Одноклассники

Айта налила кофе. Она почти ничего не знала о жизни Вамбо в те годы. Знала лишь, что Вамбо пережил первый шквал войны в своей деревне, а позже был мобилизован в немецкую армию. Разве его не травили, как травили в школе тех, кто был пионерами? Знали ли в деревне, что Вамбо собирался вступить в комсомол?

Конечно, знали. Очень хорошо знали, что младший сын Пальтсеров с хутора Мурси, этот умник Вамбо, совсем сдурел и они с наследником хутора Лембитом чуть не перегрызли друг другу глотку из-за политики. Знали и то, что за неделю до войны братья помирились. С того дня Вамбо Пальтсер надолго перестал даже думать о новых идеях... Тут Пальтсер прервал нить рассказа. Странно — почему сегодня ему не захотелось больше говорить об Элли, о своей коротенькой неразделенной первой любви. А ведь тогда вместе с Элли как бы ушел весь смысл жизни. Осталась только слепая злоба. Да и она погасла, когда при поддержке немцев в деревне началось сведение счетов. Подростку, считающему себя гуманистом, требуется время, чтобы в какой-то степени привыкнуть к насилиям и убийствам, творящимся вокруг, и не сойти при этом с ума.

Пальтсер продолжил свой рассказ лишь с того момента, когда старшая сестра, эта тихая учительница Сайма, дала «маленькому» Вамбо в руки книги. Пусть учится. Нет никакого смысла смотреть вблизи на эту кровавую толоку, а тем более участвовать в ней. Математика чиста. Математика очищает душу. Совет был неплох. К сожалению, он пригодился лишь на короткое время.

Осенью в деревне пошел в ход самогон, и в пьяном угаре кое у кого всплыло в памяти, что один из Пальтсеров был во времена красных, пожалуй, еще краснее, чем люди с партбилетами. Справедливо ли, что младший сын Пальтсера так спокойно живет под защитой отцовского крова, точно никогда ничего и не было? Неужто ему так и не придется ответить за прошлые ошибки? Ответить и искупить грехи особой преданностью новому порядку. За глупости, совершенные по молодости лет, полиция сердиться не станет, если теперь парень постарается пошире раскрыть глаза и навострить уши. Но если полиция не получит никакой пользы от того, что младший сын Пальтсера зорко глядит вокруг и ухо держит востро, тогда уж ясно будет, как разговаривать с бывшим красным. Ничего не значит, что отец и брат настоящие эстонцы. Отец отцом и брат братом. Теперь не прежние времена, на братской любви далеко не уедешь.

Что делать? Чувство собственного достоинства не позволяло стать полицейским шпиком. Будущий студент — должен же когда-то вновь открыться университет! — не желал связываться с таким подлым заведением, как полиция. Разумнее всего исчезнуть из поля зрения таких людей: в их глазах сверкает жажда крови. Достаточно ясно намекали на тех, с кем уже раньше были сведены счеты. Надо было срочно что-то предпринимать.

Тут-то и пришел на помощь Пальтсеру-младшему рейхсминистр Великой Германии Хирль со своим Reichsarbeitsdienst’ом! Найти настоящий лес, чтобы скрыться, было нелегко. Но почему не использовать для этого джунгли бескультурья, которые так любезно предлагают свои услуги? Школа народного воспитания, где прежде всего заботятся о том, чтобы молодой человек получил хорошее и правильное политическое воспитание. Из каждого отдельного человека там должен получиться член общества, сформировавшаяся личность, национальный тип, который сплавляется из трех элементов: солдат, крестьянин, рабочий. В придачу ко всему еще «mens sana in corpore sano»[6]. И хотя многие типические личности эстонской национальности с присущей им осмотрительностью считали, что дурак тот, кто поедет туда, в Польшу, на болота, губить свое здоровье, все же усердные чиновники Хирля собрали на эстонской земле и выстроили перед таллинской ратушей несколько шеренг желторотых юнцов, в числе которых был и «плохой» сын Пальтсера. О величии и историческом значении этого события можно было судить хотя бы уж по тому, что сам генеральный комиссар вышел на крыльцо ратуши и горячо приветствовал храбрых молодых людей, отправляющихся на восстановление Европы. Сначала их действительно привезли в пересыльный лагерь в Польше, чтобы они не занесли вшей в Великую Германию.

Девять месяцев спустя личность, сплавленную из солдата, крестьянина и рабочего, прогоняют от двери ретора Тартуского университета. Новых студентов не принимают. Но личность все-таки не уходит, а ждет, ждет с бесконечным терпением, пока наконец лысый недосягаемый ректор не появляется из своей норы. К сожалению, новый тип личности забыл то единственное и основное, чему учил подобных аналитиков лагерь трудовой повинности рейха, — забыл военную выправку. Она, очевидно, осталась там, снаружи, за достопочтенными колоннами главного здания университета, а в сумеречном коридоре снова стоял общечеловеческий тип математика, который начал, слегка наклонившись и считая это невообразимой вершиной вежливости: «Господин ректор, я пришел...», на что ректор ответил: «Вы-то пришли, но приема новых студентов нет. Объявление об этом вывешено, читайте», — и ушел. И все же младший сын Пальтсера стал студентом. На следующее утро он позвонил ректору и начал немного иначе: «Господин ректор, я вернулся из Германии, из Арбайтсдинста...» Диалог был коротким и деловым: Пальтсера попросили в тот же день представить документы. Это было в январе 1943 года. Шесть месяцев спустя новый студент уже сдавал экзамен по математике. Профессор долго тер подбородок: работа годится и не годится. На основе каких материалов писалась? Затем оживился. Мало, мало автором прочитано. На следующий день профессор принес два тома на немецком языке. Так пребывание в Великой Германии во второй раз принесло пользу. Практика в языке пригодилась и в математике.

Времена, когда он маршировал с лопатой, казалось, навсегда миновали. С высокой башни математики недавнее прошлое казалось бессмысленным, неприятным сном. Личность, сплавленная из солдата, крестьянина и рабочего, расплавилась и приняла облик заметно преуспевающего, довольного собой студента. Конечно, жаль несчастный мир, который вынужден где-то там воевать. Жаль людей, миллионов людей, лишившихся счастья из-за нелепого кровавого шторма. Жаль юношей, которые вместо движения вперед топчутся в окопах и погибают, даже не попытавшись еще найти свое истинное призвание в жизни. Порой, думая обо всем этом, девятнадцатилетний студент испытывал ощущение, будто свою возможность учиться, иными словами — свое счастье, он украл у других. Интересный опыт: краденое счастье было не на много хуже пришедшего позднее законного счастья.

Только ужасно коротеньким оказалось украденное счастье. Если бы люди не дрались, было бы куда больше толку. В феврале 1944 года разваливающийся «восточный вал» более всего требовал пушечного мяса, поэтому подготовка будущих математиков прекратилась. Снова мышиная солдатская форма. Только теперь в руках вместо лопаты винтовка. Снова строй, вечно в строю, вечно перед тобой торчит затылок идущего впереди, а идущий сзади наступает тебе на пятки.

— А как мы вообще-то набрели на эту тему? — прервал вдруг Пальтсер цепь неприятных воспоминаний. — Да, верно, — разговор шел о дружбе. Так оно и есть. В трудные дни люди сильнее привязываются друг к другу. Сейчас у нас нет сколько-нибудь значительных трудностей и, может быть, поэтому мы не умеем ценить дружбу. У меня возникло очень сильное чувство общности с тем человеком, который встретился вам в коридоре общежития. Сложная биография. Что ему пришлось пережить — и не расскажешь! Он осуществил то, о чем я лишь робко подумывал. Семь месяцев скрывался от тотальной мобилизации в деревне у родственников; по ночам спал в погребе для картошки, в специально построенном тайнике. В буквальном смысле подпольщик. В это время жена и дочь погибли в Таллине под бомбежкой. Теперь он уже седьмой год живет в общежитии, как подстреленный ворон, выглядит на десять лет старше своего возраста. Когда я встал к станку, его дали мне в наставники, что ли...

— А я как раз хотела спросить, как ты справился на заводе без соответствующей подготовки?

— Там же нет ничего сложного. Кроме того, некоторую практику я получил в России. Начальник лагеря для военнопленных почему-то относился ко мне, как связисту, с уважением. Два коммутатора я построил, будучи в лагере. Вот такое дело. Живем неплохо и с Михкелем Траллем отлично ладим. Великолепный человек. Осенью мы с ним соорудили один аппарат. Интересно было наблюдать Михкеля за этой работой. Одной целесообразности ему недостаточно. Он стремится к тому, чтобы работа и с внешней стороны выглядела красиво, чтобы все до последней детали было чисто отделано. Мне удалось выторговать у начальства разрешение и материалы для сооружения несложной опытной установки. Тралль вызвался помочь. Тут мой чисто личный интерес, он ничего за это не получает. Но, помогая мне, он вошел в такой азарт, налаживает и отделывает установку, точно на выставку. Я ему говорю, что внешняя красота тут не имеет никакого значения, а у него, видишь ли, каждая гайка, каждый винтик должны быть отшлифованы.

Айта заинтересовалась опытной установкой. Какие же опыты можно поставить на обыкновенном заводе?

Только теперь, видимо, гость окончательно освободился от легкой иронии, которая сквозила при описании некоторых периодов его жизни.

В физике в миллион раз больше вопросов, чем ответов. Так же обстоит дело, конечно, и в биологии, и в других естественных науках. Куда ни глянешь — проблемы. Физики-атомники занимают, бесспорно, главную позицию и движутся сейчас широким фронтом впереди всех, как сборщики картофеля на своих бороздах. Но даже и на хорошо убранном картофельном поле пройтись по следам сборщиков — не такая уж глупая затея. Почему считается, что науку развивают только в лабораториях? А как много простого и само собой разумеющегося в трудовой практике человека лишь позже получило свое научное объяснение! Еще совсем недавно молодой человек по имени Вамбо Пальтсер готовил в университете дипломную работу об атмосферном электричестве. Когда его из-за неблагополучного прошлого исключили, он с грустью думал о будущем. Он считал, что в наше время исследовать проблемы физики вне научных учреждений невозможно. Теперь у этого человека появились совсем иные взгляды. Вести исследования можно. Насколько плодотворно и экономно — другой вопрос, но кое-что все-таки делать можно, потому что масса проблем прямо-таки вызывающе многообразна. Экспериментаторов и исследователей у нас умеют ценить, особенно если их целью является конкретная польза.

— Меня в данный момент заинтересовала проблема резцов. В литературе есть много интересных намеков на такие направления, по которым еще никто как следует не ходил, — закончил он оживленно и взял новую сигарету.

— И ты надеешься чего-то достичь? — спросила Айта с жаром, но, посмотрев на гостя, сразу же рассмеялась над наивностью своего вопроса.

— Разве надежда не есть пружина эксперимента? — засмеялся и Пальтсер в ответ.

— Ах, так спросить могу только я. Это очень, очень хорошо, что вопреки всему ты нашел себе применение. Ты шагаешь еще не в полную силу и боль самоотречения умеешь скрывать мастерски. Самое глупое при этом — твоя непримиримая позиция по отношению к людям, которые от чистого сердца предлагают тебе дружбу. Поверь мне, это неприятный осадок в душе от перенесенных страданий, из него со временем может выработаться своего рода комплекс неполноценности. Чертов Урмет! Я и подумать не могла, что в действительности он такой черствый и ограниченный. Как можно так относиться к человеку!

— Можно. У него для этого есть полное основание. Обычно тот, на кого нажимают, сопротивляется. Откуда Урмету знать, что все эти вещи я давно продумал и ни о каком политическом сопротивлении не может быть и речи! Ты и Ирена, очевидно, интуитивно чувствуете это! Эйно Урмет не чувствует. Вот видишь — относиться можно по-разному.

Пальтсер поднялся.

— Ты уже собираешься уходить? Я чем-нибудь тебя обидела?

Айта вышла из-за стола и остановилась перед гостем — глаза полны испуга.

Пальтсер взял Айту за руку.

— Дело в том, девочка, что если я стану тут засиживаться или часто приходить сюда, может случиться, что в один прекрасный день я уже и не в силах буду уйти и останусь на твоей шее.

— Вамбо, не шути так со мною, — сказала Айта глухо, ее лицо и даже шея покраснели.

— Кто знает, шучу ли я. Ну да, сегодня я засиделся и рассказал тебе всю свою биографию. Если можно, когда-нибудь еще приду к тебе в гости?

— Ты еще спрашиваешь! Всегда! Знаешь что, я дам тебе номер телефона, меня можно застать в школе по утрам, я напишу тут, в какое время.

На следующей неделе, в пятницу утром Пальтсер позвонил, и они условились в воскресенье пойти погулять. А через несколько часов Айта отменила бы встречу, если бы могла позвонить Пальтсеру. Идти искать его в общежитии она не решилась.

В эту пятницу учительница Плоом дала свой последний урок. Ученики 9 класса последними ощутили сияющее настроение любимой учительницы, ее мягкую шутливость — на этот раз с оттенком какой-то радостной таинственности.

В учительской она узнала, что ее просили сразу же зайти в кабинет директрисы. У переполненной радостью девушки не возникло никаких опасений, даже когда в кабинете директрисы Левиной она увидела завуча Руус и заведующую районо Мадиссон. Все три женщины, с серьезными лицами и все в очках, ждали Айту. Айта знала, что с тех пор, как ее назначили в этот район, у Мадиссон, худющей и злой подковыры, душа к ней не лежала. Но когда успешно справляешься с работой, чувствуешь себя смело и уверенно даже перед злыми начальницами. Мадиссон красноватой рукой взяла со стола тетрадку с именем ученика 9 класса Хенна Пулдре на обложке, и сердце Айты вдруг бешено забилось.

— Садитесь, — сухо сказала Левина, глядя на какой-то график, лежащий перед нею на столе.

Айта села на один из стульев, стоящих вдоль стены. Мадиссон с важным видом листала тетрадку, а Руус сунула сигарету в свои узкие ненакрашенные губы.

Интересно, кто из них успел найти эту тетрадку? И когда? Стопка тетрадей с последней контрольной работой лежала в шкафу лишь со вчерашнего последнего у урока. Очевидно, эта подковыра вечером приходила в школу. Надо же иметь охоту читать все контрольные работы! Тетрадь Пулдре всегда оказывалась одной из последних, может, Мадиссон и начала с конца? Тогда она действительно легко получила свою добычу.

— Почему вы, Айта Плоом, поставили за предпоследнюю контрольную работу в этой тетради самую высокую отметку? — начала атаку Мадиссон совсем тихим голосом, почти нараспев.

— Разрешите взглянуть, — протянула руку Айта. Чтобы проверить свою позицию, надо выиграть время.

Именно этого ей и не хотели дать.

— О-о, вы знаете очень хорошо. Ученик Хенн Пулдре, молодой менделист-морганист. Или вы не читали, что здесь написано? Тогда посмотрите, по крайней мере, хоть сейчас.

Айта долго разглядывала листки, исписанные аккуратным мелким почерком; в конце работы красовалась размашисто брошенная ее пером пятерка. Ни одного разумного ответа не приходило ей в голову. Словно весь мозг занят единственной воображаемой картиной: Хенн Пулдре, среднего роста, широкоплечий юноша с прыщеватым лицом, несомненно будущий ученый. Парня не имело смысла спрашивать в классе: его искренняя увлеченность, сложность задаваемых им вопросов показывали, как далеко он продвинулся в области интересующей его науки — биологии. Конечно, парень многое знал о разгроме генетиков, знал и причины, по которым в школьной программе о них умалчивалось. И если он старался не задавать лишних вопросов по разделам, трактующим о наследственности, то, видимо, потому что щадил учительницу. Тем задорнее была написана контрольная работа, в которой наряду с результатами, достигнутыми Мичуриным и Лысенко, с нескрываемым одобрением и удивительной точностью указывались выводы, к которым пришли Мендель и Морган. Работа вызывала восхищение. Одаренность ученика, его стремление мыслить самостоятельно никого не могли оставить равнодушным. Возможно, конечно, что тут сказывалась помощь отца мальчика, агронома, но все же... Айта поставила пятерку сразу и без колебаний, с твердым намерением в частной беседе с юношей рассказать ему о результатах дискуссии. Но потом передумала. К чему? Если парень так умен, пусть доискивается до конца. Взаимное молчание и бесспорная пятерка за письменную работу могут, вместе взятые, дать самое лучшее объяснение. Учительнице не придется идти против программы или унижать свое достоинство.

— Да, эта работа заслуживает пятерки, — наконец произнесла Айта сквозь сжатые губы. — Что я приняла здесь во внимание? Интерес ученика к предмету и желание самостоятельно исследовать вопрос.

— Но разве вам не известно, какую оценку получили менделисты-морганисты?

— Известно.

— Чему же тогда вы учите детей в школе? — Мадиссон победно блестящими глазами смотрела на свою жертву, которую уже вчера считала уничтоженной.

— Тому, чего нет в программе, я не учила. Но если отдельные ученики проявляют к предмету особый интерес, было бы крайне непедагогично подавлять его, ставя низкие оценки. Не правда ли, товарищ директор?

Директриса, успевшая ранее несколько раз похвалить Айту Плоом, осторожно прокашлялась, бросила быстрый, слегка растерянный взгляд на Руус и сказала с упреком в голосе:

— Смотря в каком вопросе, милочка...

— Именно! — снова захватила инициативу Мадиссон. — Мы много раз указывали, что при трактовке предмета педагог не должен допускать никакого объективизма. Объ-ек-ти-визма! — Длинный красный палец поднялся кверху. — А что мы видим здесь? — Она энергично постучала по тетради, лежащей на столе. — Это же абсолютное игнорирование общепринятых положений. Это же... Послушайте, это же проявление враждебности, явной враждебности!

Теперь Айте стало ясно, что сегодняшний день будет ее последним днем в стенах школы. Эта мысль вскоре подтвердилась. Поднявшись после звонка, чтобы идти на урок, она услышала голос Руус:

— Не беспокойтесь об уроке. О нем уже позаботились.

Если так, то еще можно дать последний бой. Она села и стала ждать, чувствуя, что теперь будет говорить прямо, без обиняков.

— Вы говорите, что вне программы ничему не учили, — с наслаждением продолжала Мадиссон. — А что значит высший балл за такую работу? Разве это не обучение? Разве это не указывает направление?

— Так хорошо написанную работу невозможно оценить иначе, — ответила Айта столь вызывающим тоном, что Левина и Руус испуганно вскинули головы. — Другое дело, если бы речь шла о школьной системе царской России, достаточно известной нам по литературе. Надеюсь, с того времени мы все же ушли далеко вперед. Я считаю, что не имею морального права пренебрегать интересами ученика и его усилиями.

— Даже в том случае, если эти усилия обращены в явно вредном направлении?

— Скажите мне, пожалуйста, какой вред в том, что ученик, кроме результатов исследований Мичурина и Лысенко, знает результаты исследований Менделя и Моргана, умеет выделить в них самое существенное, сопоставить их?

— Но с какой целью? Вы что, не умеете читать?

— Я не отрицаю, что известная доля задора в работе имеется. Но если бы в наших учебниках приводились взгляды этих ученых, хотя бы в дискуссионном порядке, тогда, вероятно, не было бы этого тона. Здесь мы видим чисто ученическую радость познания, которая никому не может принести вред.

— И это ваше окончательное мнение?

— Да, это мое окончательное мнение, товарищ Мадиссон. Споры в науке никому не приносят вреда, вред приносит подавление этих споров.

— Похоже, что вы сами менделист-морганист.

— Я не могу им быть, я не ученый. Я говорю о принципах. Если какая-либо проблема изучалась в определенном объеме с определенными результатами, то, по-моему, было бы правильнее продолжать исследования, вместо того, чтобы совсем снимать их или ставить под запрет.

— Это что же у нас под запретом?

— Так называемая классическая генетика.

— Видите теперь, кто учит наших детей в этой школе!

— Не впадайте в панику. Об этом я не говорила ни на одном уроке. Я ведь сказала уже — вне пределов программы ничему не учила. А теперь, когда меня явно не пустят больше в класс, я просто высказываюсь как частное лицо.

— А-а! Стало быть, сами чувствуете, что не годитесь в преподаватели?

— До сих пор, насколько мне известно, я годилась в преподаватели. — Айта с ядовитой усмешкой посмотрела на директрису, которая нервно играла авторучкой. — К сожалению, мое пребывание в этой должности не зависит от меня одной, и мне придется поискать какой-нибудь другой отдел народного образования, где лучше понимают принципы педагогики.

— Могу дать вам хороший совет и этим избавить вас от излишних хождений: на территории Эстонии вам не стоит обивать пороги школ. Уж я позабочусь о том, чтобы дело обстояло именно так. И в самом ближайшем будущем.

— Спасибо, товарищ Мадиссон. — Айта попыталась улыбнуться, затем повернулась к своим непосредственным начальницам. — А как же мои уроки?

— Подождите в учительской, мы посоветуемся, — пробормотала директриса с непроницаемым видом.

— Я сразу сказала — с таким происхождением...

Айта, уходя, еще успела услышать эти слова Мадиссон и вернулась:

— Да, мой отец играл в церкви на органе. Кстати, за такую же работу получал жалованье Иоган-Себастиан Бах.

— Интересно, чего же так испугались ваши родители, что удрали в Швецию!

— Наш пробст умел напоминать людям именно о тех высланных в Сибирь семьях, политическая вина которых, по общему мнению, была сравнительно невелика. Очевидно, он был заинтересован в том, чтобы и на чужбине иметь как можно больше прихожан.

— И вы, в то время еще ученица, были такой смелой, что остались?

— Я считала, что нам нечего бояться. К тому же, я очень хотела стать учительницей, и только в Эстонии, нигде больше.

— Конечно, надеетесь, что они вернутся?

— Почему же не надеяться? Многие вернулись.

Быстрым шагом Айта прошла через пустой коридор. Только в тишине учительской она осознала весь трагизм случившегося. Это не увольнение. Ее лишают права преподавать. Казалось, силы оставляют ее, только в дрожащих пальцах они еще задержались — она сломала две спички, пока закурила сигарету.

Собрать вещи. Ну конечно. Только и остается, что собрать вещи. В ящике стола их не так уж много. Готовальня. Перочинный ножик. Ой, за шкафом на крючке висит кофточка, как бы не забыть ее. Вешалка не лезет в портфель — шут с ней! А что там еще в ящике? Гербарий может понадобиться ее преемнице. Каталог. Концертные программки. Коробка свечей? Ах да, она захватила их на всякий случай на классный новогодний вечер. Таммелехт, Таммелехт, каким ты был замечательным дедом-морозом! Авторучка! В мусорную корзину, она протекает! А это что такое? Ах да, это же шпаргалка, которую она осенью отняла у Тросса. Тонкая работа — крути рулончик и читай себе: «Ломоносов (1711—1765) — материалист. объясн. всех явл. природы. Опередил свое время. Эволюционная геология. Жорж Кювье (1769—1832) — сравн. анатомия и палеонтология. К. защищал реакц. взгляды, был сторон. религии. К. Э. Бэр (1792—1876) — основопол. эмбриологии. Разл. животные с одинак. зародышами. Ж. Б. Ламарк (1744—1829) — «Флора Франции», основн. труд «Философия зоологии». Боролся с религ. взглядами». Ох, эти парни, оболтусы! Кто от них требовал даты с такой точностью. Что делать с этой штукой? Тонкая работа. Хороший сувенир. Память о целом периоде жизни. И места не занимает...

Вещи собраны. Что же дальше? Темное, темное будущее.

Одно определенно — из воскресной прогулки ничего не выйдет. Вамбо и без того измучен трудностями, не надо ему обременять себя чужими заботами. Тетя начнет вздыхать и причитать. Ей можно сообщить попозже, когда будет уже найдено какое-нибудь решение.

В воскресенье погода выдалась холодная и ветреная. Пальтсер явился под вечер, как захватывающий порыв ветра.

— Пойдем на улицу, погода мировая!

Айта решила было разыграть нездоровье, но вдруг передумала.

— Или у тебя другие планы? — спросил Пальтсер.

— О нет, у меня нет никаких планов.

— Сегодня ты какая-то другая.

— Правда? Тебе просто показалось.

Они пошли вдоль берега залива в сторону Пириты, где в красноватом свете вечернего солнца скользили белые треугольники парусов.

— Паруса? — удивилась Айта. — Разве море там не сковано льдом?

— Именно лед они и используют, — ответил Пальтсер, поднимая воротник пальто. На нем было новехонькое темно-синее пальто, особенно бросавшееся в глаза в сравнении со старой ушанкой и стоптанными ботинками.

Ветер дул прямо в лицо, рвал полы пальто, мешал говорить.

— Тебе не будет холодно? — спросил Пальтсер, приблизившись к спутнице так, что их бедра соприкоснулись.

Оба они тотчас отстранились друг от друга.

При этом Айта оступилась в снег у тротуара. Пришлось снять туфлю и вытряхнуть ее. Пальтсер поддержал девушку, хотя она могла бы опереться и на металлические поручни набережной. Даже сквозь зимнее пальто чувствовал галантный кавалер теплоту и мягкость женской руки. Взгляд его остановился на ноге, обтянутой тонким чулком, и Пальтсер впервые почувствовал, как его тянет к этой полноватой девушке. Он быстро заговорил:

— Ты так легко одета да еще ногу промочила. Пожалуй, следует вернуться.

— Мне совсем не холодно. На улице чудесно. Я так давно не гуляла. Так! Можем идти дальше. Спасибо. Как продвигается твоя серия опытов?

— На следующей неделе установка будет готова. Программу я в первоначальном варианте составил, и, возможно, уже к концу года можно будет говорить о некоторых результатах.

— К концу года?

— Ну, может быть, к весне.

— У тебя такая большая программа?

Пальтсер рассмеялся.

— Вот чему ты удивилась. А я думал, ты удивишься моему оптимизму. Может быть, и весенний срок — хвастовство, но тут уж ничего не поделаешь. Начальная фаза. Кстати, на прошлой неделе мне в руки попалась статья одного немца, доктора наук. Он уже пятнадцать лет занимается проблемой износа металлов. И у меня возникла еще одна дополнительная идея... Ну да ладно, это тебе не интересно.

— Думаешь, у меня такой узкий круг интересов?

— Ах так?.. Ну, тогда... Подожди-ка, я ведь еще даже не сформулировал свою тему. Скажем просто так: «Магнитное поле как компонент термической обработки стали». А теперь я хочу еще параллельно повозиться с износом стали, хотя в Советском Союзе этой проблеме уделялось много внимания. Практически на заводе можно пойти по некоторым новым направлениям, и, знаешь, у меня ведь необыкновенный ассистент!

— Ассистент?

— В прошлую субботу я рассказывал тебе о своем соседе по общежитию. Внешне он обычный рабочий, а по складу ума настоящий научный работник. Он никогда не спрашивает: «А что я за это получу?» Его интересует проблема.

— Как и тебя.

— Ну меня-то — естественно. Так вот. Износом металла вообще занимаются многие. Избежать параллельного исследования... Хм, попробуй избежать. Литература, которую можно достать в Эстонии, уже просмотрена, но что это дает. Целые страницы ссылок на диссертации, которые не опубликованы в печати. Вот если бы посидеть месяца два в Москве и покопаться в библиотеке имени Ленина! Слушай, лицо у тебя уже совсем посинело.

— Ветер.

— Свернем в аллею парка.

— Давай. Там тише.

В защищенной от ветра аллее разговор вдруг надолго угас. Поведение девушки показалось Пальтсеру странным. Приветливость и откровенность, которыми его так. шедро одарили на прошлой неделе, теперь, казалось, сменились скрытностью и замкнутостью. Поди разберись, что там у этих женщин в душе! Неужели Айта действительно каким-то шестым чувством ощутила волнение, на миг возникшее в нем, когда из туфли вытряхивали снег? Но почему женщина должна обижаться на мужчину, который ей явно не противен, за то, что в нем просыпается совершенно естественное желание? Нет, дело все-таки не в этом. Сегодня с самого начала выражение лица у Айты такое же, как сейчас.

Девушка, видимо, догадалась, что за ней наблюдают, потому что вдруг сказала с ожесточением.

— В ярость приводит меня эта жизнь.

— Ну-ну!

— Сколько дряни вертится вокруг науки. Только потому, что зарплата прельщает. Словно колбаса, повешенная перед носом у псов. Среди диссертаций полно лакированных пасхальных яичек, напичканных верноподданническим преклонением перед своими руководителями. И в то же время человек, который действительно хочет что-то сделать, вынужден проводить опыты где-то в углу на заводе, да еще по какой причине!

— Постой, постой, ты непомерно раздуваешь второстепенные детали. Наука движется вперед, как тяжелый корабль. Определенное количество балласта неизбежно. Зачем же сердиться и трепать нервы?

— А вспомни, чем кончилась дискуссия в биологии?

— Да, ты права. С точки зрения данного момента наша биология получила дикий удар. Целый большой канал исследований полностью закрыт. Но в чем дело? Ни один раздел науки не может искусственно отбросить наполовину исследованную проблему. И если это все же у нас случилось, да еще в таком большом объеме, то лишь потому, что представителям одного направления удалось использовать нашу централизованную власть. Но рассуди сама с точки зрения будущего. Политика отомрет вместе с государством, наука же — с обществом.

— Какое невозмутимое спокойствие.

— Нет, я не спокоен. Я только предвижу определенные сдвиги, которых мы несомненно дождемся. Считаю вероятным, что, может быть, довольно скоро, и генетикам опять дадут слово. Раньше, конечно, должен стать ощутимым урон, наносимый односторонностью учения о внешней среде. Это произойдет неизбежно, несмотря на все старания скрыть недостатки и раздуть успехи. Нет. Я далеко не спокоен. Я уж не говорю о той пользе, которой может лишиться сельское хозяйство. Это прежде всего. А кроме того — западные ученые уходят по этой линии далеко вперед, причем срывают и с дерева мичуринцев все съедобные плоды.

— Вот это и есть самое печальное во всей истории. Но действительно, зачем портить себе нервы? Деревья парка кивают своими обнаженными кронами — дескать, правы вы, а не кто-либо другой. — Айта горько рассмеялась.

— Хм-да-а. Я тебе не завидую. Сейчас для толковой девушки преподавать биологию даже в школе не очень-то приятно.

Айта ответила не сразу.

— Сама виновата. Никто меня не заставлял в свое время заглядывать куда не следует. Ах, так уж получилось.

Они вышли на улицу, пропустили визжащие на повороте трамваи и направились к дому Айты.

— Не хочешь ли зайти в кафе? — спросил Пальтсер.

— Спасибо, но я себя неважно чувствую.

— То-то я смотрю. Наверное, не следовало выволакивать тебя сегодня из дома.

— Нет, дело не в том. На улице хорошо. Знаешь, я буду держать кулаки, чтобы твои опыты прошли успешно.

— Долго придется держать.

— Могу хоть до весны!

— Успех и так обеспечен, сама ведь знаешь: отрицательный результат — тоже результат. Просто проверен какой-то угол зрения. Но мы хотим доказать практическую полезность установки. Ну, тогда Пальтсер сразу станет таким ценным парнем, ух ты черт! Этого жаждет моя душа ужасно, ведь тогда, может быть, и кошельки станут открываться легче. Государственные деньги ведь просто по ветру не пускают. А мы такой уж народ — нам только дай возможность, тут же найдем, куда пристроить эти рубли. Ну вот, мы и пришли. Я заходить не буду.

— Я бы сварила кофе, — сказала Айта с отталкивающей холодностью.

— Не надо. Отдыхай. Ты сегодня не выглядишь отдохнувшей. Я тебе потом позвоню, можно?

— Нет, подожди! — Об этой возможности Айта не подумала. Все, что она так тщательно скрывала, угрожало прорваться наружу в последнюю минуту. Сейчас ей никак не хотелось говорить Вамбо о своих делах, желание исповедаться, не раз возникавшее во время прогулки, развеялось без остатка.

— Тот телефон... У нас идет перемещение, и я не знаю даже, какой у меня будет номер. Когда выяснится, я тебе сообщу, ладно?

— Ну да, если так... до свидания.

— До свидания.

Пальтсер, крепко задумавшись, направился к трамвайной остановке. Здесь собралось много народа, бросалось в глаза обилие малышей с матерями. Очевидно, где-то в неподалеку расположенном зале детям показывали что-то веселое, потому что среди общего оживленного говора четко звучали слова одного мальчишки:

— Мам, этот человек с бородой, ведь он тоже пел. Этот с бородой тоже пел, верно?

Пальтсеру волей-неволей пришлось пойти пешком, чтобы собраться с мыслями.

С Айтой что-то случилось. Что-то не в порядке. История с телефонным номером — явно маневр. В сущности связь прервана. Почему?

Дружба с Иреной? Возможность бывать в доме Урметов? С прошлой субботы было достаточно времени, чтобы подумать. Сказать прямо не решилась. Конечно, да и кто стал бы говорить такие вещи прямо в лицо. Чертовски неловко, что он сразу об этом не подумал. Но она сама виновата. Кто ее просил так поспешно и смело предлагать свою дружбу? Ирена неплохая девушка, кажется, даже слишком добрая. Удивительно добрые глаза. Сейчас, когда после смерти ее отца прошло столько лет, она переживает потерю, пожалуй, тяжелее, чем какая-нибудь другая дочь перед открытой могилой. Страшная смерть. Ей сейчас, наверно, отвратителен любой человек, носивший на своих плечах мундир этих убийц. Ни у кого нельзя отнять право чувствовать. Будьте всегда неразлучными подругами, Ирена и Айта. Вамбо Пальтсер не хотел вбивать клин между вами. У Вамбо Пальтсера своя работа, даже свой помощник, Вамбо умеет незаметно исчезнуть с горизонта, когда это оказывается необходимым. Случалось и с большей болью вырывать из сердца... Случалось.

— Молодой человек, у тебя... спички...

Перед Пальтсером остановился старикашка, обросший бородой, одетый в пальто из шинельного сукна и черную лыжную шапку. Он держал в пожелтевших пальцах погасшую сигарету.

— У вас такой маленький чинарик, что можете подпалить бороду. Возьмите уж новую сигарету, пожалуйста.

Пальтсер протянул свою пачку «Примы», из которой вялые пальцы старика только после долгого нащупывания извлекли сигарету.

— Благодарствуем. Вишь... Люди гуляют. У каждого что-нибудь в голове. Все думают, эхе-хе!

— Прикуривайте же.

— Благодарствуем. У каждого что-нибудь в голове. Ноты, или атомы, или насчет любви...

Пальтсер присмотрелся к старику повнимательнее.

— А у вас самого? Водка, да?

— Чего там говорить, — махнул старик рукой. — Водка — пустое дело. Пей или не пей. Один хрен... Гляди-ка. Идут. О чем они думают? Если б кто мог заглянуть ко мне под черепушку, боже ты мой! Холостить надо, всех холостить, тогда был бы порядок.

— Думаете?

— Я? Думаю? А что я сказал?

— Выспаться вам надо. Дом свой знаете? Помните, где находится?

— Дом... Далеко, далеко, где мой... А видите, у них опять эти мысли...

— Ладно. Люди встречаются и снова расходятся. Всего хорошего.

Пальтсер немного прибавил шагу. На следующей остановке он вскочил в уже движущийся трамвай. Его поманила вдруг тишина читального зала библиотеки. Во вторник, уже послезавтра, можно провести первые опыты!

Во вторник вечером Урмет вернулся домой раньше обычного, вошел в комнату, даже не сняв пальто и не обращая внимания на то, что Ирена, сидя за столом, трудится над своей статьей. С торжествующим видом, сияя, как мальчишка, он громко воскликнул:

— Если хочешь, можем сейчас же поехать посмотреть новую квартиру!

Ирена вскочила и прижала руку к сердцу, словно боясь, что оно выпрыгнет наружу.

— Как это может быть?

— Одевайся и пошли. Машина на час в нашем распоряжении.

Они поехали в Нымме на той самой министерской «Победе», на которой лишь в воскресенье ездили в Вана-Сиркла, где вполголоса спорили по поводу квартирной проблемы. По мнению Ирены, для переселения стариков в город требовалось только немного переоборудовать нынешнюю квартиру. Получить жилье побольше она считала задачей непосильной, с которой такой человек, как она, вообще не справится, а тратить на это силы Эйно ей тоже не хотелось. Эйно же считал, что попытка не пытка, спрос не беда и что эта проблема не так уж неразрешима.

Новая квартира находилась в рассчитанном на одну семью выкрашенном зеленой краской домике, неподалеку от бульвара Свободы.

— Весь дом для нас одних? — удивилась Ирена, когда Эйно открыл парадную дверь и пригласил ее войти.

— Но ведь тут площадь не намного больше, чем у нас теперь. Одна комната побольше и две маленьких внизу и две маленьких комнаты наверху.

Планировка комнат сразу разбудила фантазию Ирены. Ее ни капельки не смущали истертые полы, засаленные и оборванные обои, разбитый унитаз в уборной и ванна со ржавыми пятнами. Словно мимоходом она лишь высказала удивление, как здесь могли жить люди.

— Раньше здесь находилось некое учреждение, которое обязано заботиться именно о том, чтобы жилища содержались в порядке, — добродушно улыбнулся Эйно, наслаждаясь счастливым выражением лица жены. — Перед тем как перебираться, сделаем основательный ремонт.

— Ну конечно! Смотри-ка, балкон! — Ирена обнаружила в выходящей на юг комнатке мансарды маленький балкон. — Знаешь, мы поселимся наверху, верно? Ведь отцу не следует подниматься по лестницам.

— Да, я тоже так думал.

— Ой, а сколько здесь топлива зимой уйдет! Какая огромная печь внизу, и наверху тоже, и плита. Летом с плитой не особенно-то удобно, — попыталась жена высказать и критические замечания.

— Мама привыкла к плите, и, в конце концов, есть возможность установить хорошую электрическую плиту.

— Вот это обязательно нужно сделать, дорогой мой. Подожди, посмотрим еще кухню. Да, места здесь достаточно, нужно только немножечко покомбинировать.

— Все можно сделать, было бы желание, — сказал Урмет довольным голосом.

Впервые после сообщения о смерти отца Ирена снова была самой собой — счастливая, щебечущая певчая птица. От хмурой подавленности, овладевшей ею, не избавляла ни работа над статьей, которую она теперь с особенным старанием дописывала, ни воскресная лыжная прогулка в знакомые леса Вана-Сиркла. Нужно было какое-то событие, которое разбило бы лед и дало волю живым струям. Как видно, таким событием и оказался предстоящий переезд.

Сидя в машине, Ирена прижалась к Эйно и спросила возбужденным, таинственным голосом:

— Одного я никак не пойму. Неужели ты у меня такой могущественный?

— Ну, ну? — Эйно насторожился.

— Сам подумай, такая нехватка жилплощади, а мы вдруг...

— Но ведь наша нынешняя квартира освобождается для кого-то другого. По сути дела, у нас прибавились только две крохотные комнатки наверху, но вместе с тем мы взвалили на себя заботу о печном отоплении и грандиозный ремонт. И все это только потому, что скоро нас будет пятеро.

— Пятеро? Ах да! — Ирена сняла перчатку и погладила подбородок мужа, который к вечеру стал подобен мелкой наждачной бумаге. — Это наши потребности, но скажи, как это ты, мой могучий организатор, заполучил такой чудный дом?

— Обратился с просьбой туда, куда следовало, и, что, по-моему, еще важнее, — вовремя. Если бы этот дом как раз сейчас не освободился, нам, пожалуй, пришлось бы долго ждать.

Урмет не стал описывать, как заместитель председателя исполкома встретил своего однополчанина, сияя приветливостью, и как он заохал, когда разговор зашел о квартире. Где же взять площадь? Каждый квадратный метр на счету, просторно никто не живет. Конечно, переселение родителей в город — известное основание, но все-таки слабое, слишком слабое. Чашу весов склонил в пользу Урмета один добавочный довод, о чем Эйно ни за что не сказал бы своей слишком деликатной жене. Процесс в легких, от которого она благополучно избавилась, превратился в еще существующий открытый процесс. Хотя Урмет не был суеверен, однако ему было крайне неприятно пускать в ход такую ложь. Но именно благодаря ей на мясистом лице хозяина города появилось решительное выражение. С этого Урмету и следовало начинать! Этот пункт уже дает кое-какие возможности. Пусть Урмет напишет тут же заявление. И поскольку зампред как раз собирался проверить, в каком состоянии находится площадь, принимаемая в жилой фонд от ведомств, Урмет мог поехать с ним в машине. По дороге в Нымме они больше не обсуждали квартирные дела. У перегруженных работой людей были и другие проблемы, о которых следовало поговорить.

Так начался в семействе Урметов радостный и трудный, напряженный и утомительный период ремонта квартиры. Теперь из всей торговой сети на первый план выдвинулись для них магазины химических и хозяйственных товаров, а круг знакомых расширился за счет столяров, маляров, водопроводчиков и заведующих складами. Рулетка ни дня не отдыхала, а на столах среди других бумаг можно было увидеть листочки с планами комнат и арифметическими подсчетами.

Однажды вечером к ним ворвалась Теа. Высокая, стройная, слишком оживленно жестикулирующая, уверенная в своей привлекательности и все же приятно доброжелательная — она заполнила вдруг всю комнату, где только перед ее приходом установилась относительная тишина, необходимая для работы над статьей. В этот вечер Урмет тоже был занят каким-то отчетом, так как днем потратил слишком много времени на бытовые хлопоты.

Шубу Теа не сняла — на улице ее ждало такси.

Все же минут десять ушло у нее на вступление. И что за люди живут здесь, по телефону их теперь никак не застанешь, дома их не бывает, на работе тоже. А если кто-нибудь из них соблаговолит появиться дома, то телефон занят, занят, занят... причем автомат в кафе с холодным спокойствием заглатывает в свое таинственное нутро всю мелочь.

Действительно, у Урмета был долгий разговор о какой-то статье, которая его совершенно не удовлетворяла и, по его мнению, требовала решительного осуждения.

Ирена воспользовалась случаем, чтобы посетовать на учреждение, сдирающее с ее мужа семь шкур и не оставляющее его в покое даже вечером дома.

Теа махнула рукой. О чем тут говорить. Эти деятели вообще не умеют организовать свой рабочий день. Беспрерывно сплошные собрания и заседания. Но иногда приходят домой в полночь и странно пахнут. А кто может проверить, где они устраивают свои заседания.

Но не это существенно в данный момент. Прежде всего, что означает невиданная таинственность, которой окружили себя Урметы? Над Нымме уже разносится легкий запах новоселья, но она, Теа Раус, узнает об этом только сегодня от маленькой Валли. Да, Валли Алликмяэ что-то знает, но тоже не точно, а только слышала якобы какие-то разговоры. Так пусть же молчальники сами расскажут поточнее, коротко и конкретно — где, сколько комнат и когда?

Молчальники, которые ничего не скрывали, у которых просто никто ни о чем не спрашивал, рассказали, дополняя друг друга; каким образом, почему и где. Тут же, конечно, последовало восклицание: «Боже мой, почти рядом с нами!» Затем они еще указали, когда примерно будет окончен ремонт.

Намерение Урметов поселиться под одной крышей со стариками заставило бравурную гостью покачать головой. Она бы не поступила так неосторожно, потому что, например, ее мать... но в данный момент это несущественно. Прежде чем перейти к причинам своего визита, она захотела закурить. Эйно галантно поднес ей огонь, и, выдохнув дымок первой затяжки из слегка накрашенных тонких губ, она начала, словно объявляя величайшую новость:

— А знаете ли вы, люди, что я теперь полковница? Представьте себе, моего Роби сделали полковником, точнее, пока подполковником, но это несущественно. Ты что, Эйно, усмехаешься? Точно, точно. Роби теперь стал куда солиднее, но это от желания изобразить скромность, дескать — ну что тут такого! А я уже высчитала: сейчас ему тридцать пять, так что я могу когда-нибудь стать генеральшей. Ха-ха-ха! Подумаешь, ревматизм в колене, а во рту протез, — зато все-таки генеральша. Впрочем, это несущественно. — Она попыталась загадочно улыбнуться, но из-за кривоватого зуба попытка выглядела комичной и вызвала ответные улыбки. — Теперь я дошла до главного. В субботу я хочу устроить небольшой вечерок, так сказать, обмыть звездочку. Хотя Роби скромничает и не собирается сам и пальцем шевельнуть, я все-таки начинаю действовать. Хотите ли вы и сможете ли принять участие?

Эйно взглянул на жену, явно предоставляя ей решать.

— Конечно, мы придем! — с жаром ответила Ирена, побуждаемая вежливой нерешительностью мужа. — Как же мы можем не принять участия в обмывании звездочки?

Казалось, это название вечера очень ей понравилось.

— Решено. Праздник будет, праздник будет!.. Ох, как я ненавижу притворную скромность. Но это сейчас несущественно. Главное, что народ соберется. Свой план я вам сейчас раскрывать не стану. Скажу только, что гостей соберется куча. Генеральских... тьфу, полковничьих дочерей я заранее отнесу к бабушке, а то как бы их кто сапогами не раздавил. Странно, что они все еще такие крохотные, особенно мала для своего возраста Ирма. Ведь нас с Роби бог ростом не обидел. Говорят, атомные взрывы портят воздух. Неужели мы, бледнолицые, ничего умнее не можем придумать, как пугать друг друга этими взрывами? Прямо-таки мальчишки! Раздобыл оружие и давай палить. Но это сейчас несущественно! — Она уже встала и застегивала свою каракулевую шубку. — Ах, чуть не забыла самое главное. Как будет выглядеть праздник — пока государственная тайна. Но должна предупредить, что появление в вечерних туалетах и фраках строго запрещается. Годятся поношенные платья и костюмы. Вот так. Заболталась я у вас. Таксист, наверное, уже рвет и мечет. Ой-ой! Смотри, Ириша, я тебе тут наследила! Итак, до свидания, до субботы.

— А в котором часу? — догадался спросить Эйно.

— А разве я не сказала? — удивилась Теа, уже стоя в дверях. — Вот так всегда, о всякой ерунде болтаешь, а самого существенного не говоришь. В восемь часов, причем просьба быть очень точными.

В субботу в восемь часов Урмет еще сидел в Совете Министров, где при участии многих руководящих товарищей обсуждалось положение в школах. Среди предложений полезных или требующих дальнейшего развития попадались, конечно, никчемные, и они-то и вызывали споры и возражения, на которые уходила уйма времени. Уже около семи Урмет начал поглядывать на часы, ибо прежде чем отправиться к Раусам, хотел еще как следует попариться в бане. Но он сам был виноват в том, что прозаседали лишний час, и все из-за его сердитой реплики, брошенной во время выступления редактора одной из газет. Урмет никак не предвидел задержки: он был уверен, что здесь всем уже известна опубликованная газетой статья, в которой критиковалась методика преподавания литературы и коварно, между строк, вообще отвергалась вся учебная программа. Тут же выяснилось, что ни заведующий отделом ЦК Лээс, ни заместитель председателя Совета Министров, который руководил собранием, статью еще не читали. Пока искали номер газеты, Урмету пришлось дать точный обзор по этому вопросу. Перепуганный редактор попытался возражать, но из-за отсутствия убедительных аргументов его усилия походили на попытку безоружного атаковать танк.

Принесли газету. Ироническая веселость и знакомые всем шутки, которыми председатель время от времени пытался оживить скучноватый ход собрания, исчезли из его речи бесследно. Пока он читал, в жарко натопленном кабинете царила полнейшая тишина. Слышался только шелест бумаги и шорох красного карандаша, подчеркивающего слова и строчки. Затем широким жестом, имевшим понятный для присутствующих подтекст, газета была передана через стол Аугусту Лээсу. По служебному положению именно ему, Лээсу, следовало обнаружить сделанную ошибку. И разразилась буря. Первый залп, правда, без боевого заряда, поразил самого Урмета, который, видите ли, обнаруживает серьезную политическую ошибку и преспокойно сидит у себя в министерстве, имея на столе несколько телефонных аппаратов. Урмет не стал оправдываться. Все равно никого не интересовало, когда и как говорил он об этой статье заместителю министра. В данный момент всех интересовал толстяк с бледным лицом, которому пришлось принять на себя всю тяжесть поднявшегося урагана. Кто такой Вайнала, автор этой писанины? Где были глаза редактора? За что редактор получает зарплату? Разве редакция — почтовый ящик? Ответственный редактор — директор почтовой конторы? И это уже не в первый раз товарищ Сарки пропускает ошибки. Пусть ответит теперь товарищ Сарки, как с ним случаются такие вещи и как вообще возможно такое головотяпство.

Что мог ответить человек, подвергшийся такой атаке? Только глухой гнев на своего заведующего отделом, который протащил эту статью в номер, помогал редактору внешне держаться в форме. Вытирая пот, он признал сделанную ошибку и обязался навести в редакции порядок. Ему уже давно следовало навести в редакции порядок, потому что слово не воробей, вылетит — не поймаешь, а написанное пером не вырубить и топором.

Пока Аугуст Лээс в свою очередь долго и основательно выговаривал редактору, председатель собрания, насмешливо улыбаясь, поглядывал на стол перед собой. В его усмешке тоже чувствовался обидный для Аугуста Лээса подтекст. Этот достигший ответственного поста коренастый деревенский парень гораздо легче переносил прямую критику, чем подобные намеки. Особенно ощутимым намеком было то, что Урмету в неожиданно мягком тоне поручили написать в противовес основательную статью, которую опубликует «Коммунист Эстонии» или «Рахва Хяэль».

Из-за этого Урметы добрались к Раусам только в девять часов. Теа, в белой шелковой блузке интересного покроя и в темно-синих брюках, встретила их в передней; она выглядела одновременно и празднично и по-домашнему. Опоздавших Теа подвергла наказанию, слегка потрепав их за волосы. Ирена отдельно еще получила выговор за свое серое платье, которое якобы было слишком новым, слишком светлым и вообще слишком шло к ее карим глазам и черным волосам.

Урметы сразу заметили, что Теа уже немножко выпила, да она ничуть и не скрывала этого. В подпитии явно находились и гости, судя по шуму, который вместе с клубами табачного дыма вырывался из комнаты в переднюю.

Эйно вручил новоиспеченной подполковнице букет азалий, за что его погладили и поцеловали в щеку. На бутылку же коньяка, поставленную на подзеркальник, глянули кисло. Урметам надлежит тотчас же посмотреть, как сегодня празднуют, что едят и что пьют.

— Внимание! Прибыли Урметы! — выкрикнула Теа в дверь и ввела Ирену вместе с ее высоким, представительным мужем.

Веселые люди, заполнявшие большую комнату, сидели или полулежали на коврах, расстеленных посреди комнаты, где не было никакой мебели, только книжные полки и рояль. В камине, на тлеющих углях, на какой-то металлической подставке стоял огромный котел, а перед ним алюминиевая кастрюля чуть поменьше. Как выяснилось из действий Валли Алликмяэ, щеголявшей белым фартуком, в котле находилась тушеная капуста, а в кастрюле сосиски. Гости ели из жестяных мисочек, а водку пили из ходящих по кругу алюминиевых кружек.

— Обувь сюда, к стенке, в ряд, — распоряжалась Теа. — А теперь можете присоединяться к нашему бивуаку. Пыль из ковра выбита мощной рукой самого полковника Рауса, так что...

— Прежде всего, разрешите поздравить нового полковника! — Ирена, оживившись при виде веселой картины, хотела произнести свою заранее заготовленную речь, но компания хором потребовала полнейшей точности. В этом доме нет ни одного полковника. И если Теа, как она утверждает, пользуется таким званием для краткости, то это — не что иное, как преждевременное повышение мужа в чине.

Среди веселого гама поднялся Раус — массивный и лысеющий. Ему, человеку серьезному, шутливое выступление представлялось почти непреодолимо трудным. Он застегнул воротник мундира, встал навытяжку перед Иреной и сказал:

— В нашем лагере собрались люди компетентные. Ошибки тут не допускаются.

— Я думаю, что не ошибусь, если скажу совсем просто: воин Раус!

С этим все согласились.

— Воин Раус! Примите от общественной организации, каковой является семья, а также от отдельных лиц сердечные поздравления по случаю повышения в звании. Я рада передать вам для постоянного ношения и применения этот маленький подарок. — Ирена взяла из рук Эйно перевязанную лентой картонную коробочку и с глубоким поклоном передала виновнику торжества. При общем напряженном ожидании Роберт Раус вскрыл упаковку и обнаружил там в вате маленькую баночку сидола. Все захохотали. Ирена воспользовалась подходящим моментом, чтобы сказать:

— Это для новой звездочки.

Хотя идея была понятна всем и без слов, замечание вызвало еще более громкий хохот. Таким образом, вновь прибывшие были приняты в компанию. Теа усадила их и скомандовала:

— Интендант! Интендант! Майор Багрицкий!..

— Я, товарищ хозяйка! — крикнул майор, сидевший на груде подушек. Он говорил с заметным русским акцентом. — Будут ли особые указания насчет опоздавших? Сколько им выдать водки?

— Опоздавшие не получат ничего. «Кто опоздал — сам себя обокрал», — гласит эстонская народная поговорка.

— Прекрасно! — перекрыл общий шум бас Эйно. — Теперь всегда буду опаздывать. Дайте капусты и сосисок, я проголодался.

— Так не пройдет, Урмет, мазурик этакий, — кинул ему майор в ответ и наполнил кружку до краев. — Есть особое постановление: кто опаздывает, но приносит с собой хороший подарок, получает сразу две нормы.

Бивуак шумел и бурлил. Только Удо Кенк сидел в стороне, опершись спиной о ножку рояля, и что-то чиркал в записной книжке. Когда Ирена заметила ему, что работники радио отрываются от масс, он не обратил на нее никакого внимания. Зато вся компания оживленно начала сыпать объяснениями: «Не мешать Удо! На Удо нашло вдохновение! Радио составляет передачу сегодняшнего вечера!»

— Товарищ интендант! — крикнула вдруг обычно молчаливая Моника Кыдар. — Составитель передачи получил свою норму?

— Ничего я ему пока не дам. Посмотрим, посмотрим, что он там состряпал.

Поднялся общий гвалт. Одни считали, что майор Багрицкий прав. Другие — что интендант не на своем месте. Третьи — что тощего Кенка следовало бы по крайней мере накормить. Кто-то хриплым голосом настойчиво просил слова. Кто же был этот наивный человек? Ну конечно, «столп торговли» — так прозвали Эди Кыдара среди знакомых из-за его комплекции и занимаемой должности.

Маленькая, худая Моника Кыдар, предусмотрительно пришедшая на вечер в серых, отлично сидящих брюках, сразу начала нервничать, бормоча про себя, но достаточно громко:

— И он туда же. И чего ему-то лезть! — И доверительно, как своей коллеге, шепнула Ирене на ухо: — Мы вообще могли не попасть сюда. Эди вернулся сегодня вечером из Пярну, такой тепленький, что просто ужас.

Тепленький мужчина тем временем поднялся во весь свой рост, невзирая на плакат, который вывесила Теа: «Стоять в расположении лагеря строго воспрещается!» Стоящего криками заставили сесть. Но он все-таки успел поставить вопрос о Кенке на голосование. Эта процедура понравилась. Особенно понравились всем выборы счетной комиссии и шумный спор — должно ли голосование быть открытым или тайным. За все это время на аскетически худом лице Кенка — главного объекта спора — не дрогнул ни один мускул. Когда десяток людей наперебой, напрягая все силы, стараются стать центром внимания, один человек может добиться этого эффектным молчанием. Кенк к тому же был здесь единственным холостым мужчиной: его жена, химик, находилась в командировке в Кохтла-Ярве, и он мог свободно, не опасаясь критики, дать волю своей фантазии.

Результатов голосования так и не успели выяснить: молчаливый объект всеобщего внимания поднялся, вытащил из-под рояля круглый табурет и сел за рояль, повернувшись к компании боком. Затем он заговорил торопливо, точно валя одно слово на другое, но так как он по нескольку раз повторял слова и целые фразы, то ни одна мысль не пропала.

— Внимание, товарищи, внимание! Сейчас мы все вместе исполним куплеты о сегодняшнем вечере в вигваме Раусов на мотив «Под Пярну в Вяндраских лесах». Мотив, конечно, всем известен, всем известен.

Конечно же, мотив был всем известен.

— Я пропою первый куплет, я пропою первый куплет, рефрен поют все, не так ли, рефрен поют все.

И пение началось в доступном для всех регистре, под весьма приличный аккомпанемент. Куплеты, конечно, начинались с упоминания о звездочке на погонах, которая еще не делает мужчину мужчиной, если он не прошел сквозь огонь и воду. Теа, которая до замужества работала в издательстве и считалась лучшей машинисткой, теперь присваивался титул лучшей хозяйки. Майору Багрицкому оседлавший Пегаса автор советовал быть усердным виночерпием не только сейчас, но и в дальнейшем, на собственном празднике, где будет обмываться его новое звание. Были, конечно, упомянуты и Урметы с их сидолом и Кыдары с их поздним появлением. Досталось немного и майору Алликмяэ, который почему-то держался несколько в стороне от всех. Ему в пример была поставлена его жена Валли, нежно названная маленьким солнышком всего общества. Жене майора Багрицкого, врачу скорой помощи, которая плохо понимала по-эстонски и участвовала в общем веселье лишь застенчивой улыбкой, Кенк посвятил куплет на русском языке. В этом куплете он советовал уже заранее купить сосиски к вечеринке, когда будет праздноваться присвоение нового звания ее мужу. Лидия Багрицкая смеялась чуть не до слез — не столько рассмешило ее содержание куплетов, сколько сделанные автором грамматические ошибки и его попытка срифмовать «сосиски» и «Багрицкий».

Пение куплетов, казалось, стало кульминационным пунктом вечера. Складно написанные строфы сразу запомнились, и компания еще долго перебрасывалась ими, как цветными шариками.

Ирена остерегалась пить вино. Теа несколько раз присаживалась около нее и доверительно шептала на ухо, что во время обеих своих беременностей она вела себя совершенно свободно и ничего плохого не случилось. Но Ирене после долгого затворничества и без того было хорошо находиться среди людей, она считала, что все организовано великолепно. Польщенная хозяйка, которая и сама могла это видеть, сказала, что позже будет кофе, и заторопилась к «столпу торговли». Тот опять собирался встать во весь рост — ему очень хотелось, чтобы все пропели хором песню с начала до конца. Но никакого хорового пения не получилось: все мужчины в это время дразнили майора Багрицкого, который под Сокольниками будто бы по ошибке со своей ротой заехал на лыжах в тыл к немцам и, следовательно, тоже по ошибке, совершил все те геройские подвиги, о которых писала дивизионная газета. Багрицкий, сам шутник, ничего не отрицал, но тряс кулаком в сторону пузатого организатора хорового пения, поскольку именно он выдал тогда его победоносным и проголодавшимся солдатам жалкую пшенную кашу. Кыдар ничего не помнил. Кыдар знал только, что пшено выиграло войну, и он, как бывший интендант дивизии, не позволит сказать о пшене ни одного худого слова.

В этот момент раздался звонок у двери, и Теа бросилась открывать. Слегка навеселе прибыл поздравить подполковника Аугуст Лээс. Шумное внимание, которым встретили высокого гостя, было для него явно привычной вещью. Во всей его манере держаться, в той небрежности, с которой он пожимал руки, в том, как он отмахнулся от объяснений Теа, в том, как он снял туфли и уселся у ног Валли, — во всем сквозило фамильярное превосходство и уверенность, что собравшиеся должны быть счастливы, наконец дождавшись его прибытия.

Сообщение, что он был в бане, следовало, очевидно, принять как извинение за опоздание. Да, он, бывший батрак кулака — «серого барона» в Мульгимаа, не мог себе представить субботы без хорошей парной бани. Но он и вполовину бы так не опоздал, если бы не Урмет. Он виноват, чертов Урмет! Обнаруживать ошибки — это он умеет, а вот сразу известить кого надо — как бы не так! А у самого на столе несколько телефонов. Только на совещании начинает выкладывать...

— Ну скажи, Эйно, чего ты этим хотел добиться? Когда ты...

— Кусти, уважай внутренний распорядок, — крикнула Теа через всю комнату.

— Что?

— Дайте пришедшему из бани мужчине выпить и закусить.

Высокому гостю сунули в одну руку миску с капустой и сосисками, в другую — кружку, наполненную водкой. В это время Теа просвещала его по поводу правил внутреннего распорядка. На бивуаке запрещалось говорить: а) о делах служебных (мужчины) и б) о детях (женщины).

Конечно, Лээсу нечего было возразить, он полностью согласился с правилами, только еще добавил:

— Ты, Эйно, мировой парень и свой парень, но сегодня ты мне подложил свинью. Мы же не успеваем все просмотреть.

Но теперь и Урмет не мог не ответить.

— Откуда же я мог знать? Это во-первых, а во-вторых...

— Никаких во-первых и во-вторых! — повторила Теа уже более требовательно.

— Подожди, я пересяду к тебе поближе, — начал Лээс, приподнимаясь.

— Валли, не пускай Кусти к Эйно, — скомандовала Теа.

Все поддержали Теа — никто не хотел, чтобы компания распалась на отдельные группы. Валли своей мягкой рукой обняла Лээса за покрасневшую шею и пригнула его кудрявую темную голову к своим коленям. Мизансцена выглядела довольно пикантно, но Валли это было позволительно, она умела обращаться с большими мужчинами, как с маленькими детишками.

— Да, да, этот Эйно ужасно плохой мальчишка, — заговорила она, словно убаюкивая его. — Он подкладывает Кустику свинью, но Кустик ее не хочет, Кустик хочет совсем другого — водки и сосисок. Ну, кусай теперь водку, хоп! И хлебай сосиски. А вот еще и кусочек хлебушка. Вот так. А вот еще капусточка, видишь, вот капусточка — народное кушанье из твоих родных мест.

Бывший батрак из-под Вильянди растаял. Удивительно вкусная капуста. Почти что настоящая. Могла бы быть чуть-чуть покислее, а так — ну почти настоящая.

— Нет, ты исключительно замечательная девушка, Теа, — подвел итоги Лээс и окинул взглядом компанию. Морщины на его низком лбу углубились, брови приподнялись. — А Ванды нету? Где же Ванда?

— Об этом я спросила у тебя еще в передней, но ты, буйвол, и не слышишь, когда женщина спрашивает, — насмешливо отрезала Теа под общий хохот.

— Ванда сказала, что она меня ждать не станет, если я еще собираюсь в баню. Очевидно, товарищ супруга рассердилась и отправилась куда-то в другое место. А я думал, она прибыла сюда раньше меня.

Отсутствующая жена Лээса, высокая блондинка, сразу же оказалась в центре всеобщего внимания. Вспоминали ее высказывания и ее контральто, заключали пари — придет она или нет, советовали Аугусту Лээсу ковать железо пока горячо и наслаждаться свободой. Когда насмешки достигли предела, у дверей позвонили. О волке речь — волк тут как тут! Теа побежала в переднюю, оттуда послышались тихие голоса и звонкий смех хозяйки. Компания в комнате притихла. Неужели пришла не Ванда? Казалось, там несколько голосов, но голоса Ванды не было слышно.

Но в тот же момент она сама появилась в дверях во всей своей красе. Ее густые светлые волосы были взбиты в некое экстравагантное сооружение, что и являлось единственным праздничным дополнением к простому платью бутылочного цвета, если не считать блестящих пряжек на черных замшевых туфлях. На нее смотрели с нескрываемым интересом, женщины даже с легкой завистью, как всегда смотрят на тех, кто имеет смелость выделяться одеждой и прической, не опасаясь при этом стать посмешищем. О ней как керамисте сравнительно редко упоминали в многочисленной секции художников-прикладников, но в маленьких компаниях она всегда занимала очень заметное место. Правда, ходили какие-то слухи, что она всему предпочитает общество молоденьких женщин, но эта совершенно не подкрепленная фактами сплетня могла быть пущена каким-нибудь отвергнутым сластолюбцем мужского пола. Сейчас Ванда стояла в дверях величественная, готовая ответить на любую колкость или шутку.

— Подполковник Раус! Встаньте! — скомандовала она на самых низких тонах, в то время как захмелевший виновник торжества уже пытался это сделать по собственному почину. Когда воротник был снова застегнут на все крючки и Раус встал по-строевому (ему единственному было разрешено не снимать туфель, которые, как утверждала Теа, еще ни разу не надевались на улицу), Ванда с глубоко серьезным видом подала знак в переднюю и произнесла повелительно, как королева:

— Внести!

Две со вкусом одетые девушки, никому здесь не знакомые, внесли большую напольную керамическую вазу. Нетрудно было догадаться, что эта кирпично-красная, с разбросанными по ней золотистыми звездочками ваза — произведение Ванды. Раздались бурные аплодисменты. Особенно оживились лица мужчин при виде спутниц Ванды. Одна из них, невысокая шатенка, была настоящая красавица.

Вазу со звездочками торжественно вручили Раусу от имени керамистов Прибалтики, и Теа собиралась поставить в нее розовые хризантемы. Но подполковник, с его серьезным характером, не смог выдержать до конца шутливый тон.

— Такие ценные вещи дарить нельзя, Ванда. Ваза слишком красивая.

— Не цена сделала ее красивой, а любовь одной женщины к этому дому, — отпарировала Ванда и представила компании своих спутниц, художниц из Риги — Риту и Айну. Именно на то, чтобы преодолеть их застенчивость, ушло у нее так много времени. А теперь, как она надеется, благодаря достоинствам и неподдельному радушию Эстонского народа, прекрасные латышки будут испытывать приятные эмоции вместо того, чтобы скучать весь вечер в неуютном номере гостиницы. Последнее ей не надо было и говорить — все служители Бахуса, сидевшие на полу, и без того приняли незнакомых художниц с распростертыми объятиями.

Поспешив в кухню на помощь Теа, Ванда высказала надежду, что она поступила не самым худшим образом, притащив сюда молодых латышек, которых правление секции поручило ее заботам. Ванда была убеждена, что девушкам из Риги вполне стоит показать вечеринку у Теа. Кроме того, она пообещала взять их под свое идейное руководство, чтобы не доставлять хлопот другим.

Хозяйка, старающаяся прославиться своим умением принять гостей, делает это, конечно, для того, чтобы услышать подобное признание своих талантов; поэтому она прервала извинения Ванды, сунув ей в рот «суворовское» печенье и заявив, что Ванда просто превзошла самое себя, когда она эту вазу, эту ценную вазу... Теперь наступила очередь Ванды взять с кухонного столика печенье и заткнуть им рот Теа.

— Ну, ну, не будь мелочной, моя дорогая, — сказала она, обняв Теа за талию, и плавным шагом направилась в комнату.

Веселье было в разгаре. Веселье шумело и трещало на двух языках, как горящий лес, огоньки шуток, ярко искрясь, достигали вершин остроумия. Вился здесь и дымок ревности, невидимый и еле ощутимый, но все же дающий легкое отравление крови. Постепенно общий костер праздника распался на отдельные группы, трио, пары.

За спиной у Ирены возник Вяйно Алликмяэ. Ей пришлось повернуться, чтобы слушать и отвечать. Алликмяэ все время следил за Иреной. Он очень доволен, что Ирена Урмет пришла на вечеринку. Конечно, не плохо было бы, если б она немножко выпила со всеми, иначе повышенное настроение других может опротиветь ей раньше времени.

— Да мне и так очень весело, — уклончиво ответила Ирена.

Сильно захмелевший, но сегодня особенно тихий офицер все же продолжал настаивать. Это уже становилось неприятным. И тогда Ирена сообщила ему нечто такое, чем женщины не так-то просто делятся с посторонним мужчиной. На покрасневшем широком лице Алликмяэ отразилась безграничная нежность.

— Извините, Ирена. Мужчины не умеют видеть. Знаете, вы самое обаятельное существо, какое я только знаю. И Валли тоже. Вы с Валли одной породы, нежные сердца, нежные и теплые сердца. Будьте всегда дружны с Валли, хорошо?

— Ну конечно! Почему вы об этом говорите?

— Так надо, так надо, Ирена.

— Я не понимаю.

— Может быть, скоро поймете.

— У вас сегодня мрачное настроение. Под Иванов день вы были гораздо веселее.

— Иванов день? Ах да! Да, да, мы же праздновал здесь в саду. Да! Тогда я еще был, тогда еще...

Удо Кенк взял на себя непосильную задачу. Он попробовал организовать игры. Напрасная попытка. Лээс и деятель торговли с азартом толковали о линях, лещах, форелях и рыбцах, обсуждали способы лова и вспоминали случаи из своей рыболовной практики. Разделив между латышками свои интендантские подушки, майор Багрицкий сидел у ног девушек и устремлялся к высотам рижской архитектуры. Ванда снисходительно спорила с подполковником — они оба недавно прочитали «Еврея Зюсса», и Роберт Раус никак не хотел понять, зачем эту книгу издали на эстонском языке. Теа услышала, как Моника Кыдар жаловалась Валли Алликмяэ на своих детей. Спеша заглушить недозволенную тему, Теа сама нарушила устав вечеринки: ей захотелось доказать, что излишнее внимание, уделяемое детям, дает отрицательные результаты, и, конечно, самыми близкими примерами оказались ее собственные Ирма и Пийри. Когда они возвращаются от бабушки, с ними совсем сладу нет. Действительно, Удо Кенк взялся за непосильную задачу.

Неожиданно он нашел усердного помощника в лице Вяйно Алликмяэ, но и вдвоем они смогли добиться только минутной тишины, причем и этот момент Теа, вся сияющая, использовала в своих интересах.

— Дорогие гости! Объявляю вечер, организованный хозяевами, оконченным. Начинается второе отделение по программе, составленной самими гостями. Одну минуточку!

Она выпорхнула в переднюю. Через секунду загорелся свет в соседней комнате, куда вела четырехстворчатая стеклянная дверь. Картина, представшая перед глазами гостей, после того как эта дверь раздвинулась, была настолько неожиданной, что все зааплодировали, а Ванда своим звучным контральто подытожила общую оценку: «Теа, ты превзошла самое себя!»

Уже уставшие от сидения на полу, насытившиеся простой пищей и жаждущие кофе гости не могли и подумать, что хитроумная хозяйка переведет их в один миг от закопченного адского котла в райские кущи. Длинный, покрытый белоснежной скатертью стол был заставлен с соответствующими интервалами цветами и бутылками коньяка, принесенными гостями. Но кто же сможет все это выпить! На столе красовался кофейный сервиз, лимон, нарезанный тонкими ломтиками, и вазы с печеньем.

Теа долго хлопала в ладоши, пытаясь прекратить шум переселения, чтобы дать необходимые распоряжения.

— Руки можно мыть и в кухне. Ванная комната, наверное, известна всем. Ванда, Моника, покажите латышкам...

Ох, как прекрасна эта жизнь!

Дом, в котором сегодня собрались гости, раньше принадлежал представителю какой-то бельгийской компании. Высокооплачиваемый делец выстроил его в 1935 году. Комнаты были распланированы исходя из потребностей семьи в три человека, почти не предусматривалась возможность того, что дочь, выйдя замуж, останется жить дома. На этот случай во втором этаже имелись лишь две комнаты, которые занимала сейчас, как самостоятельный жилец, бывшая прислуга директора, тетя Махта. Она предпочла на время праздника вместе с маленькими Раусами отправиться к матери Теа — факт, который проливал некоторый свет на взаимоотношения бывшей служанки бельгийского представителя с нынешними соседями по квартире. Но это было несущественно. Казалось, сам дом, со всеми его удобствами, способствовал мирному сосуществованию его обитателей.

В большой комнате кто-то уже успел свернуть ковер, уверенная рука Кенка нашла по радио какую-то французскую станцию, которая сейчас же пообещала передавать прекрасные танцы для влюбленных.

Ирена почувствовала на своей талии грубую, как бревно, руку, и ей пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить некоторое расстояние между собой и пузатым Кыдаром.

— Теа Раус мастерица на всякие выдумки! Мировую гулянку устроила! — пыхтел вошедший в раж Фальстаф.

Пожалуй, Ирена единственная из всех гостей с удовольствием очутилась бы уже дома и вытянулась под одеялом. Она даже, переглянувшись с Эйно, начала было собираться, но тут рядом очутился Алликмяэ со своими странными речами, а затем Теа распахнула новые ворота праздника, через которые надо было пройти, хотя бы из вежливости.

Перед тем как сесть за стол, Ирена и Алликмяэ случайно еще раз остались с глазу на глаз в углу большой комнаты.

— Прекрасная Ирена, я говорил с вами как слегка подвыпивший человек. Вы меня не поняли, верно?

— Нет, почему же... — опять уклонилась от ответа Ирена.

— Все это очень серьезно, все это страшно необходимо. Ох, черт... В человеческой душе не должно быть места состраданию.

— Как так?

— Да, не будь его, все оказалось бы просто, как арифметика. Знаете, об этом разговоре, о том, что я вам о Валли... никому не говорите, ладно?

— Мне тоже кажется, что...

— Даже Эйно не говорите. Если он что-нибудь заметил, скажите — Алликмяэ был пьян, объяснялся в любви. И при этом вы не соврете. — Он попытался вызвать на своем лице нежную улыбку.

Его признание и улыбка показались Ирене настолько пошлыми, что она, не сказав ни слова, повернулась к нему спиной и пошла в другую комнату, где Теа отважно пыталась устроить «пестрый ряд». Ирена, единственная трезвая женщина во всей компании, почувствовала глубокую усталость; в подсознание закралось какое-то дурное предчувствие. Ей не нравились восклицания Аугуста Лээса, обращенные к ее мужу, и взгляды из-под морщинистого лба, которые он бросал на Эйно. Что произошло между ними, можно было выяснить только дома. Да еще этот Алликмяэ. Как можно так напиваться — уже и сам не знает, что говорит.

Только в половине второго явилась возможность уйти домой. Как назло, Алликмяэ с женой тоже собрались уйти вместе с Урметами. По дороге к бульвару Свободы, где они надеялись поймать такси, Вяйно выкинул совсем неприятную штуку. Заметив у забора двух застывших в воинственных позах котов, он выхватил из кармана револьвер и два раза выстрелил в воздух, испугав Ирену не меньше, чем котов. Валли очень рассердилась.

— Словно мальчишка. Что ты стреляешь на улице!

А Вяйно невероятно позабавило, что стрельба примирила двух смертельных врагов.

— Видали, как они помчались? Оба в одну сторону. Нет, они уже... они поняли, что есть кое-что пострашней, чем драка.

— Начни еще тут философствовать, — сердито заметила Валли и взяла Ирену под руку. — Перепугал Ирис до полусмерти.

— Я, конечно, должен был предупредить, но тогда ты не разрешила бы мне стрелять. Я хотел, чтобы у котов появился внешний враг. Эйно, как ты думаешь, дядя Сэм помирился бы с нами, если бы на Землю напали марсиане?

— Ты еще спрашиваешь. Однажды для этого оказалось достаточно оси Берлин — Рим — Токио.

— Верно. У тебя всегда готов ответ.

Машину с зеленым огоньком пришлось ждать недолго. Ехали в полном молчании. И вдруг Алликмяэ сказал неожиданно ясным и громким голосом:

— И дернуло же меня бабахать! Теперь придется чистить машинку.

— Ничего ты сегодня чистить не будешь, сразу ляжешь спать.

— Сегодня? Сегодня уже воскресенье. Ты права, Валли, сегодня я ничего не буду чистить. Время еще есть, еще есть время.

— Не засыпай, не засыпай в машине, скоро будем дома.

— Валличка, ты не поняла. Это я от нежности.

— Ах, от «нежности»! Тогда другое дело. Ну вот, так этой глупой головушке удобно.

— Так — да, так можно мчаться в бесконечность.

— Ну вот и наша бесконечность, улица Кингисеппа.

— Эйно, ты опохмеляться будешь?

— Ну идем же, Вяйно, все устали.

— Подожди!

— Да знаешь, я как-то не привык, — сказал Эйно, протягивая руку на прощанье. — И мне надо еще писать статью.

— А я сегодня тоже не буду опохмеляться. Еще добавлю. Зато в понедельник опохмелюсь. Прощайте, друзья!

В квартире было прохладно. Истопник, видно, тоже загулял. Удивительно, в бойлере оказалось довольно много теплой воды, и они оба смогли принять душ.

— Почему Лээс сердит на тебя? — спросила Ирена, стоя у зеркала и приводя себя в порядок перед сном.

Эйно с нетерпением ждал жену, которая казалась ужасно медлительной. Говорить ему не хотелось, поэтому он небрежно буркнул, что Лээс любит болтать и делать из мухи слона. Втайне Урмет чувствовал, что дело обстоит совсем не так.

— Кажется, я начинаю стареть, — заметила жена.

— Что это вдруг?

— Знаешь, мне не нравятся эти кутежи.

— Кому они нравятся. Ну, ложись уже скорей, старушка моя.

Наконец Ирена забралась под одеяло рядом с мужем, тот сразу же обнял ее.

— Теа все-таки беззаботная женщина. Говорит, что во время беременности свободно пила, и агитировала меня тоже. Но я не могу быть такой беспечной. Срок приближается... Смотри, какие уже у меня груди!

Они поцеловались. Успокоившись, Эйно сразу же уснул, а для жены наступил тот час переутомления, когда мысли, мешая уснуть, хаотично носятся, как испуганные букашки.

Роды. Первые роды, это может быть так страшно. Теа, кажется, не боялась. Верно, и нельзя бояться. Будь как будет. Ведь все рожают. Если опасаться того, что случается изредка... Княгиня Болконская... Ах, в литературе вообще слишком часто встречается смерть от родов. Если в произведении не находится места для образа матери или у автора нет желания найти ему место, то она умирает уже при рождении героя. Самый простой выход. В действительности же умирают очень редко, особенно теперь, когда есть специальные больницы, врачи-специалисты. Надо спать и не думать. Почему этот скуластый Алликмяэ вел такие противные речи? Может быть, ему Валли надоела? Но у них, кажется, очень хорошие отношения. Валли действительно симпатичная, единственная вполне симпатичная женщина во всей этой компании. Если бы чаще с ней видеться... Вечеринок недостаточно для дружбы. Странно, в последнее время Айта не звонит. Время идет так быстро, странно подумать. А вдруг Айта с Вамбо... В тот раз они так и не поговорили с Вамбо. Может быть, и лучше, что не поговорили. Он человек не мелочный, знает, как неловко было ей, пригласившей его в гости, и едва ли обвиняет ее. Да и некогда ему, наверное, думать о таких пустяках. Все-таки далеким и чужим человеком кажется он. Эйно прав. Не совсем. Не во всех пунктах, но в главном он прав. Его ценят. Этот Алликмяэ, его друг... Ох, и зачем он испортил такое хорошее впечатление своим противным приставанием. Нет, девочка, надо спать, спать! Завтра предстоит упаковка вещей. Теперь все придется делать торопясь. Как красиво на новом месте! Похоже, Теа гордится своей квартирой. Она и не догадывается, какой великолепной станет новая квартира Урметов. Да, а вот Айта живет в крохотной комнатушке, в жалкой хибаре, которую еще собираются капитально ремонтировать. У Вамбо вообще нет своей комнаты: десять человек в одном помещении.

Ирена захотела посмотреть, который час, и пошарила на тумбочке, ища спички. Подождала, пока муж повернется на бок и снова успокоится, и чиркнула спичкой. Было четверть четвертого.

Пуур и Луми ввалились в общежитие только после пяти. Раздеваясь, они тяжело топали и хвалились, что пойдут в утреннюю смену. Часочек поспать — и довольно.

Эти свиньи даже не погасили верхнюю лампочку. Пальтсер так и не смог больше уснуть. Ему не хотелось вылезать из постели и идти к дверям, чтобы нажать выключатель. В конце концов, не все ли равно — в темноте или в освещенной комнате думать свои грустные думы.

Прохладного сочувствия главного инженера оказалось недостаточно, чтобы организовать опыты, а беспокоить его из-за всяких мелких препятствий было неловко. Если бы аппарат построить в своем цехе, не было бы другой заботы, как следить и сравнивать взятые для опыта матрицы, штампы и режущий инструмент. А сейчас приходилось непрерывно бороться со всякими препятствиями, работая в единственном, очень тесном помещении, совсем не приспособленном для проведения опытов. Особенно придирались к нему лудильщики из второй смены. Монотонная, требующая точности работа перед раскрытыми дверцами пылающих газовых печей взвинчивала их нервы. Очевидно, это они вылили масло из ванны и спрятали ее в гальванике. Если бы Тралль в пятницу не пошел туда, чтобы поставить бутылку с молоком под струю холодной воды, кто знает, как долго они искали бы ванну по всему заводу. А теперь кто-то спер кабель. Мелкие, но крайне раздражающие происшествия, на которые мастер цеха никак не реагирует, только плечами пожимает. Он, мол, видел уже столько всяких рационализаторов, что сыт ими по горло. Если бы этот бык догадывался, что здесь один рабочий под вывеской рационализации метит куда выше, что его главная цель — исследовать некоторые свойства магнитного поля, что этот рабочий хочет со своим собственным лукошком пройтись по огромному убранному картофельному полю, которое зовется физикой... Ого, как бы он тогда заговорил!

Пальтеер вздохнул и взял с тумбочки письмо матери, чтобы еще раз перечесть его и написать ответ. Известия, приходившие в последнее время из родного дома, нисколько не поднимали настроение. Вот и это:

«Дорогой сын!

Твое письмо получила на прошлой неделе. Сегодня у меня свободный день и есть время написать ответ. Если ты пишешь, что у тебя все хорошо, то я должна этому верить. Главное — был бы сам доволен и здоров. Семейство Рейматсов посетил Косец. Старой хозяйки уже нету на свете. Похороны в воскресенье, хорошо, если б ты смог приехать. Теперь в деревне осталось так мало молодых мужчин, что даже наши гробы нести некому.

Я пошла на работу в коровник. Просто страшно смотреть, как скотина голодает, а председатель целыми днями сидит в задней комнате лавки. Если бы Хельме Сассь не был бригадиром, не стоило бы и ехать за трудоднями с тележкой. Немножко ячменя и ржи все-таки получила. Отруби кончаются. Не знаю, когда найду время съездить на мельницу.

Вообще-то одинокой женщине в колхозе лучше. Когда я вспоминаю последние годы нашего хутора, как ты приезжал из Тарту в спешке убирать хлеб и как мы выбивались из сил на покосе, даже сейчас страшно делается.

Денег мне не присылай. Жизнь в городе дорогая, да и много ли ты зарабатываешь. В прошлом месяце Сайма прислала тоже. Много ли мне надо. Даже те деньги, что выручила за бекон, до сих пор лежат нетронутые. Главное, чтобы у вас в городе все шло как полагается и чтобы вы были сыты. Я в эти столовки никак не верю, будь то на заводе или где угодно. Я как-то писала Сайме, чтоб она и для тебя хоть раз в день готовила, но Пауль не согласен, да и ты сам вряд ли захотел бы.

В общем, все идет по-старому, на здоровье не жалуюсь. Жду лета и радуюсь, когда со стрехи капает. Летом опять хоть ненадолго приедете. От Мурсе хотя бы та польза, что здесь можете несколько недель подышать деревенским воздухом и поправиться.

Пиши поскорее, до свидания. Мама».

Пальтсер сел на край кровати, достал бумагу и ручку и, завернувшись в одеяло, начал быстро нанизывать строки о своих успехах и прелестях беззаботной жизни. На похороны старой хозяйки Рейматс он все равно не успел бы, письмо пришло только в воскресенье утром, к тому же он давно стал совсем чужим и для Рейматсов и для других отдаленных хуторов, — настоящий блудный сын. Отруби, конечно, вопрос важный. Неужели нельзя организовать поездку на мельницу таким образом, чтобы кто-нибудь один отвез зерно нескольких хозяев? Например, Кийтаре Аугуст? Или, может быть, он ушел на шахту, как грозился летом?

Надо бы писать более крупными буквами — матери читать легче и письмо выглядело бы длиннее. Странное дело. Письма матери становятся все длиннее и длиннее, а письма сына все короче. Как будто одни набирают силы за счет других. Или в письмах заключены только ожидания и надежды, которые у матери наливаются соками земли и капелью, а у сына усыхают здесь, в городском шуме?

Когда Пальтсер и Тралль пришли утром на завод, они увидели перед двухэтажным зданием цеха экспериментальных инструментов директора и главного инженера, оживленно беседовавших между собой. Наверное, что-то случилось: так рано утром их никогда еще не видели на территории завода. Идущие мимо рабочие невольно обращали взгляд к крыше цеха, туда, куда посматривали директор и главный инженер. Никаких признаков аварии не было, и опытные рабочие могли прийти только к одному выводу: предстоит перестройка или, вернее, надстройка цеха, которая, очевидно, требуется крайне срочно. Так и сказал, сворачивая к механическому цеху, Тралль.

Переодеваясь в спецовку, Пальтсер боролся с собой. При таких обстоятельствах беспокоить главного инженера не особенно разумно. Но если на заводе начинается реконструкция и руководство устремляет внимание на этот перегруженный цех, то сейчас самое время напомнить, подтолкнуть или, по крайней мере, выяснить, насколько будут реализованы старые планы и учтены ли в новых планах пожелания, высказанные в прошлом.

Внутренняя борьба, продолжавшаяся и за станком, кончилась логическим выводом: если начался период спешки, он будет продолжаться и завтра, и послезавтра и так далее. Незачем откладывать неприятный разговор с сегодняшнего неблагоприятного дня на завтра или послезавтра, которые едва ли будут более подходящими. Пальтсер выключил ток, заправил под блузу испачканный маслом шарф и бегом устремился через двор в контору.

Главный инженер Юкс сидел один в своем кабинете, разложив на столе старый испачканный чертеж. Погрузившись в свои мысли, инженер постукивал по нему логарифмической линейкой, которую держал в левой руке, как ложку. На вошедшего он не обратил никакого внимания.

Пальтсер догадался, что сейчас будущая точная калькуляция проекта принимает первые туманные контуры. В подобные минуты всякий посторонний разговор кажется комариным писком, от которого нервный человек пытается отмахнуться резким движением, натура же более спокойная — полным невниманием. Инженер Юкс относился к последней категории. Но нетерпение и любопытство не позволяли Пальтсеру ждать лучшего момента. Кроме того, ему казалось, что именно сейчас надо задать вопрос, который должен быть отражен в предстоящих расчетах.

Значение завода растет. Поэтому никак нельзя мириться с таким устарелым узлом, как нынешнее помещение для закалки. Оно превратится в настоящее узкое место, если на него не будут выделены средства. Если речь идет о пристройке, то интересно знать, принято ли в расчет устройство высокочастотной установки? Ведь если не теперь, то через четыре—пять лет создастся положение, когда невозможно будет себе и представить помещение для закалки без нагревательного аппарата, работающего на высоких частотах.

Инженер Юкс взял из-под проекта толстую пачку бумаг, покопался в них, нашел то, что искал, и поманил нервничающего посетителя поближе.

— Почитайте, Пальтсер, почитайте этот документ. Как видите, наконец получим долгожданное сокровище.

От радостного волнения Пальтсер покраснел. Такого ошеломляющего сюрприза он никак не ожидал. До сих пор дело стопорилось из-за огромной стоимости аппарата. Теперь, казалось, все заботы будут разрешены разом. Лудильщики смогут отправить свои газовые печи в засолку и наконец-то начать работать по-человечески. И закалка точных деталей примет теперь совсем другой вид. Быстрота и точность уже не за горами.

— А где же его установят? — спросил Пальтсер, едва сдерживая волнение: огромный аппарат мог отнять у экспериментатора даже его нынешний жалкий уголок, но при удачном размещении мог стать и прекрасней базой для опытов.

— Это — пустое дело. Тут сейчас такая стройка заварится, что только держись.

— Ясно. Во всяком случае в нынешнее помещение для закалки аппарат не поместится. Три газовых печи по крайней мере следует сохранить, а если разломать старый горн, площади все равно не хватит.

Главный инженер вдруг поднял усталые глаза и воззрился на стоящего у стола человека, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Подождите-ка, но ведь вас... в субботу был разговор... гм... Вас вызывали в отдел кадров?

— В отдел кадров? — Пальтсер застыл в напряженной позе. — Нет. Я ничего не знаю. А в чем дело?

При упоминании об отделе кадров у «человека с прошлым» екнуло сердце, хотя он и не знал за собой никаких новых грехов. Он вспомнил, с какой точностью выполнялись все формальности при его поступлении на завод, и несколько успокоился.

— Я зайду туда?

— Ну, если вас еще не вызывали... Не знаю, может быть, следует подождать.

— Естественно. Конечно. Извините, что побеспокоил.

— Да нет, ничего. Я вас очень хорошо понимаю.

Пальтсер побежал обратно со смутным чувством. На лице Юкса трудно было что-либо прочесть. Возможно, он не хотел болтать об известном ему секрете, пока отдел кадров не скажет свое слово. К увольнению с завода, казалось, нет никаких причин. Следовательно — перевод на другое место. Ничего иного как будто не могло случиться.

В дверях цеха он столкнулся с мастером смены.

— Вы из кадров?

— Нет. Я был у главного инженера.

— Ага. Тогда знаете что, идите сейчас же в кадры.

Пальтсер повернулся и теперь уже нормальным шагом направился в контору. Какое-то глубокое предчувствие начало создавать фантастическую картину повышения. Терять соседство помещения для закалки инструментов совсем не хотелось. Но все руководящие должности в цехе экспериментальных инструментов заняты. С точки зрения опытов лучше всего работать поближе к автоматическим штампам, туда приходит больше всего материалов для опытов. В свое время он говорил об этом с Юксом. Очевидно, Юкс запомнил. Но нечего радоваться преждевременно. У Юкса других дел немало, и никогда не бывает в точности так, как поначалу думается или хочется. Во всяком случае, что-то должно измениться, и едва ли в худшую сторону. Все-таки выстоять восьмичасовую смену у станка ради зарплаты, а потом вместе с лудильщиками второй смены возиться в переполненном помещении — это не база для творческой работы. Жизнь развивается. Завод расширяется и — высокая частотность, высокая частотность! Не слишком ли много хорошего сразу? Разумнее предположить, что случится нечто плохое. Может быть, какая-нибудь работа в отрыве от завода? В таком случае надо будет заартачиться, ведь тогда все опыты пропадут зря. Ну, что еще?

Пальтсер стоял в коридоре и судорожно пытался думать о худшем исходе. Не для того, чтобы, думая о плохом, втайне надеяться на лучшее, как это часто делают мнимые скептики. Ему просто неловко было думать о какой-либо руководящей или контролирующей должности в цехе экспериментальных инструментов, поскольку такая должность, дающая лучшую возможность для организации опытов, связана все-таки с повышением, а серьезный работник начинает думать о нем лишь тогда, когда соответствующее предложение уже ему сделано.

Будь что будет.

В канцелярии, заставленной шкафами и столами, сидела худая пожилая женщина. Прямые седые волосы с отдельными темными прядями ложились на воротник вязаной кофты. Острый крючковатый нос опускался почти до тонкой верхней губы, и все ее костлявое лицо напоминало голову птицы. Поэтому могло показаться удивительным, что, заговорив, она не каркнула, а произнесла мягко и нараспев:

— Пальтсер Вамбо Херманович?

— Да.

— У вас отец и брат за границей?

— Возможно, так.

— Что значит — возможно?

— У меня нет с ними никакой связи с тех пор, как они уехали...

Казалось бы, Пальтсер должен быть достаточно опытен в формулировке таких ответов. Но он почему-то говорил медленно. Наверное, потому, что мысль его была занята вопросом: зачем они опять об этом спрашивают?

— В то время моря были минированы и шла война, — добавил он в пояснение.

— Значит, вы до сих пор ничего о них не знаете?

— Нет, ничего. Все написано в анкете.

— Да. Написано. Но ведь они состояли в «омакайтсе», этого вы не указали.

— Но я-то там не состоял.

— Вы служили в немецкой армии.

— Это у меня указано. Сведений о других не требовалось.

— Могли написать об этом в автобиографии.

Пальтсер не отвечал. Молчание не всегда означает согласие. Отец и брат всю жизнь были ярыми националистами, и их мелочность и жестокость вызывали в молодом математике чувство отвращения еще тогда, когда все жили под одной крышей. Теперь об этих двух мужчинах остались лишь обрывки воспоминаний. Почему он должен связывать их биографии, их мелочные идеалы со своей биографией и со своими идеалами?

— Я могу заново написать автобиографию, так, как это желательно. Но едва ли я сам от этого стану лучше или хуже.

— Видите ли, Пальтсер, мы не можем вас держать на заводе. Вы живете в заводском общежитии?

— Да, — ответил Пальтсер глухо, уже зная, что здесь, в этой комнате, нет смысла терять время. Сразу же к Юксу, сейчас же.

— Вам следует учесть, что и место в общежитии автоматически подлежит освобождению.

— Я знаю. Только я не понимаю... Если на «Вольта» я пошел по собственной инициативе и позже там новое руководство сочло, что... Но ведь сюда меня направили по письму министра. Все было в порядке. Что же еще? Разве я в чем-нибудь изменился?

— Неужели обязательно вы должны были измениться?

Большей откровенности едва ли можно было ожидать от начальника отдела кадров. Спорить здесь совершенно бесполезно. Робот получил откуда-то задание и выполнял его, выполнял с педантической точностью.

Главный инженер находился в кабинете директора. Оттуда доносился многоголосый хор совещания, и кареглазая, улыбающаяся мамаша Ундла, сидя за пишущей машинкой, предсказала, что ждать придется по крайней мере часа два. Но как раз когда Пальтсер собрался уходить, даже не зная, куда идти и что делать, дверь директорского кабинета, обитая дерматином, распахнулась и главный инженер устремился в коридор. Ему нужно было найти что-то у себя в столе и вернуться на совещание. Тут-то он и заметил стоящего в коридоре Пальтсера.

— Вам все-таки дали расчет, да? — Он резко остановился и впился в Пальтсера своими выпученными глазами.

— Так мне сказали, и я не понимаю...

— Я, черт побери, тоже не понимаю. Сделал все, что возможно. Не вы один. Завод получил особый заказ, не каждому можно его видеть.

— Тогда понятно. Но... я же не закончил опытов.

— Этими опытами, очевидно, вы и привлекли к себе внимание. Болваны всегда бьют кулаком, если чего-нибудь не понимают. Ну, да что там. Я уже говорил там, где мог. Выходит, мое слово в этом деле ничего не стоит. Сейчас мне некогда. Но вы поддерживайте со мной контакт. Позвоните или оставьте свой адрес.

— Я еще не знаю... Я сейчас в общежитии.

— Ох ты, дьявольщина! Ну ладно, как только где-нибудь обоснуетесь, сразу сообщите. Я попробую вас устроить на верное место.

Обещание хорошего человека имеет большую ценность. Оно не поднимет упавшего, но несколько смягчит удар при падении.

На защищенной от ветра улице мартовское солнце играло с сосульками. Редкие капли падали с крыш здания конторы на блестящую ноздреватую полоску льда, намерзшую здесь за несколько дней.

Ясная погода. Свежий воздух. Воздуха отнять никто не может. Только смерть. Вот как ужасна смерть, она не дает человеку даже воздуха. Но человек, который в ясный весенний день вдыхает свежий воздух, с каждым вздохом ощущая, как кислород проникает в кровь, — этот человек жив. У него есть планы. Поначалу самые крошечные: сесть в трамвай и поехать куда-нибудь, где нет поблизости электростанции, где воздух еще яснее и свежее, где, шагая вдоль берега, можно собраться с мыслями, чтобы составить планы побольше. Стоять бездумно, смотреть на суетящихся людей, слушать шум шагов, прислушиваться к рожденному различными скоростями хаосу ритмов, у которого своя цель, своя сумма целей, — этого нельзя себе позволить надолго. Тут ты либо берешь и себе одну из этих целей и начинаешь спешить, спешить, либо идешь и находишь место, где общая сумма различных целей предстает в менее концентрированном виде, где она не так сильно напоминает, что тебя оттолкнули в сторону.

Снова в стороне! Как долго это может продолжаться? Неужели диктатура пролетариата уже не решается ставить себе на службу толковые головы из среды мелкой буржуазии? Раньше она использовала их, и довольно успешно. Она выбирала добровольцев даже из дворян. Что же предпринять, черт побери!

Пронзительно скрежеща на повороте, подошел трамвай. Пальтсер вдруг поймал себя на том, что мысленно произносит: «Что бы ни случилось — мы всегда будем вместе, Таллин!» С горькой улыбкой сел он в трамвай. За тридцать копеек он получил в свое распоряжение парк Кадриорг, свежий воздух и полоску берега, откуда открывался вид на затянутый дымной вуалью город. Крупнейший в республике центр промышленности и науки... Должна же быть в этом городе какая-то фабрика, какая-то мастерская и, конечно же, какая-то комната или хотя бы угол для человека, стоящего на набережной с застывшим на лице гневом, в распахнутом темно-синем пальто, широкие полы которого треплет ветер.

День переезда на новую квартиру — это всегда день, когда обнаруживается и беспощадно уничтожается какой-то ненужный хлам, никчемные книжки, брошюры и бумаги. Удивительно, сколько ненужного накапливается в доме с годами. Бутылочки из-под лекарств, коробочки, обувь, которую не стоит уже нести в починку, лоскутки, возвращаемые заказчику пошивочными мастерскими, вышедшие из моды шляпы, тетрадки, сохранившиеся со времен изучения иностранного языка, вырезки из газет, номера старых журналов... А кухня! Посуда, кастрюли, сковороды. Куда их уложить? А мелочи из ванной комнаты!

Судьбу половины вещей Ирена решила бы сама, если бы одна упаковывала вещи. Но Эйно был близко, а у нее уже выработалась привычка спрашивать его совета, потому что Эйно решал очень быстро и, конечно же, правильно.

— Скажи, что сделать с этим летним платьем, едва ли я буду его носить.

Стоя на коленях, Эйно увязывал очередную пачку книг, ему некогда было даже взглянуть. Но ответ был дан незамедлительно:

— Возьми с собой, оно ведь места не занимает.

— Я тоже так думаю. Пригодится, хотя бы на тряпки.

Через некоторое время в беспомощных руках Ирены оказалась связка ношенных галстуков.

— Выбрасывай!

— Мне тоже так казалось.

Но затем ей на глаза попалась в стенном шкафу пыльная подставка для новогодней елки.

— Оставь ее здесь, она и раньше тут была.

— Была? Какая у тебя хорошая память.

— Во всяком случае не помню, чтобы я делал подставку для елки.

— Ну и пусть остается здесь, как дух дома. А скажи, что мне делать с этим?

Муж бросил быстрый взгляд на изношенные коричневые туфли жены, и тут же последовал приговор:

— К чертям!

Иногда устраивали перекур.

— Каким ты себе представляешь наш будущий сад?

И в этом у Эйно не было никаких колебаний. Выращивать морковь, капусту он не собирается, а если у стариков и проявятся земледельческие склонности, то песчаная почва Нымме сама подскажет им верное направление. В саду нужно посадить неприхотливые и красивые цветы. Известняковые плиты, посыпанная песком дорожка, кое-где даже кустики вереска. Позже надо обязательно построить маленький бассейн — озерцо с естественными очертаниями, а около него посадить ирисы.

— Ирисы? — серьезно спросила Ирена.

— Да, моя Ирис, именно ирисы, — ответил Эйно с нежной улыбкой, но его лицо сразу стало озабоченным. — Жаль, у нас в Вана-Сиркла их не выращивали. Боюсь, что старикам захочется привезти оттуда разные другие многолетние цветы, и попробуй им объяснить, что стильно, а что нет.

— Ах, зачем заранее беспокоиться. Там так много земли и свободного места! Интересно, я бы никогда не поверила, что буду жить в таком красивом доме. Просто неловко.

— Неловко? Почему неловко?

Ирена ответила не сразу: ведь в ее скорбный день она сама выразила желание, чтобы они больше никогда не говорили о Пальтсере. Но сейчас она невольно подумала о том, как Пальтсеру живется в общежитии, и от этого возникло, чувство неловкости.

— Видишь ли, Эйно, не все живут в таких условиях.

— Верно, — ответил Эйно после долгой паузы, разглядывая опустевшие книжные полки. — Не все живут в таких условиях. Но что мы можем поделать в данный момент?

— Мы, конечно, ничего.

— А во-вторых, взгляни с моей точки зрения — разве у меня есть все, чего я хотел бы? Ты изучаешь специальность. А я только мечтаю об этом, потому что мне всегда доставался такой воз, что еле сил хватало тянуть.

Целая полка книг по экономике ожидала упаковки. Эйно собирал их в течение многих лет, но успевал лишь перелистать, дальше дело не шло.

— Вот они — стоят и пыль собирают, — прибавил он с глубокой грустью.

Ирена поднялась с дивана и, подойдя сзади к сидяшему в кресле мужу, обвила его шею руками.

— Иногда мне так жаль тебя.

— Но ведь так и есть, Ирис, чего там скрывать. Я не брюзга, но порой горько делается. Не хватает времени ни во что углубиться. И так постоянно. Сначала в ЦК. Ты же знаешь, как меня там заездили, затыкали мною все дырки. После партшколы я сразу решил: как только освоюсь в министерстве, подам документы в политехнический институт. А потом попал на нынешнюю работу. Если б ты знала, что мне пришлось проделать, чтобы хоть как-то ориентироваться в этой каше.

— Значит, этой осенью ты еще не решишься начать?

— Теперь-то я уже знаю, что к чему, и работа более или менее налажена, можно бы попробовать, но...

— Что — но?

— Уже намекают на новое назначение.

— Опять? Куда?

— Совет Министров.

— Послушай, неужели ты не можешь им объяснить? Если так пойдет дальше, ты останешься на административной работе, без специального образования. Что это за перспектива?

— Кому я пойду это объяснять? Да и каким образом, если я сам прекрасно понимаю, что эти перемещения до сих пор были достаточно обоснованы. Когда занимаешься кадрами, неизбежно сам начинаешь понимать и других, кто, так сказать, распределяет кадры. Это не просто. Самые противные типы — те, кто в личных интересах не хотят идти туда, где они больше всего нужны, или сторонятся той работы, на которую они способны. Не хочется быть таким. Не хочется, и все-таки, как видишь, иногда душа болит. А ты говоришь о квартире. Что значит одна квартира! Если мне наваливают на шею кучу служебных забот, имею же я право требовать, чтобы мне облегчили заботы личные. Просто для того, чтобы работать продуктивнее. Я перевезу в город больного отца, у меня будет одной заботой меньше. Это поняли и дали нам квартиру, отвечающую нашим потребностям.

— Ты, конечно, прав, Эйно.

— И все-таки...

— Нет, определенно, ты прав. Меня только беспокоит, что тебя снова переводят. Я знаю, что это значит.

— Пока не следует нигде говорить об этом.

— Ну конечно, я же у тебя не какая-то начинающая жена! — Ирена попыталась шуткой отделаться от трудной темы. Сейчас не время было говорить о тревогах и заботах. Грузчики ведь не станут носить скарб в неупакованном виде. Для них надо подготовить ящики и свертки.

Около шести часов вечера зазвонил телефон. Ирена побежала к нему из другой комнаты. Она боялась, что мужа куда-нибудь вызовут, и готова была соврать, что Эйно Урмета нет дома. Но он уже успел сам взять трубку.

Теа Раус становилась почти невыносимой. Только вчера вечером она полчаса болтала по телефону о том, как продолжалась вечеринка после ухода Урметов и Алликмяэ. Все это, конечно, под вежливым предлогом — узнать, как ее гости добрались домой. Сегодня с ней, видимо, что-то случилось, она говорила так тихо, что Эйно приходилось просить ее повторить сказанное. Но когда в конце концов из ее сбивчивых фраз стала понятна суть известия, Урмет невольно спросил:

— Это правда?

Конечно, правда. Такими вещами не шутят.

Вяйно Алликмяэ уже нет в живых.

Эйно положил трубку на рычаг.

— Что случилось? Сядь же наконец, на тебе лица нет.

Эйно опустился на стул, но там стопкой лежали тетради, и он снова поднялся.

— Теа звонила...

— И что?

— Ужасное несчастье. Алликмяэ...

— Алликмяэ?!

— Вчера вечером он снова пришел к Раусам, совсем пьяный. Сегодня перед обедом стал чистить свой револьвер. Валли была в магазине...

— Он застрелился! — воскликнула Ирена глухо.

— Чистить оружие после того как два дня пил! — Эйно поднялся. Он словно догадался о чем-то. — Эти проклятые кошки!

— Какие кошки?

— Кошки там, на улице. Не будь этих кошек, едва ли он стал бы сегодня чистить пистолет.

Ирена сидела на краю кушетки, обеими руками держась за сердце. Только теперь она поняла, о чем думал этот скуластый человек, когда бормотал свои странные просьбы. Будьте всегда дружны с Валли, никому не говорите об этом, даже Эйно. Это было его завещание.

— Бедная Валли!

— Она сейчас у Раусов.

— Мы сейчас же поедем туда.

— Да. Если ты в состоянии.

— Я? Подумай только, что должна сейчас переживать Валли!

— Она, по словам Теа, не в себе. Мы должны поддержать ее, чтобы она скорее оправилась.

— Да. Поедем скорей.

Они добрались трамваем до центра, втиснулись в переполненный автобус. Пока ехали, каждый думал о своем. Эйно все еще не мог отделаться от чувства злости на водку и кошек, чувства такого мелочного на трагическом фоне смерти. По его мнению, тут завязался узел катастрофы. Если бы в ночь на воскресенье не пили водку, ничего не случилось бы. Не окажись на улице эти проклятые кошки, Вяйно Алликмяэ не лежал бы сейчас в морге. А Ирена несла в себе гнетущую тяжесть тайны. Она знала больше других, она могла спросить: почему? Почему он это сделал? И почему доверил свою страшную тайну Ирене Урмет, слабой женщине, которая успела в первом же порыве крикнуть, что Алликмяэ покончил с собой. Эйно не обратил на это внимания. Он не должен узнать правду никогда, так лучше для него, так лучше для всех. Желание покойного, его завещание, каким бы странным оно ни было, священно. Бедная Валли, она тоже никогда не должна узнать правду.

Они шли по знакомой улице.

— Вот здесь эти проклятые кошки и поджидали.

— Да, роковые кошки, — ответила Ирена, не разжимая губ.

Ах, как громко прозвучали в ту ночь выстрелы. Какая грубая шутка! Но этот человек вовсе не шутил. Все было учтено, уже тогда он заметал вокруг себя следы, он шел навстречу смерти, которой хотел придать вид несчастного случая.

Каждая мелочь вдруг обрела огромное значение. Как же все это было? В машине ехали молча. Эйно сидел впереди, Ирена сзади слева, рядом с ней Алликмяэ. Вяйно вдруг сказал, что из-за кошек придется чистить пистолет. Позже он опустил голову на грудь Валли и сказал, что так он мог бы ехать в бесконечность. Идущий на смерть не говорит обычным языком. Во всем намеки, прощание и заметание следов. Они в воскресенье собирался пить. Кто бы мог различить в этой похвальбе страшную мысль? Почему он это сделал? Что загнало его в тупик? Невозможно, невозможно поверить, чтобы такой человек совершил какую-нибудь гадость, от которой пришлось бежать в последнее для человека убежище. Пресыщение жизнью? Невероятно!

Очевидно, Теа услышала, как хлопнула калитка, — она выбежала на крыльцо им навстречу.

— Как хорошо, что вы пришли! Роби утром улетел на Сааремаа. Я даже не могу его известить, чтобы он, по крайней мере, вернулся ко дню похорон.

— Как Валли все это переносит? — спросила Ирена шепотом, словно покойник был тут же в комнате.

— Ох, лучше не спрашивай. Вы увидите... Я сама ничего не могу сделать, да и какой совет тут можно дать. Человек живет, живет рядом с тобой и вдруг — его больше нет. Пойдемте сюда, в комнату, Валли там.

Они вошли в спальню Раусов, освещенную настольной лампой с зеленым абажуром. Валли сидела на широкой супружеской постели, опустив одну руку на пальто, валяющееся тут же, другой застегивая и расстегивая пуговицу своей серой кофточки. Лишь на мгновение подняла она глаза на вошедших, но этого оказалось достаточно. Ирена зарыдала и бросилась обнимать несчастную вдову.

— Валли, мы твои друзья... Мы тебя одну не оставим... Мы пришли сказать тебе это, — всхлипывая, лепетала она слова, тон которых был важнее всего остального.

— Спасибо, Ири... — прошептала Валли, глядя в сторону сухими глазами.

— Это ужасный удар для нас. Он был моим лучшим другом, — сказал Эйно после долгого молчания.

— Я пошла в магазин, он захотел молока, обещал перестать пить... Когда я вернулась, он лежал скрючившись на полу. Я сначала крови не увидела, пуля застряла в голове.

— Кто его оперировал? — вдруг спросила Теа.

— Значит, он еще был жив, когда ты вернулась из магазина? — бессмысленно спросил Эйно.

— Он умер несколько часов назад, на операционном столе, — ответила Теа за вдову, мысли которой были где-то далеко.

— Так я пойду... — Валли собиралась еще что-то сказать, но Теа забрала у нее пальто, говоря, что об уходе не может быть и речи.

— Надо гроб заказать. И мне сказали, что...

— Не думай сейчас об этом. Завтра. Сегодня уже ничего нельзя сделать. Завтра займемся всем этим. Тетя Махта обещала присмотреть за малышами, так что я тебе помогу. И Ирена и Эйно тоже. Мы обо всем позаботимся. И поможем тебе во всем.

— Конечно, конечно, — сказала Ирена, вытирая глаза. Глядя на энергичную Теа, она кое-как взяла себя в руки. — Тут уж ничего не изменишь. Знаешь что, пойдем сегодня ночевать к нам?

— Валли останется здесь. У нас места много.

— Я не знаю, куда я пойду, — сказала вдруг Валли надрывающим душу голосом и принялась истерически повторять: — Куда я пойду? Куда я пойду? Боже мой, куда я пойду?

— Ты действительно пойдешь к нам сегодня, — сказал Эйно спокойно, как только мог.

— Но почему? — не поняла Теа.

Урмет увлек Теа в переднюю и, вешая пальто Валли на крючок, сказал тихо:

— Не обижайся, Теа, но попробуем немножко разобраться в ее психике. Только позавчера здесь была вечеринка, веселье. Понимаешь?

— Боже мой, ты прав, Эйно! Удивительно, что она вообще ко мне пришла.

— Это хорошо, что она пришла, но оставлять ее здесь на ночь нельзя.

— Понятно. Знаешь, я с удовольствием тоже пошла бы к вам, чтобы хоть в эту первую ночь вокруг нее было больше людей. Вдвоем с Ири мы справимся, верно?

— Ничего против этого не имею.

— Мужчина все-таки хорошая опора. Роби как назло в командировке. Я звонила Лээсу, и знаешь, что он сказал? Он сказал, что для выражения соболезнования ему не обязательно приезжать. Все же пообещал, что выяснит насчет похорон — кто в министерстве должен этим заниматься.

— Ах так, он пообещал? Тогда я не буду по этому вопросу с ним связываться. Ну, шаблон похоронной процедуры для такого парня известен. Организаторы найдутся. А что толку в наших венках и некрологах? Вяйно не вернешь. Последний знак внимания, не больше. И что его так тянуло к водке? Я говорил здесь же, в Иванову ночь, но он увернулся. Ладно, пойдем в комнату. Скоро поедем к нам. Я бы вызвал такси, потому что...

— Звони, иди сразу звони. А я приведу все в порядок.

Кто знает, как прошла бы ночь в квартире в Кадриорге, если бы не Теа, которая, казалось, умела приспособиться к любой ситуации. Пока Ирена и Эйно говорили с вдовой, пытаясь ее утешить, Теа упаковала все кухонные принадлежности и увязала все оставшиеся пакеты с книгами. Нельзя же из-за трагического происшествия задерживать людей, которые должны завтра утром переезжать.