Одноклассники

Валли, узнав, как обстоит дело, попыталась уйти, но общими усилиями удалось объяснить ей, что домой она пойдет лишь утром вместе с Эйно и Теа, а Ирена останется ждать грузчиков. Поздно вечером Ирена дала Валли довольно большую дозу барбамила и уложила ее в задней комнате на широком ложе. Снотворное подействовало очень быстро. После этого они собрались в большой комнате на совещание. В кухонном шкафчике Теа нашла початую бутылку коньяка и попросила налить ей добрую порцию. Когда Эйно принес рюмку и для себя, Ирена вдруг сказала решительно:

— Дайте мне тоже!

— Поверь, это хорошо действует, — поддержала ее Теа. — Мои нервы сейчас так натянуты, что я иначе и не усну рядом с бедной Валли. Но что же это получается: пришельцы захватывают самые удобные места, а хозяевам придется спать на полу?

— Ничего, устроимся, — махнул рукой Эйно.

— Как хорошо, что ты с нами приехала. Я не умею утешать несчастных, мне самой хочется плакать, и жизнь кажется такой ужасной.

— Поверь, Ири, все проходит. Сегодня мы не узнали бы Валли, если б не были в курсе дела. Она будет такой до похорон. Потом жизнь снова начнет в ней пробуждаться, она вернется в круговорот жизни и исцелится. — Теа протянула рюмку. — Налей еще, не действует.

— Надо бы чай вскипятить, — заметила Ирена.

— Не беспокойся, сиди и отдыхай. Эйно, ты выглядишь очень уж подавленным. Давай выпьем.

— Да, — вздохнул Эйно, очнувшись от своих мыслей. — В сорок первом зимой мы строили на Урале алюминиевый завод. Я заболел там дизентерией, да так тяжело, что смерть уже стояла перед глазами. Вяйно выходил меня. Я до сих пор не знаю и, конечно, теперь уже никогда не узнаю, где он доставал белый хлеб и пшено. С едой тогда было трудно. Но я никогда не забуду и тех забавных историй, которые он о себе рассказывал. На самом деле он родом из Нарвы, мать — простая ткачиха... Но в своих рассказах он выступал то как сын капиталиста, то как незаконнорожденный отпрыск русского графа. Если бы все эти истории действительно с ним случались, ему бы уже было сто лет от роду. Иногда я ловил его на анекдоте «с бородой», иногда его захватывающая история вызывала в памяти когда-то прочитанную повесть. Тут все шло в ход. Позже возникли более серьезные темы. Мы оба были довольно начитаны, но он обладал необыкновенной памятью. Пошел ли он вообще по своей настоящей дороге? В последнее время мы мало встречались. Черт знает, почему он стал так пить. Ну, будем здоровы! Может, станет легче.

Ирена поднялась. Ее темные глаза как-то особенно блестели. Видно, на нее подействовал крепкий напиток.

— А я скажу: наших мужей слишком часто суют во всякие дыры, не спрашивая даже, выдержат ли они, просто суют и все. Партийный билет в кармане, анкета чистая — значит, годишься. И еще соблазняют — высокий пост, ответственная должность. Может быть, по мнению некоторых — высокий, но для данного человека это яма, место, где можно задохнуться. Ведь для ответственной работы надо родиться, так же, как и для искусства. Тут нужны талант и смелость. Если человек боится ответственности, нечего мешать другим. А у нас, вместо того чтобы укреплять смелость, часто так запугивают человека, что он уже ничего не отваживается решать.

— Ирена, что ты говоришь? — насторожился Эйно. Он не переносил такого обобщающего критиканства. А спорить ему сегодня не хотелось.

— Жалко мне, что ты потерял Вяйно. И ты потерял его уже задолго до того, как он застрелился.

— Ирис, что ты говоришь? — испугалась Теа.

— Что я говорю? А что я сказала?

— Ты сказала, будто Вяйно покончил с собой, — напомнил Эйно ожесточившейся жене.

— Сам? Это было несчастье, трагический случай. Но кто скажет, где таятся корни случайности? Случай — листок на дереве, но ведь дерево выросло из семени, пустило корни...

— Ну, так мы можем дойти до чистейшего фатализма.

— Эйно, не говори мне сейчас о фатализме. Ты сам сказал, что несчастье с Вяйно случилось из-за водки и... еще и эти кошки. Я говорю о водке. Скажи, почему вообще у нас так много пьют? Почему пил Вяйно? Разве он мало зарабатывал? Разве ему приходилось беспокоится из-за денег или у него дети голодали? Говорят, что из-за этого люди начинают пить. Ничего подобного. Я уверена — Вяйно Алликмяэ было очень трудно.

— Не преувеличивай, Ирена.

— Ири все-таки права, поверь, Эйно, — вмешалась в разговор Теа. — О, только теперь коньяк ударил мне в голову. Ири права. Вяйно в компании всегда держался обособленно. Все мужчины обычно говорят о работе, и чем больше выпьют, тем больше говорят. Как петухи. А у Вяйно всегда только анекдоты, игры, загадки.

— Что же, болтать ему было, что ли? Милые мои, вы можете рассуждать и предполагать очень многое, но поумнеем только завтра.

Валли проспала всю ночь, не сняв даже платья, и утром была еще вялой от снотворного, но уже знала, что ей следует делать. Прежде всего она хотела дома переодеться и затем пойти в центральную больницу. Казалось, сила воли и разум вернулись к ней и она даже стала как-то странно холодна ко всему. Но в передней, надевая пальто, она что-то, видимо, вспомнила и заплакала. Это были первые слезы утраты.

Подруги, тоже со слезами на глазах, привели Валли обратно в комнату и усадили между собой на кушетке, поддерживая с двух сторон. Эйно, не снимая пальто, тихонько опустился в кресло неподалеку от женщин.

— Я была в тот день в ателье... Мы договорились там встретиться.

Трудно было понять, о чем хотела рассказать Валли. Теа протянула ей свой носовой платок, который тут же был пущен в дело.

— Я оформила квитанцию... и ждала-то его всего полчаса... не больше... Но как я на него разозлилась...

— Да, да, Валли, мы все иногда бываем нервными, — сказала Теа, стараясь свести прошлые мелкие неприятности, казавшиеся сейчас такими важными, к их подлинной значимости.

— Никогда... никогда не говорите... несправедливых слов... Никто из нас не знает, что может случиться.

Валли вскоре перестала плакать. Когда отправились в путь, всем было немного легче.

Квартира Алликмяэ на улице Кингисеппа встретила пришедших запертой дверью, и Валли никак не могла вспомнить, где она оставила ключи. Эйно поглядывал на часы, у него оставалось не так уж много времени. Нужно было попасть в квартиру. Обе женщины смотрели на него с немым вопросом.

Вдруг отворилась дверь квартиры напротив и на лестничную площадку вышла пожилая полная женщина в пестром халате.

— Ключи у меня. Вы их оставили у себя в передней на столике, когда уехали со скорой помощью. Я побежала следом за вами и крикнула, но вы не слыхали. Значит, это правда, что он... И почему хорошие люди гибнут иногда так бессмысленно! Ох, милая, мне вас так жаль, так жаль... Вечером тут были двое каких-то мужчин, спрашивали вас. Они еще заходили несколько раз ночью и звонили. Спрашивали у меня, не приходили ли вы домой. Но вас не было, а что им сказать, я не знала. Ну, видите, все чисто, я вытерла пол мокрой тряпкой, там было немного крови, но счистить пятно со стены я не смогла...

— Спасибо, это очень любезно с вашей стороны, — нетерпеливо сказал Эйно и провел Валли в комнату.

Соседка последовала за ними. Своей покачивающейся походкой она напоминала утку, которая спокойно, вперевалочку двигается по двору.

— Я тут ничего не трогала, но один из мужчин взял со стола в кухне и унес с собой все принадлежности для чистки оружия. Они тут вас ждали и меня расспрашивали, но я не знала, что им еще сказать. Выстрел-то я слыхала, но дверь ведь была на замке. Когда вы вернулись, тут уже было полно народу. Сосед сверху, Симсон, вызвал скорую помощь... Те двое удивлялись, что вы не сообщили о несчастье по месту работы. Я всплеснула руками: ну что эти мужчины соображают! Тут такое горе, а жена первым делом должна звонить и сообщать, будто они такие чудотворцы, что могут воскресить мертвого. И еще спрашивали про револьвер, кто его взял. Откуда же я знаю!

С того момента, когда, вернувшись с бутылками молока, Валли увидела собравшихся на лестничной площадке перед их дверью жильцов дома, она помнила только отдельные эпизоды. Вяйно — скрюченного, лежащего на полу около стола, кровь, оружие. Сосед Симсон, да, именно он, этот вечно хлопочущий пенсионер, посоветовал убрать револьвер куда-нибудь в надежное место. Сейчас это орудие беды находилось под замком в ящике стола.

За это время Валли с помощью Теа переоделась в маленькой спальне, и они вернулись в гостиную. Урмет не хотел расспрашивать соседку, боясь выдать свое беспокойство, которое могло оказаться совсем необоснованным. Как странно, что тревожное событие ночью имеет один оттенок, утром — совсем другой. Вчера вечером ему и в голову не пришло съездить сюда, на место страшного несчастья, все мысли вращались вокруг женщины, находившейся в состоянии шока. Организация похорон друга и собственное переселение в новую квартиру грозило превратиться в клубок неразрешимых мелочей. Сегодня все это казалось до смешного простым и ответа требовал совсем другой вопрос: почему никто из них вчера вечером не зашел сюда и не подумал о том, что люди, которые согласно закону осматривают место происшествия, заинтересованы в Валли Алликмяэ как свидетельнице?

Теперь нельзя было терять ни минуты на пустую болтовню. Ночь, с ее потрясениями, сменилась трезво деловым утром.

Урмет присел к маленькому письменному столу и взял телефонную трубку. Соседка мгновенно исчезла.

— Что случилось? — спросила Теа, заметившая беспокойство Эйно.

Урмет жестом попросил Теа увести Валли в другую комнату и набрал номер рабочего телефона Вяйно Алликмяэ. Довольно долго никто не отвечал, и Эйно уже искал глазами телефонную книжку, напряженно думая, кого вызвать через дежурного. Слишком ранний был час, да и фамилий сотрудников в этом учреждении он не знал. Вдруг в трубке послышался щелчок и тихий низкий голос спросил, кто звонит.

Эйно проверил номер, а затем быстро заговорил, четко произнося слова:

— Вам звонит Урмет из Министерства просвещения. Нахожусь сейчас в квартире Алликмяэ. Мне нужно было бы поговорить с товарищем, который приходил вчера сюда и спрашивал супругу покойного.

— Почему именно вам он нужен? — спросил голос в трубке так холодно, что Урмет зябко поежился. Странная манера разговаривать — скажет фразу, а за нею звучит какая-то другая, гораздо более важная, смысл которой остается неуловимым.

— Я не знаю, с кем я сейчас говорю...

— А куда звоните — знаете?

— Очень хорошо. Я хочу только сказать, что Валли Алликмяэ ночевала сегодня в моей квартире.

— В вашей квартире? По какому адресу?

Урмет сообщил адрес и умолк, ожидая, нет ли к нему еще вопросов. Молчание в трубке тоже продолжалось, и он уже задумался над заключительной фразой, но голос в телефоне вдруг спросил:

— Почему супруга Алликмяэ ночевала у вас?

— Видите ли... очевидно, она боялась быть ночью у себя дома, и мы беспокоились из-за нее.

На другом конце провода кашлянули:

— Чего она боялась?

Трезвый, сверхтрезвый вопрос. Действительно, чего она боялась? Вчера вечером все казалось понятным. Иначе и не представлялось возможным.

— Вы слышите меня? Чего она боялась?

— Ну, видимо, следует учитывать психическую травму, которая могла углубиться, окажись она вечером снова на месте трагического происшествия. Мы попытались помочь ей перенести первый момент тяжелой потери.

Молчание. Затем новый вопрос:

— Вы что-нибудь еще хотите сообщить?

— Ничего... Больше ничего сейчас сказать не могу. Вопрос похорон выяснится, очевидно, сегодня — когда, где и каким образом.

На другом конце молча положили трубку. В этом крылся некий неуловимый беспокоящий подтекст, который следовало преодолеть путем логических размышлений. Ведь для беспокойства не было никаких причин.

Теа вышла из другой комнаты и остановилась перед Урметом в позе, которая постороннему человеку могла показаться двусмысленной.

— Ты сильно озабочен, Эйно.

Урмет как-то криво улыбнулся и положил руку на хрупкое плечо высокой женщины.

— Со всем можно справиться. Ты славная девочка.

Большой рот Теа болезненно дрогнул, ее серые глаза, окрашенные тенью усталости, смотрели на него с покорной страстью. Заметив это, он сразу убрал руку.

— Жаль, что тебе нужно сейчас идти на работу, Эйно. Мне с тобой так хорошо и спокойно. А она снова плачет. Это ей необходимо. Пусть поплачет.

— Да. Слезы должны принести облегчение.

— Мы сейчас же начнем действовать. Прежде всего попробую заставить ее поесть. Если что-нибудь случится, могу я тебе позвонить?

— Конечно.

— О похоронах они там ничего не сказали?

— Нет. Попозже я попытаюсь связаться с Лээсом. Он ведь обещал все узнать.

Похороны майора Алликмяэ в Таллине прошли тихо и незаметно: как раз в это время в Москве умер генералиссимус Сталин.

Где жить? Главный инженер Юкс подал надежду, что удастся зацепиться в городе, и Вамбо Пальтсер не хотел неожиданным отъездом в деревню разрушать эту перспективу, тем более, что его собственные желания полностью с нею совпадали. Все еще может наладиться, если только выдержать, если только перетерпеть, не сдаваться и побеждать один день за другим.

С каждым днем становилось все труднее. Комендант общежития хотел все точнее знать, когда же Пальтсер в конце концов освободит свою койку. Было бы очень приятно сказать коменданту: «Мой поезд уходит утром в 5.30», как сказал когда-то в Тарту один гордый и оскорбленный молодой человек. Теперь молодой человек стал старше и был далек от пустых вспышек обиды. Теперь он уже перешел на старший курс в школе жизни, он знал цену вещам и не считал для себя невыносимо унизительным пробормотать извинение и попросить у коменданта отсрочки. Еще несколько дней. Еще два-три дня.

На машиностроительном заводе обещали рассмотреть вопрос о его приеме на работу. В заводском общежитии есть свободное место. В электромеханической ремонтной мастерской его оформили бы на работу сразу, но, к сожалению, у столь маленького предприятия нет жилплощади. Трамвайному тресту необходима рабочая сила, однако на свободное место в общежитии нельзя рассчитывать, пока двух парней не призовут в армию. Возможности, к сожалению, не совсем точно соответствующие потребностям.

Оформиться на работу на машиностроительный завод не удалось. Парни из трамвайного треста получили отсрочку до весны из-за учебы. На вагоноремонтном заводе в общежитии уже шли внутренние отделочные работы, требовалось подождать еще месяц-два! Месяца два!

А где жить?

— Ты иногда ходил к сестре в гости, разве они не могли бы приютить тебя на время? — беспокоился Тралль. Он был расстроен неудачами Пальтсера больше, чем сам неудачник.

— После университета я у них прожил несколько недель.

— Ну?

— Неохота беспокоить.

— Так-то оно так, — вздохнул Тралль и сжал зубы, а острые его скулы вздулись.

Еще тогда зять советовал переселиться к матери в деревню. Почему бы нет? Жилье есть, работы хватит на несколько поколений. Вот из-за этого-то практичного конторского служащего с его советами Пальтсер больше не ходил к сестре. Потому что стоит ему только сказать шутливым тоном: «Ну, Сайма, твой брат опять безработный и бездомный», — как из другой комнаты выйдет, скрипя протезом, инвалид Отечественной войны. Сядет на стул, погладит темную кучерявую головку дочери, словно пытаясь защитить ее от невидимой злобы мира, и начнет поучать, как должен человек сам стараться выправить свою покореженную жизнь.

Но все это еще ничего. А вот позже, когда человек с покореженной жизнью соберется уходить, сестра пойдет провожать его в переднюю. К ее стареющему лицу ничуть не подходит это виноватое выражение. Как будто брат и так не понимает, что сестра помогла бы и приютила, если бы Пауль так сильно не возражал.

Где же жить?

Недостижимость различных почти реальных возможностей начала постепенно утомлять и вызвала в глазах блеск, который можно увидеть у затравленных животных. Чувство неуверенности — это еще не настоящий страх, но оно ему сродни. В такие дни даже молодой человек слышит сквозь гул жизни тему небытия и в бессонные ночи истязает себя мыслями, которые старики вынуждены считать по праву своими: жизнь проходит. Если в молодости не заложен хороший фундамент для плодотворной поры зрелости, вся жизнь проскальзывает сквозь пальцы, как сухой песок, потому что в пожилом возрасте уже поздно что-либо начинать. В старости можно лишь слегка отшлифовать сделанное ранее, кое-где дополнить.

Михкель Тралль был глубоко огорчен предстоящей неизбежной разлукой с другом. Не то что нервный Мартма. Тот злорадствовал по поводу увольнения Пальтсера. Теперь вдруг и Пуур, и даже Луми узнали, какой крепкий парень этот Пальтсер, какими знаниями он обладает и сколько пользы мог бы получить завод от его опытов, если бы человеку дали возможность работать. Но видите, не дают ведь, не дают! Подлая похвала Мартмы действовала на нервы, и не только Пальтсеру, но и Траллю. Подавленный, словно загнанный в тупик, он напрасно искал ответа на вопрос: что же происходит на самом деле? Классовая борьба? Так говорит Пальтсер. Парень пытается еще сохранять на лице улыбку, говорит, что он лишь ничтожный побочный продукт великой классовой борьбы. Но зачем нужны классовой борьбе побочные продукты, если есть подобные Мартма бесспорные продукты! Их-то и прижимайте, а настоящие люди пусть делают дело.

В последнее время Тралль по вечерам уходил. Где он бывал, об этом не говорил ни слова. Только пыхтел себе под нос и курил больше, чем когда-либо раньше.

Однажды вечером причина его таинственных отлучек выяснилась. Вамбо уже давно лежал под одеялом, когда его сосед появился и стал раздеваться у своей постели. Пальтсеру хотелось поразмышлять, и он притворился спящим, решив, что молчаливый Тралль вскоре спрячется с головой под одеяло. Но тот небрежно подвинул стул, со скрипом присел на край койки и даже засвистел мелодию из фильма о Микки-Маусе. Пальтсер, возможно, продолжал бы притворяться, но шорох спичечной коробки в руках у соседа вызвал сильное желание закурить.

— Разбудил тебя своей возней?

— Ничего. Все равно не спится. Сегодня ходил к Юксу... Он сказал, что надежды терять не стоит, что он уже начал разузнавать. Но черт его знает. Комендант дал отсрочку на два дня, это уж окончательно.

Тралль заботливо повесил свои широкие коричневые брюки на спинку стула, где уже висел пиджак, и, запустив руку под рубашку, чтобы почесать волосатую грудь, произнес с деланной небрежностью:

— Сегодня нашел тебе комнату.

Пальтсер резко приподнялся на локте.

— Мне? Каким образом? А ты сам?

— У тебя пепел упал на простыню. Я сам? А что мне, старому пню...

— Не согласен. Ты что же, думаешь вечно жить в общежитии?

Тралль долго устраивался поудобнее на скрипучей кровати, затем глубоко затянулся и начал осторожно:

— Что одному годится, не всегда подходит другому. Не беспокойся, когда-нибудь и я устроюсь. Комната неважная. Дом каменный. Правда, есть и печь, но старая, плохо греет, сатана. У меня там опять может ишиас начаться. Благодарю покорно. А ты парень молодой, выдержишь, пока не найдешь получше. Хвалиться там нечем. Проходной закуток. Там у старухи есть и кое-какая мебелишка, за все, вместе со своей рухлядью, она берет сто рублей в месяц. Я таких денег платить не могу.

— Только-то? Слушай, нечего мне мозги крутить. Давай снимем на двоих. На это я еще согласен, а то как же... Ты нашел комнату — а жить в ней буду я?

— Я тебе сказал уже.

— Ну и что! Все-таки комната. И печь там есть, почему же не натопить?

— На двоих ничего не выйдет. Там места нет. Никто нас и не пропишет, даже если старуха согласится.

— Тогда ты и поселишься там.

Луми поднял свою взлохмаченную голову в зеленоватой полосе света, падавшей от уличного фонаря.

— Черт вас возьми! Замолчите ли вы!

— Ого, и эти ребята раз в жизни заметили, что в комнате еще кто-то есть, — бросил ядовито Тралль и продолжал шепотом: — Я не хотел тебе сначала рассказывать все. Думал — пойдешь и сам увидишь. Но теперь придется все рассказать. Эту комнату мне дают только для тебя, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Тобой интересуются.

Кто? Кто такая эта старуха? Какая-нибуль наша общая знакомая?

— Нет. Я тебе все откровенно расскажу, тогда поймешь, в чем дело. Получить комнату, да еще за такую цену, — это как в сказке. Старуха думала, что будет стирать тебе тоже.

— Ничего не понимаю, как такое счастье может свалиться прямо в руки.

— Сейчас все узнаешь. Помнишь, когда мы строили аппарат, пошли однажды через Вышгород на улицу Теллискиви, в склад, чтоб выбрать материал. И нам встретилась одна дама, с которой я поздоровался. Ты еще спросил, кем доводится мне эта молодая дама, а я тебе ответил, что она вовсе не молодая, только ловко наштукатурена.

— Что-то такое было, помню.

— Ну вот, видишь, ты-то ее не запомнил, а она тебя запомнила.

— Ну да?

— Вот тебе и ну да. Это родственница моей покойной жены, племянница или что-то вроде. В свое время мы часто виделись, до войны она совсем молоденькой вышла замуж. Муж у нее работает где-то в автодорожном тресте и в свободное время на своем мотоцикле ездит рыбачить. Даже зимой подледным ловом занимается. А жена, вишь ты, в это время ходит по городу и срывает цветочки удовольствий. Известное дело. Но я ей не судья. Сами разберутся. Вот так. Сегодня я и попал к ним в своих поисках. У Элинор есть различные знакомства, ну и оказалось, что эта старуха ее добрая знакомая. Вот и все. А Элинор запомнила тебя с той единственной встречи. Любовь с первого взгляда, как говорится. У таких всегда все с первого взгляда.

— Но, черт возьми...

— Об этом никакого разговора не было. Все очень деликатно. Но я вижу насквозь, как рентгеном. Стоило ей услыхать, что ты за человек и как у тебя обстоят дела, сразу пораскинула мозгами. Так что комната имеется. Плохонькая, но все-таки жить можно. Старуха, правда, заупрямилась, не хотелось ей жильца, всего полгода назад похоронила своего старика, пьяницу, хочет теперь пожить спокойно. Но наша спасительница имеет какое-то таинственное влияние на эту бабку. Уговорили. Пустит на квартиру.

Пальтсер с удовольствием сбросил бы одеяло, так жарко стало ему от этого разговора. Через некоторое время он тяжело вздохнул, что нисколько не было похоже на согласие.

— Дурак! — вдруг разозлился сосед. — Я же тебя этой овечке в бараны не навязываю за твои собственные деньги. Этого в уговоре не было. Я бы тебе ничего и не сказал, не будь ты такой упрямый. И умно сделал, что сказал, — пора тебе знать жизнь. Если ты видишь жизнь до самого дна, это еще не значит, что должен сам туда влезть с ногами. Не хочешь — не лезь, никто не заставляет. С Элинор дело ясное. Такая затянет на дно, если дашь за себя ухватиться. А ты не давай. Она, конечно, с тобой познакомится. Знаешь, знакомства бывают разные. Насильно к тебе в постель не залезет, как бы ни хотела.

— Я согласен!

— Ну, теперь ясно.

— Черт возьми, как иной раз может повезти. Я теперь тебе всю жизнь буду обязан.

— Иди к черту! Не ради благодарности я это делал. Такие профессора, как ты, не умеют заниматься всякими мелочами. Да и понравится ли тебе там.

— Комната? Но послушай... И как знать, может быть, эта...

— Элинор, что ли? Не стоит. Может, она и хороший человек, но что такой, как ты, будешь делать с дурой? И вообще, нечего тебе торопиться с этими бабами. Знаешь, могу тебе рассказать одну историю из своих холостяцких лет. Тоже была женщина, ох, какая там женщина, девчонка еще! Сам я тоже был еще зеленый, но заколачивал уже хорошие деньги у Крулля на котлах. Потому и нос задрал. Море по колено! Вот однажды составили из нас бригаду и послали на шахту клепать бензиновые цистерны. Лето, погода чудная. Я в ту пору и в футбол неплохо играл. Как-то вечером на футбольном поле чувствую, будто на меня кто-то уставился. Миленькая девчонка, и спереди и сзади все как полагается. Я ей слово, она мне два — и познакомились. Я сразу заметил, что девчонка легкомысленная, ну знаешь, место чужое, ни отец ни мать не присматривают, молодая кровь кипит, и уже мы гуляем где-то в аллее. Тогда эти шахты были глухим захолустьем, и девчонки там прямо с ума сходили по таллинским парням. Страшновато тоже — вдруг кто из здешних ребят пырнет ножом под ребро, но, по словам девчонки, у нее парня нет и не было. Вот вскоре где-то за терриконом я и стал ее парнем. Ох, и любовь была! Хорошо еще, что дело обошлось без детей, но до чего настрадался я, ох, черт! Жениться еще не хотел, но и девушку было жаль бросать. Ну, да чего об этом говорить. Твоя жизнь по-другому пошла, да она и должна идти иначе. Один способен на одно, другой — на другое, гораздо большее. Вот так обстоят дела. Повезло нам. Сегодня, наверное, впервые за долгое время буду спать как сурок...

В подтверждение последних слов он широко зевнул.

Жизнь в городе, где все же удалось зацепиться, могла теперь продолжаться в райских условиях. Ремонт электрических измерительных приборов в маленькой мастерской — удивительно приятная работа, и коллектив вроде бы довольно дружелюбный. Но если бы работа оказалась и похуже, неважно — ведь теперь есть место, где можно отдохнуть, подумать и почитать, почитать и подумать. Есть комната. Такая миленькая проходная комнатка, целых девять квадратных метров пола, окрашенного коричневой краской! По диагонали от одного угла к другому пол покрывает пестрый половик, для спанья есть низкая цветистая кушетка, которую надо только заново перетянуть, так считает хозяйка, и новый жилец в тот же вечер принимается за работу. Миленькая хозяйка: широкая, как русская печь, с маленькими свиными глазками и носом, похожим на морковку. Она любит цветы, которые так успешно загораживают свет. Аспарагусы ниспадают с подставок, как зеленые водопады. На светлой полированной поверхности круглого обеденного стола можно расстелить бумагу и прекрасно разместить книги. Миленькая резная этажерочка с целыми тремя полками, но там у хозяйки какие-то коробочки и тяжелые альбомы с фотографиями, а на верхней полочке даже три больших ракушки, стеклянная ваза для цветов и медвежонок с черными пуговками-глазами.

Красота вокруг человека и видна и слышна. В задней комнате жужжит радиоприемник, постоянно настроенный на Таллин и привычно выдающий все, что есть в запасе у одной радиостанции. Только по утрам, когда хозяйка отправляется в магазин, радио молчит, и иногда вечерами тоже, если хозяйка уходит в кино или в какую-нибудь церковь, где идут похороны.

По вечерам на книгу падает яркий свет настольной лампы, спокойный свет. Жилец предложил, что счет за электричество будет оплачивать сам, так как устанавливать отдельный счетчик было бы проявлением крайней мелочности. Новички в раю полны благородства и особенной доброты.

Однажды в воскресенье после обеда в узкую прохладную переднюю вошла гостья. Жилец, отвлекшийся от сложной формулы, чтобы открыть дверь, не сразу сообразил, с кем имеет дело. И раньше случалось, что к хозяйке приходили знакомые и спрашивали ее, когда жилец бывал дома один. Но эта гостья не удалилась сразу, а внеся с собою облако запахов, прошла в комнату, где хотела оставить хозяйке записку.

Элинор?

Конечно, она. Она выглядит все-таки чертовски мило. Умело наштукатурена? Трудно заметить. Да и кого это касается. Чужая жена. Напишет хозяйке записку и отправится восвояси.

Вот так. Записочка для хозяйки оставлена. Но гостья немного задержалась в комнате жильца, спросив, не будет ли ему неприятно, если она перед уходом выкурит здесь, в тепле, сигарету. Пальтсеру это нисколько не было неприятно. Пожалуйста.

«Приму» она не захотела. У нее своя марка — с фильтром. Товарищ Пальтсер не пробовал? Не хочет ли товарищ Пальтсер попробовать?

Смотри, какие губы! Какой нежный маленький нос. Вокруг глаз все-таки заметны морщинки, но сами глаза чертовски живые. Темно-серые глаза с маленькими точечками на белках. Нет, нельзя так внимательно смотреть, иди знай, что она об этом подумает.

Гостья расстегнула верхнюю пуговицу синего зимнего пальто и теперь можно было любоваться гибкостью ее стройного тела. Безгрудая? Нога закинута на ногу, видна острая коленка. Кажется, пытается чувствовать себя свободно. Красноватые руки с длинными пальцами ни секунды не оставались спокойными.

— Ну как, вы довольны комнатой?

— Очень. Я думаю, что должен благодарить вас.

— Да что вы! Когда Микки рассказал мне о вашей беде, я, конечно, перебрала в уме всех своих знакомых. С комнатами так трудно. Да и что это за комната! Наверное, вы тут пробудете только самое трудное время, правда?

— Для меня это рай.

— О, вы действительно нетребовательны. Микки рассказывал. А что вы сейчас делали? Я вам помешала?

— Нет, ни капельки.

— Но вы чем-то занимались. Это математика?

— Да. Одна формула.

— Боже, какой вы умный!

Пальтсер на мгновение нагнулся к столу. Он не улыбнулся. Ему стало неудобно. Просто он почувствовал в душе болезненный укол. Откуда-то издалека возникла перед глазами картина: вечер, освещенная электричеством аудитория, собрание секции студенческого научного общества. За его, Пальтсера, коротеньким докладом следит особенная девушка, та самая красавица с младшего курса, которая однажды в коридоре главного здания на бегу чуть не попала ему в объятия. После собрания она смело подошла к нему: «Пальтсер, вы ужасно умный. Объясните мне, как вы понимаете...» Что именно? Он даже не помнит. Позже «ужасно умному» Пальтсеру пришлось так много объяснять, высказывать столько предположений, что вопрос Марет забылся за другими, более важными. Остался в памяти только звучный, смелый, деланно небрежный голос: «Пальтсер, вы ужасно умный...» Так это было. Марет неглупа. А эта...

— Разве вы еще где-нибудь учитесь? Микки говорил, что вас исключили из университета.

— Да.

— Зачем же вы тогда решаете эти задачи? Кто вас заставляет?

— Я в свободное время иногда занимаюсь теорией, так сказать, для отдыха.

— Для отдыха? — Элинор рассмеялась. — Знаете, в школе для меня математика была самым скучным предметом.

— Очень возможно. И мне в школе тоже было скучновато заниматься математикой.

— Ну, вот видите!

— Да, но ведь это не школьная математика.

Элинор никак не могла себе представить, что кого-то могут интересовать такие сухие и сложные вещи.

По мнению Пальтсера, в этом не было ничего странного. Каждому дураку своя забава.

Чем больше ахала незваная гостья, чем сердечнее сочувствовала она молодому человеку, которому невежественные люди не дают работу по его призванию, тем холоднее становился он сам. Ничего страшного не произошло. Все объяснимо, сравнимо, понятно. Тот, кто действительно хочет чего-то добиться, со временем обязательно найдет где приложить руки, проблем хватает. Человек не должен считать себя пупом земли.

Михкель Тралль был прав. Микки? Ну да, племянница жены, наверное, в детстве звала его дядя Микки, а теперь просто Микки.

Несимпатичная осквернительница рая. После нее остался тошнотворный запах одеколона. А что будет, если она зачастит сюда со своими охами?

Как скучны и нудны люди, которые задачей своей жизни считают критику общества, а не его исправление. И как неловко объяснять им, что тот, кого они жалеют, уже еле переносит выражения сочувствия, что у него самого голова на плечах и все уже давно продумано, взвешено и выверено.

Война — не спортивное состязание, которое начинается и кончается по свистку судьи. Война — это кровавая драка, начинающаяся со взрыва и кончающаяся угрозами отмщения.

Еще не все бункеры опустели в лесах. Еще не все военные преступники арестованы, потому что находятся такие места, где их прячут.

Наследие войны — это испытываемая победителем боль потерь, которую надо понять, это лелеемая побежденным надежда на месть, надежда, которую надо погасить.

Для сторонников отвлеченного гуманизма этот период наиболее труден, ибо они совершенно не понимают, что происходит вокруг. Фейерверк Дня Победы вовсе не был заключительным свистком судьи соревнования, как они ошибочно полагают.

Ирена! Да. Ирена Урмет, пожалуй, одна из них. Мечты о рае на земле ослепляют ее, мешая видеть общую картину, и она цепляется за отдельные жизненные детали, не понимая, почему они в данный момент выглядят так, а не иначе.

Айта как будто глубже понимает жизнь, но в последнюю встречу она почему-то нервничала и словно нарочно сужала свой кругозор. Интересная девушка.

Марет... что из нее получилось? Она создана из взрывчатого материала, и логика ее зависит от настроений. Вечно любимая, как все, что прекрасно и недоступно.

Элинор доступна. Сама себя предлагает. Вульгарная женщина. Думает, что каждому, кого общество придавило своими колесами, должно нравиться критиканство, ограниченное, глупое охаивание этого общества. Логика, конечно, есть. Логика на элементарной ступени. Теория Труувере и его безымянного соратника, теория, которая объясняет общество так, как простой механик объяснял бы теорию атома...

В этот вечер углубиться в уравнения ему не удалось.

В ушах звучал смех Элинор, а ноздри щекотал запах, который, выветриваясь, становился приятнее.

Как бы повела себя эта женщина, если бы он сказал ей: «Хозяйка ушла в кино, в нашем распоряжении полтора часа».

Кто знает, может быть, она и не казалась бы такой противной, если бы из рассказа Тралля не было заранее известно, чего она хочет.

Что же такое, собственно, разврат? Мысленно, в воображении развратничать могут многие, но тех, кто пытается претворить воображаемое в действительное, общество презирает... Отсюда проблема морали. Половое влечение и мораль. Здесь должна быть известная закономерность. Распутство — это столкновение природного инстинкта с общественной моралью, основанной на моногамии.

Эге-е, если применить обратное математическое действие, получишь совершенно другой ответ: чем безнравственнее, тем естественней. Слишком просто. Уравнение с одним неизвестным для определения таких явлений не годится. Здесь придется сначала проанализировать отдельно обе части уравнения. В данную эпоху моногамия — самый экономный способ продолжения рода: из всего животного царства у человека самый долгий период формирования самостоятельности, причем для защиты беспомощного человеческого детеныша лучшего средства, чем семья, еще не создано. Серьезная основа для морали. Один из важнейших признаков распущенности — ненасытная жажда наслаждения, отсюда страх перед обязанностями, которые влечет за собой оплодотворение, ибо они мешают утехам. Превращать половое влечение лишь в средство наслаждения — это и есть излишество, которое нарушает естественные нормы, а также приходит в противоречие с моралью данной эпохи. Животные и дикари этого не умеют. В природе нет брачной жизни, но в природе нет и бесплодного цветения. Бесплодное цветение выдумал человек. Половой акт, направленный к бесплодию, — высший добавочный дар цивилизации.

Но эти шалости осуждает построенная на основе той же цивилизации мораль.

Мораль, как известно, не неизменная категория, а приспосабливаемый к целям общества неписанный закон. Экспансионизм, стремление наций к завоеванию мира, явно имеет отношение к морали, которая осуждает бесплодную любовь. А что сказать о малых народах? У великих народов есть перспектива добиться влияния благодаря количеству населения. У малых народов в той же мере развито стремление к самосохранению. Одно обусловливает другое. Интересный побочный вывод...

Но вернемся к основным расчетам. Какой станет мораль в мире, свободном от экспансии? Когда единое коммунистическое общество сможет уже заниматься своей основной задачей, то есть направлять максимум усилий к тому, чтобы все люди на земном шаре были сыты и обеспечены всем необходимым, тогда бесплодное цветение не будет противоречить основной цели общества. Возможно даже, что на обилие потомства станут смотреть как на проявление ограниченности, невежества. Ведь если наука даст человечеству достаточно предметов потребления и продлит срок жизни индивидуумов, то, с другой стороны, мораль может прийти на помощь самым простым, уже давно испробованным и укоренившимся в практике методом — она не должна будет поддерживать многодетность.

Почему бы нет? Если разум, любопытствуя, уже проник в преддверие тайн жизни, почему же он должен стыдливо отворачиваться от тех областей, которые, хотя они и останутся в дальнейшем такими же деликатными, все же можно направлять и регулировать с помощью общих правил или общих оценок.

Когда-нибудь человек постигнет загадку клетки белка и таким образом проникнет в святая святых живого, отняв у бога привилегию на создание живой природы. Конечно, глину он не использует как первичный материал, в этом отношении он будет отставать от сказочного отца небесного. Но когда-нибудь человек искусственным путем создаст человека — это ясно. И не в шутку. И равноправие мужчин и женщин начнет действительно осуществляться лишь тогда, когда из аппаратуры лаборатории выйдет искусственно созданный человек из плоти и крови и скажет: «Я родился!»

Лежавший на кушетке мыслитель вдруг рассмеялся. Посторонний наблюдатель счел бы его сумасшедшим, так внезапно, так сладко вырвался смех из его горла.

— Кем же будет первый искусственный человек — мужчиной или женщиной? — спросил он вслух и расхохотался так, что на глазах выступили слезы. Ему совсем не было скучно спорить с самим собой и следить за удивительными выводами из небрежно, грубо построенного уравнения, изображающего развитие общества.

Вдруг он сделался серьезным. Если искусственные люди могут появиться, то зачем же их еще разделять на мужчин и женщин? Зачем наделять их радостями любви, которые так кратки по сравнению с теми страданиями, что следуют за любовью? Зачем вообще наделять их индивидуальными особенностями, самостоятельными мыслями, всем тем, что вызывает столкновение со средой? Да здравствуют вечно мужчина и женщина! Пусть вечно любят и страдают мужчина и женщина! Человечество не избавится от скучных, автоматически проходящих трудовых процессов, и для этого пригодится искусственный человек — толковый и бесчувственный, гибкий и невозмутимый. Тогда у настоящего человека останется достаточно времени для новых проблем и для того, чтобы хоть немного чувствовать себя богом на земле.

Месяц спустя выдался первый настоящий весенний день. Казалось, весь город торопится ловить воздух и солнце. И хозяйка собралась поехать на кладбище в Рахумяэ. Надо было привести в порядок могилу мужа, умершего осенью.

Квартирант, поздно вставший в это утро и только слышавший о прекрасной погоде, сразу же отказался от намерения совершить длительную прогулку. Хорошая погода бывает часто, а вот хозяйка не каждое воскресенье уходит из дому, а если и уходит, то квартирант в это время на работе или где-нибудь еще.

Визиты Элинор в отсутствие хозяйки уже становились правилом, и в нем таилось так много захватывающе интересного, что у молодого человека не было сил отказаться от проведения нового вида исследований. К тому же серия опытов проводилась крайне просто. Требовалось только сидеть в своей девятиметровой лаборатории и ждать вспышки на экране. Иногда объект исследования не появлялся, и тогда приходилось считать опыт неудавшимся. Но в большинстве случаев опыты проходили успешно, и вопрос — неужели она действительно приходит только из-за этого? — получал с каждым разом все более ясный утвердительный ответ.

В это прекрасное весеннее воскресное утро она пришла. К сожалению, хозяйки не было дома.

Она знала. Хозяйка встретилась ей на улице. Потому-то она и решила навестить человека, который проводит время за таким невозможно скучным занятием, как решение математических задач, да еще в столь прекрасную погоду.

Если бы она, бедняжечка, только знала, над какими задачками начал тут задумываться этот человек! А почему бы ей когда-нибудь не узнать об этом? Долой глупую вежливость, над которой она, может быть, смеется про себя! Мужчина и женщина должны получать то, чего они хотят, а не кокетничать звонкими словечками.

Элинор, в плиссированном платье вишневого цвета, казалась очень тоненькой в талии. На самом деле она вовсе не была такой тоненькой и точеной. Талия ее оказалась неожиданно мягкой, и, порывисто выскользнув из рук Пальтсера, женщина проявила почти кошачью гибкость. Это бурное вступление произошло, конечно, в передней.

— Что это вам вздумалось? — тяжело дыша, произнесла взволнованная гостья.

Молодой человек не отвечал. Сейчас у него в голове не было ничего, кроме жгучего стыда. Тралль, чертов Тралль виноват, без его рассказа ничего этого не случилось бы, никогда, ни в коем случае.

Негодующая женщина торопливо убрала прядь волос под лиловато-розовую шляпку и схватила с вешалки светло-серое пальто. Пальтсер нерешительно поднял руки, чтобы помочь гостье одеться, но она отказалась резким движением плеч, разбудив этим мужское самолюбие. Резко захлопнув за собой дверь, Пальтсер ушел в комнату. Кровь стучала в висках, и загрубелые руки дрожали, как у нервнобольного. Тралль, Тралль, чертов Микки.

Мужчина и женщина должны узнавать друг друга самостоятельно. Чужие рассказы и характеристики лишь вносят путаницу и приводят к унизительным ошибкам. Оказывалось, что Элинор вовсе не безнравственная женщина, а просто веселая дурочка, которой скучно сидеть дома и хочется иногда провести где-нибудь время в шутливой болтовне. Черт их разберет, этих женщин, чего они хотят и что позволят. Айта тоже была сначала как воск. Но достаточно было лишь раз потеплее взять ее под руку, посмотреть более свободным взглядом, как дверь захлопнулась. Знают ли они сами, чего хотят?

Ну, почему же не знают, особенно такие, как Элинор Таймре. Не зря же она так долго возилась в передней, пока первый порыв гнева не остыл. В пальто, аккуратно застегнутом на все пуговицы, она вошла в комнату и даже остановилась около понуро склонившегося над столом мужчины, чтобы спросить у него еще раз:

— Почему вы так себя повели? Неужели вы действительно думали, что...

— Ничего я не думал, — небрежно перебил он.

— Не думали?

— Да, не думал. Нашло вдруг такое настроение, и все.

— Ой, так мы еще и обиделись! Я должна бы на вас рассердиться. Это понятно. Но почему вы сердитесь?

— Сержусь? — Пальтсер едва не поднял взгляд. — Разве я сержусь. Просто неловко. И обижен я только на самого себя, потому... потому что вы больше не будете приходить, когда я дома.

— А вы действительно меня ждали?

— Да, ждал. И сегодня надеялся, что придете.

Элинор быстро расстегнула пуговицы пальто, откинула полу и села на стул, где сиживала и раньше, покуривая сигарету. Теперь они могли измерить друг друга взглядом, и хотя лицо Пальтсера было серьезным и на нем не виделось и тени озорства, все же Элинор, усмехаясь, попыталась обратить признание в шутку:

— Я ведь только мешала вам решать задачки, не отрицайте.

— Ну, знаете, я не счетная машина.

Эта простая фраза прозвучала с таким грустным прямодушием, что у добросердечной Элинор сразу изменился тон.

— Вы странный человек. Неужели у вас действительно никого нет?

Пальтсер пожал плечами. Он не понял вопроса и не заметил, какое у женщины лицо, а оно впервые стало раскрытой книгой.

— Вам, кажется, даже никто не пишет... кроме матери?

— А кто может мне писать? — Только теперь он осмелился взглянуть в лицо Элинор. Оно стало мягче, на нем более явственно проступили приметы увядания. — Теперь мне и ждать больше некого, — добавил он сентиментально и многообещающе.

Это были очень точно выбранные слова.

В следующее воскресенье хозяйка уехала куда-то под Кейла, в гости на свадьбу. Уже за несколько дней Элинор приходила к ней дать совет насчет подарка, причем говорила очень громко, рассчитывая, что ее услышат и поймут. Она выглядела очень оживленной.

В воскресенье накрапывал дождь, и, казалось, у Элинор какое-то дождливое настроение. Она считала, что ей вообще не следовало приходить. Она просто презирает себя и, наверно, позже Вамбо тоже начнет ее презирать.

Какое жеманство! Почему Вамбо должен ее презирать! Из-за того высокого и нового звания, в которое его возвели со страстной откровенностью? Только на миг его заставили вздрогнуть всхлипывания женщины, тревога оказалась напрасной. Приглушенным подушкой шепотом ему дали понять, что иногда плачут и от счастья. Ох эти женщины! По временам она все еще не переставала изумляться, как Вамбо, такой очаровательный мужчина, столько лет жил один и никого у него не было. А чему тут удивляться? Война, лагерь, книги... Может быть, только в университете... но тогда у него не было такого рая, как тут.

Прежний духовный рай теперь казался серым и скучным. Его считали раем только по неведению. У нового рая был лишь один недостаток: свадьба близ Кейла не будет длиться вечно, с этим надо считаться.

Вамбо не стал презирать Элинор. Досаду и раздражение могла вызвать только хозяйка, которая так редко, так дьявольски редко и на такое короткое время отлучалась из дому.

Переселившись в Нымме, Урметы познакомились со своеобразными фокусами времени. В первые несколько недель, казалось, время стояло на месте. Дни тянулись немыслимо долго, заполненные хлопотами и знакомством со здешними условиями. То и дело требовалось что-нибудь заказать, купить или привезти. Из-за болезни отца старики могли переселиться в город не раньше конца мая или начала июня, но меблировку их комнат следовало продумать: везти из Вана-Сиркла весь старый хлам не имело смысла. Так считал Эйно, и Ирена соглашалась с ним.

Несмотря на сложные хлопоты, связанные с переездом, им, как ни странно, хватало времени для вечерних прогулок по узким улочкам пригорода-сада, куда они никогда раньше не наведывались. Оставалось время и для работы и даже для прослушивания пластинок.

Но когда жизнь более или менее наладилась, когда они уже освоились с ездой в автобусах, порядками в магазинах и новым окружением, когда сосны, живые изгороди из елок, домики и крашеные заборы стали казаться своими, когда узнали, по каким улицам трудно пройти в распутицу, а какие посуше, — дни вдруг стали удивительно короткими. Вечерние свободные вылазки заменились хождением в магазины, чтобы объединить прогулку с практической задачей. Ирена стала уже замечать, что, живя в Кадриорге, она могла по утрам спать на полчаса дольше. Вечерние камерные концерты у радиолы в комнате на верхнем этаже пришлось совсем отменить, потому что Эйно брал работу на дом, а у Ирены подошел срок сдачи статьи в альманах. Летняя экзаменационная сессия приближалась с устрашающей быстротой. Сегодня уже четырнадцатое? Ах, пятнадцатое? Неужели уже пятнадцатое? Ой, ой! Что же будет? Втайне мечтала она о переселении стариков в город. Уборка комнат и хлопоты на кухне занимали в Нымме гораздо больше времени, чем в Кадриорге, хотя Эйно топил печи, иногда чистил картошку, охотно ходил в прачечную и наводил чистоту с помощью пылесоса. Во всех этих действиях он был неуклюже медлителен и так основателен, что, наблюдая его со стороны, Ирена нежно улыбалась. Женщина справилась бы со всем, конечно, более ловко. Но что поделаешь. В новой консультации врач сумел внушить будущей матери такую осмотрительность, что даже ставя на плиту кастрюлю с водой, она думала — не слишком ли тяжело. А муж, знай он об этом разговоре, охотно стал бы держать жену под стеклянным колпаком.

После похорон Алликмяэ несколько недель Урметы не встречались почти ни с кем из знакомых.

Первыми вторглись к ним Кенки, конечно, с цветами, уполовником и бутылкой. Ночью, когда веселая пара удалилась, владельцы новой квартиры принялись весьма озабоченно обсуждать вопрос новоселья. Сначала Эйно считал, что следовало бы организовать грандиозный вечер, созвать всех знакомых и таким образом сразу покончить с этим вопросом. Ирена была согласна с ним. Но затем путем долгих рассуждений Эйно пришел к выводу, что устраивать ужин слишком хлопотно и что разумнее всего просто подождать — авось забудут. Ирена согласилась и с этим.

Увы, их расчеты строились на ошибочной основе. В кругу знакомых Урметов умели ценить благовидные предлоги для застолья. Было также известно, что Урмета собираются перевести на более высокую должность, а человек, идущий в гору, всегда окружен обществом, хочет он того или нет.

Раусы и Кыдары посетили их, к счастью, одновременно, но потом однажды вечером ввалилась Ванда Лээс. Затем в гости к Ирене пришли ее коллеги из Театрального общества. Еще через некоторое время — сослуживцы Эйно. В течение месяца сквозь дом прокатилась лавина гостей. Чтобы остановить ее, хватило бы одной невежливой фразы, которая распространилась бы среди знакомых, но именно ее никак не хотели произносить усталые владельцы квартиры. Приходилось молча терпеть и принимать в огромных количествах хлеб-соль, следы которого в виде пустых бутылок накапливались на нижней полке кухонного шкафа.

Так наступила весна. В доме появились грабли и лопаты. В ворота катились самосвалы, груженые землей и известняковыми плитами. Возле дома надо было разбить цветник, и при его планировке и закладке единодушие молодой пары достигло границ идеала. Основой этого мирного согласия была искусная работа Эйно Урмета, которую Ирена безраздельно ценила. Сначала она немного боялась, как бы Эйно не переутомился, но эти опасения были развеяны его чудесным настроением, возникавшим благодаря физической работе на свежем воздухе. Хотя Ирену временами мучила тошнота, она старалась показать себя хорошей хозяйкой — ведь Эйно, возвратившись в сумерках из сада и освежившись в ванне, садился к столу и поглощал пищу в невероятных количествах.

Теа стала у них постоянной гостьей, превратилась в своего человека. Она не только умела входить во все детали планировки сада и разбиралась в растениях, но и знала людей, через которых можно достать все самое лучшее. Клумбу возле будущего бассейна следовало обязательно засадить белыми ирисами. Теа говорила о белых ирисах словно стихами, и вскоре создатели сада почувствовали, что без этих цветов вся их работа лишена смысла.

В городском цветоводстве белых ирисов не было. Единсвенным местом, где их выращивали, были экспериментальные цветники Института биологии. Хотя институтские цветники не торговали многолетними цветами, Теа раньше приобретала их там по знакомству и хотела нынешней весной выпросить еще. Пусть Ирена пойдет месте с ней. Если хочешь иметь хороший сад, надо завести знакомства всюду, где выращивают редкие сорта цветов.

Однажды утром они отправились в путь.

Знакомый Теа оказался коренастым мужчиной с мягкими белыми руками и очень добрым красноватым лицом. На нем была светлая кепка, надетая козырьком назад, — очевидно, для ровного загара.

Белые ирисы? Снова только белые? В садоводстве имеется около десятка сортов, из которых семь можно читать прямо-таки королевским украшением сада. Но если желательно получить только белые, что ж, пожалуйста. Все-равно оформление продажи потребует кое-каких ухищрений.

По длинному коридору они прошли из лаборатории в сад. Утренняя роса еще поблескивала на траве по обе стороны сырой дорожки. Безветренное утро казалось особенно мягким. В чистом воздухе доносился из Лиллекюла целый джаз собачьего лая, в который, как юмористичекая нотка, вкрапливался энергичный петушиный крик. Город и в то же время деревня — цветочная деревня.

В углу, отведенном под ирисы, они остановились. Садовод, нагнувшись, прошел между грядками, что-то попробовал в разных местах своей мягкой рукой, воткнул поглубже табличку с названием какого-то сорта и пробурчал:

— Тут все равно надо прореживать. Я найду кого-нибудь из рабочих, кто нам все это сделает.

Он направился к грядкам гвоздики, над которыми склонились несколько женщин в пестрых косынках.

— Видишь, как хорошо иметь знакомства, верно? — Теа решила снова напомнить о своих «пробивных» способностях.

— У меня тут знакомых нет, — улыбнулась Ирена и посмотрела на деревья за изгородью, которые уже начали одеваться нежно-зеленой листвой. Утро было такое хорошее, и у Ирены не было никакой охоты добавлять, что она и не сможет завести тут знакомства. Она знала, что ее спутница сразу бросится в атаку и найдет десяток причин — почему в нашей действительности не обойтись без знакомств ни сейчас, ни в дальнейшем.

Ирена давно уже чувствовала в Теа что-то неприятное, но не могла уяснить себе, что именно. А сейчас, прекрасным весенним утром, стоя рядом с подругой среди цветочных грядок, она неожиданно поняла: это что-то — манера Теа разговаривать. Слова, слова, словечки, сплетаясь в каком-то бурном агрессивном потоке, энергично давили на собеседника, причем в большинстве случаев ему еще и отрезали путь к отступлению коротенькие, требовавшие подтверждения вопросы: «Верно? Не правда ли? Ведь так?» Оставалось только две возможности: либо вступить в спор, либо согласиться, иной раз даже против желания, лишь бы не спорить о всякой ерунде.

— Ты тоже заведешь тут знакомства, да еще какие!

— Посмотрим, — ответила Ирена, уверенная, что находится здесь в первый и последний раз. Красивые цветы можно покупать и там, где покупают их все остальные люди.

А в это время ее подстерегал случай, дожидаясь своей минуты. Случаю было угодно, чтобы и у Ирены Урмет оказалась знакомая в экспериментальном хозяйстве института. Это была женщина, которую научный сотрудник вызвал из группы работниц, пропалывавших грядки гвоздики.

Она проворно подошла поближе. Высокая и довольно нескладная в своих зеленых, запачканных землей тренировочных штанах и поношенной куртке, в пестрой косынке, завязанной узлом на затылке. Вдруг она замедлила шаг, но поздно — уже ничего нельзя было изменить.

— Айта!

— Ирена!

Спотыкаясь на высоких каблуках, Ирена поспешила ей навстречу.

— Ой, у меня руки в земле.

— Что ты тут делаешь? — Ирена схватила руку работницы своими худыми пальцами и испытующе посмотрела на нее в упор.

— Работаю, получаю зарплату, как и все мы. А ты пришла выбрать ирисы? Вы ведь живете теперь в Нымме, я знаю.

Айта нежно, но уверенно высвободила свою огрубевшую руку.

— Да, мы живем теперь в Нымме. Теа, познакомься. Айта Плоом. Теа Раус.

Они кивнули друг другу.

В это время мужчина у грядки с ирисами начал проявлять признаки беспокойства, и Айта направилась к нему получить задание.

Ирена больше не думала об ирисах. Волнующие вопросы перемешались с чувством глубокой неловкости. Ужасно неприятно было стоять в блестящих туфельках у края грядки, в то время как подруга выкапывала редостные цветы, без которых Ирена Урмет, утонченная дамочка, никак не могла обойтись. Левый кед у Айты был порван на мизинце, и вид этой дырочки с растрепаными краями прямо-таки терзал душу Ирены. Как это могло случиться, что Айта работает здесь? В чем дело? Блестящая саперная лопатка споро двигалась в ее руках.

Теа пошла за шофером, чтобы тот принес ящик.

Мужчина в кепке, надетой задом наперед, удалился в сторону главного здания.

— Скажи скорей, что все это значит, Айта?

Айта положила выкопанные клубни на край грядки.

— Вот красивые цветы, и цветут они сравнительно долго. Ты знаешь, как их сажать?

— Ах, что ты...

— Главное — не очень глубоко, клубни могут даже чуточку виднеться.

— Скажи мне, почему ты здесь?

— Где-то должен человек работать. Места учительницы мне не дают.

— Почему? Почему, Айта? Расскажи!

— Только при одном условии.

— Ну?

— Видишь ли, я знаю твой характер и уверена, что ты захочешь сразу же мне помочь.

— Естественно.

— Ты не можешь ничего сделать, даже не пытайся. Я, отпрыск сомнительных родителей, нарушила, осмелилась нарушить требования учебной программы, понимаешь? Выгнали — и все.

— Почему же ты за все это время ни разу меня не разыскала?

— Сама не знаю, почему. И, наверное, я могу задать тебе такой же вопрос.

— Ты — мне? Нет. Ты не можешь. Ты, конечно, не можешь.

Айта выпятила полные слегка потрескавшиеся губы, и в ее серых глазах запрыгали веселые чертики. Она в этот момент видела в Ирене, будущей матери, все ту же прежнюю подружку и в своем спокойствии и трезвой рассудительности чувствовала себя на голову выше ее.

— Может, ты объяснишь, почему?

— Помнишь, как мы расстались? Я потащила тебя разыскивать Вамбо, и когда мне сообщили... Одним словом, я долго переживала это известие. Вскоре в семье одного нашего знакомого случилось ужасное несчастье. Потом — переезд. Порой я, конечно, вспоминала тебя. Несколько раз собиралась позвонить тебе в школу, но все время что-то мешало. И это «что-то» — одна чертовски сложная мысль. Не обижайся, но у меня было чувство, что ты сама стараешься держаться подальше. Можешь ответить, можешь и не отвечать. Мне почему-то казалось, что ты с Вамбо... Ну, что после нашего визита Вамбо увиделся с тобой и... вы стали сторониться нашего дома.

— Вамбо действительно был у меня, и об этом у нас тоже шел разговор.

— Ну, видишь, я была права. Я не зря так считала. Но, конечно, не следовало ждать сложа руки. Весь вопросе в Эйно, я знаю. Ах, почему все так сложно? Знаешь, Эйно совсем не плохой человек, хотя он в тот раз Вамбо... В душе он очень добрый, я знаю.

— Есть у вас с собой что-нибудь, куда их положить?

— Ох, ты говоришь об этих проклятых цветах. Мне просто стыдно, что я позволила Теа Раус притащить меня сюда. Будто я какая-нибудь буржуазная дама и мне непременно все это нужно. Если бы еще я действительно сходила с ума из-за цветов! Айта, я хочу с тобой поговорить. И с Вамбо тоже. Ты с ним часто видишься?

— Я ничего о нем не знаю. Он у меня не бывает.

— Ах так?

— Я ему дала понять, чтобы он не приходил.

— Почему?

Айта считала выкопанные клубни, усмехаясь так горько, что у Ирены выступили на глазах слезы. Заметив это, Айта бросила лопатку на траву и подошла к своей чувствительной подруге.

— Конечно, нам надо поговорить. После обеда я дома. Правда, у нас там идет капитальный ремонт, страшный шум и стук...

— Ко мне ты не хочешь прийти?

— Сейчас я бы не хотела. Может, когда-нибудь потом.

— Хорошо, я сегодня зайду к тебе.

Цветочные клубни отвезла в Нымме Теа, так они условились раньше. Хотя Ирена опаздывала на работу, она не согласилась, чтобы ее довезли на машине, а сказала, что хочет насладиться прекрасной погодой, и пошла дальше по Пярнускому шоссе пешком. Болтовня Теа мешала ей как следует обдумать происшедшее. А ей сейчас нужно было собраться с мыслями, как военачальнику перед сражением.

Большое сражение приближалось. Отношение Эйно к жизни и людям должно измениться. Вернее, оно требовало уточнения. Прежде всего надо узнать, как с Айтой случилась эта беда. Затем серьезно поговорить с Эйно, конечно, в том случае, если он будет пытаться оправдать увольнение Айты. А с него станется, хотя едва ли Айта совершила в школе нечто такое, что оправдывало бы ее увольнение. Айта настоящая учительница. У нее свои принципы. Она говорила: первая забота педагога — сделать свой предмет интересным для учеников. Для этого учебников недостаточно, надо непрестанно искать и искать. Знания можно преподносить как нечто мертвое, застывшее, и тогда пусть учитель винит только себя, если класс его не слушает. А ведь за знаниями стоит сама жизнь, борьба, за ними кроется и трагическое и смешное. На экзаменах этого не спрашивают, и некоторые учителя боятся рассеять внимание учеников. А в действительности именно такие, казалось бы, пустые, побочные факты помогают сосредоточить внимание на материале, возбуждают интерес и вызывают вопросы. Айта убедилась в этом не теоретически, а благодаря своей учительской практике. Она не хвасталась. Она говорила, что пытается применить тот же метод, которым пользовалась учительница вана-сирклаской школы Вяйнас, подлинный мастер в преподавании эстонского языка. Она, случалось, тратила целый урок на описание какого-нибудь интересного случая, причем ей и в голову не приходило, что из-за этого ее ученики могут хуже отвечать на экзаменах. Айта была счастлива, что ей удается хоть немного применить прекрасный опыт Вяйнас в преподавании естествознания. И теперь у нее это счастье отнято. За Айту надо сражаться, хочет она того или нет. Можно понять ее оскорбленную гордость, но все должно иметь свои пределы. И почему она прогнала Вамбо? Конечно, все то же глупое, чрезмерно развитое самолюбие, боязнь показать себя человеком, попавшим в беду, боязнь взвалить на другого свои заботы.

Когда Ирена, тонкий психолог, в своих рассуждениях дошла до таких выводов, она почувствовала острую необходимость действовать. Работа в библиотеке показалась простой ерундой. Предстояли важные дела.

Беременность — далеко не наилучшее состояние для быстрого марша по улицам. Солнце так пекло, что хоть снимай пальто. А из затененных дворов предостерегающе тянуло холодом: где-нибудь под штабелем досок или за мусорным ящиком еще лежал грязный лед.

Все предположения правильны. Айту уволили без всяких оснований. Этого так оставлять нельзя. И к Вамбо отнеслась она необдуманно. Как порой бывают сверхделикатны хорошие люди и какую боль именно поэтому причиняют они друг другу. А боли и без того на белом свете достаточно.

Вамбо Пальтсер уже давно не жил в общежитии. Старуха-уборщица в засаленном халате помнила Пальтсера, почему же не помнить. И хотя она не знала, где он устроился, ей все-таки хотелось знать, кем доводится гостья Пальтсеру. Пальтсер иногда заходит сюда побеседовать со стариком Траллем, можно передать, что его спрашивали. Неизвестно, куда залетела фантазия старухи, пока она смотрела вслед миловидной, хорошо одетой беременной женщине, которая так вежливо поблагодарила, только поблагодарила, но ничего не сказала.

Выйдя снова на улицу из хмурого дома, Ирена и сама поняла, что не годится в ее состоянии разыскивать по общежитиям холостого мужчину. Такие таинственные расспросы могут бросить на Пальтсера тень, вызвать со стороны его соседей двусмысленные замечания. И все-таки она второй раз отправилась по поводу Пальтсера в адресный стол.

Какая приятная неожиданность. Квартира! Вамбо жил на квартире.

Комната, конечно, производила жалкое впечатление. Маленькая, сумрачная и крайне неуютно обставленная. И какое противное лицо у хозяйки!

— Ты собирался уходить? А я своим появлением помешала тебе, — говорила Ирена, все еще не преодолев неловкости.

— Уйти всегда успеется. Посиди же спокойно. Твой приход для меня приятный сюрприз.

— Сюрприз — возможно, но приятного в моем визите, пожалуй, ничего нет.

Пальтсер был в новом сером костюме и новых туфлях. На лице играло какое-то странное уклончивое выражение. Он сильно изменился.

— Я так обрадовалась, когда узнала, что ты живешь на квартире. Теперь ты, наверное, можешь работать гораздо спокойнее?

Только после нескольких минут раздумья он произнес, тяжело вздохнув:

— Да, работать...

Впервые в жизни слово «работать» прозвучало для него самого двусмысленно, противно. За кушеткой в углу стояла целая батарея бутылок, вспомогательных средств на новом поле деятельности. И деньги тратились теперь гораздо скорее, так что пришлось уйти на монтаж подстанции, где напряжение мышц и нервов оплачивалось немного лучше. Только позавчера Элинор, лежа, задрала ноги на стену и спросила: «Скажи, мой Давид, почему я не слышу больше восхвалений? Разве мои ноги уже не достаточно эффектны, а?» Элинор была жадной, как и его напарник на подстанции, Нугис. Жадность утомляет, и если случается работать в паре с жадным человеком, он пытается захватить всю власть в свои руки. Позавчера Элинор перед уходом попросила еще рюмочку. Выпив, она пошутила: «Если ты когда-нибудь меня бросишь, я убью и себя и тебя. Я подмешаю в коньяк яду. Заткну бутылку и запечатаю. Ты и не узнаешь. Но мне будет хуже, гораздо хуже, я-то буду знать». Элинор любила шутить так. Но как она догадалась, что эта история ему надоела, больше даже, чем монтаж подстанции, где жадный Нугис, как дикарь, хочет только загребать деньги?

— Похоже, что твои дела идут не слишком гладко. Ты ведь начинал опыт, он что, не ладится?

Пальтсер вяло махнул рукой.

— С того завода я давно ушел. Никаких опытов я теперь не веду.

— Почему ты ушел оттуда?

— Не по своему желанию. Завод получил важный заказ, и мое прошлое, а также, очевидно, некоторая сообразительность, основанная на знаниях, сделали невозможной мою дальнейшую работу там. По крайней мере, так решила дирекция завода. Видно, я со своими опытами слишком привлекал внимание. Но нет худа без добра. Если бы меня не выставили из общежития, едва ли у меня была бы такая славная комнатка.

Ирена еле удерживалась от слез.

— И чем же ты теперь занимаешься?

— Просто так, электрик.

— И тебя это удовлетворяет?

— Мм-да, на работу пожаловаться не могу, но вообще моя жизнь в городе как-то неоправданна. В деревне я бы по крайней мере помогал матери. Она ведь стареет. Там было бы жилье, работал бы механиком — примерно то же самое, только там люди более нужны. Молодежь стремится уйти из колхоза, предпочитает прозябать в городских условиях. Меня тут обнадеживают. Но если дело слишком затянется, боюсь, что терпение лопнет и я исчезну. Уж если прозябать, то там, где и другим от этого хоть какая-нибудь польза. Так что на случай отказа от моих мечтаний у меня за спиной оставлен узенький мостик.

— Бедняжка.

Он чувствовал, что не лжет. Угасание его интересов не могло быть результатом знакомства с Элинор. Элинор могла появиться только после того, как интересы начали гаснуть. Ум, утомленный ожиданием, недостаточно свеж для отвлеченных упражнений, этой последней связи действительности с мечтами, и человек начинает плыть по течению. Симптомы нельзя принимать за причины. Элинор — симптом, а не причина. В то же время Элинор могла быть и винтом, который ускорил движение вниз по течению. Конечно, так и было.

— Да, постепенно начинаешь уставать...

— Я не могу понять, неужели никто...

— Видимо, нет. Сам я надеялся на время, надеялся на теорию затухания волн. Конечно, успокоение, или, другими словами, победа экономной разумности, придет неизбежно, никуда не денется, но, очевидно, не так-то скоро. Эта смерть в начале марта совсем привела меня в уныние. Я уже ждал его сигнала. Как гениальный теоретик, познавший законы развития общества, он должен был понимать, что условия созрели.

— Но ведь так не может продолжаться.

— Пожалуй, может, но с излишними напряжениями. Вот это жаль. Границы доверия. Весь вопрос в границах доверия. Тенденция к их сужению сейчас уже не оправдывается общественными условиями, но чтобы затормозить это движение, погасить эту инерцию... видимо, нужен новый Геркулес. Военный Геркулес и Геркулес мирного труда — как будто противоположности, но у нас они должны были бы воплотиться в одной личности. А теперь, наверное, пройдет много времени в бесполезном ожидании.

— У меня тоже мрачнейшее настроение. Ты знаешь, откуда я сейчас пришла? Я была у Айты.

— Да? — оживился вяло философствовавший собеседник.

— Она уже давно не работает учительницей.

— Правда? Я этого не знал. Почему же?

Рассказ Ирены об увольнении подруги длился гораздо дольше, чем рассказ самой Айты два часа назад. Ирена не могла не добавить своих соображений и выводов.

— Извини меня, Ирена, но я бы охотно сегодня же навестил Айту.

— Ну конечно! — Ирена тоже поднялась.

— Она дома?

— Да, да. Она дома. Сходи обязательно, она все еще очень угнетена, хоть и пытается храбро делать вид, будто все в порядке. А я сегодня же поговорю с Эйно.

— С Эйно? — Пальтсер вдруг застыл в вопросительной позе.

— Обязательно. Он же знает Айту отлично. Когда в тот вечер он наговорил тебе столько резкостей...

— Оставим это. Наши с Эйно отношения сойдут в могилу вместе с нами, и мир от этого ничего не потеряет и не приобретет. История Айты гораздо сложнее, и ты, к сожалению, ничего тут не сможешь сделать, хотя и желаешь этого всей душой. Эйно не сможет согласиться с тобой, возникнет озлобление, которое разрушит покой в семье.

— Покой в семье! Ты мне говоришь о покое, когда люди кругом страдают.

Вамбо на мгновение задумался.

— Хорошо. Я плохой советчик в таких делах. Неизвестно, как я поступил бы на твоем месте. Может быть, точно так же.

На улице вдруг резко похолодало, и все дома, казалось, пылали холодным пламенем в лучах заходящего солнца. Ирена посмотрела на играющих детишек, одетых в коротенькие пальто, и почувствовала, как дрожь поползла по телу.

— А ты, Ирена, должна была бы когда-нибудь помучиться и за себя самое, — сказал Пальтсер, торопливо шагая рядом.

— Я? Подожди минутку, ты не мог бы идти помедленнее? Почему ты так сказал?

— Тогда бы ты осознала, что все не так страшно, как ты думала. Есть люди, которые при виде мерзнущего человека мерзнут больше, чем он сам. У меня создалось впечатление, что ты того же десятка — слишком восприимчива к отраженным рефлексам.

— Отраженные рефлексы! Знаешь, меня просто злит, что я никогда не умею предпринять ничего разумного. А за мой домашний мир ты не тревожься. Женщины умеют вести такие дела. Беги, твой трамвай. А я пойду к автобусу.

В душном автобусе женщина постарше Ирены хотела уступить ей место, но Ирена отказалась, мило улыбнувшись, и стала пробираться вперед. В порывистом желании Вамбо навестить Айту было что-то согревавшее душу. По-видимому, между ними возник какой-то искусственный барьер, и от Ирены Урмет была хоть та польза, что Вамбо теперь поспешил устранить эту преграду. Какие они оба чудесные, симпатичные люди!

На остановке «Силикат» из автобуса вышло много пассажиров, и улыбчивая, воинственно настроенная женщина получила возможность сесть; теперь стало еще удобнее обдумывать все детали.

Как поступить, если Эйно не захочет помочь Айте вернуться в школу? И стоит ли представлять себе такой трудный вариант? Вину Айты можно понимать только в кавычках. Уволена она совершенно несправедливо. Эйно может в министерстве сделать для нее все, что надо. Он слишком хорошо знает Айту, чтобы относиться к ней с подозрением.

И все же — вдруг он не захочет? Тогда придется сказать решительные слова: «Ты подозреваешь Айту? Я считаю ее прекрасным человеком и талантливой учительницей. Мы с тобой по-разному смотрим на жизнь». Если Эйно начнет теоретизировать — дескать, жизнь и отдельная личность не одно и то же, тогда ему будет сказано: «Жизнь — понятие широкое, и здесь различие во взглядах возможно. Но Айта — конкретна. Айта — это жизнь человека, и относиться к ней люди могут только так, как она того заслуживает».

Редко случается, чтобы диалог, придуманный человеком заранее, был повторен слово в слово и в действительности. Беда в том, что при построении воображаемого диалога учитываются только возможные мысли противной стороны, они предполагаются так же, как ходы незаконченной шахматной партии при домашнем анализе. Когда же противник сам садится за доску, первые ходы действительно могут совпасть с предполагаемыми, конечный же результат зависит от развития игры в целом. Но может случиться и так, что уже первый ход противника вдруг окажется совсем иным, чем предполагалось, он потрясающе прост, удивителен и совершенно меняет весь дальнейший план игры.

Эйно орудовал в саду, возил на железной тачке камни к яме, выкопанной для будущего бассейна. Очевидно, он начал работать еще тогда, когда пригревало солнышко, и до сих пор даже не опустил завернутые по локоть рукава синей рабочей блузы. Ему не хотелось расспрашивать Ирену, почему она так поздно пришла, — объяснение могло оказаться очень долгим, а светлое время лучше использовать для работы. Вот выкурить сигарету — это можно себе позволить.

Но Ирена захотела сразу же поговорить с ним серьезно. Что случилось? Нельзя ли попозже? Ирене не терпелось сообщить важную причину своего позднего возвращения. Эти самые ирисы, которые Эйно только что пересадил на грядку, неожиданно свели ее с Айтой, от нее она сейчас и пришла. О Пальтсере Ирена предпочла сейчас не упоминать.

— Ты знаешь, что у Айты очень плохи дела? — интригующе начала она, пытаясь отвлечь внимание Эйно от садовых работ.

Но ход, которым ответил муж, был как удар по незащищенной голове.

— Да, я знаю.

— Знаешь? И давно?

— Почти с того времени, как она наделала глупостей. Тогда мне не хотелось тебя волновать. Я был уверен, что ты начнешь беспокоиться о ней и выпрашивать у меня услуг, которых я, к сожалению, не могу ей оказать.

— И ты все время скрывал это от меня?

— Мне казалось, что вы больше не видитесь, и я... — Эйно в рот попала крошка табака, и ему пришлось повозиться, прежде чем удалось ее выплюнуть.

— А знаешь ли ты, что она сторонилась нас потому, что не хотела от тебя никаких услуг? Понимаешь ли ты, насколько она благородный человек? Она очень меня просила не говорить с тобой о ее делах. Но я не могу поступить иначе. А теперь еще выходит, что ты знал, но скрывал от меня.

— Ну, допустим, скрывал. Ладно, скрывал. Но почему? Не было смысла втягивать тебя в такое неприятное объяснение, ведь я не могу ничего для нее сделать.

— Ты не хочешь, верно?

— Я был бы необычайно доволен, если бы мог. Ради тебя. Я даже думал об этом, когда все случилось. Но материал оказался сильнее наших желаний. Тут ничто не поможет.

— Ты простудишься.

— Да, надо двигаться. — Эйно отшвырнул окурок и начал грузить камни в тачку.

Ирена пошла в дом готовить ужин. Нагнувшись, чтобы достать из-под плиты растопку, она почувствовала подступающую к горлу тошноту. Ее долго тошнило над раковиной горькой зеленоватой водой, которая попадала в нос и противно раздражала слизистую оболочку. Как только судорожные спазмы в животе немного ослабели, она прополоскала рот водой из-под крана, даже сполоснула все лицо, потом, осторожно ступая, держа платок у рта, пошла в большую комнату и легла на диван.

Эйно еще долго возил камни, но радость, которую он прежде ощущал от работы, как ветром сдуло. То, чего он так боялся, все-таки случилось. А он-то надеялся, что с течением времени вся эта история забудется! Когда заведующая районо Мадиссон, антипатичная особа с птичьим лицом, рассказывала об этом факте в своем выступлении на районной конференции, в ее словах чувствовалась похвальба, желание продемонстрировать свою сверхбдительность. К сожалению, сам факт соответствовал внутреннему облику Айты Плоом. Не потому, что родители Айты уехали за границу как политические эмигранты. На этот мощный аргумент Мадиссон Урмет тогда мысленно махнул рукой. Родители родителями. Но Айта сама незадолго до этого разоблачила свою суть, находясь под их, Урметов, крышей. Иногда достаточно одного слова. Айта требовала дифференцированного подхода к человеку, имея в виду того типа, того слизняка, Пальтсера, с его красивыми глазами, который так коварно сумел сыграть на чувствах женщин, который целый вечер болтал о политике, как будто завоевал на то право.

Эйно кончил работу, но в дом пошел не сразу, а выкурил еще одну сигарету, усевшись на поленнице за домом.

И вечно что-то грубое врывается в нежную ткань любви. Может быть, сделать вид, что уступаешь, только сделать вид, пообещать ласковым голоском, что Эйно Урмет попытается действовать со всей силой своего авторитета, замолвит словечко где следует, предпримет, как говорится, шаги? Нет и еще раз нет! Такими вещами не играют. Ирена наконец должна понять, что такое жизнь и кто есть кто. И что за странное влечение постоянно ведет ее к этим смутным, засоренным слоям? Своего рода наркомания, политическое самаритянство. Для нее важно лишь страдание, и кроме него она не видит ни связей, ни причин, ни следствий.

После захода солнца воздух стал еще холоднее. Страстное пение скворцов перед ночным покоем звучало как концерт милицейских свистков.

Эйно затоптал окурок и пошел в комнату.

Вторая ссора в их супружеской жизни. Первая ссора в новом доме. Что поделаешь. Кто боится ссор, должен жить, как червяк. Нет, ни за что!

Набитая поленьями колонка в ванной была холодной. Черт с ней. Можно помыться и так, слегка, под краном. А негодование лучше всего гасит аппетит.

— Я знаю, ты хочешь есть, но на меня напала рвота, только сейчас прошла, — сказала Ирена таким спокойным голосом, словно ничего не случилось.

Высокий мужчина в халате до полу чистил ногти и прислушивался. Ухо любящего чутко. Оно улавливает под внешним спокойствием ледяную струю, и ее глубина вызывает ужас.

— Это дело... можно рассмотреть заново, хотя я должен предупредить...

— Лучше не предупреждай. Я больше никогда тебя не попрошу ни о чем таком.

— Хорошо. Это действительно было бы хорошо, не будь в твоем тоне столько злобы по отношению ко мне.

— Ох, нет! Откуда ты взял? Будем жить в мире. У нас теперь отличная квартира, целый дом в нашем распоряжении, скоро у нас появится великолепный сад, в котором мы будем показывать гостям редкие сорта цветов. Чего же еще может желать душа женщины. Какое ей дело до бывшей соседки по парте? Разве в конце концов не все равно, с кем поддерживать отношения? Супруга полковника такой приятный человек, и у нее всюду знакомства...

— Не паясничай. Я тебя понимаю. Тебе сейчас действительно очень тяжело. Но разве я виноват, что у нас есть враги, что враг чертовски ловок и умеет подчинить своему влиянию даже прекрасных людей?

— И мы, конечно, отказываемся от этих прекрасных людей, отталкиваем этих прекрасных людей в сторону без малейшего сожаления, без всякой борьбы.

— Кто сказал, что мне не жаль Айту? Несчастная девушка. И все-таки я не хочу из-за нее превращаться в нечто бесхребетное. Пусть она поймет, почему наши учебные программы составлены так, а не иначе, пусть признает свою ошибку, и мы примем ее на работу, попробуем, рискнем. Но так, как поступила она... Ведь это ультиматум одного человека целой армии. Это же смешно.

Ирена не в силах была спорить. Аргументам мужа она могла противопоставить только горячее желание снова видеть Айту в школе. В этом столкновении чувства и рассудка ей казалось, будто она уходит под воду, ей не хватало воздуха, грудь теснило. Удушье заставляет барахтаться, искать какого-то другого выхода.

— Знаешь, Эйно, мне никогда не приходил в голову этот вопрос. А сегодня вдруг пришел. Скажи, что тебя в свое время привело в комсомол?

— Ты хочешь знать, что меня побудило вступить в комсомол?

— Да. Твой отец жил в поселке отшельником, это был высокооплачиваемый, всеми уважаемый человек, чуждый политике, как я теперь понимаю. Твоя мать — натура живая, но она во всем считается с мужем, это известно. Пришлось ли тебе выдержать дома острую борьбу?

— Ни малейшей. Отец сказал, что взрослый человек должен уметь сам формировать свои убеждения, и, честно говоря, я был очень этим польщен. Мама, правда, немного побаивалась, но... Да, что же меня побудило?

На мгновение Эйно задумался. Как давно все это было! Годы — как резиновые мешки: чем тяжелее события, которыми они наполнены, тем длиннее кажутся, если смотреть издали.

Секретарь уездного комитета комсомола, мужественный человек, шахтер из сланцевого бассейна. Когда думаешь о нем, в памяти сразу возникает картина его гибели. Как смог он в грохоте взрывов подняться на колени и закричать, когда все его внутренности вывалились в торфяную грязь? Конечно, он не поднимался и не кричал, а повалился с судорогой боли на лице. Уно Сарап больше ничего не сказал. Но если бы он раньше не произнес те слова...

— Тогда многие проблемы казались проще, чем теперь, — принялся рассуждать вслух Эйно. — Убеждения складывались стремительно, сгоряча, и никто из нас не знал, что год спустя они пройдут закалку в огне таких испытаний. Ты, наверное, не помнишь секретаря укома комсомола Уно Сарапа. По существу он меня и убедил на первых порах. Конечно, он, одна лишь атмосфера так скоро не подействовала бы. Атмосфера возбуждала любопытство. Я часто мотался на велосипеде в город, чтобы своими ушами услышать, что говорят. Помню речь одного бывшего политзаключенного на митинге в саду театра. Тогда я понял, что нас кормили утонченной ложью, и почувствовал себя глубоко оскорбленным. Не мог ни за что взяться. Уно Сарап привлек меня к работе, поручил организовать спортивные соревнования. Это мне понравилось. Но больше всего понравились слова, которые он однажды сказал мне в уездном комитете: «Вступай в комсомол. Нам нужны образованные ребята, а в школе ты сразу крепко закалишься в политическом смысле». Да, примерно так он сказал. Сам он окончил только шесть классов и ценил образование. Я, не скрываю, был польщен и, главное, почувствовал, что я где-то очень нужен. В то лето я прочел больше политической литературы, чем теперь читаю за год. Как видишь, мой путь в комсомол был довольно прост.

— Так я и думала...

— То есть?

— У тебя шло просто. У тебя бывали и бывают теперь трудности, но путь твой идет по прямой линии. Поэтому ты и не понимаешь тех, кто по той или иной причине вынужден идти сложными путями. Ты очень голоден?

— Я сейчас вообще ничего не хочу.

— Не думай, что я не разбираюсь в политике, но одну вещь я действительно не в состоянии понять: как можно забыть, как можно не учитывать того, что у нас почти двадцать лет существовала так называемая Эстонская республика, что многие к ней приспособились и даже целые поколения выросли за это время. По-твоему, в сороковом году наше поколение разрезали пополам. Тех, кто сразу пришел к новому, кто убедился просто и прямолинейно, ты ставишь на свою сторону, а всех остальных помещаешь в лагерь противников или подозреваемых. Так, конечно, удобней. Знаешь, мне кажется, что эта высокая и могучая принципиальность иногда просто превращается в удобство: так делается, так считают, таковы установки. Даже и не потрудятся рассмотреть отдельно каждый конкретный случай. Почему? Кто дал на это право?

Ирена умолкла, не находя продолжения своей горячей речи. Эйно не торопился с ответом, только глубоко вздохнул:

— Да, очень мне сейчас удобно сидеть и слушать такие слова от собственной жены!

— Ладно, допустим, что преступление Айты действительно ужасно.

— Само преступление невелико, но ее настроенность, которую она откровенно проявила в споре с заведующей районо, оказалась последним толчком.

— Настроенность! Ох, ладно, будем уж мелочными и скажем...

— Почему мелочными?

— Потому что Айта Плоом настоящая учительница. Знаешь ли ты, какой симпатией она пользовалась среди учеников?

— Учеников можно увлечь весьма пошлыми приемами — главное, чтобы приемы эти звучали ново по сравнению с другими.

— Я тоже знаю, что дети не всегда различают за новизной существо явлений. Но Айта же не классовый враг!

— Почему ты в этом так уверена?

— Господи боже мой, я ведь ее знаю.

— У нас разоблачали и отправляли куда следует людей, занимавших очень высокие посты, с виду вполне правильно мыслящих и внушающих доверие. У них тоже были близкие знакомые, которые должны были бы хорошо их знать.

— Я не говорю о врагах, сумевших пробраться на высокие посты. Я сейчас говорю о людях, которые...

— О людях? Уж не требуешь ли ты еще каких-нибудь обобщений в связи с Айтой?

— Нет, зачем какие-то правила, я говорю о конкретных людях. О Пальтсере тоже. Я разыскала его сегодня. Я сделала это для Айты, в ее интересах.

Некоторое время оба молчали. Затем Эйно сказал с усмешкой:

— Разумеется, не считаясь с желанием самой Айты.

— Это неважно. Бывают такие положения, которых два человека сами не могут разрешить. У Пальтсера тоже дела плохи. Раньше он работал на заводе простым рабочим, слесарем, но после смены оставался в цехе, чтобы проводить опыты. Как ты оцениваешь такие вещи?

Эйно сел на стул, опираясь дрожащей от усталости рукой о письменный стол. В школе Вамбо очень часто любил употреблять слово «эксперимент». Так оно и было. Эйно вдруг ощутил острое сочувствие. Какого черта ему не дали проводить там на заводе эти ничтожные опыты? Нет! Такие вопросы было бы неправильно задавать, пока не будет ясна ситуация. Ирена слишком отзывчива и своей горячностью заставляет и других колебаться.

— Я не знаю, чего он добивался этими опытами, — наконец тихо сказал Эйно и сжал зубы.

— Если ученый у нас на заводе ставит опыты...

— Пальтсер еще никакой не ученый, — резко перебил жену Эйно.

— И все-таки он проводил опыты, — неуверенно продолжала Ирена. — Потом завод получил какой-то важный заказ и Пальтсеру показали от ворот поворот. Разве это справедливо?

— Ну видишь, Ирена, дорогая... — По тону Эйно никак нельзя было заключить, что жена ему в этот момент дорога. — Ты требуешь невозможного. Я ведь не знаю положения. Но успокойся, успокойся! На заводе есть партбюро, отдел кадров, дирекция, которые видят все аспекты таких вопросов лучше, чем мы с тобой. Слушай, когда-то ты обещала, что мы не будем возвращаться к этому человеку.

— Да. Кажется, обещала. Но что это за женщина, которая выполняет свои обещания! Итак, не будем думать о людях, которые страдают, не будем требовать доказательств вины, а признаем человека виновным только потому, что он был в одной из принудительных организаций врага. Что он там делал, неважно, как он туда попал, тоже неважно. Доказательств не требуется, поскольку само пребывание в организации является доказательством. В таком случае, в ГДР нельзя доверять ни единому человеку.

— Это вопрос особый.

— Почему?

— У нас до войны целый год была советская власть, там этого не было. Чтобы требовать с человека отчета, нужны ясные юридические основания. Не стоит смешивать понятия.

— Пусть так. Больше я говорить не буду.

— Да, тебе действительно следует глубоко продумать все эти вещи.

— Странно, что именно тем, кто думает изо всех сил, кто как раз и пытается дойти до самой глубины вопроса, советуют все продумать поглубже.

Первый мрачный вечер в новом доме, тихонько тлея, перешел в тревожную ночь. Проигравший не хотел признать себя побежденным, поскольку партия казалась ему неправильно разыгранной; победитель не чувствовал радости победы, ибо партнер навязал ему неравную игру, а у него не было ни малейшего желания объяснять такому слабому противнику его слабости. Они улеглись в одной комнате на широком ложе, но каждый старался, завернувшись в свое одеяло, не дотрагиваться до другого. Они пытались притворяться спящими и мучились, как это часто бывает между супругами.

Урмету вдруг вспомнилось, что завтра он должен ехать в Тарту. Хотя он был уверен, что жена не спит, он решил оставить это маленькое сообщение на утро, когда строгий призыв рабочего дня подавит излишние порывы чувств, возвратит реальности ее подлинные оттенки, возвратит хороший аппетит и радость деятельности, присущую сильным натурам.

Утром в саду пели скворцы.

Хорошо было думать, что уезжаешь дня на два в другой город. Видимо, солнечная погода установилась, и если бы не вчерашний трудный разговор, Ирена в шутку позавидовала бы мужу, который в такие прекрасные весенние дни сможет бродить по горке Тооме и берегам Эмайыги. Теперь же она была немногословна и деловита. Должна же она все-таки знать, долго ли муж будет в отъезде. Остальное ее не касалось. Она ничего не сказала даже о том, что впервые остается одна в новой квартире и, наверное, вечером ей будет жутковато, как обычно, когда знаешь, что находишься один в пустом доме.

Но не предчувствие страха погнало Ирену после работы в Кадриорг, где из деревянного дома, оплетенного строительными лесами, она извлекла к себе домой свою рослую подругу. Айта, отвечавшая уклончиво и вяло, едва ли пустилась бы в дальнюю поездку в Нымме, если бы не узнала, что Эйно уехал. В таком случае, пожалуй, можно отправиться к подруге и заодно проверить, как посажены ирисы.

— Опять эти ирисы!

— Растение — это тоже живое существо, требующее определенных условий, — ответила Айта и усмехнулась. Выражение глаз у нее было отсутствующее.

— Ты как будто все еще дуешься? — Ирена начала энергично заполнять трещину, которая, по ее мнению, возникла между ними без всяких причин. — Но как я могла поступить иначе? Должна же я была рассказать Эйно, ведь мое слово нигде больше не имеет значения. Он мог бы кое-что сделать, будь он хоть чуточку более гибким. Ничего, мы еще что-нибудь придумаем.

— Оставь это. Скажи лучше, ты вчера послала Вамбо ко мне?

— А-а, так он приходил, да? — воскликнула Ирена радостно.

— Приходил.

— Я его не посылала. Как я могла его послать? Просто разыскала его, на этот раз одна. Помнишь, тогда наш поход кончился совсем иначе. Встретив тебя, я так живо все вспомнила... С Вамбо интересно разговаривать, верно? Он такой разносторонний и интеллектуальный. Как мне его жалко! А ты тоже придумала! Что за вопрос! Ну как я могла его послать к тебе? Я рассказала ему, как мы встретились и что с тобой стряслось за это время. И, знаешь, он вдруг так заторопился, что буквально выставил меня на улицу. Сказал, что хочет сейчас же тебя навестить. Что мне оставалось делать? Я сделала что-то не так? Скажи прямо!

Айта, дойдя до трамвайной остановки, положила руку в перчатке на плечо Ирены. Ее лицо приняло выражение мягкой иронии.

— На этот раз, кажется, нет... А вообще,... вообще...

— Что вообще?

— Не забывай, что у тебя есть муж, и даже уже больше, чем муж.

— Послушай, вы с Вамбо сговорились.

— А что, если бы даже и сговорились. Очевидно, оба мы сговорились с жизнью.

— И поэтому хотите держаться от меня в сторонке? — Влажные карие глаза со страхом искали на обветренном лице подруги подтверждения этим словам.

— Ни я, ни, думается мне, Вамбо не хотим тебе зла. Не хочется усложнять твою жизнь.

— Ну, знаешь...

— Трамвай идет.

В трамвае поговорить не удалось. И автобус был набит битком, они едва втиснулись. Только под соснами Нымме, уже сойдя с автобуса, Ирена заявила воинственно:

— Сварим целый чан кофе и уж тогда поговорим.

— Сварим кофе и поговорим, — мягко согласилась Айта.

Им и в голову не могло прийти, что из разговора ничего не получится.

Серое пальто и шляпа Эйно висели в передней. На лестнице раздались быстрые шаги — он спускался им навстречу. Его лицо казалось изменившимся до неузнаваемости. Поздоровался ли он с гостьей? Его глаза смотрели куда-то в пространство, а не на вошедших.

— Ты не уехал?

— Нет. Я сейчас очень тороплюсь. Извини, пожалуйста. Прости.

Это не был голос Эйно.

Это не были его шаги, когда он снова поднимался по лестнице.

— Я думаю, мне лучше уйти, — прошептала Айта, смущенная неожиданной встречей.

— Да нет же! Это ничего не значит. В конце концов, ты пришла посмотреть мою новую квартиру. Снимай пальто и пройдем сюда в комнату.

— Знаешь, все-таки я загляну просто так, через дверь и...

— Будь умницей. Неужели ко мне не могут прийти мои собственные гости?

— Все понятно, но попробуй понять и меня. Мне сейчас не особенно удобно... Слушай, лучше как-нибудь в другой раз, верно, Ири? Значит, ты живешь здесь, дорогу я теперь знаю.

— Ты никогда больше не придешь, никогда.

— Поверь мне, приду, но сегодня не могу.

— Хорошо. Я провожу тебя.

В неловком молчании шли они по узкому щербатому тротуару к бульвару Свободы. Когда показался автоус, Айта вдруг разговорилась.

— Не думай обо мне плохо, Ири, золотце. Так разумнее всего для нас всех. И поверь, я когда-нибудь приду сама. Позвоню и приду.

— Ты мне очень нужна. Я только теперь поняла, как мне тебя не хватало все это время.

— И мне тебя тоже... но... До свидания, Ири!

— До свидания!

На коротком пути домой Ирена останавливалась дважды, чтобы справиться с собой: слепое озлобление против жизни грозило прорваться и излиться на первого встречного. Но унизительнее всего было показывать кипевшие в душе злобу и отчаяние именно тому первому встречному, тому, кто не захотел проявить к гостье жены хотя бы элементарную вежливость.

Эйно сидел внизу в большой комнате и набирал какой-то номер телефона. Он тут же оставил это, стремительно прошел в переднюю и стал торопливо натягивать пальто.

— Я ухожу на некоторое время, может быть, вернусь поздно, ты не беспокойся, — пробормотал он жене, наблюдавшей за ним с возрастающим испугом.

Нет, это не был Эйно. С ним что-то случилось. Эти глаза! Ни тени недовольства. Но и ни одного приветливого взгляда. Ссоры не ищет. Это что-то совсем другое. Такой взгляд бывает у людей, которых грызет какая-то кошмарная навязчивая идея. Такой взгляд рисуют у затравленного зверя.

И ни одного слова в объяснение. Ирена вышла на крыльцо, чтобы посмотреть, куда кинулся муж. Эйно удалялся к бульвару Свободы. Спина сгорблена — у Эйно!

С ним случилось нечто небывалое.

По мнению тети, Айта просто вышла пройтись, поэтому тетушка с медовой любезностью пригласила Пальтсера зайти. Долго ли может девушка прогуливаться! Пальтсер уже повернулся было, сказав, что зайдет как-нибудь в другой раз, но в душе прорвалась к распределительному щитку радость и он решил принять любезное приглашение. Правда, не для того, чтобы ждать, а чтобы оставить Айте записку. Нет, для этого не надо даже снимать пальто. Написать несколько строчек не займет и пяти минут.

Но на столе, где когда-то теснились стопки тетрадей, книги и конспекты, бутылочки чернил разного цвета, царил теперь строгий порядок: лишь одна раскрытая немецкая книга на чистой зеленой настольной бумаге.

Когда интересуются человеком, интересуются и тем, что он читает. Глаза невольно скользят по строчкам, пока не останавливаются, зацепившись за сияющие кристаллы мыслей:

«Скажу вам откровенно: если бы я создавал мужчину и женщину, я придал бы им совсем не тот тип, который воспреобладал: тип высших млекопитающих. Я сделал бы мужчин и женщин похожими не на больших обезьян, как теперь, а на насекомых, которые, пробыв некоторое время гусеницами, превращаются затем в бабочек и к концу жизни не имеют других забот, как только любить и быть красивыми. Я перенес бы молодость на конец человеческого существования. У некоторых насекомых на последнем этапе превращений нет желудка, есть только крылья. В такой очищенной форме эти создания возрождаются лишь для того, чтобы пережить час любви и умереть».

Кто этот милейший преобразователь мира? Это не может быть немец. Ну конечно! Анатоль Франс, «Сад Эникура». Гм! Он бы устроил этот мир весьма искусно.

«Будь я богом или, еще лучше, демиургом — поскольку александрийская философия учит, что подобного рода мелкие работы скорей дело демиурга либо просто какого-нибудь демона-строителя, — итак, будь я демиургом или демоном, именно этих насекомых я взял бы за образец, создавая человека. Я повелел бы, чтобы человек, как они, сначала в форме личинки выполнил постылую работу, обеспечивающую ему существование. На этом этапе не было бы различия полов и голод не унижал бы любви. Дальше я устроил бы так, чтобы в последней стадии превращений мужчина и женщина, раскрыв сверкающие крылья, питались росой, жили желанием и умирали, слившись в поцелуе. Таким образом, я сделал бы любовь наградой и венцом их смертного существования. Так было бы гораздо лучше. Но мир создавал не я, и демиург, взявший на себя эту задачу, не спрашивал у меня совета».

Мир он не создал, но создал остроумные мысли, которые сейчас попались на глаза одному счастливому молодому эстонцу по имени Вамбо Пальтсер. Ого, вишь ты, что, по мнению Анатоля Франса, время делает с человеком:

«Время в своем полете ранит или убивает самые пламенные, самые нежные наши чувства. Оно ослабляет восхищение, отнимая у него естественную его пищу: чувство неожиданности и удивление, лишает свежести каждый невинный цветок, обрывает его лепестки. Пусть бы оно оставляло нам хоть сострадание, чтобы мы не оказались заключенными в старость, как в гробницу!

Только сострадание позволяет человеку оставаться человеком. Не будем окаменевать, подобно великим нечестивцам древних мифов. Станем жалеть слабых, ибо они подвергаются гонениям, и счастливых мира сего, ибо написано: «Горе вам, ликующим!» Изберем благую часть, которая состоит в том, чтобы страдать вместе с тем, кто страдает, и...»

Внизу хлопнула наружная дверь и послышались бодрые шаги вверх по лестнице.

Книга, раскрытая на прежней странице, попыталась занять, по возможности точно, прежнее место на столе.

Айта была приятно удивлена, увидев в комнате своего вчерашнего гостя, который после долгого и основательного визита ушел, пообещав как-нибудь зайти еще. Айта надеялась, что это случится скоро. Но она не предполагала, что так скоро. В Вамбо за это время что-то изменилось. Вчера, когда он неожиданно ворвался и уселся на несколько часов в старое скрипучее кресло, Айта заметила в его взгляде капельку той мужской агрессивности, ощущать которую было блаженством. Она ничего не делала для того, чтобы вызвать такой взгляд. Все шло от самого Вамбо, и от прожитой ими врозь жизни, и от его сдобренных иронией объяснений. Мягкая ирония и сейчас красила приятное лицо молодого человека, когда он объяснял причину своего прихода.

— Видно, мы опять долго не встретимся, по крайней мере до тех пор, пока и тебе не повезет в жизни.

Вчера главной темой разговора было отношение между человеком и работой, и в конце концов они пришли к банальному выводу, что никакая честная работа не может унизить человека, если он сам ее уважает.

— Пришел сообщить тебе радостное известие, — продолжал Вамбо просто.

— Снимай пальто и садись. Хочешь, я сварю кофе?

— Сейчас половина седьмого. Магазины еще открыты?

— А что такое?

— Я бы сходил за бутылкой.

— Выходит, ты иначе не можешь. Ну давай.

— Я-то не могу, но если ты не хочешь...

— Иди, я тебе потом что-то скажу.

Через четверть часа Вамбо вернулся с большой бутылкой вина, коробкой печенья и кульком конфет. К этому времени у Айты уже бурлила вода в знакомом никелированном кофейнике и вместо простого ситцевого платья на ней была темно-зеленая юбка и белая шелковая блузка.

— Ну, рассказывай, какую работу ты получил?

— Откуда ты знаешь, что дело касается работы?

— Это не крепкий орешек. Если я видела тебя вчера и могу сравнить с сегодняшним, то дело ясное, — сказала Айта и насыпала кофе в кофейник, при этом так по-матерински улыбаясь, что казалось, вся комната тает.

Вамбо подошел к ней, взял ароматную коробочку с кофе и механическим движением поставил на стол рядом с горячим кофейником.

— Айта, выходи за меня замуж.

Рослая девушка думать не могла, что когда-нибудь ей кто-нибудь так скажет эти слова. Не сами слова, а тон, каким они были произнесены, заставил кровь на мгновение отхлынуть от лица. Пришлось собрать всю свою храбрость, чтобы обратить предложение в шутку.

— Уже семь часов, вряд ли нас еще ждут в ЗАГСе.

Оба покраснели и засмеялись, как люди, которые удачно пошутили.

— А если я всерьез?

— Всерьез?

— Да.

— Гм.. От комедии действительно один только шаг до трагедии. Если бы ты думал всерьез, наверно, и я бы задумалась серьезно.

— Но какая же тут трагедия?

— Если бы ты снова вернулся к шутке...

Невесомость слов особенно чувствуется в сравнении с весомостью действий. Первый поцелуй свободного мужчины и свободной женщины, да еще если этот поцелуй скрепляет помолвку, необычен. В нем жажда нового и боязнь, что другой почувствует эту жажду, в нем гимн достоинствам и грустное предчувствие недостатков, и все это вместе делает поцелуй долгим: ни он, ни она не знают, что делать потом, что говорить, куда ступить.

— Я бы открыла ненадолго окно, — растерянно прошептала Айта, тихонько высвобождаясь из его объятий.

— Открой, любимая, — в тон ей ответил Вамбо.

Влюбленные, наверно, никогда не догадываются, что именно приглушенные голоса яснее всего выдают их прислушивающимся стенам.

В комнату лилась весенняя свежесть, а во дворе кроны старых лип пели свою извечную песню возрождения листвы.

— Скворцы! — сказала взволнованная девушка таким голосом, будто нынче впервые услыхала этих перелетных птиц.

— Сейчас самое чудесное время, — ответил Вамбо, нежно глядя на стоящую у окна девушку, высокую и сильную, к чьей женственной прелести он отныне имел тайный ключ. Эти глаза, после поцелуя лишь на миг взглянувшие на него, — в них можно утонуть. И как можно было позволить себе так долго быть врозь с таким человеком, такой женщиной!

Оба чувствовали очарование минуты, чувствовали, как оно прокладывает себе путь в самые прекрасные глубины памяти. Но и с такими минутами приходится расставаться — нельзя их растягивать до бесконечности.

— У меня адски хорошее настроение. Знаешь, куда я устроился на работу?

— Подожди, ни слова, пока стол не накрыт.

— Голосую против. Стол мы накроем в честь нашего тайного союза. А пока мы будем этим заниматься, я расскажу тебе о событии, которое теперь не так уж велико и не так уж важно.

Обоих охватило вдруг такое озорное праздничное настроение, точно они были еще только на первом курсе.

— Это совершенно новый завод. Измерительные аппараты! Все обговорено и выяснено, начиная от прапрадедов и кончая моими швейковскими приключениями во время войны, и ничто не в счет — берут! — хвастался Вамбо, вытаскивая из горлышка бутылки длинную пробку.

— Главный инженер помог? — спросила Айта, примчавшись из кухни с посудой.

— С одной стороны он, но и мой новый начальник цеха получил обо мне самые лучшие сведения, слушай, я не хвалюсь, он сам сказал, — самые лучшие данные из Тарту. Мой друг Варе, бывший однокурсник, довольно удачно выступил по этим аппаратам, и у них возник обо мне разговор.

— Отрадно слышать. Знаешь, я положу конфеты сюда в вазу к печенью, а то стол маленький, не помещается. Клади конфеты в вазу к печенью, а сама, конфета моя, садись рядом со мной.

— Кофе!

— Ах да! Еще и кофе! И знаешь, я высказал опасение, что мое прошлое, отец, братья и все такое... На это мой новый шеф ответил — ты не пугайся, я передаю точно его слова. Он сказал слово в слово: «Пошли они в ж…, мне нужны толковые работники, а не папки с анкетами».

— Боже мой, какие замечательные люди есть в нашем городе. Слушай, я могу в него влюбиться.

— Высокий молодой мужчина со взглядом фанатика.

— Я уже влюблена.

— Не стоит торопиться. Прежде скрепим наш тайный союз. Потом я приведу этого товарища к нам, тогда сама увидишь. Свой глаз — алмаз. Может, впопыхах я его перехвалил. Но берегись: я Отелло в карманном издании.

— Отелло нынче не в моде.

— Говорят, за границей уже давно носят узкие брюки и бороды. Моды повторяются. Извини, я закапал твою белоснежную скатерть красным вином.

— Так и положено.

— Значит, союз! С сегодняшнего дня, нет, еще раньше, еще с того концерта, и до... — Вамбо нарисовал в воздухе знак бесконечности.

— Пусть будет союз!

Рюмки осушили до дна.

А стены обретали все больше причин навострить уши.

Вамбо добрался домой после двух часов, да еще некоторое время лежал и думал. Признаться или нет? Очищает ли признание мужчину от другой женщины в глазах его жены или не очищает? Что такое вообще исповедь? Исповедующийся облегчает свою душу, и только. Исповедуясь, не спрашивают, что чувствует тот, кому исповедуются. Довольно-таки жестокий эгоизм. Слабость, нежелание тащить груз своих грехов самому.

Но если скрытый обман обнаружится? Если Айта, узнав об Элинор, не захочет выйти за него замуж, что тогда? Вопрос не в исповеди и не в очищении — от этого никто не может очиститься. Вопрос в честности договаривающихся сторон.

Но если она, несмотря ни на что, согласится быть его женой, сказав, что она выше этого, а на самом деле только в первом порыве подумает, что выше, а позже будет тайно страдать от душевной боли? Такая возможность тоже не исключена.

Мужчина подмигнул ветке аспарагуса, которая виднелась в щели между гардинами, освещенная светом уличного фонаря. Это была горькая усмешка обвинения самому себе. Он еще рассуждает, сказать или нет, быть честным или нет, в то время как его поступки уже несколько часов назад определили решение. О какой-то относительной честности он мог думать тогда, когда с его губ еще не сорвалось неожиданное предложение, когда его слова еще не были подкреплены преданным взглядом, которому девушка так беззаветно поверила. И есть ли теперь путь к отступлению? Разве можно теперь произнести эти тяжкие слова: хочешь ли, нет ли, а дело обстоит так... Этого теперь нельзя делать. К этому уже не осталось ни малейшей возможности.

Неприятное положение. Как капля дегтя в бочке меда.

Мысли человека, мучающегося бессонницей, витали только вокруг его избранницы. Он и не представлял себе, что предстоящий ему неизбежный разговор может быть таким трудным, каким он в действительности оказался на следующий день.

Элинор пришла к вечеру, в тот момент, когда Вамбо собирался ехать к Айте.

— Где это он был вчера так долго? — Элинор имела противную привычку говорить иногда в третьем лице.

— Кто? — спросил Вамбо так демонстративно, что уголки ее рта вздрогнули.

— Да тот самый, что сейчас так сердито смотрит на меня.

— Хозяйка уже успела доложить?

— А разве это плохо? Слушай, поговорим серьезно, что с тобой? Почему ты на меня так смотришь?

— Мне не нравится, когда со мной говорят обо мне в третьем лице.

— Раньше ты не возражал. Приму к сведению. Больше никогда не буду обращаться к этому сердитому парню... в третьем лице.

— Я думаю, что ради меня тебе не следует изменять свои привычки.

— Это как понять?

— Вообще не стоит больше приходить сюда ради меня.

Элинор забыла о своем лице — щеки у рта ввалились. Глаза засверкали — она почувствовала опасность. Такой некрасивой Вамбо ее никогда еще не видел.

— Ах так! Значит у него... у тебя есть другая, да?

— Да, есть другая.

— У нее будет ребенок, я знаю. Она приходила сюда позавчера, и вы помирились. Почему ты скрывал это от меня?

Вамбо понял, о ком думает Элинор. О визите Ирены также известно, очевидно, через хозяйку. Но у него не было ни малейшего желания усмехаться, а тем более исправлять ошибку. Пусть думает что хочет. Сегодня с этим должно быть покончено. Вдруг ему вспомнилась книга на столе у Айты.

— Если бы я был демиургом, я создал бы человека похожим не на обезьян, а на тех насекомых, которые обретают крылья для любви только в конце жизни.

— Что ты сказал?

— Ах, неважно. Все равно, мы не можем превратиться в бабочек... Одним словом, наши отношения придется прекратить.

Элинор была из тех женщин, которые предпочитают сами давать мужчинам отставку. А Вамбо слишком ей нравился, чтобы она могла от него отказаться. Слова его настигли ее на той стадии отношений, когда желание еще только возрастало, когда воображаемые сладострастные картины будущих свиданий еще не начали тускнеть. Таких жестоких слов ей никто не говорил. Она почувствовала себя старой тряпкой, рваным лоскутом, который не годится даже для мытья полов. Удар был слишком резким и прямым, чтобы противопоставить ему какую-нибудь увертку. Она опустилась на стул, обессилев, только в глазах, искавших его взгляда, тлела боль и мольба о пощаде. Она и не догадывалась, что это и есть ее лучшая уловка, единственный оставшийся ей способ сопротивления.

Вамбо, неопытный в таких объяснениях, думал, что самое трудное — это сказать прямо то, что сказал он! «Нашу связь надо прекратить». Он надеялся, что после этого сигнала откроются все двери на простор, где его ждут, где его встретит настоящая любовь и верность, цветение и плоды. Но не успел он даже удивиться, как оказался в тесной каморке сочувствия, из которой только путь назад был свободен. А вперед можно было двигаться лишь сквозь стену, при помощи взрывчатки и лома. Как странно, вчера, когда он листал книжку Айты, ему попался на глаза именно тот абзац, где Франс говорит о сострадании. Словно предупреждение. Впрочем, сострадание нахлынуло бы сейчас и без помощи Франса. Старик был неправ. Сочувствие не везде нужно. Сочувствием не всегда можно достичь цели. Иногда оно оказывается бессмысленным и тяжелым, как гири на ногах.

— А теперь я должен идти. Как сказал, так и будет.

— Понимаю. Ничего не поделаешь. Но почему ты скрывал ее от меня?

— Это не та, о которой ты думаешь. С совсем другой женщиной у меня вышло недоразумение, которое теперь неожиданно выяснилось. Тебя я не обманывал, а ее, кажется, должен буду обмануть, потому что не хочу рассказывать ей о тебе.

— А кто тебе дал право обо мне рассказывать? — Элинор вскинула свою завитую голову на длинной шее. — Так вот ты какой! Забавляется с женщиной, пока есть настроение, а потом трезвонит об этом по всему свету. А кто же я такая, что меня ни о чем не спрашивают? Я что — тряпка или мусорный ящик? Он расскажет!

Потупившись, Вамбо слушал брань, которая странным образом облегчала его сердце, как свежий ветерок в духоте.

— Элинор, ты молодец! — высказал он свое искреннее восхищение.

Произносить эти слова, конечно, не стоило — Элинор неудержимо разрыдалась. Каждое судорожное подергивание ее бедного тела все глужбе и глубже заталкивало мужчину в тупик сострадания, вязало его по рукам и ногам, заматывало точно в кокон и заставляло отчаянно искать решение неразрешимого.

— Почему ты плачешь? Элинор, не плачь!

— Зачем мне надо было...

— Успокойся!

— И надо же мне было вообще с тобой знакомиться...

— Возьми себя в руки. Послушай!

— Я этого не переживу. Я не хочу больше жить.

— Ну знаешь...

— Как можно так оскорблять!

Элинор очень хорошо понимала, что ее игра в этой комнате проиграна, но покинуть поле боя у нее не хватало силы. Для этого требовалось или время или какой-то толчок извне.

— Кто она? — спросила Элинор, наконец совладав с собой.

— Зачем тебе это знать?

— Скажи, кто она? Как ее зовут?

— Не скажу. Не нужно. Ты ее не знаешь.

— Ты хочешь на ней жениться.

Вамбо не понял, был ли это вопрос или просто утверждение. Он пробормотал наобум:

— Конечно, я женюсь.

— Ну да, чего там. Женись, если ты иначе не можешь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, ничего. Я ведь тоже замужем. У меня нет права тебе помешать.

— Вот это уже разумные слова.

— Ах нет! — воскликнула Элинор. — Я ее ненавижу! Она, конечно, молодая и красивая? Да? Верно? Ну конечно. Ты ведь не возьмешь себе какую-то уродину. Как ее зовут? Скажи! Чтобы я по крайней мере знала, кого ненавидеть.

— Хватит глупостей. Мне пора идти.

— Вамбо, Вамбо, не... Посиди еще. Посиди еще немножечко. Я хочу тебе сказать... У тебя есть коньяк?

— Нет.

— Ах, я сейчас выпила бы чего-нибудь крепкого. А где вы будете жить? У нее есть квартира, да? — Ответа не последовало, и она продолжала еще мягче, нараспев: — Вы вообще-то подумали, как вы будете жить? Для семейной жизни так много надо.

Приятная горькая злость снова начала питать его угнетенную душу.