Охотник вверх ногами

10. Homo Sovieticus

«В России перед людьми из народа открыты все пути».

Эту пленительную мысль охотно повторяют на Западе.

В предвоенные годы на пролетарской окраине Москвы, что тянулась вдоль Шоссе Энтузиастов от Рогожской заставы до Измайловского зверинца, обыватель вздрагивал при имени главаря местных хулиганов, бандита Карзубого.

Настал, однако, день, когда бандюга влип в грязную историю и ему оказалось выгодно снюхаться с милицией. Снюхался. Вскоре на заводе «Серп и Молот», где Карзубый числился для прикрытия своих истинных дел, он был при поддержке органов выдвинут на руководящую комсомольскую работу. Уже под своей настоящей фамилией — Михайлов.

Вскоре Карзубого-Михайлова назначили аж первым секретарем ЦК ВЛКСМ, и стал он главой всей советской молодежи. И оставался им пятнадцать лет, пока его не сделали сначала послом в Польше, а затем министром культуры. Грамоте он научиться так и не успел. Дела, дела...

Сами «карзубые» любят говорить, скромно потупясь: «Я всем обязан родной партии». Тоже верно!

Пусть меня поймут правильно. История бандита Карзубого вовсе не означает, что в России власть захватили уголовники.

Это, разумеется, не так. В принципе не обязательно быть бандитом или проституткой, чтобы стать министром культуры СССР. Но ход истории неумолим, и как не сбыться гениальному провидению Ленина, что в один прекрасный день государством будут управлять кухарки. Полагаю, однако, великий вождь не думал, что настоящая кухарка, приглядывая краем глаза, чтобы не подгорели котлеты, будет просматривать проект Конституции или доклад министра обороны, готовясь к очередному заседанию правительства. Слова Ленина требуют, разумеется, толкования. Он наверняка хотел сказать, что советская система должна достигнуть (и достигла!) такого совершенства, когда любая государственная функция упрощена до предела и может быть доверена кому угодно.

Это возвращает нас, кстати, к великому принципу единства партии и народа.

С «гомо советикус» я впервые столкнулся в 1937 году в Испании. В Бенимамете мелькали начальники. Иерархический вес визитера можно было определить по тому, как тянулся во весь росточек наш комбат, майор Корде (Константин Радзевич); как расправлял богатырские плечи и поглаживал усики, забывая, на какую раненую ногу надо хромать, капитан Леон Савин (Лев Борисович Савинков); как хихикал, потирая ручки, капитан Андрэ (Николай Поздняков), говоривший о любом начальнике: «Он прелесть! Он так меня любит!».

У меня же отношения с начальством вообще и советским в частности почему-то не клеились. Не находил я нужного тона. Я не понимал, что советские товарищи, истосковавшись по чинопочитанию, жаждут, чтобы им лизали зад, не понимал также голода на вещи и удивлялся, почему люди так заняты добыванием и закупками. Не знал, что каждый «выездной» должен из командировок привезти дань начальству. Не привезешь — больше не поедешь.

Запомнился отъезд на родину одного советника.

Сам он сел рядом с шофером. Багажника не хватило, и весь салон машины был завален чемоданами. За легковой шла грузовая, так нагруженная чемоданами и сундуками, что осели рессоры.

Многие из этих пламенных большевиков не смогли даже воспользоваться накопленным добром. По возвращении в Москву их расстреляли или отправили в лагеря, а вещи пошли в закрытые магазины НКВД, где радостные сослуживцы раскупили их по дешевке.

Не все, однако, были стяжателями и рабами западных ценностей. Из советских шефов в Испании мне запомнился «Альфред» (Ваупшасов). Во время второй мировой войны он за руководство партизанскими операциями получил звание Героя Советского Союза.

Не произносивший никогда ни слова, он как-то особенно смачно и громко сморкался в пальцы, стряхивая сопли на землю широким жестом. А руку вытирал либо о собственный зад, либо, если бывал в помещении, о занавеску. Когда Ваупшасов по долгу службы бывал в испанских министерствах, там это производило большое впечатление.

Во вторую мировую войну, когда я снова встретил Ваупшасова под Москвой, я уже знал, что вещевое довольствие солдата Красной армии не включает носового платка, равно как и туалетной бумаги.

Правда, офицерскому составу носовой платок положен. Но Ваупшасов был в душе демократ и сохранял солдатские привычки.

Для нового поколения советских людей Вилли был чужой. Да и для профессии своей он был чужой. Уже потому, что для него существовали нравственные категории и люди делились на плохих и хороших, на подлецов и честных, на любимых и нелюбимых.

С такими повадками карьеры не сделаешь.

И еще — наследие отца. Он не мог изжить дух «старого большевика», забыть о том, что привело его когда-то в разведку. Ведь многих его сверстников, или людей чуть помоложе, то есть людей моего поколения, в разведку СССР приводила та же тропа, что вела в ряды Интернациональных бригад в Испании, в ряды Сопротивления во время войны, в ряды компартий всего мира.

Я тоже принадлежу к поколению людей, которые долгое время думали, что присущие земному существованию горькие тяготы могут быть исцелены через революцию, упраздняющую эксплуатацию человека человеком.

Но пока мы суетились по всему миру — в окопах Испании, в компартиях, в Сопротивлении, в бесчисленных резидентурах, там, наверху, в Москве, креп и мужал всесильный холодно-равнодушный государственный аппарат.

Железная метла предвоенных чисток задела Вилли краем. Его выгнали из разведки, и к началу войны — как я уже говорил — он работал инженером на одном московском заводе.

В минуту опасности родина, однако, не забывает своих верных сынов, и вскоре после 21 июня 1941 года его вызвали в ЦК и предложили снова работать в разведке. Он очень обрадовался, что люди его поколения нужны. Думал — что-то изменилось.

Облачившись в форму капитана государственной безопасности, Вилли Фишер всю войну честно трудился: обучал работе на ключе и общим концепциям шпионажа молодых нелегалов вроде меня, ездил по лагерям военнопленных, отбирал кандидатов для вербовки, подменял или контролировал немецких радистов, заброшенных в тыл советских войск и попавшихся. Иными словами — делал, что велят. Подчас немного ворчал.

В разговорах, в зависимости от настроения, проскальзывали разные оценки будущего. Иногда он утверждал, что после войны «многое изменится», что «будет лучше». Иными словами, вернут из ссылки, если уж не с того света, старых большевиков, соратников отца, и они снова займут ответственные посты, что лучше будет таким, как он, сыновьям старых большевиков. Что не так стремительно будут продвигаться по службе стяжатели и карьеристы нового поколения.

— Говно наш Вилли, — говорил мне в конце войны мой шеф по Четвертому управлению Миша Маклярский, — говно и ж...!

В несколько иных выражениях, но не более лестно, Вилли оценивал Маклярского. А ведь Михаил (Исидор) Борисович был человек немного плутоватый, но вовсе не злой. Любящий отец и заботливый муж, неплохой, по советским понятиям, товарищ.

Оба видели правильно, а судили несправедливо. Разумеется, Вилли был шляпа, а Маклярский — плут, но не столько в силу личных свойств, сколько от разницы поколений. И дело тут не в возрасте, — Вилли был всего года на три старше, — а в принадлежности к иной исторической эпохе.

Сын старого большевика-эмигранта, Вилли вырос в Англии, и выбрал, пусть под решающим влиянием отца, свои коммунистические убеждения.

Миша, сын одесского портного, которого он потом с трудом выдавал за рабочего от станка, ничего не выбирал, кроме карьеры.

А Вилли служил великой идее. Делал мировую революцию.

Вилли осторожно осуждал начальника управления Судоплатова за то, что тот гонял двух офицеров в какое-то подмосковное закрытое хозяйство возить ему оттуда на дачу яблоки.

Маклярский тоже переживал: как изловчиться в голодной Москве военных лет раздобыть яблоки, чтобы, по примеру Павла Анатольевича, кушать их по утрам для сохранения свежего цвета лица.

Смена эпох, поколений. Становление советской разведки и советского общества, и торжество карзубых.

Торжество принципа: личные качества не имеют значения, а имеет значение преданность начальству, а также «соответствие» и «принадлежность». Соответствие новым стандартам и принадлежность к новой разновидности «гомо советикус», взращенного на последних достижениях единственно научной идеологии.

А идеология эта к концу войны сделала в сложной спирали своего развития принципиально важный виток, творчески вобрав в себя и марксистски переосмыслив и обосновав несправедливо забытый антисемитизм.

Любая разведка зависит от смены внешнеполитических союзов и целей, а также от перемен во внутренней политике. Но советская разведка зависит еще и от идеологии. А потому, когда в связи с новыми установками служба еврея в разведке стала таким же нонсенсом, как его служба по ведомству иностранных дел СССР, Вилли оказался вновь обречен на вылет.

Почему? Ведь он был немец. Верно. Но по анекдоту тех лет «отец индус, мать ирландка, в графе „национальность“ пишите — еврей», всякий, кто не был русским, на худой конец украинцем, находился под ударом.

Вилли ожидал увольнения.

По всем своим данным, по воспитанию, семейным традициям, психологии, характеру, привычкам Вилли был типичным нелегалом. А меж тем в годы войны в методах работы советской разведки произошел один важный, хотя не сразу заметный, перелом, который не мог не сказаться на будущем моего друга.

В апреле 1943 года особые отделы, имевшиеся в Красной армии, но подчиненные НКВД, были реорганизованы в военную контрразведку СМЕРШ. На первых порах изменилось, как будто, немного. Особые отделы всегда следили, чтобы в частях Красной армии не было «разговоров», «нехороших настроений» и чтобы в них не проникали вражеские шпионы. Чем больше изловишь шпионов — тем лучше. Оформляй дела и не знай забот!

Какое это имеет отношение к Вилли Фишеру?

Вот какое. СМЕРШ обычно расшифровывают, как сокращенное «смерть шпионам». Мне, однако, припоминается из разговоров того же Вилли, что такая расшифровка была пущена лишь для прикрытия истинной аббревиатуры, чего-то вроде «специальные методы разоблачения шпионов».

В чем же была новизна?

В ходе войны обнаружилось, что простое вылавливание и уничтожение вражеских агентов приносит мало пользы и много вреда. Противник работал на этом участке тоньше и не без успеха. Тогда и превратили особые отделы в настоящую военную контрразведку во главе с Абакумовым, который уже подчинялся не наркому государственной безопасности или внутренних дел, а наркому обороны и Верховному главнокомандующему — Сталину.

Несмотря на устрашающую официальную расшифровку, новым в работе СМЕРШа было как раз не ужесточение методов дознания, хотя и это продолжалось, и не поголовное уничтожение «шпионов», а их совсем новое использование. Новым являлась массовая работа с двойниками, то есть засылка агентов с заданием вербоваться к противнику и стремление, по возможности, перевербовывать вражескую агентуру.

Этот метод только начал тогда входить в случай. Начинались всякие «шпили», игры, в частности, радио-игры, которые вели подчас целые перевербованные и контролируемые группы немцев.

Помню, как Вилли, Рудольф и Маклярский несколько раз выезжали куда-то в район фронта именно для таких игр. Четвертое управление помогало СМЕРШу.

С годами метод развился, усовершенствовался. А к концу войны он настолько показал свою перспективность, настолько всех увлек, что впереди уже маячило почти полное исчезновение нелегалов. За ненадобностью.

Вилли и поэтому снова ожидал увольнения.

Когда на Потсдамской конференции Трумен сообщил Сталину, что на Хиросиму сброшена атомная бомба, на лице корифея всех наук не отразилось ничего.

О работах по созданию атомного оружия, ведущихся в США, Англии и Канаде, Иосиф Виссарионович давно знал, можно сказать, все. Добрый десяток ученых, ведущих в этой области исследовательскую и техническую работу, были коммунистами или, по крайней мере, антифашистами, и все, что знали, сообщали советским резидентам — либо прямо, либо через свои компартии.

И в 1942-ом и 1943-ем году, когда исследовательские и промышленные центры в Нью-Йорке, Чикаго, Беркли и Лос-Аламос вовсю развернули работу, разведка «доброго северного медведя» действовала там без серьезных помех.

Одна беда — теоретических знаний бывает подчас мало. Нужны еще и материалы. Так, в Москве были формулы и чертежи, нужен был еще уран.

Это было блаженное для советского шпионажа время, когда, по словам немецкого историка Герта Бухейта,

Блаженное для советской разведки время, когда Америка жила по заветам «великого президента» Франклина Рузвельта, верившего в «доброго дядю Джо», как в деда Мороза, и слушавшего советы коммуниста Хисса...

...Советская закупочная комиссия направила в Военное министерство США заявку на шестнадцать тонн урана «для медицинских нужд». Американцы вежливо отказали, заявив, что самим не хватает. Тогда глава закупочной комиссии генерал Руденко сам обратился к военному министру США Стимсону, настаивая на поставке по ленд-лизу шестнадцати тонн урановой руды и известного количества урана-металла. Министр снова отказал.

Тогда советская комиссия обратилась на частный рынок и нашла нужный уран и тяжелую воду. Немного, но нашла. Выдача разрешения на вывоз такого сырья зависела от правительства.

Разрешение было дано. Рассудили мудро: если снова отказать и не продать уран Москве, там могут, чего доброго, подумать, что в США уран нужен для каких-то особенных, тайных целей. Сам генерал Гров, начальник всех американских атомных затей, придерживался такой точки зрения.

А к моменту, когда в Америке подготовительная работа была закончена и взорвана первая атомная бомба, советские ученые уже располагали всеми нужными формулами, чертежами, описанием аппаратуры и технологии; из Монреаля были получены образчики урана-233 и урана-235. Все, как будто, было в порядке. Но знать, как делают другие — одно, уметь сделать самим — другое.

В номере от 16 января 1946 года газета «Правда» писала в разделе «Хроника»:

Об опале тогда речи не было. А раз наркомом назначен Круглов, бывший заместитель начальника СМЕРШа и кандидат в члены ЦК, то верховное руководство «органами» остается за Берия, ведь Лаврентий Павлович — кандидат в члены Политбюро! А Государственную безопасность, где наркомом Меркулов, он и так курировал.

Что же это за «центральная работа» на таком уровне? Только одна: создание отечественной атомной бомбы.

Никто, кроме Берия, не мог такое дело возглавить.

Во-первых, кто другой мог обеспечить незамедлительное сообщение в Москву каждой мысли, рождающейся в секретных лабораториях США, Англии, Канады? Без шпионажа создание атомной бомбы в Советском Союзе задержалось бы минимум лет на десять.

Во-вторых, надо было подобрать лучших физиков страны и заставить их работать над обработкой добытых таким образом материалов.

В-третьих, обеспечить секретность.

В-четвертых — производство! В Союзе это не может обойтись без использования заключенных. Опять-таки нужен Берия!

В-пятых, наконец, нужна политическая фигура самого высокого ранга для принятия решений, обязательных для различных областей: технических, разведывательных и политических.

Например — обеспечить систематическое выявление, арест и доставку в СССР нужных для работы немецких специалистов-атомщиков.

Или случай с Бруно Максимовичем Понтекорво. Кто мог компетентно решить: продолжать ли ему работать в качестве источника информации или бежать в Москву, дабы на месте объяснять советским коллегам, что и как надо делать.

В данном случае Берия решил, что в лабораториях США «товарищи» управятся и без Понтекорво, и пусть он едет в Союз «считать физику».

Понтекорво отправился на каникулы в Финляндию, исчез, а позже объявился в Москве, где заявил на пресс-конференции, что в Советском Союзе атом служит миру и бомб там не делают.

Позже Хрущев даже одолжил Понтекорво китайцам. Но уже перед самой ссорой. И Бруно Максимович был отозван, пробыв в Пекине меньше года.

В то время как многие ученые Запада открыто выражали сомнения в нравственной допустимости атомного оружия, с советскими учеными — кроме Капицы — этого не происходило. Нравственных возражений, публично по крайней мере, они не высказывали. Под руководством академика Игоря Тамма все рьяно принялись за дело. Тогда началась блестящая карьера молодого еще Андрея Сахарова, и менее блестящая тоже тогда молодого Вениамина Левича.

Когда все необходимые сведения были выкрадены и «творчески обработаны» отечественными учеными, надо было приступить к производству.

Оказалось, однако, что впопыхах забыли украсть документацию, связанную с антирадиационной защитой. Или украли, но еще не «освоили творчески».

Но и тут выручила бериевская хватка. Стали работать без защитных систем, отправляя на тот свет потребное в таких случаях количество заключенных, а заодно и вольнонаемных, рангом пониже.

Чтобы, к слову, вспомнить о непреходящей ценности шпионажа и вербовки агентов впрок, перейдем к нашим дням.

Был момент, когда у СССР возникли трудности с твердым топливом для ракет. Все, что нужно, было давно украдено, сейфы институтов Академии наук СССР ломились от добытой нашими славными разведчиками документации, а как до дела — ничего не выходило. Не могли получить промежуточное сырье необходимой чистоты.

Кто-то, однако, сообразил, что этим сырьем является попросту некое химическое удобрение, которое в Советском Союзе, кстати, тоже делать не умеют, зато с успехом делают в США.

Старый друг СССР заключил с Москвой очередную «сделку века».

В СССР были спешно построены необходимые заводы, и производство твердого ракетного топлива с тех пор поставлено на поток.

Со стороны американского правительства возражений не было. Вероятно, из опасения, что отказ в разрешении на вывоз мог бы навести Советы на мысль, что химические удобрения могут быть как—то связаны с сырьем для топлива.

Я попытался языком профана пересказать то, что поведал мне один бывший советский специалист, пожелавший остаться неизвестным.

Лирическое отступление.

Когда в 1921 году Вилли покидал родную Англию, отправляясь в Москву, из России в Лондон выехал молодой физик Петр Капица.

Десять лет спустя Капица сделал блестящую карьеру, стал научной звездой мирового значения, жил и работал в Кембридже у Резерфорда и не собирался возвращаться в СССР.

Сталин, однако, решил, что Капицу следует вернуть домой.

Сначала действовали деликатно. Но письма коллег, официальные демарши советских представителей, уговоры посланцев из России не достигали цели. Капица в Москву не ехал.

Тогдашнему советскому резиденту в Англии Орлову-Шведу пришла в голову мысль.

На жизненном пути Капицы встретился недавно приехавший из Советской России молодой инженер, англичанин. Молодой Вилли Фишер, женатый на русской, толковый техник, работяга, не только очень прилично говорил по-русски, но и знал условия жизни в Союзе. Он ведь несколько лет работал там по контракту. О стране, где Капица родился и вырос, учился, где оставил стольких друзей, молодой англичанин говорил без устали и с восторгом. Из его рассказов рождалась старая, как советская власть, картина: условия в России изменились, они уже не те, что были раньше. Там живется лучше, главное — дышится свободнее. Да зачем рассказывать? Самое лучшее — поезжайте, посмотрите сами.

Это говорил человек, который не мог быть заинтересован лично в том, чтобы склонить Капицу к поездке. Это говорил англичанин Вилли Фишер.

Теперь уже Капица по-иному слушал аргументы своих московских друзей: ведь их аргументы совпадали с тем, что он слышал от совершенно объективного советчика.

Он поехал. Назад его не выпустили.

О контакте с Капицей Вилли говорил мне еще во время войны. После возвращения из США он так изменился, что я даже не решился напоминать ему об этом неблаговидном задании его молодости. Один только раз, издалека, завел я разговор на эту тему — и сразу замолк, поняв, что Вилли неприятно и больно об этом вспоминать.

Когда возник и предстал перед американским судом «полковник Абель», живший тогда в США организатор этой операции Швед-Орлов мог о ней рассказать.

Ну и что? — скажете вы. В действиях Вилли в данном случае не было криминала. Да и времени прошло с тех пор немало.

Верно. Но произошел бы сдвиг перспективы. Оказалось бы, что для обаятельного и благородного, энциклопедически образованного «полковника Абеля» физика — не хобби, а часть подготовки к нравственно малопривлекательному заданию. Согласитесь: если человек научился играть на скрипке, потому что он меломан, — это одно, а если для того лишь, чтобы завоевать доверие своей жертвы, проникнуть в дом и зарубить топором, — это другое.

Кроме того, это было бы сильным ударом по системе защиты адвоката Донована, пытавшегося доказать, что его клиент не занимался атомным шпионажем.

Так, может быть, повременить с увольнением этого Фишера? Нос у него, правда, того... но он разбирается в физике...