. Не виделись мы давно, и теперь нам было о чем поговорить. С ним я мог спокойно поделиться своими опасениями относительно предстоящего наступления.

— Успокойся, — сказал мне Амбрози, — твои опасения напрасны, так как одновременно со 2-й венгерской армией начнут наступление и наши соседи справа и слева с тем, чтобы замкнуть кольцо окружения восточнее Старого Оскола и Синих Липяг. А затем уж мы не остановимся до самого Дона…

Хотелось верить Амбрози, поскольку факты и донесения, которыми мы располагали, были слишком противоречивы. В одном из документов штаба 2-й венгерской армии говорилось буквально следующее:

Этот документ полностью соответствовал действительности, однако, несмотря на это, штаб 2-й венгерской армии все же передал в распоряжение 7-го немецкого корпуса 101-й и 105-й артиллерийские дивизионы. Но посмотрим, что же говорилось дальше в этом документе:

Командование 2-й венгерской армии считало правильным передать 7-му немецкому корпусу после прорыва обороны русских зенитные дивизионы из 3-го и 4-го корпусов, чтобы укрепить должным образом систему противовоздушной обороны немцев. 7-й немецкий корпус усиливался еще и тем, что 6-я венгерская дивизия, находившаяся в подчинении этого корпуса, получала 75-миллиметровые противотанковые пушки, которые были в состоянии вести эффективную борьбу с русскими танками.

Мысли о предстоящем наступлении с каждым днем все больше волновали нас. Все мы ждали неожиданностей и странностей. Таким странным было для нас появление капитана Поша. Капитан Пош был личным порученцем генерал-лейтенанта или, как я его называл, ответственным за уборные нашего командующего. При каждом перемещении командного пункта командующего армией или его личной резиденции нам, саперам, поручалась перевозка мебели и ее установка на новом месте. В таких случаях задание нам давал капитан Пош лично.

Солнечным летним утром он при полном параде появился у нас.

— Чем обязаны? — поинтересовался я. — Чем объяснить столь торжественное твое появление? Слишком высокими или слишком низкими креслами командующего?

— Точно так, — махнул рукой подполковник. — Я приехал проститься с вами. Господин командующий просил командование сменить его, и господин Яни удовлетворил его просьбу. Ты знаешь, в чем тут дело? Командующий был не согласен с расстановкой сил и средств, особенно это касалось распределения артиллерии.

Это известие я выслушал с непонятным мне самому чувством. Ведь мы уже привыкли к генерал-лейтенанту Доманицки. Кого-то теперь назначат на должность командира корпуса? Из раздумий меня вывел Пош.

— Даника, что передать твоей семье в Сомбатхее?

— Передай, что я жив-здоров, всех их целую и часто думаю о них.

Спустя несколько часов нам стало известно о том, что новым командиром корпуса был назначен генерал-майор Раковски, бывший до этого начальником штаба 2-й венгерской армии.

В середине июня вместе с полковником Шоймоши я приступил к проверке готовности войск к наступлению.

Одновременно в ходе этой проверки мы интересовались и настроениями наших солдат и офицеров. Самыми активными в те дни были полковые священники, которые без отдыха вели свою религиозную пропаганду. Среди солдат было много верующих, они стояли перед иконами, крестились, но проповедей, по сути дела, не слушали.

20 июня наши саперы находились в двух-трех километрах от передовой. Штаб корпуса размещался в лощине, а сам начальник штаба устроился в домике у дороги в пяти-шести километрах от первой траншеи. Ширина нашего оборонительного участка составляла двадцать семь километров и проходила в двенадцати километрах от города Тим. Штаб инженерных частей и штаб зенитной артиллерии размещались в деревянных домиках на склоне холмов. Отсюда вся деревня, лежавшая перед нами, была видна как на ладони. На противоположных холмах виднелись фруктовые сады, но ходить туда за фруктами было опасно, так как русские внимательно наблюдали за тем участком. К юго-западу от села была обозначена посадочная площадка для самолетов. Нельзя сказать, чтобы это был идеальный аэродром, но более удобного и скрытого места в том районе найти невозможно. В течение нескольких дней на эту площадку не садились даже самолеты связи, хотя мы самым тщательным образом выкладывали для них посадочные знаки. Самолеты почему-то совершали посадку севернее нас в долине речки Хан. При этом летчики всегда оправдывались тем, что они-де не видели наших знаков.

Спустя несколько дней, а именно 25 июня, на рассвете, нам приказали принять самолет связи, который вез штабу приказ. Мы обозначили посадочную площадку. На место посадки самолета прибыл специальный офицер из штаба. Однако самолет, сделав над нами несколько кругов, полетел в сторону реки Хан. Но летел он так низко, что задел за телеграфную линию связи штаба корпуса и упал, врезавшись носом в землю. Но он не загорелся, — видимо, пилот вовремя заметил опасность и успел перекрыть бензиновые баки. Однако сам пилот погиб.

Этот самолет вез в штаб корпуса приказ о наступлении, и летчик явился как бы первой жертвой предстоящего наступления. Суеверные солдаты (а кто на фронте не суеверен!) считали это дурным предзнаменованием.

Кому не известно то чувство безмерного облегчения, которое охватывает каждого, кто освобождается от какого-то тяжелого груза, даже если после этого его ждут еще более трудные испытания? В течение нескольких недель у всех на устах было только одно слово — наступление. Ради него мы работали, готовились, и вот наконец настал этот день. Наступление было назначено на два часа ночи 28 июня. Мы, разумеется, не знали, что нас ждет в ближайшие несколько часов, но все понимали, что дальше ждать нельзя.

Состояние неизвестности сменилось определенным чувством: мы наступаем. Войска будут продвигаться вперед, готовьте в случае успеха выйти на указанный рубеж и замкнуть кольцо окружения. Штаб инженерных частей со штабом противовоздушной обороны переместился на новое место, а на прежнем — расположился штаб местной противовоздушной обороны и санитарный пункт.

Поздно вечером офицерам сообщили, что, по сведениям немецкого штаба, перед войсками 2-й венгерской армии находятся глубоко эшелонированные части 40-й советской армии, основные силы которых сосредоточены в восемнадцати — двадцати километрах к северу от города Тим.

Несколько позже мы имели возможность еще раз убедиться в том, что данные, которыми располагало немецкое командование, и на этот раз оказались такими же «достоверными», как и раньше, например, относительно расположения партизан в Брянских лесах. Находясь под впечатлением этих данных и считая, что перед ними действительно внушительные силы противника, венгерские войска действовали неуверенно. И вторым сюрпризом для нас явилось то, что советская авиация совершала все большее количество самолето-вылетов, постоянно нанося бомбовые удары по позициям наших войск, по путям подхода войск. К счастью, эти налеты большого ущерба войскам не причинили.

На следующий день, на рассвете, земля содрогнулась от взрывов. Сорок орудий в течение получаса беспрестанно вели огонь по позициям противника. Потом наступила тишина. В три ноль-ноль наша пехота поднялась в атаку. В течение дня мы ждали ответного налета советской артиллерии, но его не было. Ночь я провел в окопах или на наблюдательном пункте. Наблюдал за результатами бомбардировки, а когда начался рассвет, направился на проверку инженерных постов. По пути мне попадались санитары с легкоранеными.

Согласно приказу связные командующих родов войск каждые два часа докладывали в штабе корпуса обстановку и получали новые указания.

Четыре часа ночи. Край неба со стороны фронта багрово-красный.

— Началась пляска! — заметил Барта.

Батальоны 9-й дивизии благополучно миновали проходы в минных полях и заграждениях. У 7-го немецкого корпуса, нашего левого соседа, дела тоже шли неплохо. Значит, советские войска начали отход, но мы еще не знали, какие позиции, передовые или основные, сдали нам русские. А ведь от этого будет зависеть, встретятся наши части с частями прикрытия или с основными силами обороняющихся.

Прошло всего несколько часов с начала наступления. Командир 9-й дивизии считал, что советское командование лишь отвело свои войска из-под удара нашей артиллерии. Когда же наступающие части подошли к окопам русских, русские оживились, ведя огонь из хорошо укрепленных огневых точек. Темп нашего наступления значительно снизился. Наша пехота натолкнулась на минные поля противника. Саперы выдвинулись вперед для проделывания в них проходов и борьбы с вновь ожившими огневыми точками противника…

Факты показали, что командир 9-й дивизии не ошибся. Очень скоро поступило донесение, что русские контратаковали наступающие части в районе Прудок, отбросили их и даже выбили кое-где с исходных позиций. Командир дивизии отдал приказ ввести в бой один батальон из резервного полка.

Я направился в расположение 6-го саперного батальона. Через полчаса мы вместе с полковником Шиклоши уже прибыли в штаб батальона, но там были только полевые кухни и медицинский пункт. Командир батальона находился на НП дивизии, туда-то мы и отправились.

Было часов восемь, когда мы встретились с командиром саперного батальона.

— Наше наступление на Прудок, предпринятое еще на рассвете, было отбито русскими, несмотря на введение в бой резервов. Мы вынуждены отойти на свои старые позиции, — доложил полковнику Шиклоши командир саперного батальона подполковник Надаи.

— Ваше мнение, господин подполковник? — поинтересовался Шиклоши.

— Отличная разведка русских нашла слабое место у нас на стыке 6-й и 9-й дивизий, где они и нанесли нам удар.

Нисколько не лучше обстояло дело под Кленовкой и Кодижами. В направлении главного удара вдоль дороги Курск — Тим действовала 9-я дивизия. У населенного пункта Кодижи, расположенного по обе стороны от дороги, советские части изолировали одну нашу роту. Там же находился и командир 3-го корпуса. Командование попыталось огнем артиллерии отогнать русских до подхода резервного батальона, который должен был выручать роту. Однако советские солдаты не только не дрогнули и не отошли, но дрались еще ожесточеннее.

Вместе с Шиклоши мы вернулись в штаб корпуса. Работник штаба майор Секеи подробно ознакомил нас с обстановкой.

В половине седьмого 16-я механизированная дивизия, действующая на участке 7-го немецкого корпуса, начала наступление в направлении Толстянки. Предполагалось, что дивизия будет успешно продвигаться вперед и через два часа переправится через реку Тим. Дивизия действительно продвинулась вперед на шесть километров и вышла к реке Тим, но остановилась, так как мост через реку был взорван. Наступление 387-й пехотной дивизии застопорилось «временно» (как и полагал командир дивизии) у Суходона. Тогда командир 16-й механизированной дивизии принял решение добиться успеха в районе Веловские Дворы. 22-му пехотному полку 6-й венгерской дивизии удалось овладеть Никольским и выйти на рубеж в четырех с половиной километрах западнее реки Тим. Слева, несколько уступом, действовала 387-я немецкая пехотная дивизия. Командир 7-го немецкого корпуса к тому времени еще не решил, свернуть ему несколько южнее или сосредоточить свои основные силы и дальше в восточном направлении. Если изменится направление, у него не хватит сил зайти в тыл со стороны города Тим, в случае отказа от этого варианта он обнажал свой правый фланг, ставя под удар самого себя и 9-ю венгерскую дивизию. Командир немецкого корпуса запросил совета командующего 2-й венгерской армией. По совету исполнявшего обязанности начальника штаба корпуса Ковача генерал-полковник Яни решил развивать наступление в восточном направлении, несколько укрепив фланги.

И снова начался ад. Артиллерия нанесла новый массированный огневой налет по окрестностям Тима, увязав его с налетом авиации. Немецкие самолеты попытались подавить огневые позиции русской артиллерии.

Между тем я даже не заметил, как кончился день. Ночью наступление продолжалось в основном в полосе корпуса. Стрелки на часах медленно приближались к девяти часам.

«Как медленно тянется время, — подумал я. — С начала наступления прошло всего двадцать четыре часа, а мне эти сутки показались вечностью».

Однако на философские рассуждения времени не было. Как раз в этот момент на ясном небе появились штурмовики. Надрывно завывая, четыре машины спикировали на советский дот. Послышались взрывы бомб. Я следил в бинокль за полем боя. Штурмовики были уже далеко. В бункере не было заметно никакого движения. В этот момент зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Здесь полковник Ковач, — услышал я. — Прошу офицера связи с 8-м немецким авиационным корпусом.

— Я вас слушаю, жду ваших указаний, — послышался ответ на другом конце провода.

— После обеда прошу нанести удар штурмовой авиацией по первому эшелону русских.

— Вас понял, предварительно уведомлю вас об исполнении.

Я рассказал Шоймоши о том, что услышал:

— Ну вот видишь, Дани, как Ковач распоряжается. Разве так можно? Пошли отсюда.

Мы направились в штаб корпуса и разыскали там командира авиационного корпуса генерал-полковника фон Рихтхофена. Шоймоши дипломатично начал разговор, а я скромно стоял в сторонке, но хорошо слышал все.

— Я прошу вас организовать под вечер налет штурмовиков по русским позициям, — просил полковник.

— Господин полковник, это невозможно, — ответил фон Рихтхофен.

— Разрешите спросить почему?

— По той простой причине, что налет штурмовиков при непосредственном соприкосновении с противником представляет определенную угрозу и для своих войск.

В, конце концов договорились, что в районе Дубрава и Прудок штурмовики-бомбардировщики будут наносить бомбовые удары в течение пятнадцати минут. В последующем поддержку с воздуха будут осуществлять штурмовики.

Я снова посмотрел на часы. Полдень, а я почти ничего не ел. До еды ли сейчас! И тут откуда ни возьмись появился мой денщик с подносом. Едва я съел бутерброд с паштетом, как к Шоймоши пришел адъютант с донесением из штаба 3-го корпуса. Отдав честь, он, не дожидаясь ответа, направился к выходу.

— Господин старший лейтенант, прошу вас на минутку задержаться, — остановил адъютанта Шоймоши.

Адъютант повернулся, остановился.

— Господин старший лейтенант, когда вам вручили это донесение?

— Десять минут назад.

— Благодарю вас, а то на донесении не проставлено время.

Бегло пробежав донесение, полковник протянул его мне.

Значит, действия венгерского и немецкого командования не были в нужной степени согласованы. Я высказал свор мнение Шоймоши. Успех наступления в то время решало продвижение 3-го корпуса. Части нашей 9-й дивизии утром перемешались, а затем привели себя в порядок. К вечеру снова началось наступление вдоль шоссе Курск — Тим. Когда я прибыл в штаб, уже стемнело, хотя было только восемь часов. В это время в штабе как раз составлялось сводное донесение за день. Оно не доставило мне особого удовольствия. Нашей 9-й дивизии удалось установить связь с 6-й венгерской дивизией, подчиненной немецкому корпусу. Дивизия эта вошла в непосредственное соприкосновение с противником, а 387-я немецкая пехотная дивизия — левее ее в районе Линовки. Передовой танковый отряд 16-й немецкой механизированной дивизии вечером подвергся бомбардировке противника в районе Веловских Дворов, а затем натолкнулся на советские танки. В заключительном предложении говорилось, что 9-я дивизия задачу дня не выполнила, и самое печальное, что три ее батальона понесли серьезные потери в живой силе и технике!

Я прилег отдохнуть, но сон не шел.

«Ради чего, ради кого гибнут венгерские солдаты? — спрашивал я себя. — Каждое наступление имеет свою психологию. Мы, саперы, всегда выполняем то, что нам приказывают, где-то мы идем впереди войск, где-то вместе с войсками, а иногда, правда, и позади, в остальном мы остаемся только свидетелями происходящих вокруг нас событий».

И снова вечер, и снова новое донесение за день.

Оказалось, что у нас опять нет связи с нашей 6-й дивизией, переподчиненной немцам, Русские упорно сопротивляются. Наши потери: восемьдесят четыре человека убито (из них четыре офицера) и четыреста двадцать пять ранено (из них двадцать пять офицеров). И самое печальное, что дивизия не продвинулась ни на шаг. То же самое и с 16-й немецкой механизированной дивизией, которая была отброшена назад контрнаступлением советских танков. Она не смогла переправиться через реку Тим и выйти к нашим дивизиям. Все передовые отряды были остановлены, а немецкий механизированный корпус уклонился от удара советских механизированных частей. Поздно вечером мы были в тридцати пяти километрах от Старого Оскола. Между тем в одной из строительных рот, приданных 3-му корпусу, произошел трагический случай.

Командир роты вместе со мной был в штабе, когда ему сообщили, что в его роте случилась беда. Что бы это могло быть? Конечно, меня обеспокоило случившееся. Я был постоянно связан с этим офицером, получал через него необходимые материалы. Разумеется, я отправился вместе с ним. Мы прошли уже километра полтора по направлению к нашим тылам, как адъютант, шедший с нами, внезапно остановился. Мы были уже во втором эшелоне. Здесь обычно выгружают боеприпасы, после чего их развозят по частям. Сквозь редкий березовый лес мы увидели жуткое зрелище: в кружке вооруженных солдат сбились, словно овцы, какие-то люди.

— Эти типы отказались повиноваться, не стали разгружать боеприпасы, — доложил нам командир роты. — Я получил приказ отправить их в тыл, в военный трибунал. Остальных из роты, в которой они служили, распределить по саперным подразделениям, где нужны рабочие руки.

Мы молча отправились обратно. Я почему-то подумал, что и эта ночь будет беспокойной, но ошибся. Усталость сковала меня, и я, вернувшись в штаб, заснул. Проснулся оттого, что денщик сильно тряс меня за плечо. Оказывается, он несколько раз звал меня, но я не откликался, и он решил, что со мной что-то случилось. Поздно ночью пришла сводка. В ней говорилось:

Под донесением стояла подпись полковника Ковача.

Это означало, что наши планы нужно менять. Но приказ есть приказ, особенно если он поступает из штаба армии. И только в душе я пожалел о том, что командование армии составляет такие скоропалительные планы. Через несколько минут меня вызвал к себе в кабинет полковник Шоймоши, чтобы обговорить план действий на следующий день.

«Удивительно, — подумал я. — Этот человек может в течение нескольких недель спать по два-три часа в сутки».

Ночь снова была беспокойной. Едва забрезжил рассвет, как Шоймоши приехал за мной на «вездеходе». Не вылезая из машины, он поздоровался и приказал мне ехать вперед на «мерседесе» и внимательно смотреть на дорогу, чтобы не нарваться на мину. Нас ждали в штабе 9-й дивизии.

Сделав водителю знак трогаться, я приготовился смотреть в оба. Договорились, что водитель мгновенно остановит машину, едва я дотронусь до его руки. С минами шутить нельзя.

Минут двадцать мы ехали по грязи, затем свернули в сторону, на дорогу, связывающую Курск с Тимом, и дальше к Гнилинским Дворам, где и должны были находиться части 9-й дивизии. На месте деревень в небо поднимались только печные трубы.

«Здесь не может быть никакого штаба», — решил я про себя.

Миновали сгоревшую деревеньку. Ветер донес запах гари. Интересно, где же штаб?

Вокруг нет и признаков жизни. И вдруг, оглянувшись, я заметил, как мне машет рукой какой-то офицер. Оказалось, что штаб 9-й дивизии был так хорошо замаскирован слева от дороги под деревьями, что его заметить-то было нелегко. Оставив машины на дороге, мы направились к штабной палатке. Громкий голос командира дивизии генерал-майора Уйлаки гремел в палатке. Едва мы вошли внутрь, Уйлаки сразу же замолчал.

Забрав командира дивизии в свою машину, Шоймоши приказал ехать на местность, где днем шел бой. Проехав несколько сот метров, мы вылезли из машины и взошли на вершину холма.

Нашим взглядам представилась страшная картина: земля вся была взрыта воронками от снарядов, повсюду лежали трупы. Мы застыли на месте. Вот перед нами убитые: офицер и трое солдат. Я хотел взять у офицера личный знак, но его у убитого не оказалось: видно, санитары забрали. Это был прапорщик, наверное, командир взвода. На голове его виднелась большая рваная рана: от осколка снаряда или мины. Солдаты тоже были убиты осколками.

Командир дивизии, с сумрачным видом стоя рядом со мной, тихо пробормотал:

— Здесь лег весь мой первый батальон, в живых остался только старший лейтенант Корбули. Русские поставили на этом месте неподвижный заградительный огонь.

Мы проехали на машинах в лощину, по дну которой протекал ручей Становой. Километра через полтора перед нами вдруг появился, как из-под земли, шест с пучком соломы на конце. Я приказал немедленно остановиться. Мой водитель мигом остановил машину, но машина командира дивизии как ни в чем не бывало катила дальше. Кровь застыла у меня в жилах: ведь шест с пучком соломы означал, что здесь начинается минное поле. Между тем машина командира дивизии проехала метров пятьдесят и, чуть не сбив шест, остановилась. Все, кто были в машине, выпрыгнули из нее и бросились бежать к нам. Я медленно побрел к первой машине, внимательно глядя под ноги. Подойдя к машине, я не поверил своим глазам: она стояла между двумя рядами мин.

Командир дивизии и полковник начали кричать мне, что у шеста мина. Я объяснил им, что у шеста мины нет, а вот машина их действительно стоит между двумя рядами мин. Офицеры удивленно переглянулись. Коротко посовещавшись, мы решили, оставив машины, идти к гребню высоты.

Неожиданно послышалась стрельба. В стороне по склону высотки, прячась за кустами, бежали солдаты. Ноги мои словно приросли к земле. Что бы это могло значить? Через несколько минут все выяснилось. Оказалось, что батальон, который в боевом порядке продвигался вперед, неожиданно был обстрелян с фланга. Солдаты почему-то подумали, что это русские партизаны, и в страхе бросились обратно. Через несколько минут, однако, выяснилось, что это советский дозор открыл огонь по огневой позиции артиллерии, подняв панику в батальоне.

Полковник Шоймоши намеревался пройти на позиции 47-го пехотного полка, чтобы разыскать там командира полка Коздерку, но генерал-майор Уйлаки отговорил его, заметив, что Коздерку отправили в тыл: у него был припадок на нервной почве.

Таким образом, нас постигло разочарование: во-первых, нам не удалось побывать в первом эшелоне, а во-вторых, поразило то, что командир полка — и вдруг нервный припадок… Вот, оказывается, как выглядел на поле боя мой бывший преподаватель по тактике, который учил меня и моих товарищей воевать.

Однако нелегко было заставить Шоймоши отказаться от задуманного. Вскоре мы распростились с Уйлаки и пошли на передовую по направлению к Становому. На одной из высоток мы нашли строительную роту. Солдаты неохотно исследовали щупами землю: искали мины. Немного позади возился с пулеметом офицер, вместо того чтобы руководить этими поисками и давать нужные указания. Тут же стоял советский станковый пулемет «максим».

— Что это значит, господин старший лейтенант?

— Русские оставили нам пулемет. Я посмотрел: исправный. Хочу установить его, а то боюсь, как бы русские партизаны на нас не напали. Правда, было бы лучше, если бы это был наш пулемет, но и из этого можно стрелять.

— А правильно ли мы идем к Становому?

— Правильно, — ответил офицер и снова занялся пулеметом.

Мы пошли дальше в северном направлении. Возле небольшой избушки наткнулись на огневую позицию зенитчиков, но солдат нигде не было видно. Пока мы размышляли, что бы это могло значить, они появились. Выяснилось, что у них как раз был обед.

Ехать по такой местности на машине было нельзя: того и гляди, нарвешься на мину, и я предложил идти пешком. Шоймоши согласился. Мы прошли всего шагов триста, я тут слева от нас послышался шум машины, а затем воздух потряс взрыв. Оказалось, что на развилке дороги наскочил на мину и подорвался немецкий вездеход. В машине сидели два офицера и четверо солдат. Один из офицеров упал под машину. Когда мы подбежали к машине, в воздухе еще висел густой дым. Мы поставили перевернутую машину на колеса. У офицера, лежавшего под машиной, оказались переломанными обе ноги. Мы отправились дальше, пообещав прислать раненому врача или сестру.

Наконец вышли к ручью. Саперы стояли в воде, ища мины. На берегу лежало около тридцати обезвреженных ими мин. Попросив послать немцам кого-нибудь на помощь, мы пошли дальше.

Через несколько минут мы вошли в Становое. Это совсем маленькая деревенька, в центре которой стоит церквушка с куполом-луковицей. Нас встретил исполнявший обязанности комбата Иштван Заводски. Я знал его еще по учебе в академии. Обязанности комбата он исполняет всего часа полтора. Это его предшественника увезли в тыл с нервным расстройством. Обстановка Иштвану не совсем ясна, еще не успел разобраться. Деревеньку они заняли без единого выстрела, но двигаться вперед им никто не приказывал. Оставив батальон, идем по дороге к Тиму. Прощаясь, Заводски объясняет нам, что недалеко отсюда, впереди, находится огневая позиция нашей артиллерии, а метрах в четырехстах от нее — ручей.

Через ручей перекинут бетонный мостик. Сбоку от дороги на нас смотрит амбразура советского дзота, там, вероятно, никого нет, иначе по нас давным-давно открыли бы огонь. В этот момент со стороны реки Тим начала стрелять русская пушка. Нас словно сдуло в придорожный кювет. Оказалось, что стреляли не по нас, а по нашему дозору, обнаруженному впереди. Когда выстрелы стихли, я забрался в дзот и стал через амбразуру осматривать местность. Передо мной шест с телефонным проводом, за ним вершина высотки, а что за ней — никому не известно. Может, от шеста что-нибудь увижу. Я пополз туда, и в этот момент снова раздался пушечный выстрел. Видимо, мое появление не понравилось русским. Я кубарем откатился в сторону. Снаряд разорвался недалеко от меня, осколками срезало шест. Я переполз к дзоту. В нем уже сидел Шоймоши.

На дороге появилось отделение самокатчиков. Это капитан Заводски послал разыскать нас. За самокатчиками шли артиллеристы с катушками кабеля: тянули связь на позицию, но, слыша пальбу, не торопились. Командир артиллеристов доложил нам, что у него кончился провод.

Я посоветовал ему оборудовать пункт для артиллерийского наблюдателя в дзоте.

Шоймоши, видно, надоела эта прогулка, и он повернул обратно. В Становом, возле церквушки, стояли наши машины. Рота из саперного батальона уже навела переправу через речушку.

Поздно вечером мы прибыли в штаб. Фельдфебель Ковач доложил полковнику, что майор Секеи уже не раз справлялся о нем по телефону, сокрушаясь, что от нас за весь день ни один человек не прибыл в штаб корпуса на рекогносцировку.

Через полчаса я уже стоял перед майором Секеи, докладывая о наших приключениях за день. Здесь я узнал, что капитана Бару на несколько дней отправили отдохнуть в корпусные тылы. Далее Секеи сообщил, что командование 40-й советской армии предупредило свои части о готовящемся немцами и венграми мощном наступлении в восточном направлении.

В то же самое время командующий 2-й венгерской армией предупредил свои войска, что русские стараются во что бы то ни стало избежать охвата. Генерал-полковник Яни подписал приказ на развитие прорыва. В первой части приказа говорилось о намерениях противника, который понял грозящую ему опасность и теперь на участке Старый Оскол — Горшечное пытался вывести свои части из-под удара. Всем частям и соединениям 2-й венгерской армии ставилась задача помешать русским. В приказе давались подробные указания каждому немецкому корпусу с механизированной дивизией. Правый фланг корпуса должен еще больше сковать части противника. Задача немецкого корпуса тоже не изменилась.

Секеи сообщил, что один батальон 9-й дивизии ворвался в город Тим. Я удивленно посмотрел на полковника Шоймоши, так как сказанное майором нисколько не походило на правду. Находясь на передовой, мы не слышали, чтобы в Тиме шел бой. Шоймоши решил на рассвете лично проверить правильность этого сообщения из штаба армии.

Однако в утреннем донесении от 2 июля ошибка уже была исправлена. В сообщении говорилось:

Выходит, сведения о захвате Тима были неверными.

Для того чтобы внести эту небольшую поправку в приказ, мы с Шиклоши провели вместе целый день. Молча сели в машину и поехали в район Станового. Шиклоши, видимо, не в обиде на Шоймоши за то, что тот иногда забирает меня на целый день, а то и больше. Видимо, он уже привык к тому, что я «слуга двух господ». Бесспорно одно, что дружба с Шоймоши для меня что-нибудь да значит. Мне, например, нравятся его взгляды, откровенность, а Шиклоши?.. Он, конечно, прекрасно знает свое дело, но абсолютно безразличен мне.

Шиклоши прервал ход моих мыслей, спросив, как лучше проехать к мосту у Станового. Вчера участок возле него разминировали, обозначили подъезды и еще не разминированные участки местности. Скоро через этот мост пройдут механизированные части. Шиклоши доволен нашей остановкой и хорошим обедом, которым нас накормили в штабе.

Тем временем вернулся из поездки Шоймоши и его сопровождающие из Тима, который на сей раз был уже действительно взят нашими частями. Шоймоши тут же вручил мне приказ, который я должен немедленно доставить в Становое. Там надо навести порядок, чтобы колонны ни в коем случае не задерживались ни на мосту, ни на подступах к нему.

Подъехав к мосту, я услышал крики, ругань, скрежет металла. Творилось что-то невообразимое, сразу невозможно было разобрать, что к чему. Оказалось, что в колонну вклинились 210-миллиметровые немецкие гаубицы весом по двадцать тонн, а комендант переправы не разрешил их впускать на мост. Чтобы пропустить гаубицы, решили срочно усилить мост, но с таким расчетом, чтобы на мост въезжало только одно орудие. Усиленный дополнительными креплениями мест скрипел, стонал, но все же выдержал двадцатитонные гаубицы. Через два с половиной часа от пробки не осталось и следа. Счастье наше, что русские самолеты не обнаружили переправу и не бомбили ее.

После ужина старший лейтенант Дельхани рассказал мне историю захвата города Тим. Внимательно слушая Дельхани, я даже не подозревал, что вижу его в последний раз.

— Представьте себе, — рассказывал он, — рано утром мы с полковником Шоймоши прибыли в город и не нашли в нем ни одного венгерского или советского солдата. К востоку от города, правда, стояли венгерские дозоры. Как только мы подъехали к церкви, командир 22-го пехотного полка полковник Хайнал с небольшой группой конников въехал в город и водрузил на колокольне венгерский флаг. А полк в это время шел еще на Ефросиновку. Полковник Хайнал объявил себя «победителем» и начал хозяйничать в городе. И как это могло случиться? — спросил сам же Дельхани.

Все молчали.

— Оказывается, русские еще ночью сами оставили город!

Дельхани позабавил нас. Улыбка еще не сошла с моего лица, как меня вызвал Шоймоши.

— Слушай внимательно, Дани. В высшем германском командовании произошли изменения. 2-я венгерская армия будет теперь подчиняться не фон Боку, а фон Вейхсу, который уже сегодня подписал первый приказ по группе армий. Наша задача остается прежней: как можно скорее пробиться к Воронежу. Следовательно, 3-й корпус нацелен на Воронеж, а до него ни много ни мало сто километров.

Утром 3 июля наш штаб должен был передислоцироваться в Тим, для этого Шоймоши и послал туда Дельхани. Перед мостом водитель машины, в которой ехал старший лейтенант, решил сделать обгон, сбил указатель минного поля и подорвался на мине. Дельхани был смертельно ранен.

Днем 3 июля мы были в Тиме. 2-я венгерская армия двигалась вперед, к Воронежу. Западнее Старого Оскола советские войска попали в окружение и, отходя из района между реками Осколом и Доном, пытались вырваться. 48-й немецкий механизированный корпус прошел через Старый Оскол и неожиданно для русских вошел с ними в соприкосновение. Но точных данных о крупных перемещениях советских войск мы до сих пор не имеем. Нам было известно только, что между реками Тимом и Доном находятся механизированные и кавалерийские части русских. Из приказа, отданного 5 июля, мне стало ясно, что ждет от нашего корпуса командование армии. В ходе наступления от Курска к Дону немецкие и венгерские войска были введены в заблуждение командованием 40-й русской армии, которая сразу же начала отводить свои войска из-под удара.

Бои, продолжавшиеся целую неделю и явившиеся как бы первой частью большого сражения, закончились. К вечеру штаб 3-го корпуса передислоцировался в Старый Оскол. Все дороги, которые вели в город, были разбиты, изуродованы тяжелыми танками и самоходками, повсюду лежали поваленные деревья, зияли воронки от снарядов и мин. Дома в городе полуразрушены, на улицах — трупы людей, лошадей и, куда ни взглянешь, — развалины, развалины, развалины…

В штабе нас ждали. Срочно нужно было разработать план перемещения частей из Старого Оскола к берегам Дона. Мне поручили распределить по колоннам войсковых частей инженерные подразделения и их средства. Затем Шиклоши бесстрастно выслушал мой доклад. Его прежде всего интересовал случай отказа солдат выполнить приказ командования. Разбирательство этого дела в военном трибунале уже закончилось, и теперь Шиклоши ждал приговора. Я не успел еще как следует доложить о полученной нами новой задаче, как прибежал фельдфебель Ковач. Он всегда появлялся вовремя.

— Господин полковник, — обратился он к Шиклоши, — покорнейше докладываю, военный трибунал вынес приговор по делу…

Полковник нетерпеливо перебил его:

— Вы мне тут не разглагольствуйте, а прямо говорите, какой приговор вынес трибунал…

— Покорнейше докладываю…

— Вы что, не понимаете? Мне не надо доклада, мне нужно существо дела!

— Пожалуйста, пожалуйста… — начал заикаться Ковач.

— Я вижу, вы совсем поглупели. Да говорите же наконец по-человечески…

Шиклоши побагровел, но, видимо, понял наконец, что ничего не добьется от фельдфебеля, если будет перебивать его.

— Их приговорили к смертной казни. Все они обратились за помилованием. Разрешите мне идти?..

— Идите ко всем чертям!.. Даника! — повернулся полковник ко мне. — Дай-ка мне мой фотоаппарат, он висит у меня над кроватью… А я пока позвоню командующему и узнаю точное время казни…

С аппаратом полковника в руках я застыл как изваяние. В домашних условиях полковник кажется вполне нормальным, более того, если смотреть на его моральные принципы, даже благородным человеком. Война развила в нем жестокость. Поговорив по телефону, полковник сказал мне:

— Казнить их будут за зданием школы. Не думаю, чтобы Яни помиловал их… Если понадоблюсь, я у школы.

— Господин полковник, нам еще необходимо произвести распределение саперных подразделений по колоннам…

— Хорошо-хорошо, но я не хочу пропустить казнь этих мерзавцев… Проводи меня, а по дороге расскажешь, как ты мыслишь распределить инженерные средства.

Мне ничего не оставалось, как пойти вместе с полковником, хотя я прекрасно знал, что вряд ли он даст мне какой-нибудь толковый совет. Он, наверное, решил, что я хочу пойти вместе с ним, чтобы посмотреть на казнь.

Между тем мы подошли к школьному двору, и я оказался невольным свидетелем казни. Многим офицерам и унтер-офицерам было приказано присутствовать при казни. Там же была выстроена и рота, пятерых из которой сегодня казнили.

Щелкали затворы фотоаппаратов: офицерам хотелось запечатлеть столь «знаменательное» событие.

Приговоренные, сидевшие на одной, скамейке, надеялись на помилование. Кто-то писал письмо родным, кто-то переговаривался с охранником. Все это производило гнетущее впечатление, и я не мог находиться там. Я вошел в здание школы, прошелся по классам. В одном классе на доске еще сохранились написанные мелом слова. На другой стене — карта. Шум и людские голоса доносились со двора. И вдруг стало тихо — это зачитывали приказ о казни.

Офицер, командующий отделением солдат, которые должны привести приговор в исполнение, что-то скомандовал.

«С меня хватит!» — решил я и медленно направился к боковому выходу, чтобы выйти на улицу. Краем глаза все же успел увидеть, что приговоренных начали вешать.

Спать в ту ночь я не мог. Нервы были напряжены до предела, и к тому же мешала орудийная стрельба, которая была особенно сильна. Оказалось, что это советские части южнее города предприняли попытку прорвать кольцо окружения и попали в зону неподвижного заградительного огня.

Утром, сдав план распределения инженерных сил и средств начальству, я по своему усмотрению мог распорядиться оставшимся временем. Я сообщил фельдфебелю Ковачу, что поеду в лес, пусть разыщут меня, если я очень понадоблюсь.

Я вел машину осторожно. Дорога была изрыта воронками. Вскоре я выехал на опушку леса. Остановил машину, вылез из нее и углубился в лес. Прошел метров сто. — кругом ни души. Я повернул обратно. Навстречу мне шел фельдфебель Ковач.

— Хочу посмотреть, что здесь творится после ночного обстрела, — сказал я ему.

— Для этого не нужно идти дальше. Я и сам расскажу вам об этом. Пойдемте, здесь есть место, которое действительно заинтересует вас, господин капитан.

Я послушно пошел за ним.

— В лесу сейчас «перемалывают» противника. С одной стороны — мы, с другой — немцы.

Мы выбрались на дорогу, сели в машину и проехали километра три к югу от Старого Оскола. Мой проводник попросил остановить машину чуть дальше развалин корчмы, что рядом с дорогой. У развалин мы свернули влево, и, проехав несколько сот метров по лесной дороге, я затормозил.

Перед нами расстилалась большая лесная поляна, на которой саперы закапывали трупы русских солдат. Зрелище, прямо скажем, не из приятных.

Ко мне обратился командир венгерской роты, солдаты которой закапывали трупы:

— Возможно, именно здесь и применено немцами их особое оружие. Посмотрите на этих солдат: они отравлены каким-то газом…

И без того я видел, что все эти люди отравлены. Я приказал немедленно прекратить погребение и дождаться подхода химической роты, которая определит, что это за газ и не опасен ли он для наших солдат.

Пока мы совещались, подъехал полковник Винклер — немецкий офицер связи со штабом корпуса.

— О такой мелочи, господин капитан, нет никакого смысла никуда докладывать, ведь речь идет не о немецких, не о венгерских, а о русских солдатах. Думаю, господа офицеры, что на этом вы закончите обсуждение вопроса! — менторским тоном проговорил полковник.

Я был убежден, что немецкое командование испытало здесь артиллерийские снаряды, начиненные каким-то смертоносным отравляющим веществом и теперь старается скрыть следы своего преступления.

В тот же день мы побывали в этом лесу вместе с Шиклоши. Увиденное ужаснуло и моего начальника.

Старый Оскол был похож на растревоженный улей: по улицам сновали немецкие и венгерские солдаты. Я пошел в офицерскую столовую. Хорошо еще, что в июле в этих краях темнеет поздно. Я без особого труда разыскал бывшее здание горсовета, в котором сейчас разместилась офицерская столовая. У входа в здание стояли офицеры.

Увидев знакомого мне лейтенанта Яноша, я подошел к нему:

— Что случилось, нам даже не дают ужин по случаю большой победы? — насмешливо спросил я.

— Точно так, — ответил он. — Сейчас здесь кормят пленных русских офицеров, и нам нужно немного подождать.

— А рядовые?

— Их кормили на солдатской кухне. Получен приказ передать их немцам.

Поужинав, мы с Яношем пошли побродить по городу.

— Дани, ты когда сегодня приехал в город? — спросил меня Янош.

— После обеда. До обеда я был в лесу и видел там такое, что…

— О газах я уже слышал. Об этом сейчас все шепчутся, — мол, немцы испытывали снаряды с ОВ. А знаешь ли ты, что случилось здесь при занятии города?

— А что здесь случилось? Войска вошли в Старый Оскол, и все!

— Войти-то вошли, но как!

— Что-то я не пойму тебя.

— Сейчас поймешь. В городе не осталось ни одного дома, из которого не утащили бы всего, что можно было утащить. Где немцы руку приложили, а где… — он замолчал.

— Чего же ты? Продолжай…

— Я не смогу тебе представить точных доказательств, сколько было наших, но известно одно: венгры тоже грабили…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что среди них были и офицеры?

Янош остановился, опустил глаза. Я знал, что он честный и откровенный человек. До армии он преподавал в университете. Ему, человеку очень доброму, душевному, в равной мере претила как война, так и воровство или грабеж.

Несколько минут мы молча шли по улице, думая каждый о своем, а потом пошли в казарму.

Полковник Шиклоши с нетерпением ждал меня. Я полагал, что у него ко мне какое-нибудь серьезное дело. Но он молча подал мне лист бумаги. Я прочитал его.

— Господин полковник, как нужно понимать написанное тут выражение: «Части должны как можно быстрее выйти к берегам Дона»? Неужели уставшим, измотанным частям корпуса не дадут хотя бы одного дня для отдыха? До берегов Дона солдатам 9-й дивизии нужно еще пройти сто сорок, частям 6-й дивизии — сто шестнадцать, а солдатам 7-й дивизии — сто тридцать километров! И все это пешком! А сколько времени уйдет на формирование колонн!

— Загвоздка не только в этом, — махнул Шоймоши. — Главное заключается в том, что мы должны обеспечить безопасность этого марша, а это самое неприятное для нас. Дело тут в том, что немцы хотят первыми ворваться в русские дома, чтобы пошуровать там, вот нам и приходится идти без отдыха.

Не прошло и получаса, как в штаб были вызваны офицеры — порученцы командиров всех родов войск. На этом совещании Шоймоши вел себя непоследовательно: сообщил в виде приказа о том, что 9-й корпус, наверстывая время, безо всякого отдыха двинулся к Дону, на марше находится и 7-я дивизия.

На рассвете 7 июля дивизии 3-го корпуса двинулись в путь. Их маршевые колонны в течение первых часов нигде не столкнулись с русскими. Наша разведка сообщала, что на местности, до самых берегов Дона, нам по пути могут встретиться только отдельные группы противника численностью не более роты. Допрошенные пленные показали, что более или менее значительные силы русских могут быть лишь в изгибе ручья Котел. Передовой отряд 7-й дивизии, состоявший из двух батальонов и двух артиллерийских батарей, вышел к Шаталовке, но основное ядро несколько отстало. Авангард 6-й дивизии, состоявший тоже из двух батальонов и двух артиллерийских батарей, вместе с ядром главных сил вышел на рубеж Скупая — Потудань. В пять часов 9-я дивизия сделала небольшой привал у ручья Меловое.

Есть старая солдатская песня: «Господин капитан, садитесь на лошадь и…» Сам не раз пел ее, когда еще курсантами мы после занятий возвращались в казарму. Но слышать эту песню здесь, когда ее поют уставшие до изнеможения солдаты-пехотинцы… Я вот не на лошади еду, а в машине и то устал: мы с Шоймоши сопровождаем пешие колонны. Чем помочь усталым, измученным солдатам?

Шоймоши рассказал мне, как ответил генерал-полковник Яни немецкому командованию на телефонограмму, которой они торопили нас.

— Генерал-полковник Яни доложил немцам, что полученный им приказ будет выполнен в самый кратчайший срок, а части венгерской армии не получат ни дня отдыха.

Войска шли мимо различных населенных пунктов. Неожиданно распространилось известие о том, что группа Майора, приданная 7-му немецкому корпусу, вышла к Дону и готовит там плацдарм для форсирования. Однако известие это оказалось ложным, и это лишний раз свидетельствовало о том, что командование армии очень плохо осведомлено о положении в войсках.

На третьи сутки беспрерывного марша командование было вынуждено дать частям небольшой отдых. В довершение всего начался сильный ливень, от которого негде было укрыться, так как деревья вокруг все повырубили, чтобы они не мешали обзору и обстрелу. И если в других условиях июльский дождь приносил солдатам облегчение, то сейчас он превратил и без того нелегкий марш в настоящий ад. Наконец 10 июля на небе снова показалось солнце. Части венгерской армии продвигались к Дону южнее Воронежа. Немецкое командование сообщило нам, что немецкие механизированные отряды встретили и уничтожили незначительные силы противника под населенными пунктами Урыв и Шеберин.

В тот же день штаб нашей бригады передислоцировался из Старого Оскола в Семидесятское.

Если бы кто-нибудь сказал в тот день, что теперь мы можем быть спокойны, ему не поверили бы. Новое место для штаба, расположившегося в населенном пункте с таким странным названием, находилось ближе к войскам, но не настолько близко, чтобы штабу могла угрожать реальная опасность. Штаб расположился в здании школы. У меня не было времени, чтобы как следует осмотреть это здание.

Неожиданно ко мне подошел капитан Барта. Давненько мы не виделись с ним.

— Расскажи что-нибудь о себе, — попросил он.

— Разве мой вид ничего тебе не говорит? Идем и идем, и конца не видно.

— Я бы не сказал… — улыбнулся капитан.

Я горько усмехнулся в ответ.

— Расскажи-ка мне, Барта, каково наше положение!

— Если ты мне приказываешь — пожалуйста. Положение вот какое: возможно, дальше мы уже не пойдем, хотя наши войска и вышли к Дону. К северу от нас у населенного пункта Урыв противник имеет сильно укрепленный плацдарм. Командование запросило в тот район штурмовики, противотанковую артиллерию. Оттуда уже была предпринята контратака противника силой до тридцати с лишним танков, а кто может утверждать, что такое не повторится? А видел бы ты, какие у русских танки! Они просто-напросто раздавили противотанковые пушки, авангарды 4-го пехотного полка. Тогда туда бросили одну батарею зениток, но и она, по сути дела, ничего не смогла сделать этим тяжелым танкам. Просили нанести удар штурмовой авиацией, но кто знает, когда до этого дойдет очередь…

В этот момент мимо нас прошли Шоймоши и Секеи, только что прибывшие сюда. Мы замолчали.

— Ну, чего сразу умолкли? — поинтересовался Шоймоши. — Что вам не нравится? — Улыбнувшись во весь рот, полковник взял меня под локоть, и мы вчетвером вошли в комнату.

— Полагаю, вы все со мной согласитесь. Думаю, что если нам у населенного пункта Урыв не удастся заминировать местность перед передним краем, то русские рано или поздно устроят нам хорошую головомойку. Мы должны преградить путь русским танкам.

Мы все молчали, выражая этим свое согласие с полковником.

— Полагаю, что наш 7-й саперный батальон находится уже в Кочетовке, — продолжал полковник, — по возможности пусть он отдаст свои запасы мин.

Полковник замолчал и вопросительно взглянул на меня.

— Господин полковник, у меня, если позволите, есть предложение. Сейчас очень трудно с подвозом, машин нет… Если бы штаб корпуса запросил автоприцепы, заблаговременно можно было бы завезти мины на позиции…

— Господин полковник, — перебил меня капитан Барта. — Автоприцепы пока не прибыли. Капитан Халаси еще не вернулся.

— Разыщите сами, Гёргени, корпусные автоприцецы. Халаси мог заблудиться в дороге, хотя я довольно подробно объяснил ему, как добраться до Семидесятского. А он бродит черт знает где. Господа! Я полагаю, нам следует приступить к работе! Барта и Секеи останутся здесь, капитан Гёргени, отправляйтесь в путь!

Я вышел из комнаты, ругая себя. Ну что ж! Сам напросился на эти автоприцепы, вот и разыскивай их при сорокаградусной жарище. От дорожной пыли я стал походить на какое-то серое чудовище: толстый слой пыли лежал на лице, во рту, в ушах. За мной по дороге тянулся огромный пыльный шлейф. Я понимал, что в пути могу встретиться с большой опасностью. Русские танки имеют обыкновение появляться там, где их совсем не ждут. Например, они нанесли нашей 7-й дивизии значительный ущерб.

Уже смеркалось, когда я выехал из штаба. По дороге повсюду виднелись указатели, вывешенные немцами. Я решил ехать по той дороге, по которой должны были ехать и автоприцепы, если бы они не заблудились. По крайней мере, я не разминусь с ними в пути. Дорога проходила метрах в двадцати — тридцати от опушки леса. Стало еще темнее, включили подфарники. Но через четверть часа и их пришлось потушить, так как над головой появились самолеты, летевшие в западном направлении. Иногда приходилось выходить из машины и идти пешком, время от времени сигналя фонариком водителю, чтобы тот догонял меня, потому что он ехал очень медленно.

Через некоторое время нас остановил окрик «стой!». В лицо ударил свет фонарика. Это оказался немецкий дозор. Я решил, что он остановил нас из-за того, что мы ехали, нарушая правила движения, но ошибся. Дозорный приказал нам подъехать к лесу, там он приставил к машине часового. Меня он попросил следовать за ним.

Мы шли по лесной тропе, вдоль которой стояли танки. В палатке, куда меня привели, немецкий офицер проверил у меня документы и спросил, что я здесь делаю. Я отвечал ему по-немецки, и это в какой-то степени успокоило офицера. Выслушав меня, офицер попросил ждать дальнейших указаний у палатки. Ночь была тихая. Примерно в полночь ко мне подошел офицер и сказал, что он проводит меня к начальству.

И вот я уже в другой палатке. Немецкий майор долго и внимательно рассматривал меня при свете карманного фонарика, потом начал расспрашивать, из какой я части и почему оказался здесь. Выяснилось, что я не знаю кодового названия нашего корпуса, и майор начал куда-то названивать по телефону. Через несколько минут он дозвонился до капитана Барты и, поговорив с ним, передал трубку мне. Мы переговорили с Бартой, и потом он подтвердил майору, что я — это действительно я. Майор приказал проводить меня к машине, чтоб я продолжал поездку. Мне показалось, что майор с большой неохотой отпускает меня. Я простился с майором, надеясь больше никогда не увидеться с ним.

Идя к машине, я злился, жалея о потраченном времени. По-видимому, это есть та самая немецкая часть, которая должна была находиться у Сторожевого до подхода нашей 7-й дивизии. Только командование этой части могло заявить, что в излучине Дона нет войск противника… Из-за нее венгерские части понесли такие большие потери.

Потеряно целых два часа! Правда, мой водитель поспал хоть немного, пока меня водили по палаткам.

Проехав метров триста, я почувствовал, что глаза мои закрываются помимо желания. Я попросил водителя разбудить меня через час и сразу уснул. Разбудил меня шум мотора. Когда мы доехали до поворота дороги, я вышел из машины, чтобы сориентироваться. Утро было солнечное, яркое. Слева от дороги виднелся лес, справа поле великолепной, в рост человека ржи. За лесом — такое же ржаное поле.

Поехали дальше. Километров через десять показалась деревенька. Тишина, покой. Даже не скажешь, что здесь бушует война.

Мое внимание привлекла красивая овчарка. Она стояла на дороге, идущей через ржаное поле, и внимательно смотрела на меня. На мгновение из ржи показался человек, свистнул собаке, и тут же оба исчезли. Я успел заметить, что мужчина одет в гражданское пальто и галифе. Может, это был советский офицер, может, партизан.

Мы поехали дальше. В деревне у первого дома четверо мужиков ремонтировали гусеничный трактор. Я, как мог, растолковал им по-русски, что ищу венгерских солдат. Один из них повел меня к группе домов. Там в тени под деревьями отдыхали наши солдаты. Рядом стояли автоприцепы. Я разбудил водителя одной машины. Он вскочил:

— Господин капитан…

— Не докладывайте ничего, а лучше скажите, где ваш командир.

— Командир? Пожалуйста, я вас проведу. — Он повел меня к ближнему дому.

Мне навстречу вышел капитан Халаси. Он и удивился, и обрадовался моему появлению.

— Даника! Вот так встреча! А мне даже нечем угостить тебя…

— Пишта, поехали в штаб, там тебе дадут позавтракать и, возможно, еще «угостят» за опоздание. Нам сейчас очень нужны прицепы. Поспешим, чтобы добраться до штаба, прежде чем проснется Шоймоши.

Конечно, обратно мы ехали гораздо быстрее и спокойнее.

В штабе я сразу же доложил Секеи, что капитан Халаси с прицепами благополучно прибыл и теперь мы можем доставить нужное количество мин на передовую, разумеется, если есть горючее.

После доклада я долго плескался в большой бочке с теплой водой. Усталость как рукой сняло. Сменив белье и обмундирование, я отправился в штаб и узнал там, что наша 7-я дивизия вновь подчинена 7-му венгерскому корпусу. Задача — уничтожить противника, сосредоточившегося на плацдарме под Урывом. Боже мой, что же здесь произошло за мое столь недолгое отсутствие?! Ведь части 7-го венгерского корпуса находятся позади нас на расстоянии трехдневных переходов, бредут по пыльным дорогам. Пока они подойдут, судьба 7-й дивизий будет уже решена.

Я решил разыскать Шоймоши, только он один мог успокоить меня. Мне повезло: полковник был у себя, и даже не в плохом настроении.

— Ну, Дани, у тебя опять серьезные проблемы…

Я коротко рассказал Шоймоши о том, что слышал в штабе. Полковник кивнул:

— На войне как на войне. Привыкай ко всему. Слушай меня внимательно, но только я буду одновременно бриться и одеваться, не возражаешь?

Он пригласил меня сесть.

— Сначала я расскажу тебе о «черной пятнице» 7-й дивизии. В северной части излучины Дона, у населенного пункта Сторожевое, наш батальон пренебрег, так сказать, мерами безопасности, и потому нападение русских танков было для него полностью неожиданным. Солдаты подбили лишь один танк, мы понесли тяжелые потери. В то же самое время в юго-западной части излучины Дона два батальона нашего 4-го пехотного полка продвинулись в направлении Урыва. Таким образом, наша 7-я дивизия попала в клещи. Командир дивизии попросил у командира 120-го немецкого стрелкового полка подполковника фон Хорна артиллерийской поддержки и противотанковых пушек, но немецкий подполковник грубо отказался помочь нашей дивизии.

Из этого ты можешь смело сделать вывод, что 7-я дивизия 3-го корпуса понесла огромные потери из-за того, что наше командование, предоставленное самому себе, плохо знало обстановку. Ты ведь помнишь, как мы получили известие о том, что в излучине Дона сколько-нибудь значительных сил русских нет.

Хорошее «нет», черт бы их забрал! А отказ немецкого командования помочь нам окончательно решил участь дивизии. Фон Вейхс оправдывался тем, что, мол, 13-й немецкий корпус сам попал в критическое положение и потому никак не мог помочь нам. Правда, будем откровенны, частично наши потери объясняются нашей неопытностью и излишней доверчивостью. Но самое главное, фон Вейхс считает, что расхлебывать эту кашу в излучине Дона должны мы.

В этот момент в комнату постучали. Старший лейтенант Надь принес телефонограмму из штаба командующего.

— Прошу, господин старший лейтенант, зачитайте ее.

Старший лейтенант начал читать:

— «Штаб армии. 11 июля 1942 года, восемь часов. Довожу до сведения, что сегодня в десять ноль-ноль вместе с командиром 3-го корпуса прибываю на самолете в штаб корпуса. Генерал-полковник Яни».

— Благодарю вас, господин старший лейтенант, можете идти.

Еще не было и десяти часов, как командир корпуса генерал-майор Раковски, Шоймоши, мой начальник полковник Шиклоши и я уже встречали самолет генерал-полковника Яни.

Место посадки самолета обозначили сигнальными шашками. Самолет приземлился. Генерал-полковник за руку поздоровался со всеми встречающими. Затем мы прошли в кабинет Раковски.

— Господа, — начал Яни, — я лично побывал в Гремячьем. Я был вынужден расчленить полк полковника Майора: батальон самокатчиков отослал в тыл, конников и саперов — тоже. Сорок трехтонок, которые перебрасывали группу Майора, из-за отсутствия бензина, к сожалению, стоят без движения у Ивановки.

Отпив несколько глотков воды, Яни продолжал:

— У Ивановки одна русская тридцатьчетверка с минерами прорвалась к немцам в тыл. Минеров немцы уничтожили, а танк вышел к Гремячьему. По нему стреляло наше орудие, но безрезультатно. Первый выстрел был сделан со ста пятидесяти метров, затем — с пятидесяти. Танк измял гусеницами две немецкие противотанковые пушки и повернул обратно. Тогда наши 100-миллиметровые пушки снова открыли по нему огонь. Танк на большой скорости влетел в яму и перевернулся. В нем нашли двух убитых и двух раненых членов экипажа. Один из танкистов выпрыгнул из танка раньше, он тоже мертвый лежал на траве.

Генерал-полковник сделал паузу. Чувствовалось, что ему тяжело говорить о таких вещах, но факт остается фактом: и немцы, и мы, венгры, вышли к Дону, но наше наступление выдохлось и застопорилось. Яни как-то должен объяснить нам причину этого. Но то, что он рассказал нам, почти никак не объясняло происшедшее.

— В западной части Воронежа идут тяжелые бои, — продолжал Яни. — Город мужественно защищают курсанты военных училищ. Они не только обороняются, но местами предпринимают и контратаки.

Затем генерал-полковник заговорил о возможностях построения обороны по берегу Дона. У командования армии имеются варианты: или строить оборонительные позиции по берегу реки, или отнести линию обороны на холмы с тем, чтобы огнем контролировать берег. Пока окончательное решение не принято.

Яни все говорил и говорил, а я невольно думал, что 3-й корпус, врпреки желанию командующего армией, не сможет осуществить ни первый, ни второй вариант.

Вечером, обсуждая события дня, офицеры признались, что визит Яни никому из них ума не прибавил.

Вечером того же дня из штаба армии был получен новый приказ, в котором говорилось, что во изменение старого приказа русские части, прорвавшиеся к югу от Урыва, должны быть уничтожены усилиями не 7-й и 19-й дивизий, а только 7-й дивизии. Далее в приказе говорилось, что венгерские части должны немедленно сменить части 6-й немецкой армии и перейти к обороне на широком фронте. 75-й немецкой дивизии, удерживавшей плацдарм у Коротояка, и впредь находиться в распоряжении 2-й венгерской армии.

Выслушав приказ, мы молча переглянулись. Положение 7-й дивизии нисколько не улучшалось.

Слабая искорка надежды мелькнула у нас только на следующий день, когда в штаб армии вызвали командира 7-й венгерской механизированной дивизии. Оказалось, что начальник штаба армии Ковач пытался уточнить для себя, как наши танки могли бы оздоровить обстановку у берегов Дона. К сожалению, и здесь было три препятствия. Прежде всего венгерские механизированные части находились в распоряжении фон Вейхса, у которого нужно было просить специальное разрешение на использование венгерских бронетанковых частей с целью оказания помощи своим же войскам. Но наша бронетанковая дивизия из-за отсутствия горючего не могла сдвинуться с места. Требовалось сто тонн горючего, а где его взять? Все транспортные средства, находившиеся в распоряжении группы полковника Майора, из-за отсутствия горючего стояли без движения у Ивановки. Целых сорок машин! В довершение всего в нашей 1-й бронетанковой дивизии все 37-миллиметровые противотанковые орудия не могли вести эффективной борьбы с танками противника из-за отсутствия кумулятивных снарядов. Так что и этот слабый лучик надежды, что положение как-то можно, исправить, рассеивался.

Нашей 9-й дивизии, находящейся на стыке с немцами, тоже нужно было чем-то помочь. Вместе с майором Секеи я выехал на место, чтобы решить, что можно предпринять. В Ивановке мы взяли с собой в машину немецкого связного офицера от 7-го корпуса и поехали на местность. Остановились на вершине высотки, господствовавшей над территорией колхоза.

Мы вышли из машины и пошли по позициям. В окопах остались только наблюдатели. Солдаты батальона всю ночь провели в окопах и теперь отдыхали в укрытии. Стояло очаровательное солнечное утро. За фруктовыми садами серебристой змеей блестел тихий Дон. Он был великолепен в своей красе, но эта красота вселяла в душу смятение и грусть, потому что, глядя на него, мы вспоминали Дунай. Противоположный берег с маленькими домиками был виден как на ладони.

Секеи поинтересовался, сколько боеприпасов в батальонах первого эшелона.

— Господин майор, — ответил ему адъютант командира батальона, — боеприпасов у нас чрезвычайно мало. — К сожалению, несколько тонн осталось в тылах: не на чем подвезти их. Минометчики наши вообще сидят без мин. Правда, немцы нам подбросили свои, но это не выход из положения, своими минами мы стреляли на расстояние до двух километров, а немецкими — только на пятьсот метров.

Секеи приказал сделать контрольный выстрел. Мина упала прямо в Дон. На противоположном берегу в этот момент несколько русских солдат умывались донской водой.

— Пришлите ко мне снайпера со снайперской винтовкой! — приказал Секеи.

Я взглянул на спокойно и мирно умывающихся советских солдат, и мне стало от души жаль их. Затея Секеи снять их из снайперской винтовки мне не понравилась. Однако мои опасения оказались напрасными. Пули снайпера плюхнулись в воду. Солдаты, увидев, что в них стреляют, вылезли на берег, быстро оделись и исчезли в лесочке. Пока они шли к лесу, снайпер снова выстрелил, но ни в кого не попал.

Мы пошли дальше по позиции. Кругом фруктовые деревья. Зрели вишни. Я сорвал несколько штук, но они были еще зеленоватыми. Мне показалось, что русские, находившиеся на противоположном берегу, видели нас, но просто не открывали огня.

Отсюда, с холмов, уже был виден Воронеж. Далекий гул артиллерийской канонады долетал до нас. Мы знали, что немцы пока безуспешно пытались овладеть городом.

Наконец Секеи, видимо, надоело бродить по позициям, и мы пошли обратно. На своих картах сделали необходимые пометки. В самом конце рекогносцировки мы вместе с инженером-референтом при командире корпуса и немецким офицером связи вышли на НП и уточнили на местности расположение войск и инженерных заграждений.

Вернувшись в штаб дивизии, я немного поговорил с капитаном Барой. Немецкий офицер связи интересовался, где расположен наш 210-миллиметровый артиллерийский дивизион, который должен обеспечивать стык с немцами. Секеи прямо заявил, что дивизион на позиции не вышел из-за отсутствия горючего, хотя фланг 9-й дивизии действительно необходимо усилить огнем. Перед уходом немецкий офицер связи пообещал нам обязательно прислать горючее.

Мы снова направились в штаб, а до него ни много ни мало километров восемь — десять, и все через лесок, в котором почти на каждом шагу попадаются местные жители. Они покинули свои жилища и теперь скрываются в лесах. Это старики, женщины и дети. Каждый несет какое-то барахлишко. Живут они в наскоро отрытых землянках или в шалашах. В их глазах словно застыло выражение большой боли и бесконечной печали. Мне жаль их.

Жарко. Температура воздуха и здесь, в лесу, сорок градусов. В суконном обмундировании просто невозможно ходить.

Едва вернувшись в штаб, скорее лезу в бочку с водой, чтобы смыть пот и пыль. После этого обед. Но можно ли назвать супом какую-то серую жидкость? И вкус-то у него черт знает какой. Мой денщик называет его бетонным супом, так как он по цвету очень похож на бетон. Мясо невозможно разжевать, хлеб покрыт пятнами плесени. Я высушил на солнце несколько кусков, теперь его можно есть, но все равно, когда кладу сухари в рот, стараюсь не смотреть на них.

Интересно, чем же нас будут кормить позже, если уже сейчас дают такое? И ведь на бойне в Старом Осколе остались, наверное, свиньи. Наши продовольственники достали где-то поблизости несколько отощавших коров — вот это и есть наше мясо, а хлеб пекли из ржаной муки, которую забрали на мельнице.

Вечером в штабе я узнал, что творится на фронте. Ничего утешительного. 7-я дивизия предприняла новое наступление, которое натолкнулось на упорное сопротивление русских. Участок 9-й дивизии русские обстреливали из «катюш». Это произошло после того, как мы покинули позиции 9-й дивизии, а после обеда русские перешли в наступление при поддержке танков. Частям 7-й дивизии пришлось отойти за населенный пункт Урыв. Из Троицкого стреляла советская артиллерия, а русские танки окружили один наш батальон под Урывом, сминая гусеницами противотанковые орудия. У нас кончились боеприпасы, комбат убит. Много убитых и более двухсот раненых.

Во время совещания прибыл новый приказ генерал-полковника фон Вейхса относительно построения главной линии обороны. Согласно этому приказу для улучшения обстановки разрешалось проводить местные атаки. А в одном из пунктов приказа прямо говорилось о том, что все населенные пункты или отдельные строения, находящиеся в полосе обороны, необходимо разрушить или заминировать на случай, если русские предпримут контрнаступление. Говорилось в приказе и о создании необходимой глубины обороны. Все тыловые части и подразделения, расположенные в населенных пунктах, должны оборудовать их под круговую оборону, превратив в мощные опорные пункты, привлекая для строительства оборонительных сооружений местное население: женщин, стариков, подростков.

Прошла всего одна ночь после получения этого приказа, а к нам уже поступило точно такое же распоряжение от командующего 2-й венгерской армией, где сообщалось:

Приказ был подписан генерал-полковником Яни.

В это время по телефону полковник Ковач из штаба армии успокаивал полковника Шоймоши, говоря ему, что значительные силы немецкой авиации уже находятся в пути с целью нанести удар в глубине обороны по русским танковым частям. Главный квартирмейстер армии достал для бронетанковой дивизии горючее, так что вечером уже можно рассчитывать на прибытие частей дивизии. Правда, полковник Ковач ничего не сказал Шоймоши о том, что бронетанковой дивизией распоряжается лично фон Вейхс.

Пока Шоймоши рассказывал мне все это, зазвонил другой телефон. Я поднял трубку: вызывали Шоймоши.

— Слушаю вас, докладывайте, — сказал полковник.

Лицо его сразу побледнело, и я понял, что он услышал весьма неприятное. Ничего не ответив, он положил трубку и, повернувшись ко мне, сказал:

— Положение под Урывом ухудшилось. Противник на паромах переправляет через Дон пехоту и танки. К тому же в районе Урыва сосредоточиваются танки противника, пока замечено пятнадцать боевых машин. — Немного помолчав, Шоймоши продолжал: — Потери мы несем очень большие! И все потому, что у нас нет бронебойных снарядов! Русские, как нож в масло, врезаются в нашу оборону, а немцы на нас обижаются. Все время твердят, что они не имеют к плацдарму под Урывом никакого отношения. Не хотят даже нанести русским артиллерийский удар. Полковник Ковач требует, чтобы я пообещал генерал-полковнику, что мы собственными силами очистим излучину Дона! И говорит он так только потому, что завтра нам это могут приказать немцы. Если же я предложу это командующему армией, то это будет рассматриваться как наша собственная инициатива. Полковник пытался меня убедить, что от этого зависит наш национальный престиж, но как это сделать? У нас нет ни боеприпасов, ни танков, ни противотанковой артиллерии, ни самолетов! У нас ничего нет.

Шоймоши кипел. Я испугался, что его сейчас, хватит удар. Немного помолчав, он успокоился и потянулся за стаканом. Я налил ему палинки. Он сделал знак, чтобы я налил и себе.

15 июля нас вызвали в штаб корпуса. Приказывали прибыть срочно. На этот раз мне снова «посчастливилось» встретиться с командующим армией. Я еще не забыл, как Яни прилетал к нам на самолете и так «хорошо» объяснял причину наших неудач.

Интересно, с какой целью организуется сегодняшняя встреча?

Командующий попросил карту боевых действий. Я разложил ее на столе перед ним и чуть отошел в сторону. Командующий обратился ко мне:

— Господин капитан, возможно, вся беда в том и заключается, что вы отошли от действительности, как сейчас отошли от карты. Прошу вас подойти поближе!

Голос командующего был по-военному строг и официален. Видно, ему чем-то не понравилась карта.

— Все оборонительные сооружения должны быть построены для ведения длительных боев, и с таким расчетом, чтобы можно было наносить по противнику контрудары из глубины обороны, — продолжал Яни.

Командующий еще долго говорил, а я в это время думал о том, что наши части даже не успели построить, по сути дела, никаких инженерных сооружений. А как можно без необходимого снабжения боеприпасами и материалами ставить какие-то задачи войскам? Все эти сомнения мучили меня, но я прекрасно понимал, что на столь высоком совещании мои вопросы будут неуместны. Я ждал, когда меня отпустят, чтоб нанести на карту новые данные.

Между тем командующий армией заговорил о нехватке боеприпасов, а они в дивизии есть, только не в частях, а на складах.

— Понимаете, господа, что это значит? Боеприпасы доставляют, но они не сразу попадают на передовую. Вам необходимо больше внимания уделить подвозу боеприпасов. Что же касается борьбы с русскими танками, то вместо 37-миллиметровых у нас теперь есть 75-миллиметровые пушки. Я сам был свидетелем того, как с третьего выстрела 75-миллиметровая пушка подбила танк Т-34. Для этого нужно было только мужество командира орудия, который подпустил танк на пятьдесят метров, а потом подбил его…

В этот момент командующего армией позвали к телефону: звонил начальник штаба армии. Я воспользовался этим, чтобы исчезнуть из комнаты, не спрашивая разрешения. С меня довольно разглагольствований генерал-полковника Яни.

На следующий день я попросил у своего начальника разрешения сходить на позиции первого эшелона, чтобы лично убедиться, в каком состоянии они находятся. К тому же я сам хотел проверить, правда ли, что русские построили подводный мост через Дон?

Сначала я направился на НП артиллерийских наблюдателей, возле Сторожевого. Тут же размещался и штаб 22-го пехотного полка. Через четверть часа на машине я уже был в Архангельском, довольно быстро по указателям разыскал штаб полка, который расположился посреди фруктового сада.

Полковник Хайнал приветствовал меня и радушно пригласил:

— Проходи, Дани, садись. Ешь, не стесняйся. — И полковник жестом показал мне на два блюда: одно было наполнено черешней, а другое — вишней. — Рассказывай, какой ветер занес тебя в берлогу льва.

Полковник Хайнал после «героического» захвата Тима не переставал хвастаться своей львиной храбростью.

Я ответил, что забрел в этот тихий уголок только затем, чтобы с НП артиллерийских наблюдателей посмотреть на излучину Дона. Поговорив несколько минут, я в сопровождении унтер-офицера Киша пошел на НП к артиллеристам. Кругом тишина. Над деревней возвышаются три холмика, на среднем из них — крест. Оттуда хорошо виден противоположный берег. Значит, с советской стороны наши высоты тоже хорошо просматриваются. Идем по неглубокому, по колено, ходу сообщения. Идем быстро, но до НП наблюдателей не менее шести километров. НП устроен в известняковой скале. Мой проводник свистнул два раза, и нам открыли деревянную дверь. Не успели мы войти внутрь, как русские с той стороны дали несколько очередей из пулемета. Пули врезались в известняк, подняв белую пыль.

Я припал к смотровой щели. Мне виден лишь небольшой участок Дона. Решив увидеть побольше, я приоткрыл дверь, и в тот же миг с того берега раздалась новая пулеметная очередь. Я едва успел захлопнуть тяжелую дверь.

— Господин капитан, — предупредил меня наблюдатель, — у русских великолепные бинокли. Стоит нам только приоткрыть дверь, как они дают очередь из «максима». Будьте осторожны!

— Мне нужно все получше рассмотреть. На Пьяве и не то еще приходилось делать! — Резким движением распахнув дверь, я выскочил из укрытия. Мигом упав на землю, быстро отполз в сторону метров на пять. Устроившись поудобнее, я приложил к глазам бинокль и мог теперь без всяких помех наблюдать за Доном. Глазам моим открывалась картина, как в Буде с горы Геллерт, только здесь через реку не было видно ни одного моста. На противоположном берегу Дона, низком и ровном, раскинулись, почти соприкасаясь друг с другом, две деревеньки. В одной из них на холме стояла небольшая церквушка, к ней от села вилась дорога. На берегу одиноко стоял пустой паром: через туго натянутый канат перекатывались волны.

Дав немного отдохнуть глазам, я продолжал вести наблюдение. Сельская дорога показалась мне подозрительной. У тропки, которая сбегала к воде, я заметил лодку. Вот к лодке подошел солдат, сел в нее и, не взяв в руки весел, стал отдаляться от берега. Наверное, он двигался к противоположному берегу, перебирая канат руками. Вот он уже и достиг берега. Я уже не вижу ни лодки, ни солдата — все скрыл густой прибрежный кустарник. Продолжаю наблюдать. Замечаю мелкие барашки на зеркале воды. Вот тут-то, пожалуй, и находится подводный мост. Закончив наблюдение, ползу на НП, а оттуда вместе со своим ефрейтором направляюсь в Архангельское.

Там я захожу в расположение одного саперного взвода и беседую с его командиром. Прапорщик очень смел и находчив. Он готовится к ночной вылазке к Дону и охотно рассказывает мне все, что знает о канате, перетянутом через реку. Оказывается, они уже не раз подрывали то место на берегу, куда русские крепили канат, но через два-три дня канат снова перекидывали через Дон. К самой узкой части берега добраться нелегко, потому что, хотя заминирована она не противником, а нами, русские кое-где заложили там и свои мины. Получился занятный ребус для минеров обеих сторон.

В Семидесятское я вернулся поздно вечером. Меня ждала обычная программа: сначала мытье в бочке, затем безвкусная баланда, жесткий, как подошва, кусок мяса и покрытый плесенью хлеб. Помимо этого мой денщик принес мне японские рыбные консервы и сухари. Это мне более по вкусу, чем немецкое.

Пока я ужинал, любопытные офицеры окружили меня, и мне волей-неволей пришлось рассказывать о своих похождениях. Никто из них все еще не верил в возможность существования подводного моста через Дон, хотя об этом уже докладывали и наши авиационные разведчики. За разговором я замечаю, что настроение у всех безоблачное. Не могу понять, в чем дело. Разгадать загадку мне помог капитан Барта.

Оказалось, что командование немецкой группы армий наконец разрешило использовать группу Задора из нашей бронетанковой дивизии для действий в районе излучины Дона. Руководить наступлением будет сам командир 1-й бронетанковой дивизии генерал-лейтенант Вереш. Он уже побывал у командира корпуса и обговорил с ним все детали предстоящей операции. Вереш обещал решительным наступлением отбросить русские части из излучины Дона и просил немного времени на подготовку наступления.

— Так что, Даника, мы находимся перед решающими событиями, — закончил свой рассказ Барта.

Среди офицеров начались споры о реальности этого плана, я хотел вмешаться, но меня вызвал к себе Шоймоши.

— Господин капитан, завтра, 17 июля, вы проведете показное гранатометание лимонками с солдатами тылового батальона. При этом будут присутствовать немецкие офицеры связи. Немцы, поскольку они действуют вместе с нами, хотят научиться метать такие гранаты. Такие они, немцы… все-то им надо знать.

Неподалеку от села я нашел идеальное место для метания гранат. На следующий день после обеда, пригласив немецких офицеров, мы направились на импровизированный полигон. Несмотря на мои старания, солдаты все же не смогли так метнуть гранату, чтобы предохранительная чека выпадала из нее на лету. Гранаты, не разрываясь, падали на землю. Попробовали метать немцы — результат тот же самый.

Заключение немцев было единодушным: гранаты плохой конструкции. Мы согласились с ними. Начало уже темнеть, и мы вернулись в расположение штаба, решив подорвать оставшиеся на поле гранаты на следующее утро.

Утром, придя на наш полигон, мы с изумлением заметили, что здесь кто-то до нас уже побывал: не хватало пяти неразорвавшихся гранат.

На соседнем лугу сидели у костра трое русских мальчуганов. В-нескольких метрах от них паслись коровы. Я попробовал объясниться с ними и одновременно узнать, не ходил кто-нибудь из них по полю, где лежали гранаты, ведь ребята везде одинаковы. Мальчишки испуганно таращили на нас глаза и молчали. Поняв, в чем дело, они повели нас к кустам, где мы увидели свои гранаты — все пять, и разряженные. Ума не приложу, как десятилетние мальчишки смогли разобрать по частям гранаты, которые могли взорваться от малейшего неловкого движения.

Шоймоши только пожал плечами, когда я доложил ему об этом.

Вечером в штабе нас познакомили с планом обороны берега Дона и распределением сил и средств во 2-й венгерской армии. Шоймоши лично проводил совещание.

— Господа офицеры, прошу внимания! — начал он. — По всему берегу мы протянем проволочные заграждения, за ними будут находиться окопы для охранения, а позади них пройдет первая траншея. Благодарю вас, господа, у меня все!

Я хотел выйти со всеми, но Шоймоши дотронулся до моего плеча, сделав знак остаться.

— Господин генерал-полковник не согласен с начальником штаба в отношении организации обороны, поэтому вместе с капитаном Концем разработайте документ о трудностях обороны в излучине Дона. Тебе будет полезно как следует изучить полосу обороны нашего корпуса.