Охота без выстрела

Песня из глубины веков

Капризны весны в наших краях. Едва я сошел с электрички и выбрался через сугробы к дороге, как ясное весеннее небо моментально нахмурилось, налетел буран и начал подметать все вокруг седыми космами метели.

Неужели неудача? Целый год ждешь этого момента, едва вырвешь у вечной суеты два свободных дня и на тебе — февральская метель. Это в середине-то апреля! Словно нарочно.

В комнате у знакомого паренька, такого же непоседы, охотника, поэта и любителя зорь, разговариваем вполголоса: в кроватке, раскинув ручонки, спит сын — наследник. На стене, поперек, — двуствольная «тулка» и собранные букетом еловые ветки с шишками. От предчувствия ли весны, от тепла ли в комнате, а может, от того и другого, шишки нахохлились, и семечки янтарножелтыми струйками сыплются на пол. Призывно пахнет смолой, лесом, а за окном — так некстати — пурга.

И все-таки ночью я выезжаю с так называемой вахтовой машиной (она развозит по буровым рабочих очередной вахты) в поселок нефтяников. Там живет инженер-геолог. Он заприметил с ранней весны токовище глухаря и в разговоре по телефону согласился сводить на него.

За полночь. Ложиться спать уже нет смысла — выходить будем рано. Прилаживаем крепления к лыжам, готовим снаряжение. Потом уходим на кухню, чтобы не мешать домочадцам. Говорим о лесе, о первых привязанностях к его неповторимому аромату, о том, сколько бы ни крутился по службе, как бы ни вкусны были пышки из булочной, а все мечтаешь о ржаной краюхе, испеченной на поду русской печки, о горячей — из кипятка — картошке «в мундире» и кринке молока из погреба со льдом. А потом хорошо упасть в шелковистую траву луга и лежать часами, глядя, как плывут и плывут облака, словно отмеренные тебе годы.

В эту бессонную ночь услышал я от Юрия Исааковича удивительную историю, о которой вот уже несколько лет не могу забыть. Видимо, и дальнейшие годы не сотрут из памяти ее, ибо столько в ней поэзии, привязанности человека к родному краю, к земле дедов наших и пращуров, столько неистребимой жажды жизни и силы покорить судьбу…

Еще за несколько лет до этой встречи я читал в «Комсомольской правде» рассказ о нашем земляке — слепом учителе поселковой школы, который каждое лет водит своих школьников в далекие походы по родному краю. Это было просто непостижимо, но это было так.

…Мы перебираем старые фотографии Юрия Исааковича. Вот три брата, совсем еще мальчишки, стоят у сарая с одностволками, а у ног трофеи — утки. Белесый дым от костра стелется по-над речкой, снова три брата у ведра с голавлями до краев. А эта… Она уже поздняя. Двое в кителях военного образца, и в середине — Юрий. Вот это старший. Он и выглядит мужественней. На левой стороне кителя — столбец нашивок за ранения. Я внимательно вгляделся в мальчишеское лицо среднего и долго не мог решиться спросить у Юрия Исааковича о своей догадке.

Старший ушел в сорок первом, сразу после начала войны. Средний почти вслед за ним, едва минуло семнадцать.

Миллионами жизней заплатили мы за свободу, и хотя братья выдюжили, вернулись, навсегда остался на материнском сердце рубец. Старший пришел искалеченный и уже после победы умер. Средний… Самые лучшие врачи ничего не смогли сделать. Он навсегда остался слепым.

Это о нем, о брате Юрия Исааковича, рассказывалось в газете. Это он, учитель, каждое лето водит своих ребят в далекие походы по родному краю.

Каждую весну, едва колокольчиком отзовется первая мартовская капель, Юрий Исаакович встает на лыжи и идет по здешним лесам искать токовище глухарей. В нехоженых лесах эта древняя птица всю жизнь справляет свой брачный обряд в одном облюбованном месте.

Но места эти с каждым годом становятся все более обжитыми. Паутиной дорог затянули здешние леса искатели «черного золота». И птицы, и звери уходят все дальше и дальше. И все дальше и дальше уходит человек искать токовища, потому что и сам не может без этой песни, потому что в весенние каникулы вновь приедет послушать песнь глухаря брат учитель…

А песня и впрямь бередит сердце, отдается в нем далеким-далеким временем, босоногим детством. Мы принесли в кухню проигрыватель. Юрий Исаакович аккуратно достал из пакета пластинку. Легче перышка легла на нее головка адаптера, и мы, припав к самому динамику, слушали.

…Где-то далеко кукует кукушка. Потом вдруг глуховатые нечастые потрескивания, будто от ударов друг о друга полированных досочек паркета. Снова… И вот уже несколько горошин часто-часто сыплются на паркет, и песнь-бормотание. Именно в этот момент, сразу же после пощелкивания, ушные отверстия глухаря от напряжения закрываются, и «бормочет» он уже совершенно глухим. Тогда-то и подходят к поющей птице. Ученые считают глухаря одним из самых древних пернатых на земле. И еще в каменном веке человек, наверно, разгадал слабость большой птицы и дал ей название, под которым она известна и поныне…

К утру пурга стихла. Выносим лыжи. Юрий Исаакович выводит мотоцикл. Необычно звонко работает в предутренней тишине мотор. Пучок света выхватывает на дороге небольшое белое яйцо. Трогаем. Кое-где дорогу перемело. Тогда кладем лыжи у обочины и толкаем машину. А когда уже потеряли счет времени, стаскиваем мотоцикл с дороги и прячем его в молодом ельнике.

Дальше — на лыжах. Таинственно и страшновато идти по ночному лесу. Еще выходя из дому, я обратил внимание, что Юрий Исаакович не взял ружья. Правда, он надел поверх теплой куртки широкий ремень и в ножны сунул блестящий охотничий нож. И все-таки поначалу немного не по себе, на ум без конца приходят услышанные от охотников случаи. Рысь… Говорят: нет хитрей и коварнее зверя. Если заметит, что идут по ее следу, сделает круг и — на дерево. Ждет. Впрочем, на человека бросается редко…

Идти становится трудней. Глухарь выбирает место поглуше. Выкуриваем по последней сигарете. Следующая сойдется не скоро. Дальше двигаем очень осторожно. Если погода не испугала «жениха», он сидит на току с вечера. Во всяком случае, уже прилетел. Бесшумно делаем переходы — долго стоим, сняв шапки, легонько поворачиваем головы.

Знак! Я напрягаю слух… Тек-тек… Вспоминаю наказ: идти под песню.

Тек-тек… Тек-тек… Те-те-те-те-те — шаг. Замерли. Бормотания не слышим — именно за это время делали шаг.

Тек-тек — шаг… Тек-тек — шаг… Тек-тек…

Поворачиваю голову к Юрию. Он успевает шагнуть дважды. Расстояние увеличивается. Пробую и я: раз-два. Замер. Раз-два. Замер.

Чувствую, как по спине катится пот. Волосы на лбу прилипли. На кончике носа тяжелая капля. Сдуваю ее. Она — снова. Рукой шевелить нельзя. Птица не слышит, зато хорошо видит.

Теперь уже — только шажочек. Тек-тек. Шажочек. Тек-тек. Шажочек.

Юрий стоит под старой сосной. За ней — небольшое свободное пространство. Чувствую: дальше дороги нет. Делаю еще десяток таинственных ритуальных движений — и я под сосной. Кивком головы Юрий по-называет на раскидистую березу — там. Я и сам слышу: где-то вот-вот, но не могу понять — где. По закону не должен на березе. На елке или сосне.

Разговариваем, как по телеграфу: с паузами, под песню.

— Дальше… Не пройти… Обождем… Рассвета.

— Долго?..

— С час… Может… Меньше…

Плавно прислоняюсь боком к сосне. Твердо упираюсь ногами, закрываю глаза и слушаю эту древнейшую песню, дошедшую до нас из глубины седых веков. Вижу себя мальчишкой, как лежу у костра в ночном, потом бегу по росистому лугу и падаю с разбегу в парную воду реки, согретую пуховым одеялом тумана… Чувствую теплые, мягкие руки матери, протягивающие последний кусочек хлеба, собранный по крошкам…

Можно потерять в правом бою руки, ноги. Для тебя навсегда может погаснуть солнце. Но наступают минуты, когда в один миг вдруг познается такое обширное, но и такое конкретное для каждого человека понятие — Родина. Я знаю, бывает мгновение, когда по щеке сбегает теплая солоноватая струйка и солнце — словно прикосновение матери. И ты запрокидываешь лицо навстречу теплу и свету… Может быть, то же самое испытывает бывший солдат-учитель в такие минуты, когда с братом на ощупь идет весенним утром, чтобы услышать на восходе песню. Может ли умереть для человека навсегда солнце?!

Открываю глаза. Вижу, как в малиновом диске трепещет от напряжения голова большой птицы. Жаль только, что не видно ее полностью из-за веток березы, а отойти хотя бы на три шага в сторону, значит, оборвать песню на полуслове. Дмитрий шепчет:

— Ничего не поделаешь. Время уходит.

Я долго прицеливаюсь глазом объектива, жду момента. Щелчок камеры — и песнь обрывается. Проходит полчаса. Глухарь не улетает, но и песню не может наладить. Ждем полного рассвета, пока птица не улетает.

Возвращаемся молча. У каждого свои думы. И меня вовсе не беспокоит, получился ли кадр. Память и без этого навсегда сохранит сегодняшний восход солнца.