Одноклассники

— Нечего тебе о нас беспокоиться.

— Я ведь знаю, как это бывает. Сначала обходишься немногим, но потом... Вамбо, я тебя не осуждаю. У тебя очень доброе сердце, но ты мог бы меня предупредить, что у тебя... Но пусть. Я знаю. Сейчас все твои мысли с нею. Вы помирились, и сейчас жизнь кажется такой прекрасной. Ох, я знаю, знаю. Но, Вамбо, если тебе будет тяжко, если ты почувствуешь, что на душе пусто, подумай тогда обо мне, хорошо?

Элинор чувствовала, как холодная дрожь пробежала мурашками по телу — так сладко было неожиданное открытие своего благородства. — Вспомни тогда о нашем рае, — продолжала она. — Эту комнату, я знаю, тетя Манни никому не сдаст.

Подлое предложение оскорбило Вамбо. Он вдруг обрел силу сказать ей:

— Уходи!

— Что? Ты меня выгоняешь?

— Да. Уходи сейчас же.

— А если я не уйду? Я не хочу уходить.

И она не ушла. У нее не было больше ни одной новой мысли, но и прежних, казалось, достаточно, как белке достаточно крутящегося колеса. Их хватило на несколько часов. По сравнению с этими часами все прежние жизненные трудности показались Вамбо пустяками. Злость сменялась сочувствием, сочувствие — стыдом за недавние интимности, стыд — негодованием, негодование — сознанием вины, сознание вины — облегчением, облегчение — снова состраданием...

Скрежет ключа в замочной скважине прозвучал как сигнал спасательного судна для потерпевшего кораблекрушение.

Тетя Манни с одного взгляда поняла, что здесь происходит. Она исчезла с поля боя в свой мир цветочных горшков и салфеточек так тихо, словно боялась помешать противникам в какой-то важной, напряженной умственной работе.

Теперь Вамбо мог надеть пальто. Но и у Элинор не оказалось никаких дел к тете Манни. Кто мог ей запретить выйти на улицу вместе с Вамбо. Она шла с ним рядом, называла окраинные кафе, где можно было бы продолжить беседу, даже приглашала к себе, так как ее супруг уехал с приятелем на Валгейыги, а мнение соседей Элинор давно не интересовало.

Подобная пара привлекает внимание прохожих. Или так только казалось Вамбо, он ведь впервые гулял с Элинор, а вчерашнее неожиданное и стремительное сватовство ставило его в совсем другое положение перед людьми. Он уже успел понять, что чувствует неверный супруг, впервые появившись на улице со своей любовницей. А Элинор все говорила и говорила, и пылкое намерение Вамбо идти к Айте постепенно превратилось в потухшую головешку. С каким настроением теперь пойдешь туда, хоть они вчера и условились, и Айта ждет...

— Отпусти же меня наконец.

— Нет, ты должен выслушать все до конца.

— Что? И где? Здесь, на улице?

— Пойдем куда-нибудь. Пойдем ко мне.

Вамбо резко повернулся и зашагал обратно в сторону своей квартиры. Элинор не отставала ни на шаг. «Не сошла ли она с ума?» — спросил себя Вамбо с легким страхом, когда стоял уже на лестнице и искал в кармане ключ, ключ от своего былого рая.

Элинор вовсе не сошла с ума, просто в данной партии она была слабой стороной, не привыкшей проигрывать. Есть шахматисты, которые сидят четверть часа, полчаса, целый час перед безнадежной позицией, грозящей неизбежным матом, думают только об одном: неужели действительно нет выхода? Элинор в этот вечер походила на такого шахматиста.

И когда она наконец ушла, поклявшись больше никогда, никогда не верить мужчинам, один из этих мужчин был доведен до того, что уже не мог испытывать ни малейшей горечи по поводу утраты одной женщиной всякого доверия к мужчинам. Горечь он мог ощущать лишь задавая себе вопрос: неужели после всего случившегося женщины перестанут верить одному мужчине?

Оказавшись перед важнейшим теоретическим вопросом, экспериментатор не терпит отсрочки.

Айта открыла дверь, и на ее измученном ожиданием лице отразился испуг. В первый момент ей показалось, что Вамбо пришел взять свое слово назад, пришел объявить ей, что вчерашнее все же было только шуткой. Уже утром ей показалось все слишком слабо сплетенным, хотя и красивым, но слишком воздушным и эфемерным, чтобы можно было твердо в него поверить при дневном свете. Конечно, в жизни могут случаться и такие легкие «сватовства». Но почему подобное удивительное счастье должно свалиться именно в руки Айте Плоом? — с сомнением думала девушка, нагибаясь над грядками в цветоводстве.

Когда жених не явился в условленное время, когда бесплодное ожидание затянулось до вечера, Айта начала потихоньку рыть могилу для своих надежд. Жизнь не может быть чем-то идеальным, жизнь реальна.

Так она и сказала, когда выслушала гнетущую исповедь:

— Что поделаешь, жизнь — вещь реальная.

Однако еще не все пропало. Если разобраться, история выглядела довольно невинной. Но почему болела душа? Откуда эта тупая усталость?

Комната, в которой вчера теплым вихрем бушевала радость, сейчас казалась мрачной и прохладной.

— Я растоптал наш цветник? Да?

— Не знаю, — помолчав, ответила она со вздохом. — Видно, так.

— Забавно.

— Что забавно?

— Я ведь не мелочная девчонка, а тем более — не какая-нибудь сверхчувствительная светская дама. Какое право я имею требовать, чтобы ты... Ах, вопрос не в этом!

— Обсудим, Айта, обсудим, в чем же вопрос.

— Сегодня я, наверно, не смогу. Давай подумаем каждый про себя.

Вамбо медленно поднялся с кресла. В его голосе звучала почти мальчишеская жалость к самому себе.

— Вот как вышло. Никогда не надейся на полный кубок так называемого счастья.

— Вамбо, я же не прогнала тебя окончательно.

— Мне достаточно и немногого, чтобы понять. Но мне жаль, чертовски жаль. Ты — мой свободный выбор. Ты понимаешь, что это значит? Свободный выбор! С того дня, как разразилась война, я не знал счастья свободного выбора. Местные деревенские националисты, черт бы их побрал, считали, что имеют моральное право судить меня, и мне пришлось, чтобы спасти свою шкуру, против всех моих убеждений бежать туда, в гитлеровский «арбайтсдинст». Там нам скормили такую порцию националистической похлебки, что пусть меня простят, если с тех пор я считаю любое разжигание национализма самым гнусным преступлением против человечества. Кому мне было объявить там о своем открытии? Я бы не успел даже закончить фразу, как уже стоял бы перед дулами ружей. После этого гнусного затемнения мозгов я едва отведал радостей учебы, как меня втиснули в самый злодейский мундир всех времен и отправили в Германию. Под влиянием психоза мы предпочитали попасть в плен к англосаксам или французам, но попали в руки к русским — конечно, к счастью, как теперь, задним числом, можно сказать, потому что иначе я бы еще до сих пор не вернулся на родину. Но я до сих пор помню страх, охвативший меня, когда я понял, что не властен в выборе. И в каких только делах не приходилось подчиняться решению свыше! В тот день, когда меня исключили из университета, я получил от бывшего однокурсника многозначительное письмо: этот чудак, парень с таким же прошлым, как у меня, хотел где-то там в Минске сколотить группку эстонцев. У них там была выдумана некая теория пружины. Примерно так: чем сильней нас прижмут, тем сильнее мы когда-нибудь ударим, распрямившись. Я смекнул вовремя и сразу же отказался. В тот миг я увидел себя как самый жалкий продукт прошедшей войны, сумел посмотреть на себя как бы сразу в двух ракурсах. И все-таки я думал, что сам избираю свою дорогу, свое направление, доказывая постепенно, шаг за шагом все те достоинства, которые, как я считаю, у меня есть по отношению к нашей интернационалистической государственной системе. Но вскоре выяснилось, что я только пуговица от шинели, которая катится туда, куда ее толкает более мощная сила. Я не виню никого, кроме тех, кого винит каждый нормальный человек. У империалистов еще достаточно сил. Реваншисты готовят кулак для удара. Бывшие преступники уже у власти. Не может же наше правительство относиться к этому шутя. Когда в тот вечер Урмет меня выгнал, я, конечно же, чувствовал себя униженным. Но я был бы очень ограниченным человеком, если бы не понимал чувств Урмета и его действий. Прав был Урмет, а не Ирена и не ты. И все-таки я только человек. Рассудком понимаю, что правильно. Но сердце наполняется слепой злобой, когда тебя в очередной раз отталкивают. Рассудок холоден. Рассудком можно многое себе объяснить. Но всем теплом сердца я воспринимаю доверие, если кто-нибудь соблаговолит мне его оказать. Видишь, вот тогда-то я и сделал свой выбор. Именно тогда. Ты даже заметила, как поспешно я пытался с тобой сблизиться, и если бы ты так неожиданно не захлопнула передо мной дверь... Откуда я, шинельная пуговица, мог знать, почему ты так поступила? Ты хорошо знаешь, каким чувствительным к подобным намекам становится гонимый отовсюду человек. Случилось так, что именно в это время меня уволили с завода, опыт полетел к чертям, я снова скитался, как Агасфер. Даже мою теперешнюю комнату я получил не по свободному выбору, а потому, что в общежитии меня больше не стали держать. Что мне оставалось? Ждать и надеяться, надеяться и ждать, а для времяпрепровождения размышлять о ядерных теориях. Не рабочий и не школьник. Некоторое количество знаний в голове, если их нельзя применить, превращается в тяжкий груз, прямо-таки терзает ум. Это может рано или поздно утащить тебя на дно. Это и случилось со мной в тот момент, когда я начал уставать и готов был сдаться. Она явилась со своими взглядами на жизнь. Да разве же это взгляды! Самое обычное невежество, о котором даже нечего спорить. Разве это был свободный выбор? Нет! Уныло плыл по течению — и только. А по отношению к ней, конечно, преступление. Гнусно топтать чужую душу. Я не хочу это делать. Но теперь я и на такое способен. Я изранил ее душу так, как никогда и ни с кем этого не делал. А теперь стою здесь и раню тебя. Зачем? Чтобы ты меня поняла? Да, ты, пожалуй, понимаешь, но в понимании не всегда есть теплота. Я понимаю Эйно Урмета, но я не чувствую к нему ни малейшей теплоты. Итак, расстаемся. Полжизни прожито! Броди, как ощипанный петух! Что я еще могу с собой придумать! В нашем милом северном крае короткое лето и долгая, холодная зима...

Айта сидела на диване, скрестив руки, и, не поднимая глаз, слушала его горячую порывистую речь. Ее поразили не факты, которые она в общих чертах уже знала раньше. Ее поразили чувства, сквозившие в тоне Вамбо и придававшие его сложной биографии совсем другой удельный вес. С каждым словом ей становилось яснее, как необходима она этому человеку во всей его дальнейшей жизни.

Как она успела так быстро кинуться к двери? Но она успела, опередив уходящего, и, тяжело дыша, встала между ним и дверью. Слабые отблески вечерней зари, освещавшие комнату, отражались в ее больших глазах. В этот решающий миг она была красива и величественна.

— Ты не уйдешь. Я не хочу, чтобы ты шел туда. Не хочу, чтобы ты вообще туда возвращался! — И вдруг с доверчивой теплотой: — Ты понимаешь?

Вамбо долго стоял, вяло опустив руки, потом вздохнул, словно сбросив непосильную тяжесть.

— Пойдем прогуляемся к морю и выкурим по сигарете.

Айта с жаром согласилась. Они долго брели вдоль набережной, пока не нашли подходящую скамейку. На фоне поднимавшейся с юго-запада стены темных туч сияли огни Таллина. У скамьи мелькнули два светлячка. Вечер был мягкий, безветренный, такой тихий, что поверхность залива в сумерках казалась застывшей. Лишь редкие всплески о камни набережной напоминали о затаенной мощи моря.

— Как хорошо, что ты меня вытащила, — после долгого молчания сказал Вамбо с особенной нежностью.

— Я тебя? Это ты меня вытащил.

Они рассмеялись, затем Вамбо сказал, уже сознательно подчеркивая слова:

— Я думаю, мы оба вытащили себя объединенными усилиями.

Айта не стала спорить. Жизнь не идеальна, жизнь — вещь реальная, но и такая она дает много. И главное, теперь можно не сомневаться, можно поверить и просыпаться по утрам с сознанием, что вчерашнее не было шуткой. Вдруг она оживилась:

— Вамбо! А если бы Ирена не пришла к тебе, ты когда-нибудь захотел бы со мной повидаться?

Вамбо задумался.

— Может быть, какой-то другой случай привел бы меня снова к тебе. Не знаю. Во всяком случае, я очень благодарен Ирене.

— Она такая милая! Безумно жалко, что нам придется расстаться с ней. Ох, знаешь, я ведь вчера там была. Она тоже страдает. Может быть, страдает даже больше, чем такая, как я. Она ведь очень глубоко все чувствует.

— Ничего не поделаешь. Для Эйно все вопросы легко разрешимы. Пройдут годы, и Ирена начнет видеть все глазами Эйно. Иначе их совместная жизнь продолжаться не может.

— Разве это не грустно?

— По-моему, жизнь вообще не слишком веселая штука.

Первое легкое дуновение ветра заставило их прервать размышления и подняться. Редкие капли упали им на лицо и руки. Надо было скорее возвращаться домой, чтобы не попасть под надвигающийся ливень.

В это время в Нымме лило как из ведра. Крупные капли дробно стучали по крышам, барабанили в окна, соединяясь, журчали в водосточных трубах.

На улицах не было ни души. Только машины с шумом мчались по лужам.

Муж и жена, глубоко подавленные, сидели в большой комнате, вслушиваясь в буйство дождя. Ни один из них не мог понять, как это несчастье могло случиться именно с ними. Рассказ Эйно казался кошмарным сном.

...Вчера утром Эйно собирался ехать в Тарту, где ему предстояло решать вопросы трудоустройства молодых педагогов. Все было подготовлено. Его ждали в университете к двенадцати. Шофер сообщил, что дорога между Козе и Пайде в нескольких местах ремонтируется, развивать нужную скорость нельзя. Именно в этот самый неподходящий момент Урмета вызвал к себе в ЦК Ольде. Эйно попросил отложить вызов на послезавтра, но Ольде сказал, что дело неотложное. Урмет захватил портфель и той же машиной, которая ждала его для поездки в Тарту, поехал на площадь Победы, в ЦК. Он был более чем уверен, что «неотложное» дело связано с подготовительными формальностями по его выдвижению в Совет Министров, и сильно разозлился, так как теперь не мог заставлять людей ждать себя.

В довершение всего ему самому пришлось долго ждать: Ольде куда-то ушел. Когда он наконец появился, цыкая языком в зубах, Урмет до того разъярился, что едва владел собой. Но он не успел и сказать, что спешит, Ольде опередил его:

— Я уже звонил замминистру, ваша поездка не состоится.

Ваша? Разве этот тихий старый холостяк не говорил ему раньше «ты»? Подожди-ка, подожди... на последнем пленуме, во время перерыва, в буфете...

— А в чем дело, товарищ Ольде?

— Послушайте, вы должны бы знать, что людей не вызывают в ЦК для пустых разговоров.

Резкая, обидная холодность.

— Я приехал на машине министерства, она ждет здесь у подъезда... — Урмет нервничал, все еще надеясь, что вопрос, который Ольде собирался решать, не займет слишком много времени. — Если я не могу ехать, следовало бы...

Он еще не досказал фразы, а Ольде уже взял телефонную трубку и неожиданно мягким тоном велел какой-то Нюре отослать машину министерства. Смотри-ка, мужичонка! Для Нюры у него, оказывается, другой голос.

Документы, нужные для перевода, видимо, здесь сейчас оформлять не станут. В этом случае голос у Ольде был бы ровным и спокойным, даже вялым, как у чиновника, который считает, что ему не пристало выдавать свои чувства. Его подчеркнутая холодность и театральная медлительность явно означали, что следует ждать неприятности. Неужели действительно какая-нибудь грубая ошибка в работе? Урмет не мог вспомнить ни одного сомнительного случая. К тому же, тогда взрыв сначала произошел бы в министерстве. Урмета еще никогда в жизни никто не в чем не подозревал, и быстрые взгляды Ольде, бросаемые исподлобья, вызывали убийственно противное ощущение. Что все это должно означать?

— Умрет, вы хорошо знали майора Алликмяэ, верно? Скажите, какие отношения у вас с ним сохранялись до последнего времени?

Такой вопрос Урмету и присниться не мог. После похорон Вяйно они с Иреной довольно часто вспоминали о нем, сочувствовали Валли, мучительно переживавшей потерю. Они лишь дважды за это время навестили Валли, приглашали ее посмотреть их новое жилье, но она не пришла. В последнее время Урмет все свободные часы отдавал разбивке сада и даже не знал, как работается Валли в секретариате редакции, куда он ее рекомендовал.

— У нас с майором Алликмяэ были хорошие отношения. Мы служили с ним в одном полку и позже оставались друзьями. Да, конечно, мы были друзьями. А в чем дело?

Ольде не хотел торопиться. Его интересовало, как часто встречались Урмет и Алликмяэ, на какие темы разговаривали и даже где именно виделись. Когда очередь дошла до Валли Алликмяэ, Ольде достал из ящика стола листок бумаги и положил его перед Урметом.

— Это вы писали, да?

Действительно, это он писал. Толстым красным карандашом. Но как его частная рекомендация оказалась тут, в строгом кабинете Ольде? Как странно, когда бумажка превращается в официальный документ! Конечно, теперь это документ, за который придется отвечать. Неужели Валли что-то натворила? Какая-нибудь крупная неприятность? Тогда, сидя в секретариате, он писал записку, не думая ни о чем, кроме устройства дальнейшей жизни Валли. Когда Ирена, вернувшись как-то вечером, сообщила, что в редакции освободилось место технического секретаря, Урмет тут же позвонил редактору, но оказалось, что тот уехал на пленум какого-то сельского райкома партии. Утром тоже Урмету не удалось дозвониться к редактору ни домой, ни в редакцию. Опасаясь, что за текущими делами он забудет об этом столь важном для Валли деле, Урмет по дороге на работу зашел в редакцию и оставил там в конверте записку, которую теперь было странно и даже жутко читать:

«Мартин!

Ты, наверное, знал Вяйно Алликмяэ, так трагически погибшего. Речь идет о его жене, Валли Алликмяэ, которой сейчас по понятным причинам трудно устроить свою жизнь. Я слышал, что у тебя освободилась маленькая должность для такой женщины, как Валли. Насколько я знаю, она хорошо справится с канцелярской работой. Если ты еще не взял никого на это место, обязательно прими ее. Головой ручаюсь — не пожалеешь. Валли добросовестный работник, очень честный и сердечный человек. Она сегодня до обеда зайдет к тебе.

С приветом и лучшими пожеланиями

Эйно».

Конечно, это написал Эйно Урмет, причем ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь у него станут допытываться, почему он так написал.

— А что, собственно, случилось?

— Случилось то, что предатель родины Вяйно Алликмяэ предусмотрительно пустил себе пулю в лоб, инсценировав, конечно, довольно неумело, несчастный случай. А вы пристраиваете жену этого «друга» на работу в ответственный сектор.

Словно удар парового молота по голове.

— Вяйно Алликмяэ?

— Да, этот ваш большой друг.

— Но откуда я мог знать, что он сам...

— Вы не знали. Но неужели вы ни разу не подумали, что с человеком произошло сомнительное несчастье? Очень сомнительное.

— Перед тем он был сильно пьян...

— Пьян! Вы занимаете ответственную должность, Урмет, и вы не первый день в партии. Как вы могли так бездумно обойтись со своим словом ответственного работника? Мало того, в первую ночь после происшествия вы почему-то прятали жену Алликмяэ в своей квартире. Почему?

— Я не прятал. Надо же понимать...

— Что? Что надо понимать?

— Она была в таком состоянии, она боялась...

— Чего она боялась?

Урмету вспомнилось утро в квартире Алликмяэ, вспомнился телефонный разговор, во время которого ему задали точно такой же вопрос. Теперь, много дней спустя, страх Валли показался еще менее оправданным.

— Видите ли, Урмет, вы даже не подумали о том, что в подобных случаях производится расследование на месте происшествия.

— Да, но мы все были так потрясены... Утром я позвонил...

— Утром. Вот то-то и оно, что утром. Никто не знает, о чем вы говорили с Валли Алликмяэ в ту ночь. Ну ладно, вряд ли это теперь сумеют выяснить и в другом месте. Но факт остается фактом. Валли Алликмяэ провела ту ночь в вашей квартире.

— Могу я узнать, в чем конкретно состоит вина Вяйно Алликмяэ? — спросил Урмет, пытаясь собрать все свои душевные силы.

— Ну вот, только теперь заинтересовались. Этот негодяй передал за границу секретные сведения.

— Невозможно поверить.

— Невозможно, потому что вам это не нравится. А теперь пройдемте сюда в приемную, я дам вам бумаги и вы напишете объяснение.

— Какое объяснение? — Впервые за всю свою самостоятельную жизнь Урмет почувствовал полную беспомощность.

— Вы объясните в письменной форме, из каких соображений вы после самоубийства Алликмяэ взяли под свою особую опеку его жену. Ваше счастье, если партия сочтет это объяснение заслуживающим доверия. А если не сочтет, тогда...

Оставшись один в залитой солнечным светом комнате, где кроме двух стульев и столов ничего не было, Урмет долго сидел перед белым листком бумаги, не в состоянии пошевелить даже пальцем. На улице шумели автомобили, где-то разгружали доски, где-то ворчал мотор лебедки, с крыши дома напротив кровельщики срывали проржавевшее железо. Весь мир вокруг, казалось, населен беззаботными людьми — у каждого своя цель, у всех полезная работа и деятельность. И Урмет к этому времени уже миновал бы Пайде и мчался бы в Тарту, чтобы организовать распределение молодых учителей к будущей осени. Какими далекими стали вдруг все эти дела и какими незначительными казались они в сравнении с тем, что пережил он сейчас тут. Наверное, в Тарту поехал кто-то другой, — ведь жизнь не может остановиться, если один человек выбывает.

Вяйно Алликмяэ? Невозможно поверить. В республике были случаи, когда подвергались тяжким обвинениям и другие, гораздо более выдающиеся лица, даже старые революционеры. И ни разу Урмету не пришло в голову, что при предъявлении обвинений могла произойти ошибка. Как же сейчас внезапные сомнения с сокрушающей силой вторглись в душу? Только потому, что Вяйно Алликмяэ был слишком близким знакомым? Или же потому, что тень его деяний падает на ничем не запятнанное существование Эйно Урмета? Именно так могло быть, поэтому надо прежде всего проявить твердость, надо искоренить сомнения, надо признать невероятное — Вяйно Алликмяэ предал. Следующий шаг: надо признать свою ошибку, как бы это ни казалось странным. Но в чем, в чем конкретно его ошибка?

Чтобы исписать листок, ему потребовалось несколько часов. Потом он освободился. Освободился от Ольде, но не от тяжести, которую его так неожиданно заставили нести.

Прежде всего Урмет пошел в министерство — он не в состоянии был что-либо предпринять, пока не поделится всем, что у него на душе. Секретарь парторганизации Сойдре уехал в горком по делам какой-то стройки, и Урмет решил подождать. Когда измученный вечными хлопотами, беспокойством о сроках строительства, худой как жердь Сойдре вернулся после обеда в министерство, Урмет бросился ему навстречу, как к избавителю. Именно ему первому он должен все рассказать. Рассказать — значит облегчить душу.

— Скверная история, — пробормотал Сойдре и долго прочищал ухо, как будто там что-то ему мешало. — С этими рекомендациями надо всегда быть осторожным. Конечно, тут особый случай... А собственно, в чем можно тебя обвинить? Эта женщина арестована?

Только тут Урмет подумал, что на допросе Валли могла дать какие-нибудь показания, которые увеличивали падающую на него тень подозрений.

— Не знаю, но в том, что ее допрашивали, пожалуй, нет сомнений.

— Твой вопрос поставят на бюро ЦК или передадут в первичную организацию? Ольде не намекнул?

— Нет.

— Скверная история. В первичной организации дело было бы проще: мы бы обсудили, люди знают тебя достаточно давно по совместной работе. Но едва ли это дело попадет к нам. Я во всяком случае попытаюсь поддержать тебя, насколько смогу. Но ты же сам понимаешь, мой удельный вес не так уж велик.

— Спасибо, Петер, за доброе слово. Мне сейчас оно крайне важно.

Вечерняя поездка в редакцию и была тем унизительным путешествием, начало которого Ирена видела, стоя на крыльце.

Мартину Таллингу сначала было несколько неловко перед однокурсником по партшколе. Но он сейчас же справился с этим и перешел на резкий тон:

— Да, действительно, скажу я, к счастью эта бумажка сохранилась у меня в ящике стола. Я ответственности не боюсь, ответственность несу постоянно, но это дело — сам заварил, сам и расхлебывай. Я никогда еще не принимал на работу ни одного человека, к которому впоследствии органы проявляли бы интерес.

— Я пришел не для того, чтобы сделать тебя также ответственным...

— Да это и не в твоих силах! Хотел бы я посмотреть!

— Я пришел только спросить о Валли Алликмяэ.

— Она не работает у нас уже неделю. Я ничего о ней не знаю и знать не хочу.

— А я хочу.

— Дело твое. Сходи туда и спроси.

Все в жизни Урмета вдруг так перепуталось, что не оставалось ничего другого, как думать, думать до бесконечности. Где-то должен быть выход. А пока не надо ничего говорить встревоженной жене.

Но уже на следующий день он ясно почувствовал атмосферу, возникающую вокруг ответственного работника, которого вот-вот снимут. Мелкие служащие не могут скрыть острого любопытcтва: его снимают, посмотрим, как это произойдет? Вышестоящие лица, выжидающе сдержанны — вопрос поднят вне данного учреждения, следовательно, надо ждать распоряжений свыше.

Неужели это то же положение, в каком был Саарнийт и... Невозможно... И тем не менее это так. Значит, вскоре последует продолжение в кругу знакомых. И тогда в один прекрасный день ты еще более жалким, еще более беспомощным предстанешь перед испуганным взглядом жены. Сейчас она еще спрашивает: что с тобой? А тогда спросит: то, о чем говорят, — правда? Лучше уж самому рассказать все, как оно есть.

...Ливень продолжался, сделался еще сильнее, но потом вдруг превратился в спокойный мелкий дождик. Некоторое время в трубах угрожающе бурлило, но потом все успокоилось, превратилось в тихое журчание, булькание и гитарный звон падающих капель. Вскоре на улице послышались быстрые шаги и оживленные голоса.

Сегодня они, наверное, стояли бы здесь в темной комнате у открытого окна, полной грудью вдыхая сырой, пахнущий свежестью воздух, и один из них спросил бы: «Помнишь?» Другой, конечно, вспомнил бы...

...Теплый ливень. Где-то в задней комнате спят старики. А двое молодых, взволнованных счастьем, стоят рядом в темноте у окна и вдыхают запах зелени и мокрой земли. Война кончилась. Мужчины вернулись с фронта. Впереди большая светлая жизнь.

Но сейчас они сидят в хорошо обставленной, просторной комнате, их измученные лица освещает яркая лампа под потолком, и они едва сознают, что происходит на улице.

Теперь Ирена уверена, что должна рассказать мужу о своей жуткой тайне, но необъяснимый страх сжимает ей горло.

Вдруг она слышит свой голос:

— Я знала.

— Что?

— Что он застрелился. Он сам намекнул тогда вечером у Теа.

— Послушай, Ирена, ты знаешь, что ты мне сейчас говоришь?

— Он сказал, чтобы я всегда заботилась о Валли. Когда в понедельник это с ним случилось, я сразу же поняла, что означали его слова. Он просил никому не говорить. Даже тебе.

Эйно встал и долго смотрел на жену. Потом вдруг пошел к телефону, но не поднял трубку, а только взял на минутку со стола листы корректуры, на полях которых Ирена до начала разговора делала исправления своим тонким округлым почерком.

— Эйно, ведь я... Откуда я могла знать, что так случится!

— А я бы знал! Я бы тогда уже знал! Слышишь?! Я! Я тогда знал бы первым! — Эйно хлопнул себя по лбу. — А я сказал надгробную речь. Да еще какую! Связал имя великого Сталина с этим... Страшно подумать! Слушай, Ирена, ты дура!

— Наверное, я дура, круглая дура.

Эйно взял пиджак со спинки стула и пошел в переднюю. Вскоре хлопнула дверь и послышались торопливые шаги по каменным плитам, которыми он совсем недавно выложил песчаную дорожку сада.

Благодаря Ванде керамический, графический, окантовочный художественный беспорядок начинался в квартире Аугуста Лээса уже в передней. Сам Аугуст был облачен в длинный, до полу, черный шелковый халат с плетеным желтым поясом. Как видно, бурная женская фантазия художницы не пожалела даже плотной крестьянской фигуры мужа, желая почему-то видеть его натертым до блеска монахом.

— Входи. Идем ко мне. Ванда может скоро явиться с кем-нибудь из знакомых.

— Ты уже слышал?

— А как же иначе?

В апартаментах «монаха» было довольно уютно, только тесновато из-за переполненных книжных полок. И большой письменный стол носил заметные следы напряженного умственного труда. Университетский диплом, полученный без отрыва от работы, был для этого усидчивого человека лишь промежуточной ступенькой. Да он особенно и не скрывал своей мечты пробиться когда-нибудь в солидный строй ученых-историков.

— Видишь, вожусь тут со своей темой, никак не двигается с места. Ну, садись. Коньячку хочешь?

— Давай.

— Я и сам выпью с удовольствием. Не переношу самолета. Во время посадки в Риге проглотил стопку, чтобы сердце не болело, и от недобора до сих пор шумит в котелке.

Он вынул из-под стола из корзинки для бумаг армянский коньяк «три звездочки», одним ударом вышиб пробку и посмотрел в шкафчик.

— Рюмки есть, а кофе из термоса я все вылакал. Пойдет, пожалуй, и так, теща в ванной скоблит девчонок.

— Ну, конечно, пойдет. От кого ты слыхал?

— Как всегда, оттуда, откуда стоит слышать. Ну, поехали! — Он опрокинул рюмку, затем осторожно поставил ее на стекло стола. — Ну да, в Москве сейчас тревожные дни, о‑очень тревожные дни. Но это сейчас не касается нашей темы. Ты, значит, пришел ко мне за советом и помощью.

— Да.

— Нашел к кому прийти. Ты, наверно, догадываешься, что я тебя не перевариваю?

— Есть такое ощущение.

— И все-таки пришел?

— Ни к кому другому мне уже по должности негоже обращаться. И сюда прийти мне было нелегко.

— Черт его знает, что мне в тебе не нравится. Такой молодой и такой рассудительный? Это вроде бы неплохо. Бывает иногда какая-то безотчетная симпатия или антипатия, которую мы сами не можем объяснить. Работник ты, конечно, первоклассный. У себя в парторганизации на хорошем счету. С Сойдре говорил?

— Обещал защищать.

— Понятно! — Лээс почесал ключицу, наполнил рюмки и вдруг приступил к делу. — Разговор останется между нами.

— Само собой разумеется.

— Будем говорить о тебе, Урмет. Твое дело в общих чертах сейчас таково. Произошла утечка секретных материалов. Пока что установлена причастность Алликмяэ. Но не он сам находился в прямом контакте. Во всяком случае, он дал себя вовлечь, а когда понял, оказалось уже поздно. С его стороны мужественнее всего было поступить так, как он поступил, но в то же время следовало и сообщить — кто тот деятель, которому он доверял и который его фактически толкнул в могилу.

— Значит, ты думаешь, что Вяйно предал не умышленно?

— Если бы он был прямо связан с агентурой, мы бы едва ли сидели сейчас здесь. Ищут промежуточное звено, которого этот сукин сын не захотел выдать. Ну, я так понимаю, он хотел пощадить Валли. Надеялся, что могила травой порастет. Видишь, как поросла. Оставил наследство, оно теперь и жену и друга за глотку душит.

— Это только твои предположения?

— Самые общие контуры ситуации. Выводы не трудно сделать.

— Для меня самое важное, что Алликмяэ не предал намеренно. Теперь будь что будет. Конечно, в этом учреждении болтовня, с юридической точки зрения, — то же самое, что... Но все-таки с моральной стороны... уже нет ощущения, что пригрел змею на своей груди.

Лээс испытующе посмотрел на собеседника, и по его грубым чертам пробежала тень улыбки. Он хотел ответить, но дверь осторожно приоткрылась и в комнату впорхнули маленькие розовые ангелочки.

— Папа, мы хотели тебе сказать спокойной ночи, — произнесла старшая.

— Ну идите, скажите спокойной ночи, но сначала поздоровайтесь с дядей.

Чужого дядю торопливо приветствовали неловкими книксенами и стремглав бросились к отцу, который с удовольствием чмокнул их по очереди.

— Так, а теперь спать. И чтобы больше не было никаких шалостей. Бабушка тоже устала.

— Хорошо, а ты, папа, долго еще будешь разговаривать?

— Это, Сийрикене, уже не твое дело. Марш спать!

Шлепая тапочками, девочки убежали в другую комнату, Лээс закрыл за ними дверь и вернулся на свое место, продолжая разговор, словно за это время ничего не случилось.

— Факты, на основании которых тебя подозревают, меня не убеждают. Пусть ищут получше. У Алликмяэ имелись еще друзья и знакомые. Вот какие слова я скажу там, где надо. Но мое слово — только слово одного человека, это ты должен учитывать.

— Ты член бюро, а это для меня много значит.

— А у них действительно нет других фактов? — Лээс вдруг уставился на Урмета сверлящим взглядом.

— Еще один могу добавить, и уж больше совершенно ничего не знаю.

— А именно?

В двух-трех фразах Урмет рассказал о том, что недавно сообщила ему Ирена.

— И она все время скрывала? — удивился Лээс, усмехаясь. — Ну и женушка тебе досталась! Кто может поверить, что женщина хранит тайну? Конечно, я! — Лээс рассмеялся, обнажив белые, здоровые зубы. — Конечно, я верю, потому что знаю тебя. Ты бы в тот же вечер все привел в порядок. Вот это жена! Черт побери, она мне нравится. Ну скажи, чем ты так подорвал ее доверие?

— Раньше она мне во всем доверяла.

— Только на сей раз не доверила. Твоего теперешнего положения это не меняет. Но ты мог бы предупредить о подозрениях. Нет, действительно интересно, почему она тебе не доверилась?

Урмет вдруг резко поднялся.

— Знаешь, перед тем как прийти сюда, я очень плохо с ней говорил.

— Что ты ей сказал?

— Сказал ей, что она дура.

— Сиди спокойно, у тебя нервное перенапряжение. Если бы ты сказал жене, что она уродина, тогда другое дело. А сказать «дура», знаешь...

— Я раньше никогда не говорил таким тоном. И вообще я себя чувствую довольно паршиво.

— Иди отдыхай. — Лээс проводил гостя в переднюю. — Попробую подпереть тебя плечом. Если загремим, то уж вместе.

Проходя мимо театра-драмы, Урмет попал в густой людской поток. Спектакль только что кончился, транспорт был забит народом. Урмет свернул на улицу Мюйривахе, зашел в бар «Глория» и заказал себе водки. Погодя он взял еще порцию водки. Только после этого чуть-чуть захмелел, в усталое тело влилась жизнь.

Из гула мужских разговоров доносились отдельные слова, обрывки фраз: «С бабами так нельзя»... «Здорово, Эрни!», «Синий!», «Бабы, я скажу...», «Сто пятьдесят!», «Дайте еще триста сухого!», «Но это, скажу тебе, Эрни!», «Здесь не говори. Здесь этого не говори».

Обрывки, обрывки фраз, от них так устаешь. Жизнь идет. У каждого впереди свое целое, а тому, кого оттолкнули в сторону, хватит и обрывков, похожих на всплески и брызги водопада.

Урмет вдруг купил целую бутылку водки, сунул ее в карман пальто и вышел.

До дома он добрался только после двенадцати.

Ирена сидела внизу и притворялась, будто правит корректуру. Она поднялась только тогда, когда муж вошел в комнату, не снимая пальто, и со стуком поставил бутылку на столик у дивана.

— Почему ты не снимаешь пальто?

Эйно хрипло вздохнул.

— Ирена!

— Да?

— Ты посидишь со мной?

— Посижу.

— Тогда я сниму пальто. Но ты действительно не отвернешься от такого, как я?

— И об этом ты спрашиваешь меня? Меня?

Эйно быстро отнес пальто в переднюю, вернулся оттуда растрепанный и сел на диван. Ирена тихонько устроилась рядом и положила свою дрожащую холодную руку на вялую руку мужа. Эйно выдернул руку и посмотрел красными от бессонницы глазами поверх волос жены, которые в свете настольной лампы отливали рыжеватым блеском.

— Ты знаешь, куда я ходил? Я сейчас от Аугуста Лээса.

— Он тебя терпеть не может.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела. Тогда у Теа он смотрел на тебя очень злыми глазами, хотя в словах его яда не чувствовалось.

Как давно это все было! Тогда Эйно Урмет был авторитетным, преуспевающим и достойным доверия работником.

— Моя судьба, видимо, складывается хуже, чем я предполагал вначале. И все-таки мне сегодня гораздо легче. Вяйно не предал намеренно. Понимаешь? Кто-то сумел его использовать, и органам надо найти этого человека. Ради Валли он разыграл несчастный случай. Очевидно, он совсем не подумал о тех, с кем дружил. Ты можешь теперь представить себе, что с нами будет дальше?

— Я все понимаю, — сказала Ирена с поразительной твердостью.

Эйно долго смотрел на нее, потом опустил взгляд.

— Что будет с тобой? Хотя бы вот эта квартира. Такие мелочи тоже... Едва ли тебя оставят здесь в покое, да ты и не справишься одна с такой большой площадью.

— Давай договоримся, что ты не будешь обо мне беспокоиться, хорошо? Я живуча.

— Роды у тебя в начале сентября?

— Я справлюсь. Может быть, поеду на это время в Вана-Сиркла.

Эйно сжал ладонями виски.

— Отец и мама! Их следовало бы как-то подготовить. Но как?

— Я смогу. Я скажу, когда будет подходящий момент.

— И все-таки немного легче от сознания, что Вяйно сделал это не преднамеренно.

— Я тебя понимаю. Лээс отказал тебе?

— Нет, обещал поддержать. Но никаких особых надежд на него возлагать не следует. Надо быть готовым ко всему.

— Мы и готовы.

Тихий ответ жены вдруг отдался в ушах Эйно многоголосым гулом.

...Пионеры в белых блузах, с красными галстуками, стоят весенним вечером в зале вана-сирклаской школы перед сценой. Майе открывает торжественный сбор. Ирена и Айта стоят рядом в первой шеренге. Почему он принимал участие в этом сборе? Что там происходило? В памяти остался только звонкий хор голосов: «Всегда готовы!» — и весеннее солнце на стенах зала, на блестящем паркете. Двенадцать лет назад...

— Ты будешь пить водку? Я принесу рюмку, — спросила Ирена после долгой паузы.

— Что? А, это? Нет. Это не поможет. Так что... Ирена, нас постигло испытание. Ты знаешь, как безумно тяжело находиться под подозрением? Неужели действительно мне нельзя доверять? Я никогда в жизни не лгал, не искал кривых дорог. Скажи мне, Ирис, почему ты мне не доверилась?

— Эйно, клянусь, я никогда больше не сделаю ничего без твоего ведома. Никогда.

Муж спрятал лицо в ладонях и, упершись локтями в колени, долго сидел неподвижно.

— Не доверять человеку — значит покинуть его. Я не боюсь никакого наказания. Ты понимаешь, как легко может переносить наказание невиновный. Ему достаточно сознания невиновности. Я не боюсь никакой работы, никаких условий жизни. Чистая совесть позволяет высоко держать голову. Но покинутый всеми человек не выживет, понимаешь? Не выживет. Одно у него должно быть. Одна любовь, одно великое доверие — тогда будь что будет.

Ирена взяла руки Эйно в свои и посмотрела на него в упор. Боже мой, каким мужественным было это истомленное лицо!

— Что бы ни случилось, мы всегда останемся вместе, Эйно, всегда!

Эйно ласкал Ирену долго и судорожно. Позже, когда он встал и медленными шагами подошел к книжной полке, казалось, он превозмог все, казалось, это прежний мужественный Эйно, и в то же время изменившийся, какой-то новый.

— От экономики явно придется отказаться, — сказал он вдруг с мягкой грустью. — Может, взяться за языки? Словари весят немного, их всегда можно взять с собой в дальнюю дорогу.

Ирена следила за погруженным в раздумье мужем. Она хотела теплыми словами поддержать его намерение, но вместо этого еле справилась с первым приступом давно сдерживаемых рыданий.

Лээс оказался прав. В то время Москва переживала тревожные дни. Но Урметы еще не знали этого. Слишком подавленный своей личной катастрофой, Эйно не обратил внимания на слова Лээса: «В Москве очень тревожные дни» — и не смог понять их значения.

Таллинцы и приезжие, которые в этот погожий летний вечер находились в зале ожидания аэропорта, могли наблюдать забавную сценку. Незадолго до прибытия самолета из Москвы в полупустой зал вошла высокая, очень полная блондинка в простом цветастом платье. Она вела за руку мальчонку лет трех, который, казалось, не мог быть ее сыном — такими черными были его коротко подстриженные гладкие волосы и такими темными глаза, с живым любопытством разглядывавшие все до мелочей в этом здании: скамьи, багажные весы с табличками, расписания рейсов и плакаты на стенах, людей с чемоданами и стюардесс в голубой форме, лестницы и перила, окна и карнизы.

Женщина посадила мальчонку на скамью и предупредила тихим низким голосом:

— Иво, сиди тут тихонько, никуда не ходи, мама сейчас придет.

Сказав это, полная женщина направилась в буфет и там задержалась.

В это время перед зданием аэропорта остановилась черная автомашина. Из нее вышла стройная женщина в сером костюме и взяла на руки сидевшего рядом с водителем светловолосого нарядного мальчика лет трех, державшего в руках маленький зеленый самосвал.

— Идем, Мати.

— Мама, а где самолеты?

— Сейчас, сейчас увидишь свои самолеты.

Они вошли в зал ожидания, видимо, собираясь выйти на обращенную к летному полю лестницу, чтобы посмотреть на самолеты. Но зеленый самосвал вызвал большой интерес у сидящего на скамейке темноголового мальчугана, и перед дамой в сером костюме возникло неожиданное препятствие. Двое мальчишек-сверстников, один темноволосый, другой блондин, относились к тому современному поколению, для которого сдержанность или вежливость — лишь пустые предрассудки. Нетерпеливый брюнет, казалось, был страстным коллекционером автомобилей различных марок, и зеленого самосвала, очевидно, как раз не хватало в его коллекции. Блондин был вынужден сразу же дать понять, что машина принадлежит ему. В три года запас слов невелик, поэтому малышу пришлось прибегнуть к жестам, понятным и для дамы в сером.

— Мати, будь хорошим мальчиком. Пусть другой мальчик посмотрит твою машинку.

Предложив такое решение, она стала осматриваться — чей же это мальчик, и на ее лице появилось выражение растерянности.

— Как тебя зовут?

Прошло некоторое время, пока исследователь автомобилей назвал свое имя.

— Иво, где же твоя мама или папа?

Куда пошла мама, Иво не знал, но об отце у него были вполне точные сведения.

— Папа в Пеллине.

Дама в сером, пожав плечами, решила подождать. Кое-кто из пассажиров, сидя со своими чемоданами, наблюдали эту сценку. Их любопытство вскоре было вознаграждено. Полная женщина в цветастом платье торопливо вышла из буфета, засовывая пачки сигарет в сумку. И тут началось:

— Ирена, ты?

— Айта! Боже мой, кого я вижу!

Последовали рукопожатия, восклицания по поводу неожиданной встречи.

Дружба между мамашами незаметно перешла и на сыновей. Они принялись наперебой тащить матерей туда. Где ревели моторы готовящейся к полету серебряной птицы. Матери рассеянно следовали за малышами, продолжая обмениваться первыми торопливыми фразами.

— Я отлучилась только на минуточку, купить сигарет...

— Я иду и смотрю — какой живой ребенок. Сколько лет Иво?

— В декабре будет четыре. А Мати?

— Мати родился в ноябре, подумай только — седьмого! Значит, у нас почти одновременно!

— Но у тебя первая девочка, верно?

— Да, Тийна у нас уже скоро пойдет в школу, еще два года и...

— Подумать только, как летит время!

— Ужасно, просто ужасно. У Тийны сейчас ангина, поэтому мы не взяли ее с собой. Она у меня страшный сорванец, участвует с мальчишками во всех диких играх, наверно, там ее и просквозило.

Они вышли на лестницу, мотор самолета снова взревел, перекрывая все другие звуки. Подружившиеся дети побежали к металлической изгороди, матери были вынуждены следовать за ними. Мотор выяснил, что у него все в порядке, и перешел на легкое ворчание.

— Я часто читаю твои статьи в газетах, а в театр мы выбираемся редко. Ты стала прямо-таки активным театральным деятелем.

— Ох, что делать, если театроведов мало. Я чувствую, что не всегда хватает сил для текущих рецензий, но видишь — пеку их, как блины. Расскажи лучше, кем ты работаешь?

— В той же системе, но другая должность, нечто вроде лаборантки. Подумать только, как мы встретились! Ты куда собираешься лететь? В Крым?

— Да нет. Я никуда не лечу. Просто встречаю Эйно.

— А я — Вамбо.

— Московским самолетом?

— Да.

— Боже мой, значит они летят вместе!

Только теперь первый жар изумления начал остывать.

— Не пойти ли нам туда, на скамейку, я бы потихоньку выкурила сигарету? Оттуда мы можем следить и за своим потомством.

— Смотри, какие друзья. Мати упросил его взять с собой, посмотреть самолеты.

— Да и Иво, чертенок, приставал, пока не разжалобил. Да, значит, они действительно летят одним самолетом.

— Айта, я о тебе не раз думала.

— И я о тебе тоже.

— Вы с Вамбо хорошо живете?

— Я очень счастлива. А ты?

Ирена смотрела на мальчишек, игравших неподалеку. Маленькие пальцы дружно грузили в самосвал крошки асфальта и камешки, но перевозка ценных грузов из одного города в другой шла не так гладко: водителей было двое, и оба хотели работать. Но как-то они все же устроились. Новые штанишки Мати не самым лучшим образом подходили для такого занятия, Но Ирена мысленно махнула рукой. Работа все-таки самое важное в жизни.

— Думаю, что, в конце концов, и у меня есть все. Со стариками трудновато. Балуют детей, а у меня, к сожалению, нет сил вмешиваться. Кстати, я пишу одно маленькое исследование. Меня эта работа очень интересует, и поверь, в нашем возрасте уже чувствуешь ценность любимой работы. А что Вамбо делал в Москве?

— Он там проездом из Берлина.

— Вот как?

— Да, он участвовал там в каком-то совещании физиков.

— Ах так! Ну да, Иво сказал мне, только я не смогла его понять. Вамбо, наверно, крупная величина, сплошные поездки за границу, да еще в командировки!

— Не вздумай ему это сказать. Он совсем не хотел ехать, но пришлось, послали. В его группе работа сейчас на самом интересном этапе, у него не было никакого желания уезжать куда-то на две недели, заниматься разговорами, как он считает. Вопрос износа металлов, над которым он работал раньше, у него давно забрали. Он уже успел как следует вжиться в новую проблему.

— А что он собственно сейчас делает?

— Нашим котелкам не под силу разобраться, над чем они сейчас экспериментируют. Дома Вамбо как-то говорил об электромагнитном спектроскопе, но он считает, что это лишь практическая цель, понятная для финансистов. Сам он надеется двинуться дальше по своей побочной линии и страшно боится, что его направят на другую тему, как только практические результаты будут достигнуты. Ох, эти его вечные опасения!

— И все-таки как хорошо все вышло — он попал в свою сферу.

— Конечно. Если бы ты его видела, он еще прямо-таки юноша. Просто страх берет — вдруг он вообще не состарится, все будет молодеть, а я сама, видишь, совсем уже как жаба...

— Ох, Айта, что ты говоришь ерунду! Ты такая славная. Ты посмотри на нас. Эйно у меня совсем седой делается. Ты, пожалуй, и не знаешь — нам тоже пришлось пережить трудные дни. Правда, дело довольно скоро прояснилось, но после всех этих подозрений он стал ужасно серьезным. Теперь-то он почти на самой верхушке, на виду у всех, а я его вижу редко, как молодой месяц.

Рейсовый самолет Москва — Великие Луки — Рига — Таллин начал снижаться, приближаясь к конечному пункту. Дремавший рядом с Урметом контр-адмирал проснулся от вибрирующих толчков самолета, посмотрел вниз и заметно оживился:

— Уже Таллин!

— Да и пора уже, — ответил Урмет и стал засовывать в портфель журналы, купленные в аэропорту в Москве. Он делал это осторожно, чтобы не помять документы — результаты успешной командировки.

Где-то впереди сидел мужчина, с которым пришлось поздороваться в московском аэропорту. Во время промежуточных посадок хорошим подспорьем были журналы: в них можно было так углубиться, что и не замечать пассажиров, проходящих на свои места. Выход из самолета в Таллине казался еще проще. Надо только быть попроворнее. Только вот в чем беда: после вчерашнего разговора по телефону Ирена, конечно, приехала его встречать и, очевидно, с Мати, а тот ходит еще не так-то быстро. Если бы знать заранее, что этот человек окажется в том же самолете, можно было бы не говорить времени вылета. Сообщить только секретарю в Совет Министров, к какому времени прислать машину, и все.

Неприятное положение, к тому же просто бессмысленное, потому что, в конце концов, времена изменились, границы доверия расширились, да и вопрос уже не в доверии. Тот человек, там, впереди, может подумать, что прохладное отношение к нему и нежелание с ним разговаривать все еще обусловлено теми же причинами, которые выяснились во время встречи пять с лишним лет назад. Черт с ним. Пусть выполняет работу, которую ему поручили, и пусть ездит в свои поездки. Никто больше и не желает отнимать у него эти возможности, никто не пытается ограничить его деятельность. Но если он считает, что теперь, на основании своих работ, может стремиться к какому-то личному сближению, то пусть лучше не надеется. Этого не будет. Потому что никакой несправедливости по отношению к нему допущено не было, и ничто не теряет силу. Все, что ему было тогда сказано, сказано правильно и ко времени. И бирка берлинского аэропорта на его чемодане еще не дает оснований признавать неверным то, что ему тогда говорилось. Не какое-нибудь недоразумение разрушило дружбу бывших соучеников, а война, целая эпоха, которую каждый из них прошел своим путем. В его ироническом взгляде можно было, конечно, яснее ясного прочесть то же неумное восклицание, которое теперь так часто пускают в ход недавние политические перебежчики: культ, культ личности! Тот, кто на себе испытал тяготы того времени, знает, что это значит. Даже Эйно Урмет знает, хотя этот тяжелый паровой молот задел только его мизинец. Пусть здесь, в Эстонии, каждый пострадавший не торопится зачислять себя в жертвы культа личности, из этого все равно ничего не выйдет. Классовая борьба не вмещается в рамки этого понятия. Пусть Пальтсер благодарит судьбу, что ему разрешают работать и что его знания так необходимы, и пусть оставит при себе свою пошлую иронию.

Внизу поблескивало озеро Юлемисте.

Пальтсер засовывал газеты и журналы в портфель, замки которого едва закрывались. Время еще есть. Нет смысла вставать с места, пока пассажиры, сидящие сзади, не получат свои плащи и чемоданы. В том числе и этот седеющий соседушка по парте. Черт, ведь могло случиться, что им попали бы места рядом! Он, наверное, думает, что на него все еще обижены из-за того вечера... Наверное, думает, что Пальтсер тоже считает себя так называемой жертвой культа личности, что он тоже всплыл теперь на поверхность с намерением получить по счетам все, что ему задолжали. К черту! Пусть думает что хочет. Пальтсер всегда сознавал, что он такое в водовороте классовой борьбы. Он надеется и в дальнейшем сознавать, что он лишь пылинка во вселенной, пылинка, наделенная чувствующим сердцем и довольно экономно устроенным разумом. Да, одноклассник сказал тогда довольно верные слова. Точнее — правильные слова более или менее ко времени. Если бы он тогда рискнул говорить и поступать неправильно с точки зрения общей, то дружба, конечно, сохранилась бы, сегодняшний полет оказался счастливым совпадением и выходить из самолета можно было бы без всяких затруднений. Но люди не всегда хозяева своей эпохи. В большинстве случаев они — выразители своего времени.

Колеса коснулись гладкого бетона посадочной полосы.

Урмет поднялся сразу, как только движение замедлилось.

— Торопитесь вы, однако, — усмехнулся адмирал.

— Всегда в первых рядах, — попытался отшутиться Урмет, в то же время мысленно ругая себя. Нельзя же выйти раньше, чем самолет остановится и подвезут трап.

Самолет сделал резкий поворот и взял направление к зданию аэровокзала. Только теперь пассажиры задвигались, стали подниматься.

Во время поворота Пальтсер попытался увидеть, встречают ли его Айта и Иво, но это ему не удалось. Два любимых существа, ради которых он готов немедленно броситься к двери. Но сейчас нужно было сдержаться и выйти из самолета последним.

— Таллин. Вы что, собираетесь остаться в самолете? — спросила Пальтсера его соседка, москвичка в большой соломенной шляпе, одетая вообще слишком нарядно для путешествия. Эта навязчивая дама уже в самом начале рейса, увидев в руках соседа специальный журнал, убедилась, что он физик. Но только между Великими Луками и Ригой она узнала, что поддерживать разговор ее вежливому соседу мешало не столько слабое знание русского языка, сколько специфичность языка физиков: сами-то они друг друга понимают, но лишь некоторым из них удается перевести свой диалект на обычный человеческий язык.

А теперь уже можно подняться с места.

Но какой смысл был в его ожидании, если... Того, другого, тоже пришла встречать жена. Эге-ге! Там стоит Ирена. А карапуз уже на руках отца. Ах, чего там! В этой заваренной женщинами каше всего одна ложка неловкости — можно справиться.

— Наконец-то и ты появился, — услыхал он на фоне общего шума самый приятный для него в мире женский голос.

— Куда же я мог деться?

— Что ты сделал со своей шляпой? Поля обвисли...

— Вчера в Москве попал под дождь.

— Слава богу, что хоть не за границей. Но и здесь на это будут обращать внимание.

— А, ерунда! Дома все в порядке?

— Конечно, конечно, Вамбо-проказник.

Иво, по примеру своего нового друга, пытался взобраться на руки к отцу. Ведь и его отец прилетел на том же самолете.

— Здравствуй, Ирена!

— Здравствуй. Давно не виделись. У тебя была интересная поездка.

— О да, очень интересная. Но знаешь, Айта, сегодня я бы съел чего-нибудь такого... каши с простоквашей.

— Сейчас же получишь. Ждет тебя в духовке.

— Послушай, я возьму в буфете «Приму». Давно не курил настоящих сигарет. Вы, наверное, спешите, Ирена? Я зайду в буфет. До свидания.

— «Приму»? — спросила Ирена. Идя впереди с Эйно, она слышала разговор второй пары. — Айта только что купила, я сама видела. Нас ждет машина, довезем вас тоже. Правда, Эйно? Я думаю, что...

— О, не стоит вас беспокоить, мы доберемся сами, — торопливо перебил ее Вамбо.

— Тут нет никакого беспокойства, правда, Эйно?

— Ну конечно, — ответил Эйно, хмурясь. Но, может быть, он нахмурился потому, что угол чемодана со стуком ударился о дверь. И, повернувшись к Айте, добавил: — Если хотите, пожалуйста. В машине места хватит.

Айта улыбнулась и покачала головой.

— С удовольствием бы, но я совсем не переношу езды в машине.

— Ах, что ты говоришь! — Ирена не хотела отказываться от своего плана.

— Это верно, — оживился Вамбо, хотя впервые за пять лет супружества услыхал, что жена не переносит езды в автомобиле. — Айту иногда тошнит в машине.

— Иногда. Почему это должно случиться именно сегодня? — не унималась Ирена.

— Не будь такой навязчивой, Ирена, — сказал Эйно с деланным спокойствием и бросил взгляд на Вамбо. Тот с легкой грустью смотрел, как мальчишки наперегонки бегут к черной машине. Эйно прекрасно понял уловку супружеской пары, и какое-то необъяснимое чувство симпатии мелькнуло в душе. Он дружески кивнул Меттусу, который уже успел открыть обе дверцы и подсадить Мати на переднее сиденье.

Иво тоже поднял руки, чтобы ехать вместе с новым другом, но тут подоспела мать.

— Мы в машину не сядем, Ивокене. Дядя и тетя едут совсем в другую сторону, — нежно остановила она своего черноголового сына, ушки которого уже покраснели от волнения и лицо сморщилось в плаксивой гримасе.

— Дети сразу подружились, — сказала Ирена так растерянно, что все обернулись к ней. Какая-то глубокая усталость отражалась на ее лице. Уже несколько лет она не предлагала никаких своих планов мужу и сейчас, неожиданно для себя самой проявив инициативу, почувствовала, как напряглись ее прежние, давно неиспользованные силы. Но план не осуществился, напряжение схлынуло, теперь весь ее облик выражал такую усталость, словно она стояла перед разбитым вдребезги делом всей своей жизни.

Вдруг Эйно нежно поднял маленького Иво и посадил рядом с сыном на переднее сиденье. Потом обернулся к Айте:

— Если тебе будет плохо, мы сразу остановимся.

Чемоданы уложили в багажник, и все уселись в машину. Айта и Вамбо заняли откидные сиденья, Ирена и Эйно уселись сзади. Слово, конечно, было предоставлено Вамбо, как прибывшему из-за границы. И он из уважения к Ирене постарался вести рассказ в самой живой форме, хотя и желал приберечь все свежие впечатления для того любимейшего мудрого существа, которое явно с таким же нетерпением ждало прибытия домой, как и он сам. Ирена слушала, улыбалась, расспрашивала и время от времени сжимала руку сидящего рядом с ней седоватого мужчины. При этом она с благодарной преданностью искала его взгляда, но муж, казалось, думал о чем-то своем, что мешало ему изменить позу и посмотреть в ее сторону.

А малыши, сидевшие впереди, храбро привстали и, почти уткнувшись носами в стекло, во все глаза глядели на жизнь, мчавшуюся им навстречу.

1964