Однажды в январе

1

Под вечер, когда уже стемнело, беглецы вышли из сарая по двое: Юрек и Норберт впереди, за ними метрах в пятнадцати обе женщины, Андрей и Отто — замыкающие. Лини по-прежнему была в полосатой лагерной одежде, а Клер и Андрей переоделись, и оба выглядели довольно странно. На Клер были вельветовые брюки, бумазейная рубаха, фуфайка и суконная курточка — все с худющего, долговязого подростка лет четырнадцати, как потом выяснилось — хозяйского сына, умершего в прошлом году. Клер страшно обрадовалась этим обновкам, потому что они были теплые и пришлись ей в самый раз, прямо на удивление; но она до того напоминала в них отощавшего мальчишку-подростка, что платочек у нее на голове выглядел просто нелепо. А вот Андрею не повезло: он получил изношенную одежду хозяина, прослужившую тому добрый десяток лет. Замызганная, продранная, вся в разноцветных заплатах одна на другой, она болталась на его исхудавшем теле как на вешалке. Не поймешь — то ли огородное пугало, то ли клоун на манеже. Когда Андрей и Клер надели эти обноски, грохнул взрыв хохота.

...Выйдя из сарая, беглецы перешли дорогу и сразу же углубились в лес. Шли молча, настороженные, полные страха. Они так привыкли чувствовать себя заключенными, что в темном лесу их тотчас же обступили призраки: отовсюду глядели гнусно ухмыляющиеся хари охранников-эсэсовцев, готовых спустить на них овчарок — злобных тварей, натасканных на человека, норовящих искромсать ему лицо, пах, бедра.

Но как ни томила их тревога, всех лихорадило от радостного волнения и надежды: ведь им и вправду удалось бежать, они и вправду на воле!

Шли медленно — из осторожности и из-за Клер. Башмаки хозяйского сына оказались ей непомерно велики, и Андрей сдержал обещание — сделал ей обувку из сена. Терпеливо обертывал он ей ноги, навивая сено слой за слоем и обвязывая его скрученными все из того же сена жгутами. Поначалу Клер опасалась, что «сапожки» тут же развалятся; но нет, они пока выдерживали переход по снегу и были такие мягкие, теплые — сущее спасение для обмороженных ног, уже начинающих чувствовать боль.

Юрек вел их, как научил его крестьянин, наискосок через лес — туда, где, если верить ему, должна находиться деревушка. Кругом ни души, ни единого следа на снегу, ни единого звука — лишь поскрипывает под ногами наст да время от времени откуда-то сзади доносится отдаленная, едва слышная канонада. Снег был неглубокий, по щиколотку, и идти было довольно легко; зато мороз пробирал до костей. Но и его они сносили с привычной стойкостью. Ведь они приучились терпеть муки пострашней холода — постоянный голод и вечный страх, ужасающий смрад сжигаемых в крематориях трупов, все надругательства, какие только может вынести человек,— и остаться в живых. И это связывало их прочными узами горького братства.

Луна поднялась рано — полная, яркая. И когда лучи ее пронизали лес, беглецов словно бы отпустило немного, но они по-прежнему шли в молчании. Через час пути лес начал редеть. Еще десять минут — и передние остановились. Остальные подтянулись к ним, и Юрек молча показал вперед: шагах в двухстах виднелось длинное кирпичное здание в два этажа.

— Пришли,— зашептал он.— Крестьянин мне говорил: где пустой завод, там и деревня близко.

Все торжествующе заулыбались, разом уставились на Андрея — выходит, зря он твердил, что на хозяина полагаться нельзя, хоть тот хорошенько их накормил и снабдил одеждой.

Андрей молча развел руками.

— Ждите тут,— снова зашептал Юрек, растирая замерзшие уши.— Пойду посмотрю.

— Гляди в оба,— предупредил Норберт.

Но Юрек только улыбнулся, беззаботно махнул рукой:

— То есть моя отчизна. Вшистко бендже добже!

— Стой!—Лини схватила Юрека за рукав:—Нет, ты посмотри!— И она показала сперва на красный треугольник с буквой «П» у него на груди, потом на его полосатую шапочку лагерника.

— Черт подери! — ахнул Норберт.— Мы столько пробыли в лагере, что ничего этого уже не замечаем. Надо все время быть начеку.

— Ну, ну, ничего ведь не случилось,— весело сказала Лини.

И пока Отто спарывал красные треугольники с куртки, рубашки и брюк Юрека, Клер объясняла мужчинам, до чего Лини практичная.

— Если нас .приводили на вещевой склад и приказывали за две минуты подобрать себе обувь, я выхватывала из кучи два левых башмака, а Лини успевала выудить две пары: одну для себя, другую для меня.

— А как же!—подхватила Лини.— Голландцы — народ хозяйственный. Потому-то Амстердам чище Парижа.

— И красивее,— поддела ее Клер.

— А то как же!

— Клер, как ноги? — прошептал по-русски Андрей.

— Болят.

— Все время?

— Да, боль не прекращается ни на минуту.

— Что поделаешь... Впрочем, это неплохо — значит, возобновилась циркуляция крови.

— Ну тогда слава богу.

— А идти трудно?

— Я сильно устала, но картофельная похлебка — великая вещь!

— И еще сознание, что вы на воле, а?

Клер улыбнулась, кивнула.

— Андрей, почему вы с таким подозрением отнеслись к этому крестьянину? Ведь он поступил с нами очень порядочно.

— Я был к нему несправедлив, готов признать. Дело в том, что когда я бежал из лагеря для военнопленных, то здорово обжегся. Пробирался, само собой, ночами, трое суток голодал, и пришлось мне зайти в крестьянский дом. Хозяин накормил меня и уложил спать, а наутро пожаловали эсэсовцы.

Отто помахал у Юрека перед носом тремя споротыми красными треугольниками.

— Ну как, может, сохранить это для тебя? Сувенир из Освенцима!

Юрек сунул лагерную шапку в карман, усмехнулся:

— Здесь дамы. Потому я лучше промолчу, та-ак?

И он двинулся к заводу. Все смотрели ему вслед: идет, заложив руки в карманы, голова вскинута — словно и впрямь шагает человек по родной и уже свободной земле.

— Господи, сделай так, чтоб там не было немцев,— со страхом прошептала Лини куда-то в ночь. Голое поле, отделявшее их от завода, было залито лунным светом, и Юрека легко могли заметить даже издалека.— Господи, ну пожалуйста,— вновь забормотала Лини, сама не замечая, что говорит вслух.

Но вот Юрек исчез в глубокой тени, отбрасываемой зданием, и все облегченно вздохнули.

— Слушай-ка, Отто,— сказал Норберт.— Ведь и мы с тобой еще треугольников не содрали.

Спарывая лагерные знаки с одежды Норберта, Отто задумчиво проговорил:

— Нам-то Юрек нужен, а мы ему нет.

— А по-моему, он человек надежный. И если сказал, что останется с нами, то можно ему верить.

— И все-таки мы ему не нужны. А жаль — так было б вернее.

2

Лини и Клер отошли в сторонку — облегчиться. Теперь они сидели рядышком на поваленном дереве, сунув руки в рукава.

— Знаешь, о ком я думала всю дорогу? — прошептала Лини.— О моем Йози. Теперь я, может, и правда его увижу, а?

Клер кивнула:

— Ему уже семь. Он меня не узнает.

Клер промолчала. В прошлом году Лини говорила: «Ему уже шесть», в позапрошлом: «Ему уже пять, я его целых три года не видела!» Клер всей душой любила Лини, полюбила и малыша, о котором Лини рассказывала ей десятки тысяч раз; знала адрес друзей Лини в одном из предместий Амстердама, у которых она его оставила; свято обещала усыновить мальчика, если Лини не выйдет из лагеря живой; но давно уже исчерпала все мыслимые ответы на тоскливые, неуверенные слова подруги: «Теперь я, может, и правда его увижу...»

Клер шепнула:

— Ах, какая ночь чудесная! Снег в лунном свете — что-то в этом прекрасное, чистое.

— Иногда я верю, что еще покажу тебе зимний Амстердам — замерзшие каналы, люди на коньках, заснеженные крыши. Прямо как на картинах Брейгеля.

— До чего здесь мирно, тихо. Ах, до чего тихо!—прошептала Клер.— Так бы весь век здесь и сидела.— Потом с глубоким вздохом:— Эти несколько минут без охранников, без собак, что они для меня значат! Теперь и умереть не жаль.

— Ну еще бы,— усмехнулась Лини.— Теперь тебе и умереть не жаль. Француженочка ты моя восторженная! Что с тобой может натворить лунный свет! Вот если бия могла приходить от него в телячий восторг!

Клер рассмеялась:

— А меня вообще многое приводит в телячий восторг, например, картофельная похлебка.

— Потрясающая похлебка, а? Нет, просто потрясающая. А мы с тобой и поговорить о ней не успели.

— Я совсем позабыла вкус молока. Если когда-нибудь попаду домой, напьюсь горячего молочка — буду пить до тех пор, пока оно у меня носом не пойдет!

— А что за картошка! Настоящая картошка! Да понимаешь литы, что мы целых два года человеческой еды не нюхали?

— Еще бы не понимать! С удовольствием сейчас повторила бы, Я опять голодна.

— А сама отдала мне половину своей порции, сказала — больше не можешь!

— При таком истощении, как у меня, есть надо понемножку. Если наесться досыта, можно умереть.

— С чего ты взяла?

— А мне это доктор Одетта объяснила, когда я выздоравливала после тифа. Она сказала — нормальный обед, какой люди съедают дома, меня бы убил.

— Выходит, я вот-вот помру?

— Но ты же не так истощена, как я, значит, твой организм может усваивать гораздо больше, чем мой... Ой, смотри какое облако — словно серебристым пухом подбито! Лечь бы на него и чтобы оно унесло меня в Париж, а по пути чтобы каждые два часа мне была картофельная похлебка! Пока оно долетело бы до улицы Риволи, я опять стала бы похожа на женщину!

— А интересно, как нас находят мужчины?

— Уверена — им хочется, чтобы мы снова обрели человеческий облик. Во всяком случае я. Ты все-таки не такая страшная.

— Этот Юрек красивый, правда?

Тут к ним подошел Андрей и, похлопывая в ладоши, чтобы согреться, зашептал по-русски:

— Клер, вам нельзя на таком холоде сидеть без движения. Или походите, или надо опять помассировать ноги.

— Пожалуй, вы правы. Спасибо.

Андрей отошел, и, глядя ему вслед, Клер перевела Лини его слова.

— Ни на минуту о тебе забыть не может, а? — не без лукавства бросила Лини.— Ну ладно, клади ногу мне на колени.

— Славный он, они все славные. Что бы мы делали одни? До чего же нам повезло, что с нами оказались такие хорошие люди.

— Ой, боже мой, это же еще одно слово, которое знал мой Йозеф. Ест, бывало, что-нибудь вкусное или гладит котенка и приговаривает: «Хо-ло-о-сый!» И за все годы я ни разу об этом не вспомнила, подумать только!

3

Минут через двадцать после своего ухода Юрек вдруг возник из густой тени, отбрасываемой заводским зданием, и теперь был отчетливо виден в лунном свете. Он поманил их рукой и снова шагнул в темноту.

— Пойдемте все вместе,— предложил Норберт.— Клер, постарайтесь идти быстрей — как только можете, ладно? Обопритесь на мою руку, если хотите.

— Стойте! — вмешалась Лини.— Я-то еще в лагерной одежде. И это погубит вас всех, если нас заметят. Так что вы четверо ступайте вперед, а уж я потом...

— Скажете тоже! Пошли!

Лини промолчала, только бросила на Норберта благодарный взгляд.

Двести шагов через поле дались нелегко. Клер из сил выбивалась, чтобы не отставать, и когда они наконец дошли, она тяжело дышала, худые ноги ее тряслись.

— Он пустой, тот завод,— прошептал Юрек.

Все двинулись за ним — обогнули здание, пересекли захламленный двор, где навалом лежали ящики, обрезки железа, битый кирпич и обломки машин, кое-где припорошенные снегом. Фасадом завод был обращен на широкий простор поля, и к середине его вела едва приметная дорожка. Юрек отворил дверь. Проходная, еще одна дверь — и они очутились в пустом помещении, светлом от лунных лучей, проникавших сквозь большое окно.

— Я все осмотрел,— сказал Юрек уже не шепотом, а в полный голос— И второй этаж тоже. Никого. Теперь пойду до деревни. Вы ждите, да-а?

— А где она, деревня? -—спросил Отто.

Юрек показал в сторону, противоположную той, откуда они пришли.

— Но я не видел домов.

— Со второго этажа виден один, метров полтораста отсюда. Верно, то и есть начало деревни.

И Юрек вышел.

— Глотнем коньячку, а? — предложил Отто.

Клер, распростершаяся без сил на полу, едва слышно выдохнула:

— Нет, спасибо.

— У меня предложение,— объявила Лини.— Коньяк пусть будет мужчинам, а нам — по кусочку сахара.

— Ну что ж, сделка выгодная.

С некоторой торжественностью Отто извлек из кармана бумажный кулечек и дал каждой из женщин по два куска сахара.

— Вы так к нам добры,— тихо проговорила Клер и сунула в рот оба кусочка сразу.

— Когда-нибудь вы мне отплатите тем же. Хотите еще по ломтику колбасы?

— Лучше сбережем,— решила Лини и, пристроившись возле Клер, принялась массировать ей ногу.

Мужчины расселись на полу, и бутылка пошла по кругу.

— Каждому только по глотку, идет? — предупредил Отто.

— Ой, до чего сахар вкусный! — вздохнула Клер.— Еще раз спасибо. Какой прекрасный был сегодня день — поели, умылись... И ни собак, ни охранников, ни поверки. Сон какой-то.

— Только бы нам от этого сна не пробудиться,— с нервным смешком сказал Отто.

Лини вытащила из кармана свои два кусочка сахара и стала совать их Клер в руку.

— Не надо,— запротестовала та.

— Ну вот, а сама отдала мне половину своей похлебки!

— А башмаки?

— Ты это о чем?

— Да о твоем подарке ко дню моего рождения. Ведь ты, должно быть, всю ту неделю отдавала за него половину своей пайки!

— Вот еще, целую бухгалтерию развела.— Потом вполголоса: — Клер, сахар тебе необходим. Должны же мы тебя подкормить.

И Клер не стала спорить. На этот раз она грызла сахар мелко-мелко, смакуя каждый сладкий осколочек, каждую крупинку.

— Неплохо бы здесь остаться,— сказал Отто.— Рамы двойные — обратили внимание? Мороз, правда, градусов пятнадцать, но тут мы бы не замерзли.

— Все зависит от того, удастся ли раздобыть еду и нет ли поблизости немцев,— ответил Норберт.— Мы оставили следы на снегу, вот что плохо.

Андрей сразу же поднялся, подошел к широкому, в треть стены, окну и стал у косяка — так, чтобы снаружи его не было видно. Оглядывая поле, он что-то рассеянно напевал себе под нос.

— Что вы поете? — поинтересовалась Клер.

Ответа не последовало.

— Туг на ухо, ясно,— прошептала Лини и растянулась рядом с Клер.— Что-то я выдохлась. Растирать тебе ноги — работа не из легких, надо полежать немножко.

— Ну конечно. Помнишь то чудесное облачко?

— Оно так и стоит у меня перед глазами.

— Ну и любуйся на него. А я лучше буду глядеть в витрину гастрономического магазина у нас в Амстердаме. Нет, передумала. В витрину кондитерской — на торты!

4

Прошло около часа, и Норберт, сменивший у окна Андрея, сообщил, что возвращается Юрек. Тот вошел, растирая замерзшие уши и улыбаясь своей ослепительной улыбкой.

— Нам очень сильно везет,— радостно объявил он.— Захожу до первого дома, да-а? Хозяина звать Кароль. Сперва тот Кароль ничего не говорит, он осторожный. Требует — покажи номер, тебе же его накололи в Освенциме. Говорю ему: до лагеря я был партизан. Тут он делается добрый, но все равно спрашивает дальше. Много всего спрашивает. Потом уже поверил и говорит: буду вам помогать сколько смогу. О, то есть настоящий патриот!

Сперва раздался дружный вздох, словно во время рассказа Юрека никто не осмеливался дышать, потом все обрадованно зашумели.

— Да ты просто чудо! — воскликнула Лини.

А Норберт хлопнул Юрека по плечу:

— Никому из нас этого бы в жизни не провернуть!

— Он даст нам еду,— оживленно продолжал Юрек.— Сам он есть бедный человек, он будет ходить до соседей, собирать что можно.

— А если мы тут останемся, это не опасно? — спросил Андрей.

-— Опасно? Не-е-т! В деревне немцев нету. Она совсем маленькая, та деревня. После жатвы немцы до них не приходили ни разу.

И Юрек рассказал, что крестьянин поставил два условия: не зажигать огня и не выходить из помещения — никому, кроме Юрека, а его он в случае чего выдаст за родственника. Как видно, Кароль не очень доверяет кому-то из соседей. Обнаружат немцы беглецов — всей деревне несдобровать. А значит, если их заметят, кто-нибудь может просто из страха донести в гестапо, в Катовице. Это единственная опасность.

— Выходит, мы тут спокойненько просидим до прихода русских! — обрадовался Отто.— Юрек, ты награждаешься золотой медалью... Медалью за... Сам не знаю за что.

— А теперь я опять иду до Кароля,— объявил Юрек.— Его сестра готовит нам ужин.

— Как, снова будем есть? Ведь совсем недавно поели,— блаженно проговорила Клер.— Нет, мы из Освенцима попали прямо в рай.

— Погоди-ка,— остановил Норберт Юрека.— Спроси Кароля, не найдется ли у него какой-нибудь одежды для Лини.

Юрек кивнул.

— И вот еще что,— попросила Лини.— Не мог бы ты принести нам воды помыться?

— Ой! — оживилась Клер.— Может, у него и кусок мыла найдется, как вы думаете?

— И хорошо бы парочку одеял,— добавил Отто.

Юрек расхохотался.

— О, то есть просто бедный крестьянин, то не есть универсальный магазин в Варшаве! Но я попрошу. Там видно будет.

Все притихли. И он вышел.

5

Кое-кому из беглецов уже думалось о доме, о близких, о родном городе. Только существуют ли они еще — родной дом, близкие, родной город?

«Не разрушен ли Росток?» — вертелось в голове у Норберта.

«Там ли еще Йози? — спрашивала себя Лини.— Вдруг я вернусь в Амстердам целая и невредимая, а он...»—Она не позволяла себе об этом думать.

Молчание нарушила Клер, заговорившая с Андреем по-русски. Она спросила его о самом для них важном: скоро ли русская армия будет здесь? Андрей пожал плечами: кто знает? В последние месяцы наступление развертывается стремительно. Может, до прихода русских остались считанные дни, может, их задержат неделю-другую на нынешних позициях, а может, они начнут наступать на других участках фронта и здесь окажутся лишь через несколько месяцев.

Клер перевела его слова остальным. Не такой ответ хотелось бы им услышать...

— Ну а орудия, что мы недавно слышали, они далеко? — спросил Норберт.

— Километров двадцать — двадцать пять. Но это немецкие, а русские очень, очень дальше.

— Раз так, будем здесь жить-поживать, пока не явятся русские,— весело объявила Лини.— Вот и хорошо! Клер, давай-ка примемся за другую ногу.

К женщинам подошел Отто: в одной руке колбаса, в другой — нож.

— Теперь экономить незачем. Съешьте еще по кусочку, а?

Клер и Лини благодарно закивали, Отто улыбнулся и стал откровенно их разглядывать.

— А как вы, девушки, угодили в Освенцим? Надо ведь нам побольше узнать друг о друге. Что вы на это скажете?

— Вот давай с тебя и начнем! —предложила Лини.

— Женщин послушать интереснее.

— Зато вас, мужчин, больше.

— Ну что ж, в таком случае поехали.— И он уселся напротив них, поджав под себя ноги.— А ты, Норберт, заткни уши. Ведь он знает обо мне все, как и я о нем. Мы друг другу уже изрядно поднадоели.— Отто хмыкнул. Андрей подсел к нему и приставил к уху ладонь. Норберт лежал чуть поодаль, закинув руки за голову.— Родом я из Вены,— начал Отто.— Мой старик был социалистом, потому я здесь и сижу. Если б не это, кто знает, где бы я был...

— Был бы в гитлеровской армии,— перебил его Норберт.— И может, давно бы отправился на тот свет или стал калекой. Это, по-твоему, лучше?

— Кто говорит, что лучше? — огрызнулся Отто.— У нас с тобой об этом говорено-переговорено. Я просто излагаю факты, вот и все. И не перебивай меня... Так вот, помнит кто-нибудь из вас венское восстание тридцать четвертого года?

— Я — нет,— чуть слышно проговорила Клер.

— А я очень хорошо помню,— сказала Лини.— Правительство шло к фашизму, и социал-демократы решили этого не допустить, правильно я говорю?

— Более или менее. В общем, я угодил в самую заваруху. Моя семья жила как раз в том районе, где были сосредоточены главные силы шуцбунда — социал-демократической вооруженной организации. Правительственные войска окружили нас и давай лупить из пушек. А было мне в то время... Слушайте, девушки,— спросил он вдруг,— сколько мне сейчас можно дать?

Женщины замялись. Лини подумалось, что он выглядит лет на тридцать пять, Клер дала ему примерно столько же, но обе знали, что делает с человеком лагерная жизнь и как уродует обритая голова.

— Лет тридцать? — отважилась наконец Лини.

— Тридцать! — сдавленным голосом повторил Отто.— Да мне двадцать четыре! — И он с горечью выкрикнул: — Эти псы украли у меня семь лет жизни! Ух, черт, попадись мне в руки хоть один наци, хоть один!

— Почему же только один? — сухо возразил Норберт.

— Ну давай дальше про Вену,— поспешила вмешаться Лини.

— Да-а... Так вот, во время восстания мне было тринадцать. Мой старик командовал шуцбундовским отрядом нашего квартала. Я бегал туда-сюда, передавал приказы, таскал патроны, а в последний день и стрелял. Ну после этого они нам устроили темную жизнь, ничего не скажешь. Моего старика и еще многих упекли в концентрационный лагерь. Через год его выпустили. А я тем временем стал ярым социалистом — вступил в молодежную организацию и вообще вообразил себя этаким деятелем, даже речи толкал. Еще по кусочку ростбифа, девушки?

— Одной Клер,— ответила Лини.

Клер заартачилась было, но Лини сказала:

— Ты бы сама отказалась в мою пользу, если бы я была слабей тебя, и то же самое мы обе сделали бы для мужчин, будь это им необходимо. Так что кончай эти глупости, слышишь?

— Так говорить правильно,— поддержал ее Андрей.

А Отто протянул Клер кусочек колбасы:

— Дают — хватай, вот мой девиз.

— Спасибо. Ну дальше, пожалуйста...

— Да, так вот. Перескакиваю сразу в тридцать восьмой год — в марте того года Германия нашего друга Норберта захватила мою Австрию...

Лежавший на полу Норберт рывком сел, резко бросил:

— Австрию захватила гитлеровская Германия, а не моя. Моя Германия в ту пору либо была истреблена, либо гнила по тюрьмам, либо не могла подать голос.

Отто расхохотался:

— Видали, девушки? Нажать нужную кнопку — и он тут же вспыхивает, как лампочка.

— Ты лучше рассказывай дальше,— встревоженно попросила Лини.

— Ну, пожаловало к нам гестапо, принялось чистить Австрию. Мне в ту пору было семнадцать, и я был влюблен впервые в жизни, ха-ха! Словом...— Он присвистнул, ударив ладонью о ладонь, будто смахивая с них что-то.— Словом, я ахнуть не успел, как вместе со своим стариком очутился в новехоньком санатории «Маутхаузен». Тут тебе и уколы — вшей и клопов хоть отбавляй, и холодный душ — по шесть часов на коленях под дождем во время поверок, и все прочие процедуры. Моего старика в первый же месяц забили насмерть. В общем, до сорок третьего Маутхаузен, потом Освенцим. И с того самого часа, как меня забрали, до нынешнего дня я ни разу не видел женского лица, разве только эсэсовок. Семь лет! Так что вы не рассердитесь, если завтра я целый день буду на вас пялиться, а? Сегодня я старался быть джентльменом.

— Семь лет! —шепотом выдохнула Клер.— И как вы только выдержали!

А Отто со своим торопливым нервным смешком:

— Наверно, я двужильный.

— Одного этого было бы мало,— вставил Норберт.— Тут еще и везение и много чего другого.

— Норберт — он ведь все на свете знает... — начал было Отто, но вдруг застыл, и остальные тоже замерли: со двора донеслось какое-то звяканье, потом скрип отворяемой наружной двери. И снова звяканье.

Норберт вскочил:

— Не иначе как Юрек! — И он рывком распахнул внутреннюю дверь.

Все с облегчением рассмеялись — это действительно был Юрек, навьюченный, как разносчик в начале дня: в правой руке три ведра, одно в другом, в левой — большая плетеная корзинка, за спиной — картонный чемодан. Норберт отвязал чемодан, и Юрек, отдышавшись, сказал со смехом:

— Я все выпросил, будто я есть их родственник. Тут два одеяла, одежда для Лини. Одежду дала сестра — Кароль симпатичный, и сестра тоже.— Из верхнего ведра он извлек ложки, вилки и стопку мисок — все деревянное. Затем вытащил из кармана долото: — Это — пробивать лед в колодце. Тут, у завода, колодец, потом пошукаю.

— А мыло? — нетерпеливо спросила Клер.

— Мыла нет, полотенец нет, соли нет, молока нет — после жатвы до деревни приходили немцы, забрали у Кароля последнюю корову. Зато... — тут от открыл корзинку,— хлебца вам принес и вон сколько горячей капусты с картошкой.

— Капуста! — ахнула Лини.— Бог ты мой!

— Кароль есть добрый человек, не-ет? — с гордостью спросил Юрек.

— Вот бы нам поблагодарить его лично,— горячо воскликнула Клер.

Андрей что-то быстро проговорил по-русски, и Клер перевела: когда придут его товарищи, Кароль будет вознагражден с лихвой за все, что он для них сделал.

— Эй, а водочки организовать не догадался? — спросил Отто.

— Он предлагал большую бутылку, да я не взял,— небрежно уронил Юрек.

— Не взял?!

— Я водки не люблю, только французский коньяк.

— Ты что... — зашипел Отто.— Видно, совсем...

Юрек так и покатился со смеху:

— Да я шучу. Нет водки, нет.

Тут в третий раз за день грохнул взрыв хохота. И не так уж это было смешно — просто беглецам необходима была разрядка.

— Ну что ж,— сказала Лини, когда веселье улеглось,— давайте поедим, пока все горячее.

— До завтрашнего вечера больше ничего не будет,— предупредил Юрек.— Так что хорошо бы нам немного оставить на завтра, не-е-ет?

— Ну-ка, Лини, похозяйничайте,— попросил Норберт.— Разделите все на три раза.

— Идет. Только поставьте корзинку туда, где посветлее, ладно? А то мне ничего не видать.

Луна тем временем успела переместиться и теперь освещала лишь дальний конец помещения. Все перешли туда. Вскоре каждый получил полную, с верхом, миску горячей капусты с картошкой и толстый ломоть серого хлеба домашней выпечки.

— Тут еще на два раза хватит! — радостно объявила Лини.

Ели в сосредоточенном молчании, время от времени покрякивая от удовольствия. Какое же это было наслаждение — есть обычную пищу, ведь они так давно ее не видели, и знать, что больше не нужно давиться тошнотворной крапивной баландой, из которой состоял их обед в Освенциме. Капуста, картошка, вкусный хлеб—да это же королевские яства! Одна только Клер усилием воли заставляла себя есть медленно. Остальные набивали рты без передышки, и голод этот был скорее психологический: ведь каких-нибудь несколько часов назад они довольно плотно поели. Каждый начисто вытер миску последним кусочком хлеба.

— Ах! — воскликнул Отто, отодвигая миску.— Святой Кароль! Не иначе как он попадет прямо в рай!

— Я бы этой капусты еще десять таких мисок съел, прямо сейчас,— сказал Юрек.

— А я — двадцать,— усмехнулся Андрей.

И тут они предались излюбленному развлечению заключенных.

— Если бы можно было заказать на завтрак любое блюдо, вы что бы взяли? — обратилась Лини к Норберту.

Ответ последовал незамедлительно:

— Четыре жареных утки и к ним четыре литра пива.

Взрыв хохота.

Отто: — А мне — тушеное мясо и яблоки в тесте.

Клер: — Болыпущий-преболыпущий омлет с сыром.

Юрек: — Мне — маленького свиненка, кило на шесть, чтоб было что пожевать, та-ак?

Снова хохот.

Андрей: — А для меня — большой жирный гусь.

Лини: — Никак не могу выбрать — то ли свежие голландские селедки, то ли клубнику со сливками.

Отто: — А ты начини селедки клубникой!

Клер отодвинула свою миску, съев меньше половины.

— Потом вы все будете мне завидовать,— весело объявила она.— Смотрите, сколько у меня осталось!

Лини: — Особенно буду завидовать я — ведь у тебя такая изящная фигура!

Все снова так и закатились, а Клер громче всех.

Потом Юрек со вздохом сказал:

— Ну я пошел. Пошукаю колодец, принесу воды.

— Слушай-ка,— оживился Отто.— Заскочил бы ты по дороге в лавочку, купил мне сигар, а?

Громовой хохот.

— Ох, боже мой,— простонала Лини.— Уморили меня совсем. Хватит! Чтобы никто больше ни слова!

До чего же хорошо! Какое блаженное чувство свободы!

6

Норберт и Отто подремывали, лежа вдвоем на одном одеяле. Женщины, казалось, тоже спали, но Андрей заметил, что Клер зашевелилась и села. Он двинулся к ней, осторожно пробираясь в темноте.

— Клер, вы проснулись? — зашептал он по-русски.

— А я не спала. Я опять ем.— И она рассыпалась коротким счастливым смешком.

— Как ноги?

— Все так же — болят.

— Но не хуже?

— Нет. Только ледяные — никак не согреются. Опустить бы их на часок-другой в горячую воду!

— Нельзя, это вредно. Хорошо, что здесь прохладно. Такая температура для ваших ног в самый раз.

— И откуда вы только все это знаете?

— Я до плена отмораживал себе ноги дважды.

— А в каких частях вы служили?

— Санитаром был. Ездил с госпитальной машиной.

Короткое молчание.

— Андрей, вы напели мелодию из Дебюсси так правильно, что я сразу ее узнала. Вы музыкант?

— Был. До войны. А теперь не знаю,— в голосе Андрея пробилась горечь.

— Из-за того, что вы все эти годы не упражнялись?

—- Не в том дело. До плена у меня была такая возможность — в свободное от дежурства время. Но после контузии я почти оглох на правое ухо... В нашу машину угодила мина. Стать первоклассным музыкантом вообще не так-то просто. А уж при физическом недостатке... Не знаю, смогу ли теперь воспринимать музыку нормально.« Удастся ли приспособиться...

— Может, когда вернетесь домой... С помощью врачей?

— Может быть.

Молчание.

— Клер, вы любите классическую музыку?

— О да. Особенно камерную. У вас какой инструмент?

— Виолончель.

— Играли в оркестре?

— Нет. Учился в Киевской консерватории.— Потом с горечью: — Говорили, я подавал большие надежды. Когда началась война, я как раз готовился к первому своему концерту.

— Но он так и не состоялся?

— Нет.

Снова короткое молчание.

— Сколько вам лет, Андрей?

— Двадцать пять. Но выгляжу я, должно быть, гораздо старше?

— Немножко. Как и все мы. Это ведь неизбежно.

— А вам сколько?

— Двадцать шесть.

Мягко: —Какие у вас чудесные глаза, Клер. Синие, как у некоторых русских девушек.

Клер рассмеялась:

— Вы даже представить себе не можете, до какой степени я француженка.

— А я все-таки утверждаю: есть в вас и русская кровь, от деда,— шутливо настаивал Андрей.— Ох, до чего же все-таки здорово, что вы говорите по-русски. Ни в команде, ни в бараке у меня не было ни единого земляка. Народ из каких угодно стран, только не из моей. Я теперь знаю слов по двадцать из доброго десятка языков, даже греческого.— И он невесело засмеялся.

— А чувствуете у меня акцент?

— Самую малость. Вы и по-польски так же хорошо говорите?

— Нет. Объясниться кое-как могу,> но и только. Я ведь главным образом изучала немецкий и русский. Собиралась стать переводчицей.

— Хотели книги переводить?

— Да. Мне казалось, это интересная работа, ею приятно зарабатывать на жизнь.

— Ас русского вы что-нибудь перевели? — оживился Андрей.

— Нет. Работать мне так и не пришлось. Вышла замуж, а потом началась война.

После некоторой заминки:

— А что с вашим мужем?

Тихо, очень сдержанно:

— Он погиб. После того как нас привезли в Освенцим, я его больше не видела.

Внутренняя дверь со скрипом отворилась, и вошел Юрек, неся третье по счету ведро воды.

— Эй,— бросил Отто, приподнявшись,— купил мне сигары?

— Прошу у пана прощения — забыл.

— Ха-ха!

— А не пора ли выходить на поверку? — осведомилась Лини.

Снова грохнул взрыв смеха, горького, резкого, сухого, роднившего их. Самым страшным в лагерной жизни были именно поверки. Дважды в день, на рассвете и в сумерках, заключенных в любую погоду выстраивали перед бараками в ровные шеренги и по три, по четыре часа заставляли стоять по стойке «смирно» или же на коленях с поднятыми над головой руками, а упавших избивали хлыстом или дубинкой... Безрадостное это веселье бистро утихло, сменившись гневом, угрюмым раздражением, болью; чистый воздух наполнялся знакомыми запахами — зловонием бараков, их собственных давно немытых тел; раздавленных ногтями вшей, успевших насосаться крови; черного дыма, день и ночь стлавшегося над крематорием. Лини расплакалась.

— Ой, и надо же мне было ляпнуть такое! Давайте больше никогда-никогда не будем говорить про лагерь.

— Ш-ш-ш! — сказала Клер, обнимая ее.— Друзья, милые мои, дорогие друзья, у меня предложение. Пусть в первую ночь свободы музыка отвлечет нас от мыслей о лагере. Андрей только что мне рассказал: он музыкант. Попросим его напеть какую-нибудь прекрасную мелодию. Чтобы нам уснуть под звуки музыки.

— Чудно,— подхватил Отто.— Под «Голубой Дунай», а?

— Ой, нет. Это каждый из нас может напеть. Лучше что-нибудь из Бетховена или Чайковского. Ладно, Андрей?

— С удовольствием,— ответил он по-русски. Но только не Бетховена, что-нибудь попроще.

— На ваш выбор... Друзья, он согласен.

И они стали устраиваться на ночь: в одно одеяло завернулись Лини и Клер, на другое вчетвером легли мужчины.

— Скажите им, Клер,— попросил Андрей по-русски,— что я напою «Песнь матери» чешского композитора Дворжака. В армии виолончель была со мной, и я часто играл раненым. Так вот, эту вещицу они, бывало, без конца просили повторить. Она коротенькая, но в ней много чувства.

Клер перевела.

— И пусть извинят — голос у меня неважнецкий.

— Ничего.

Они лежали на каменном полу заброшенного заводика, наслаждаясь первой ночью свободы, и Андрей напевал. Сам того не замечая, он нажимал пальцами левой руки на грудь, словно на гриф виолончели. И под пение это все, кроме Клер, незаметно уснули, так и не дослушав до конца.

— Большое, большое вам спасибо,— сказала Клер, когда он кончил.— Ну теперь пора спать. Доброй ночи, Андрей.

— А я так счастлив, что мне, пожалуй, не заснуть.— Потом с тихим смехом: — Как же это так — я вижу в темноте ваши глаза.

— Не можете вы их видеть. Они закрыты.

— Странно. А все-таки я их вижу.

— Просто вы хотите сделать мне комплимент.

— Не расслышал.

— Я говорю: — вы хотите сделать мне комплимент.

— Вовсе и не комплимент.

Она рассмеялась:

— Что-что, а такие вещи француженка распознает сразу. Но мне это приятно. Доброй ночи.

— Доброй ночи, Клер.