Охота без выстрела

Кумушкины хитрости

Случается иногда: что-то вдруг затоскуется в постоянной суете города. Как-то незаметно для себя достаешь старый затасканный блокнот. От скупых его строчек вдруг пахнёт дымом костра. Перелистнешь лист, и хрустнет он вдруг упругим морозным снегом. А вчера еще получил от Петровича письмо, полное загадок, как и сам он:

«Ответ пришел из института. Взял письмо в руки, чуть не обронил, такое оно, хоть на безмене взвешивай… Благодарностей много, и тебе есть — за фото… Приезжай-ка, есть и у меня для тебя кое-что. И снега нынче снова большие…»

В тот год действительно были большие снега. С осени вдруг зарядили снегопады, и к декабрю в лесу едва пройти на охотничьих лыжах. Я чуть поспевал с непривычки за Петровичем, тогда он сбавлял ход и поучал меня лесной грамоте:

— Голодно в лесу. Волк сейчас рыщет по всему околотку. Отмахает по такому снегу полета верст — ладно, если еще поживится. А брось приваду — с голоду сдохнет, но не тронет, если вокруг натоптано. Его повадки давно известны. Раньше мужики падшую тушу начиняли отравой, на сани — и айда по полю, ближе к лесу, по дороге и сбросят, а сами так из саней и не выйдут. И тоже не сразу возьмет — все вокруг прежде вытопчет. Выжидает, пока вороны не начнут пир.

— Много волков в округе?

— Забеглые если… Всех извели нынче. Лисы, те есть, но им в мозге не откажешь. На них не ходи без царя в голове.

Я уже узнал от людей, что Петрович специалист-лисятник, осторожно навожу его на нужный мне след:

— Вы-то, сказывают, не без царя-батюшки…

Петрович оборачивается в такт ходу, но я успеваю заметить его лукавую улыбку.

— Десяток с двумя взял уже нынче… Но я — особая статья, — откровенно улыбается охотник.

Два дня я хожу с красными от недосыпания глазами.

Блокнот пухнет от лесной грамоты, но нет ни одного кадра, чтоб заглядеться потом. Только на охоте удачу не закажешь, тут главное — терпение и ожидание. И хоть знаю все это, нутром чувствую, а в душе все больше и больше поселяется азарт.

Солнце нестерпимо бьет через морозное стекло. Тень от ложа моего фоторужья увеличена во много крат на противоположной стене. Кот развалился у ног, разморенный теплом. Он даже не открывает глаз, когда я щекочу ему усы беличьей кисточкой. В комнате плавает ядреный запах знаменитых оханских огурцов. Мне удивительно видеть Петровича восседающим за столом этаким важным начальником, со множеством бумаг и бухгалтерскими счетами. За спиной у него восемь почетных грамот за работу председателем общества охотников и рыболовов. Даром такие грамоты не дают. Я уже знаю, сколько схваток было у него с браконьерами, как трижды были нацелены на него холодные пары стволов двенадцатого калибра. Но теперь в округе знают твердость нервов старого охотника.

Под вечер приходят четверо парней. Слышно, как они долго возятся в сенях, снимая сапоги и валенки, потом мягко переступают порог.

— Большие снега стоят, голодно в лесу…

Впятером они долго разговаривают о лесных заботах, листают подшивки охотничьих журналов. Откладывают несколько с чертежами кормушек.

Я слышу, как в сенях Петрович наказывает ребятам:

— На дальней вырубке валите осинник. Сохатым.

Возвращается с очками в руках, чувствую: какая-то новость.

— Ребята видели на ближнем склоне следы. Не выдержала кумушка, объявилась, значит. Навскидку снимаешь? Попробуй-ка. Тормошу кота:

— Давай-ка, братец, позируй.

Бросаю скомканную газету в дальний угол. Кот нехотя бросается за ней, а я отрабатываю съемку навскидку. То-то, кажется, завтра поснимаю навскидку, то-то же…

А вечером старый охотник поведал мне еще одну, известную до этого только ему одному, хитрость охоты на лис. Возвращаясь как-то из лесу, он напал на след. И долго дивился этому: след вел к селу, почти к дому. Потом резко сворачивал к оврагу, где, занесенный снегом, стоял одинокий домишко, с наглухо закрытыми дверями и ставнями. Долго стоял старик, беззвучно смеясь своей несообразительности.

Много лет назад была в этой окраинной избушке небольшая бойня. Потом район укрупнили и дом забросили. А прошлую осень о нем снова вспомнили. И хотя на зиму его снова закрыли, запах крови и возможность поживиться здесь не давали покоя огненным хитрушам. А большие снега и голодное время прибавили смелости.

Я вспомнил рассказ Петровича о лисах, взятых им в этом году:

— Там, небось?

— Всех до единой здесь. Думал — боле не будет. Ан объявилась… Тринадцатая. Чуешь?

Обговариваем план предстоящей охоты. Встаем рано и начинаем обход вокруг бойни, на большом от нее расстоянии. Если следа в сторону избенки не будет, придется вернуться домой и ждать пару часов.

— Хоть бы был, — горячусь я.

— Уговор помни: терпение и терпение.

Ну а если все-таки будет? Тогда возможно, что лиса там. Но круг придется замкнуть. Если она уже ушла, будет второй след. По первому она никогда не вернется, опасаясь капкана или засады. Конечно, Петрович мог бы с вечера пойти и поставить капкан. Лис привлекает сливная яма с боку избушки, а попадают они туда через единственное отверстие. Здесь-то и ставит охотник ловушку. Но он отказывается это делать сегодня. Во-первых, лиса, несмотря на недюжинную сноровку Петровича, может все-таки миновать капкан (а это было много раз, и охотник рассказывал мне об одном таком случае, восхищаясь хитростью кумы) и тогда во сто крат станет осторожней. А, во-вторых, охотнику очень хочется, чтобы я сделал снимок. Даже убегающий зверь красив и величественней, не то что затравленный и попавший в капкан.

— Ну как, сможешь навскидку? — интересуется Петрович напоследок перед сном.

— Вроде бы, — отвечаю несколько уклончиво.

Всего не предусмотришь перед охотой. И хотя волнение, всегда охватывающее в таких случаях, будит воображение и не дает уснуть, пересиливаю себя: поутру голова должна быть свежей, глаз острым, руки и ловки и быстры.

Будто только-только заснул, и на тебе — толчок:

— Пора…

Долго ощупью разыскиваю одежду. Теплые портянки с русской печки и валенки — все это еще больше клонит ко сну. Тихонько, чтобы не разбудить хозяйку, пробираемся на кухню. Но из-за тонкого простенка ее спокойный голос:

— Зажигайте свет. В чугуне еда. Чай в термосе…

Две кружки крепкого чая, и сон снят как рукой. Теперь и под курткой тепло, как в валенках. Пес долго провожает нас умоляющим повизгиванием, но он сегодня не нужен. Идем напрямик к лесу. Глаза уже привыкли к темноте.

Потом поднимаемся в гору, и я удивляюсь легкости шага. Подбитые мехом, лыжи ни на сантиметр не дают заднего хода. Совершенно не нужны палки, руки полностью свободны. В одной фоторужье, второй прикрыл камеру, чтобы не замерзла.

Сначала решили просто проверить расставленные Петровичем еще раньше капканы, а когда начнет светать — к домику. Для съемки нужен хотя бы минимальный свет. И только после того, как мы изрядно намотались, петляя запутанными, одному Петровичу известными, следами, он смотрит на восток, прикидывает что-то в уме и говорит:

— Время…

Проверяю еще раз готовность камеры, надеваю на нее меховую варежку. Снова едва поспеваю за охотником. На краю леса он сбавляет ход. Различаю поднятый им указательный палец: максимум осторожности. Уже на чистом месте зачерпывает он варежкой еще не слежавшиеся крупинки снега и легонько рассыпает их — проверяет направление ветра. Знаю: зверь всегда заходит с наветренной стороны, прежде внимательно внюхается в запахи, нет ли тревожного. Значит, идти недолго.

И точно. Петрович припал на колено, пальцами трогает снег: свеж ли след. Свежий. Значит, если учует зверь опасность, уходить будет в противоположную сторону. Идем дальше, пока не окольцуем, — нет ли выхода? Выхода нет — видимо, лиса там, «гарцует» на чужой крови. Теперь я останусь один в засаде. Петрович даст снова полкруга и станет подходить со следа. Если лисица почует опасность и выскочит из ямы, он выстрелом преградит ей уход в его сторону. Застигнутая врасплох, она должна кинуться к моей засаде. Здесь самое короткое расстояние до леса и путь лежит по дну овражка.

Однако время идет. Я чувствую это не только по все более отчетливым теням на чуть синеватом снегу. Даже валенки уже перестают спасать. А выстрела все нет и нет. Неужели ушла хитрюга? Но тогда Петрович дал бы знать. Слышу, как под соседним пнем пискнула мышь. Треснул сук — тут же вскидываю фоторужье. Сквозь чащу — голос Петровича:

— Как сквозь землю провалилась… Вот те на… Прошел по кольцу — нет выхода, хоть ты лопни.

— Может, в яме отсиделась? А сейчас ушла?

— Уйти не могла. Дыру заложил. Да и следа нет. Неожиданный поворот разжигает еще больший азарт. Теперь мы идем к бойне почти не крадучись.

Обошли бойню кругом. Следы входа есть. Видно, как топталась лисица, долго принюхивалась, прислушивалась. Сунула голову в дыру, но не влезла сразу. Что-то испугало ее. Снова потопталась. Обошли вокруг дома, проверили все отдушины подполья. Закрыты. Значит, она здесь. Или в яме, или под полом. В дом не попасть: окна закрыты ставнями, крюками внутрь, на дверях — замок. Еще раз обходим дом по завалинкам. Убеждаемся — выхода нет. Тогда я залезаю на крышу пристроя — с высоты, в крайнем случае, постараюсь снять, если что, а Петрович решил идти за ключом в село.

Ходил он не очень долго, но время это показалось вечностью. Чего только не передумалось. Солнце уже поднялось высоко, и снег вспыхнул миллионами кристалликов. Жалко стало затворницу-лису. И все же любопытство держало в напряжении. Издали, завидев охотника, я дал знать: ничего не произошло.

Осторожно сняли замок, попробовали чуть приоткрыть дверь и резко по очереди заскочили в дом. Ставни открывать не стали. Если лиса внутри, ее не удержат стекла на пути к свободе. Но внутри ее не оказалось. Топориком чуть раздвинули доски, чтобы посмотреть в яму. Было темно, но сумели разглядеть: в яме лисы тоже нет. Проверили желоб черенком топора: нет лисы. Осмотрели несколько крайних половиц, приподняли их, но и под полом лисы тоже нет.

Оба враз переглянулись и — к печке. Дверца не на защелке, чуть приоткрыта. Петрович черенком начинает нащупывать мягкое. Но нет. Это как будто только старая зола. Резко открываем дверцу: ну, сейчас вылетит оттуда пулей… Тихо…

Садимся на старую лавку и первый раз за это утро затягиваемся сигаретами.

— Расскажи такое кому-нибудь — не поверят. Скажут: знаем мы вас, охотников!

— И число-то, чуешь, тринадцатое. Чертова дюжина… Черт бы ее побрал!

Но для нас это не сон и не выдумка. Выходим снова на улицу, обходим вокруг дом. Нет выхода, только вход. Видно, что лиса опытная. По глубокому снегу идет экономно. Неопытный охотник поломает голову. Вроде и лисий след, а будто прошла на двух ногах. Аккуратно ставит заднюю ногу в след передней. Если только по нему не пятилась назад. Но это уж слишком даже для лисицы.

В общем, проделываем все сначала: снова возвращаемся к печке. Дожигаем почти все спички. Петрович припадает к печке вплотную и шарит рукой в дымоходе. Отдергивает руку, на лице написано: здесь!

…Едва отчистили о снег ставшую не рыжей, а черной шкуру лисы. Снимаю ее на память (и не только!) на фоне черных пятен на снегу.

Но это оказался не последний сюрприз, который преподнесла «кума». Уже дома я получил от Петровича письмо: «Срочно высылай фотографии. Ни в одном ларьке не принимают шкуру, не знают, как ее оценить. Мех ее оказался только из одного подшерстка, словно пуховый, и хоть бы одна ворсинка. Вот и гадают спецы: и вроде лиса-крестовка (крест во всю спину), а меха лисьего такого никогда не видывали. Посылаю, в общем, я ее шкуру в научный институт пушнины. Пусть ученые разбираются»…

И вот новая весть от Петровича. Пишет, что пришло из института письмо тяжелое, хоть на безмене взвешивай. А что же в нем: ни слова, ни полслова. Хитрит старый лисятник, заманивает к себе в гости.

…Засыпаю под утро, даю себе слово: вот только разделаюсь со своими городскими делами, и обязательно к Петровичу, хоть на день. Что-то приготовил он мне нынче, в эти, как и в тот год, большие снега. Да и съемку навскидку я хорошо отработал за это время.