Однажды в январе

1

Едва они поужинали, спустились Лини и Норберт. Лини заговорила, и в голосе ее было такое безудержное веселье, что даже Отто улыбнулся, и атмосфера немного разрядилась.

— Если вам кажется, что я ступаю по земле, обратитесь к глазнику.— Из Лини так и рвался смех.— Я парю в воздухе и сим удостоверяю: Адам и Ева были не дураки, не зря слопали яблоко.

Радуясь ее оживлению, Клер подхватила:

— А я-то всю жизнь раздумываю — зря или не зря? Ну как, теперь мой черед кормить тебя с ложечки?

— Вот еще. Но я помираю с голоду. Что у нас на ужин?

— Жареный Норберт,— сказал Отто.

Раздался взрыв смеха, посыпались такие же неуклюжие добродушные шуточки. И к тому времени, когда стали укладываться спать, мир как будто был восстановлен — хотя бы внешне.

Но у Клер на душе покоя не было. После всего, что произошло днем, в мыслях был полный сумбур. Теперь ей мучительно хотелось поговорить с Андреем наедине, отвести душу, дать волю своим чувствам— любым, какие на нее нахлынут. Она прекрасно знала: будь на месте Андрея другой мужчина, пусть даже самый привлекательный, ее вовсе не тянуло бы остаться с ним вдвоем. Но Андрей так ясно дал понять, что не станет ничего от нее требовать... Сознает он, как мудро поступил? Или это природная чуткость музыканта?

Прошло уже около часа с тех пор, как все улеглись. Сперва Отто беспокойно ворочался с боку на бок, но потом затих, лежал ничком, положив руки под голову. Клер еще раньше успела шепнуть Андрею, что, когда все уснут, она выйдет в цех — как будто ей нужно в уборную. Если Отто не проснется, пусть Андрей идет за нею следом.

И вот она выскользнула из-под одеяла, приподнялась, досчитала до тридцати. Потом встала, подождала еще немного. Отто не шевельнулся. Он лежал между Норбертом и Юреком и как будто похрапывал — впрочем, может, храпел и не он. Клер пошла, стараясь ступать как можно осторожнее, пошире расставлять ноги, чтобы резиновые сапожки не терлись друг о друга, не скрипели. Сапожки были старые, и она шла бесшумно — Андрей услыхал ее, лишь когда она очутилась рядом. Он обернулся, и на фоне окна она увидела его профиль — половину лица, половину улыбки. Он кивнул, и она двинулась дальше. Сердце колотилось, и хоть ее трясло от волнения, дверь она открывала медленно-медленно. Петли давно уже не смазывались, и после каждого звука Клер замирала, вглядываясь в неподвижную фигуру Отто. Прошло несколько минут, пока ей удалось наконец проскользнуть в приоткрытую дверь. Чуть погодя вышел и Андрей. Ощупью отыскал ее руку, поцеловал. Молча, в потемках, они пробрались к лестнице. На первой площадке Андрей прошептал:

— Надо держаться поближе к ступенькам: вдруг покажутся фрицы.— На втором этаже он отворил дверь первой же клетушки и, заглянув в нее, прошептал: — Здесь есть окно.

Она вошла, и он закрыл дверь. В комнатке было темно, лишь в окне брезжил лунный свет. Они стали вглядываться в ночь. Почти полная луна близилась к зениту, по небу проносились тучи. Отсюда, сверху, дорога была видна явственно — тонкой полосой прорезала она белые поля.

— Так что же случилось? — тихо спросил Андрей.

Клер передала ему свой разговор с Отто.

— Вы видели, какой он был весь вечер,— добавила она.— Взвинченный, сам с собой разговаривал. Его угроза не шутка. Я хочу, чтобы вы это поняли.

Андрей кивнул.

— Клер, станьте, пожалуйста, вот сюда. Так я смогу и на вас смотреть, и на дорогу.

Клер шагнула к окну.

— Такой неуравновешенный — никогда нельзя знать, из-за чего он взорвется. Еще до того, как Лини ушла с Норбертом, он все злился на нас с вами, почему мы говорим по-русски, ревновал. А теперь будет еще хуже. Так что, пожалуй, придется нам русский отставить.

Хотя света у окна было маловато, Клер увидела, что Андрей недовольно поморщился. Она взяла его за руку.

— Андрей, ведь мне это тоже очень неприятно. И все-таки я считаю — так надо.

— Разве что для вашего спокойствия.— Он поднес ее руку к губам, потом прижал к щеке. — Ну ладно, при нем никаких больше разговоров по-русски. Потом вот еще что: у Отто нож. Надо его отобрать.

— Да, но как?

— Так ли, этак ли, а придется. Поговорю с Норбертом, он его знает лучше. Ну теперь мы с этим дрянным делом покончили?

— Как будто. Вы его остерегайтесь. Обещаете?

— Обещаю.

— Черт бы побрал этого Отто! Все шло так хорошо...

— Через год, а то и через неделю все это покажется такой малостью.— Свободной рукой он погладил ее по щеке.— Скверный сегодня день. Нам так мало удалось побыть вместе. А завтра, наверное, и вовсе не удастся.

— Ну почему же, вы будете играть, а я слушать. Вот мы и будем вместе.

— А вам хочется, чтобы мы были вместе? — мягко спросил Андрей.

Она помолчала. Потом подалась к нему, уронила голову ему на грудь. Он обнял ее плечи, и она услышала его учащенное дыхание.

— Андрей, я хочу вас кое о чем спросить.

— Да?

— А если бы Отто нам не мешал? Еще немного, и вы бы, пожалуй, стали роптать — почему я не иду вам навстречу?

— Но вы ведь сказали мне: в вас все потухло, вы еще не пришли в себя. Как же я могу роптать?

— И все-таки...

— Это было бы просто глупо с моей стороны.

— Если б не одно обстоятельство, которое мы обошли молчанием: мужчине, чтобы быть с женщиной, нужно испытывать желание, а для женщины это не обязательно.

— Вас именно это мучает?

— Да.

Он поцеловал ее в лоб.

— Я уже вам говорил сегодня: все-таки вы меня не понимаете. Если вы спросите, хочу ли я, чтобы вы стали совсем моей,— да, конечно, всей душой хочу. Но этого должны хотеть и вы, не только я. Иначе это будет не любовь. Так, механическое что-то. А тогда уже роптать станете вы. И кому это будет в радость?

— Но у мужчины свои потребности. И удовлетворить их для него иной раз всего важнее.

— Вы правы, и скажу по совести: с другой женщиной я, может, повел бы себя иначе. Но сейчас нет для меня ничего важнее вашей любви. И не надо мне ничего, что хоть как-то мешало бы вам меня полюбить. Между нами и без того столько преград.

«Да,— подумалось ей.— И нам никогда не одолеть их. Тем несправедливей все это по отношению к тебе». Ее захлестнула волна нежности, сострадания к нему, до боли захотелось снова ожить, стать женщиной. Она подставила лицо.

— Вы меня еще не поцеловали.

Как и в прошлую ночь, поцелуй его был бережный, осторожный. Ей самой захотелось, чтобы все у них пошло по-другому, она прижалась губами к его губам и ждала, ждала — а вдруг между ними пробежит искра! Но все кончилось горьким ее всхлипом.

— Ненавижу себя! — с мукой выкрикнула Клер.— Нет, никогда я не оживу. Будь проклят Освенцим, будь проклята война!

— Успокойтесь, не надо.— Андрей погладил ее по щеке.— Не мучайте себя зря. Ну чего вы хотите от своего истерзанного тела? Ему требуется время.

— Я так надеялась...— Она не договорила. Снова приникла к нему.— Вы за дорогой следите? Нам нельзя...

— Слежу. Но сейчас луну заволокло тучей, ничего не видно. Клер, я тоже хочу вас кое о чем спросить — только боюсь, вам будет тяжело. Я не имею на это права, и все же так хочется спросить...

— О чем?

— В лагере вас насиловали?

Она подняла голову:

— Так вы думаете, женщин там ждала именно эта участь?

— Некоторых безусловно.

— Нет. Это, кажется, единственная беда, которая нам не грозила. А с чего вы вдруг решили?

— Не я один, многие так думают. Почему бы эсэсовцам не воспользоваться вашей беззащитностью?

Клер засмеялась:

— Дома, наверное, тоже все так считают. Только нет, неверно это. К услугам эсэсовцев было сколько угодно женщин: одни шли к ним сами, других они покупали. А мы... Как только попадали в Бжезинку, нам обривали головы; одна ночь в карантине — и мы набирались вшей, через неделю от нас уже начинало вонять и добрая половина заболевала. Кто же мог на нас польститься?

— Тогда что за сон вас преследует?

— Ах вот вы о чем!

— Клер, родная, вас терзает какой-то кошмар, все время один и тот же. Но почему? Что с вами там стряслось?

Ее будто током ударило. И тут же встало видение — тягостное, странное: она в Париже, почему-то в той комнате, где жила студенткой. Насквозь просвеченный солнцем день, а она лежит обнаженная в объятиях мужчины — лица его не разглядеть: то ли это Пьер, то ли Андрей, то ли кто-то еще — ив отчаянии рыдает. Потом ее пронзила мысль: «Израненное сердце любить не может». Она содрогнулась. Но тут снова увидела Андрея, услышала его голос и с болью спросила себя — неужели раны в ее душе так никогда и не затянутся? Из глаз хлынули слезы, она припала к Андрею, ухватилась за него, как ребенок в смятении хватается за отца, за брата. И мысленно взмолилась, совсем по-детски: «Выслушай меня, утешь, нет, ты только послушай, что за ужас мне пришлось пережить». И вдруг заговорила — отрывисто, трудно, как в сильном жару, и голос у нее был то резкий, то еле слышный, трепещущий, рассказ прерывался рыданиями:

— В сентябре в нашу секцию прибыл транспорт с заключенными. В первый раз за все время. Почему он вдруг пришел в нашу секцию? Не знаю. Еврейские дети от пяти до двенадцати лет. Семьдесят два ребенка. Я видела сопроводительную бумажку — их прятали польские семьи. А теперь гестапо этих детей выловило, чтобы отправить в печи Бжезинки. Я смотрела на них из окна. Сердце колотилось бешено. Они были такие милые и ни о чем не догадывались. А тут у моего начальника как раз собрались на совещание гестаповцы, и мне велели выйти во двор. Заговорить с детьми я не могла — вокруг эсэсовцы с собаками. Один мальчуган лет шести держал большое красное яблоко. Такой хорошенький, славный, одет так красиво. И все играл с яблоком: покатит его по земле — и бегом за ним. Наконец гестаповцы вышли. Попрощались друг с другом и разошлись, остался только один из нашей канцелярии, некто Кресс. Стоит, смотрит на мальчика. Потом подошел поближе. Окликнул его по-польски. Малыш обернулся. Тогда Кресс наклоняется... Хватает его за ножки и с размаху как ударит о стену... Размозжил ему головку...— Клер запрокинулась, стала судорожно хватать воздух ртом.— Но не думайте, это еще не все! Яблоко гестаповец сунул себе в карман. В тот же день к нему приехала в гости жена с сынишкой. Он сажает ребенка на колени... Целует... И говорит: «А что у меня для тебя есть!..» Достает из письменного стола яблоко и протягивает своему сыну...

У нее вырвался полузадушенный всхлип, ноги подкосились.

2

Он уложил ее на пол, опустился рядом, горячо шепча слова утешения, гладил руки, целовал мокрое от слез лицо. Рыдания сотрясали ее. Не сразу она затихла, не сразу смогла унять слезы. Наконец, проговорила с болью:

— И тогда что-то во мне сломалось. Теперь в каждом ребенке мне будет видеться тот малыш. Наверное, у меня никогда не будет детей. Тот эсэсовец убил их во мне.

Андрей молчал. Только гладил ее, целовал в лоб.

— Теперь понимаете, да? — проговорила она едва слышно, убитым голосом.

— Клер, родная,— сказал Андрей с нежностью,— я прошел через города, где не осталось ни домов, ни деревьев, ни парков, только развалины, воронки от снарядов, обгорелые пни — и мертвецы, мертвецы. Но даже и там между треснувшими камнями пробивалась трава. Клер, пройдет время, тело ваше и душа исцелятся. Два года вы провели в таком аду, какой и Данте не мог бы привидеться. Родная моя, для вас еще ничего не кончено, все наладится, дайте только срок.

Она молчала, припав к нему вконец обессиленная.

— Милая, хорошая моя Клер,— нежно продолжал он,— будь у меня ковер-самолет, знаете, куда бы я вас перенес? Есть на берегу одной речки дорогой мне уголок. Несколько березок — под ними можно посидеть,— а кругом полевые цветы. Вода до того прозрачная — рыб видно, а в солнечный день она так и сверкает. Река все течет, течет, как сама жизнь, ничто на свете не остановит ее. И если б я мог сыграть вам там, если бы вы услышали музыку, что звучит у меня в душе, самую мою сокровенную...

Вдруг он умолк, весь напрягся.

— Что такое? — встрепенулась Клер.

— Танки! — Андрей вскочил, она и сесть не успела, как он уже был у окна.— Пока не видны, но я их слышу!

— А дорога видна?

— Только кусок. Скажите им! Скорей! Пусть все бегут к тем двум окнам. Я остаюсь здесь.

Клер повиновалась и, подхлестываемая страхом, опрометью выбежала из комнаты. Только на лестнице она спохватилась, что может упасть в темноте. Резко замедлила шаг, взялась за перила и стала спускаться — осторожно, нащупывая ногой каждую ступеньку. Двигалась она совсем не так медленно, как ей казалось со страху, но, еще не добравшись до площадки, закричала, вне себя от тревоги:

— Вставайте! Лини, Норберт! Танки! Вставайте! Скорее к окнам! Слышите? Вставайте, вставайте!

Наконец Клер спустилась, но, даже увидев, что остальные вскочили и бросились в цех, все никак не могла замолчать.

— Танки! — снова и снова выкрикивала она.— Танки! Танки!

Поднялся переполох. Все четверо поначалу расслышали только одно: «Вставайте» — и на бегу спрашивали друг друга, что стряслось. В темноте, в спешке мужчины не разобрали даже, кто кричит — Лини или Клер.

Наконец они поняли. Раздался голос Норберта:

— По дороге идут или сюда?

— Не знаю. Андрей услыхал. Скорее к окнам.

Не раздумывая, все кинулись к окнам, и опять голос Норберта:

— Но он видел их или нет? Где он сам?

— Я их слышу! — заорал Отто.

— Идут сюда! —в ужасе крикнула Лини.

— Тихо! — яростно бросил Норберт.

Еще не добежав до окон, они услышали рев множества мощных моторов, он быстро нарастал.

— Юрек! Отто! Раскройте окна! — скомандовал Норберт.— Клер, где Андрей?

— Наверху! Ему было видно...

Норберт закричал во все горло:

— Андрей! Танки идут сюда?

— Нет, по дорога. Немецкий «тигры»,— глуховато, но все же довольно явственно прозвучал ответ.

— Тебе хорошо видно во все стороны?

— Только кусок дорога. Дальше темно.

— Нам бежать в лес?

— Нет, пока танки не сюда.

— Всем оставаться здесь,— распорядился Норберт.— Я сбегаю взгляну.— И он кинулся во внутреннее помещение.

Юрек г силой распахнул окно, и их обдало холодом. Из тьмы донесся глухой удар, громко охнул Норберт — он упал, но тотчас же поднялся и с проклятьем ринулся вперед. Юрек и Отто бились над вторым окном, Отто неистово ругался сквозь зубы. Наконец окно распахнулось.

— Танки мимо! —закричал Андрей.— Уже проходили мимо наша дорожка.

Они прислушивались к оглушительному грохоту — он явно удалялся.

— А их много,— сказал Юрек. И радостно добавил:—То есть верный знак — немцы бегут.

— Господи боже мой! — воскликнула Лини.— Может, завтра уже придут русские! Нет, вы только подумайте, завтра, а?

Донесся ликующий вопль Норберта:

— Уже почти скрылись из виду! Штук двадцать, огромные, страшенные, драпают вовсю.

— Может, закроем окна,— попросила Клер.— Я закоченела.

Она без сил привалилась к Лини. Ноги ее не держали.

— Это можно,— весело отозвался Отто.— Нам тут ничто не грозит — разве только ложная тревога время от времени. Живем себе, беды не знаем. Ну и холодина, а? Хороши бы мы были, если б послушались Андрея...— Вдруг он хрипло застонал, обернулся. Уставился на Клер. Он стоял шагах в трех от нее, и в темноте она не видела выражения его лица, но сразу почувствовала: что-то неладно. Тут послышались шаги — это спускался по лестнице Андрей,— и Клер все поняла. У нее перехватило дыхание, но она храбро шагнула к Отто.

— Послушайте...

— Вы были с ним наверху!

— Мы разговаривали, только и всего.

— Врете! Для разговоров нечего было удирать наверх.

— Я не могла уснуть. Мы просто не хотели...

— Врете вы, врете! — выкрикнул Отто яростно, оскорбленно. Он скорчился в три погибели, схватился за живот.— Убирайтесь, вранье все это! Вранье!

— Отто, прошу вас, поверьте. Даю вам честное слово!

— Врете вы все! Убирайтесь.

Лини схватила Клер за руку:

— Пойдем.

Беззвучно всхлипывая, Клер пошла за нею.

3

Все сгрудились вокруг Клер, и она шепотом стала объяснять, что происходит с Отто. Норберт прервал ее, подняв руку:

— О чем тут говорить, дело ясное — нож надо отобрать. Когда он войдет, потребую, чтобы отдал. Юрек, стань к двери. Если не отдаст, я схвачу его за руки, а ты кидайся сзади. Ну а ты, Андрей, выудишь нож. Договорились?

— Так,— ответил Юрек.— А если он сразу на нас бросится с тем ножом?

— Возьми долото. Дашь ему по пальцам или по локтю. Только по голове не бей. Девушки, уходите вон в тот угол. Андрей, ты что это?

Андрей, сняв грубошерстное пальто, обертывал им левую руку.

— Так нож режет пальто, не меня,— быстро ответил он.

— Верно. Ну надо кончать. Пойду кликну его.

— О господи! —шепотом выдохнула Лини.

Норберт открыл дверь цеха, самым беззаботным голосом прокричал:

— Эй, Отто, все прячешься от танков? Они же не по твою душу, приятель.

Из темноты донесся суховатый, сдержанный ответ:

— Норберт, поди сюда.

На мгновение Норберт замешкался, потом крикнул:

— Иду.

Он вышел. Лини охнула, повернулась к Юреку:

— Ступай за ним.

— Зачем? Они ведь старые товарищи, Отто и Норберт.

— Может, больше уже не товарищи — из-за меня. Иди, очень тебя прошу.

Юрек выскользнул в цех. Андрей подошел поближе к двери. Женщины испуганно ухватились друг за друга, в тишине было отчетливо слышно их прерывистое дыхание.

— Андрей, вам видно что-нибудь?

— Нет.

Все ждали. Лини тихонько заплакала. Наконец появился Юрек, следом вошел Норберт и закрыл за собою дверь.

— Отто — он не особо выдержанный,— спокойно проговорил Норберт,—г но в общем-то обуздать себя может. Вот нож. Я его даже не просил. Сам отдал, для того меня и позвал.

— А не сказал почему? — удивилась Клер.

— Сказал, что он не в себе и лучше пусть нож пока будет у меня.

— Молодец! Я начинаю его уважать. Только что же дальше? Он теперь так и будет сидеть там один? Неудобно как-то.

— Насколько я его знаю, явится немного погодя и постарается шуточкой все сгладить.

— А теперь спать? Или хотите немного музыка? — спросил Андрей, надевая пальто.

— Ой, ради бога, немножко музыки,— взмолилась Лини.— А то я в себя никак не приду. Надо же—сперва танки, потом Отто... Нет, в этой гостинице становится неспокойно.

— Что верно, то верно,— подхватила Клер довольно сердито.— Придется завтра пожаловаться управляющему. И обслуживание никуда. Утром горничная забыла повесить свежие полотенца.

— А сегодня с ним потолковать нельзя, уже поздно?

— С кем?

— Да с управляющим!

— С каким управляющим?

— Клер, ну что ты, ей-богу! С управляющим нашей гостиницы.

— Дурочка ты моя, да не гостиница это, а кирпичный завод.

Лини расхохоталась:

— Ну вот мне и полегчало.

Андрей взял дощечку, уселся напротив остальных.

— Я сейчас играю, а кто же следит за дорога?

— Чья очередь после Андрея? — спросил Норберт Юрека.— Твоя или Отто?

— Моя.— Юрек пошел к окну.— Эй! Я вижу Зоею!

Норберт кинулся к окну.

— Где?

— В моем сердце.

Норберт усмехнулся, хлопнул Юрека по плечу.

— То не есть хорошая мысль — караулить из окна,— сказал Юрек.— Темно совсем, стал бы Зоею целовать и то не разглядел бы.

— Луна временами выглядывает. Нет-нет да и увидишь дорогу, так что караулить надо.— Норберт не спеша подошел к женщинам — они полулежали, закутавшись одним одеялом,— подсел к Лини, взял ее за руку. Лини с улыбкой вскинула на него глаза, привалилась к его плечу.— Музыку, музыку! — потребовал Норберт, Никогда еще не был он таким оживленным, беспечным.

— Дамы и господа,— сказал Андрей,— первый номер — старинный армянский народный песня «Сон». Мать поет для малыша «баю- бай», чтобы скорее спал.

— Ну и прекрасно,— сказала Лини.—- Вон та малышка тоже будет рада, если вы споете ей «баю-бай».

Андрей поднял дощечку, поставил пальцы на самый ее верх, словно на гриф виолончели, сказал по-русски:

— Этот номер я посвящаю тому дню, дорогая Клер, когда мы с вами будем сидеть у реки, под моими березами. Согласны?

— Еще бы.— И вдруг порывисто: — Мы будем там вдвоем, и я обниму вас и стану вашей.

— Ох, Клер,— у него перехватило дыхание.— Только б дожить до этого!

— Музыку! Музыку! — Норберт захлопал в ладоши.

Андрей стал напевать, и Клер сразу поняла, отчего он выбрал эту песню. Чудесная мелодия с первых же тактов обжигала душу тоской: была в ней и задумчивая печаль, и все это так перекликалось с тем, что они переживали... Клер закрыла глаза. Вернулась мыслью к тому, что сказала сейчас Андрею. Нет, не сидеть им вдвоем на берегу реки. Но все равно, так хочется обнять его, шепнуть, что ее чувство к нему становится все сильнее.

Она стала тихонько подпевать. Мелодия была простая и, как обычно в народных песнях, повторялась. Вдруг скрипнула дверь, и Клер сперва подумала, что пришел из цеха Отто. Но Лини как-то странно, сдавленно ахнула, и Клер сразу открыла глаза. Вцепившись ей в бедро, Лини напряженно всматривалась в темноту. Еще ничего не видя, Клер поняла, в чем дело, ей подсказал это въевшийся в душу страх. Кто-то открывал наружную дверь — медленно, осторожно.

И тут, во второй раз в жизни, Клер ослепла. Когда зрение вернулось, она увидела в дверях солдата, одеянием своим напоминавшего монаха-капуцина. Он был в длинной, чуть не до пят, белой накидке, остроконечный капюшон скрывал каску, руки в белых перчатках сжимали автомат. Раскаленные иглы вонзились ей в мозг, в сердце, в живот. Из нее так и рвался безмолвный вопль: «Немец ты или русский? Немец или русский?» Солдат перешагнул через порог. Он был метрах в пяти от них и в темноте пока никого не видел. За ним осторожно, с опаской вошли еще двое. Вспыхнул огненный глаз фонарика, его луч хлестнул по стенам справа налево. Один из солдат увидел сидящих на полу людей, удивленно хмыкнул. И сразу же грубый голос скомандовал по-немецки:

— Руки вверх!

Беглецы повиновались: в этот миг каждый до конца понял, что такое отчаяние — безысходное, безмерное.

— Кто такие? Что делаете здесь?

Стоявший у окна Юрек, которого немцы еще не заметили, тотчас смиренно ответил:

— Здешние мы, господин начальник. Хотели с девчонками поразвлечься.

Луч фонарика метнулся, выхватил из тьмы подобострастную улыбку Юрека, его поднятые руки.

— Стань вместе со всеми.

— Слушаюсь.

— Есть еще кто в этом здании?

— Я так думаю — никого, господин начальник.

— Русские патрули возле деревни не появлялись?

— Нет, господин начальник.

Короткое молчание.

— Вальтер, доложи Дитриху.

— Есть! — один из солдат вышел.

— А вы, девки, марш по домам!

Лини вскочила. Но Клер не в силах была двинуться, даже когда Лини рванула ее за руку: ни тело, ни душа не повиновались. Она глаз не могла отвести от мертвенно-бледного лица Андрея, а он, не отрываясь, глядел на нее — печально, безнадежно.

— Ну? — пролаял солдат.— Марш отсюда!

— Идите, Клер...— сказал Андрей.

Она поднялась, и Лини изо всех сил потащила ее к двери. Уже в проходной с губ ее сорвался стон, она повернула было обратно. Но Лини выволокла ее за дверь.

4

Оттого что они вдруг очутились в поле, на морозе, Клер сразу вышла из оцепенения.

— Вон туда! — Лини показала налево и бросилась бежать, Клер за нею.

— Куда мы? — крикнула Клер на бегу.

— К Каролю!

Уже совсем стемнело. Недавно выпавший снег был мягкий и глубокий, почти по колено. Сперва они бежали рядом. Боль, ужас, которые рассудок уже не в силах был вместить, выхлестывались из них бессвязным, отрывочным бормотанием. Через каких-нибудь шагов тридцать обе запыхались, но никак не могли замолчать.

— Господи, не допусти...— твердила Лини.— Господи, не допусти! Господи, не допусти... Сжалься, сжалься...

А Клер словно пьяная:

— Нет, нет... Немыслимо... До чего жестоко... Нет, нет...

Вскоре Клер остановилась, хватая воздух ртом. Лини круто обернулась.

— Скорей! Если узнают, кто мы, бросятся за нами в погоню. Давай за мной.

Она рванулась вперед, и Клер тотчас же затрусила следом. Теперь они бежали молча — два года Освенцима вымуштровали обеих. Там, когда погибает кто-нибудь близкий, ты сперва слепнешь, или, не помня себя, исходишь воплем, или что-то бессвязно бормочешь и призываешь на себя смерть. А меж тем в тайниках души идет подспудная работа, и вдруг наступает перелом: перестаешь бормотать, снова берешь себя в руки, начинаешь бороться за жизнь. Так и сейчас, все существо Клер напряглось в одном усилии — бежать. Теперь, когда Лини прокладывала дорогу, это было намного легче, и все же ноги едва держали ее.

Сквозь тучи пробился тонкий луч луны, и справа, метрах в пятидесяти, они увидели крышу дома.

— Туда! — крикнула Лини и кинулась к дому. Вдруг тучи поредели, и слева они увидели еще один дом, поближе. Лини свернула к нему. Пока они добежали, луна снова успела скрыться. Лини, опередившая Клер метров на десять, сразу забарабанила в дверь. В ночной тиши стук показался Клер чудовищно громким. Но, очутившись на крыльце и увидев, что дверь все еще не открылась, она тоже замолотила по ней кулаками, задыхаясь, стала звать:

— Пане Кароль, пане Кароль!

Незаметно для них в окне чуть отодвинулась сбоку темная штора. И вот дверь приотворилась, мужской голос грубо спросил по-польски:

— Чего надо?

В узкой щели виден был только глаз и кусок щеки.

— Вы пан Кароль?

— А вы кто будете?

С решимостью отчаяния Клер выпалила:

— Заключенные, прятались на заводе. Юрек вам разве не говорил про двух женщин?

— Откуда ты родом?

— Из Франции.

— А ты?

— Она по-польски не понимает... Она из Голландии...

Дверь распахнулась, они увидели тощего пожилого крестьянина.

— Ну я Кароль. За чем пожаловали?

— Там немцы... Патруль... Велели нам уйти.

Кароль метнул испуганный взгляд в сторону завода.

— А мужчин задержали?

— Да. Где можно спрятаться?

— Только не здесь! — Он снова глянул в сторону завода, быстро заговорил: — Давайте-ка прямиком вон туда,, за те елки. Увидите сарай. А дом заперт. Я там вчера был, хозяева в Катовице. Поесть принесу завтра вечером.

Клер повернулась рывком — посмотреть. Снова проглянула луна, и в сотне метров стали видны тесно стоявшие деревья.

— Спасибо, дай вам бог здоровья,— горячо сказала Клер, оборачиваясь.

Но дверь уже захлопнулась.

— Спрячемся в сарае... Вон там, за рощей.

Лини тут же кинулась бежать. Луна медленно вышла из-за туч, теперь все пространство от дома до рощи было залито ее светом. И опять Клер пришлось бороться за каждый шаг: ноги подкашивались, вязли в снегу, грудь ломило, шею сводило судорогой. Она обливалась потом, повязанная тонким платком голова заледенела, в сапожках таял набившийся дорогой снег. Но в мозгу билась лишь одна мучительно неотступная мысль: «Беги... Беги...».

Ели уже маячили метрах в тридцати — высокие, толстоствольные: ветви их поникли под грузом снега. Верхушки были высвечены луной, но внизу под деревьями залегла тьма, лишь кое-где прорезанная узенькими полосками света. Тьма сулила безопасность, и близость ее подстегнула беглянок. Лини, широкая в кости, приземистая, бежала ровной рысцой, высоко поднимая голые ноги. И через каждые метров десять оглядывалась на бегу — не отстала ли Клер. Да она и сама уже выбилась из сил.

Со стороны завода донесся шум моторов, но ни одна не повернула головы. Вот Лини добралась до рощи, и ее сразу же поглотила тьма. Клер уже не бежала — шатаясь, еле передвигая ноги, она одолела последние несколько шагов, отделявших ее от спасительной темноты, и повалилась на бок. Миг — и Лини оказалась рядом. Опустилась в снег подле Клер, приподняла ее голову, прижала к груди. Говорить она не могла. По лбу все еще катился пот, сердце колотилось, обе судорожно глотали морозный воздух.

Шум моторов нарастал. Он совсем не походил на скрежещущий грохот танков, который они слышали раньше, да и был куда ближе. Клер испуганно села, показала в сторону завода. Лини поднялась, подошла к самой опушке. Клер, все еще тяжело дыша, двинулась за ней. Освещенный луною, завод был явственно виден. По ведущей к нему дороге шли орудия, грузовики, транспортеры.

— Где же наши? — отчаянным, севшим голосом выкрикнула Лини.— Что с ними? Сколько это времени прошло? Может, их отпустили. А может, угнали, и после войны мы их отыщем. Норберт...

Вдруг их словно полоснуло проволокой по голому телу — обе пронзительно вскрикнули. Сквозь шум моторов с завода донесся отрывистый треск автоматов.

Онемев от горя и отчаяния, в слезах брели они меж деревьев, цепляясь друг за друга. Перед глазами Клер неотступно стоял Андрей, каким она его видела в последний раз. Руки подняты, во взгляде безнадежность, он тихо говорит: «Идите, Клер...», а меж колен зажата сосновая дощечка, не раз помогавшая ему уноситься мечтою в будущее. «Нет, я не вынесу!—кричало в ней все.— Не вынесу!» А Лини, так недавно обнимавшая Норберта, брела спотыкаясь, и, словно в навязчивом кошмаре, ей мерещилось все одно и то же: в него стреляют, и он падает наземь, в него стреляют, он падает.

Они ничего не видели вокруг, ничего не чувствовали — лишь нестерпимую боль в сердце. Не замечали даже, что отдаленный гул боя приближается — это все новые и новые батареи открывали огонь. По небу словно ходила гигантская коса, скрежет горячего металла раздавался уже рядом. Очнулись они и закричали от страха, лишь когда из-за деревьев появились солдаты в белых маскхалатах.

Один из них отрывисто спросил по-русски:

— Вы кто?

— Заключенные,— с трудом выдохнула Клер.— Бежали из Освенцима.

— Что делаете в лесу?

— Прячемся от немцев.

— Где они?

— Вон там, на заводе. У них пушки, мы видели.

— Знаем. Станьте вот за то дерево. Позади нас «катюши», сейчас они запоют.

На миг Клер словно окаменела, потом потащила Лини за дерево.

— Будут бить по заводу, у них «катюши».

— Как, по заводу?!

— Да, Лини, да.

Лини закричала, но голос ее заглушили залпы «катюш»: один за другим с оглушительным свистом откуда-то сзади вылетали снаряды и, дико, пронзительно Завывая, огненными метеорами уносились вдаль.

— Круши его, круши! — яростно вопила Лини.

И вдруг, неожиданно быстро, огненные вспышки прекратились, «катюши» умолкли, и вопль Лини оборвался всхлипом:

— Наши погибли! Погибли!

Теперь они стояли молча и каждая знала: без них, погибших, им бы не выжить, они спасли их, помогли им вновь почувствовать себя женщинами. «Идите, Клер...»— сказал Андрей, но смысл его слов был куда глубже: «Идите и постарайтесь уцелеть в этом полном опасностей мире. От всего сердца желаю вам: пусть будут в вашей жизни любовь и музыка, которые так хотел подарить вам я. Идите, родная».

— Пошли, девушки,— сказал им русский солдат.— Отведу вас в безопасное место.

Поддерживая друг друга, они побрели за ним.

[6] Освенцим включал несколько концентрационных лагерей, подразделявшихся на три секции

Секция I — собственно Освенцим. Здесь находилась комендатура и мужской лагерь; имелось и несколько женских команд, выполнявших конторскую работу особого назначения, но они были изолированы от остальных заключенных.

Секция II — Бжезинка. находилась менее чем в трех милях от Освенцима. На ее территории были расположены мужской и женский лагеря. Здесь же были сосредоточены газовые камеры и крематории

Секция III включала сеть лагерей и промышленных предприятий, занимавших в общей сложности площадь в несколько сотен квадратных миль. (Прим, автора.)

[7] Так называлось на лагерном жаргоне кремирование.

[8] Здесь: негодяйка (франц.).

[9] Дорогая (франц.).

[10] Имеется в виду капитуляция Франции, подписанная 22 июня 1940 г.

[11] Виши — небольшой город в Южной Франции, где через несколько дней после капитуляции обосновалось марионеточное профашистское правительство Петена.

[12] Периодические осмотры заключенных, во время которых эсэсовцы отбирали ослабевших и больных для умерщвления в газовых камерах.

[13] Да неужели! (франц.)