Охотник вверх ногами

6. Как становятся шпионом

Со свернутым мешком под мышкой я спешил под вечер на склад за пайком. Глаз зацепился за фигуру в подворотне. Потрепанный заграничный костюм и, тоже свернутый, «сидор».

— Привет!

— Привет!

Петра я знал по Парижу. Сын эмигрантов. В Союзе возвращения на Родину, на рю де Бюси 12, пел в хоре и участвовал в драмкружке.

В последний раз мы виделись в 1938 году в Барселоне. Он приехал с фронта на побывку к жене, меня на несколько часов отпустили из школы Четырнадцатого корпуса в Вальдорейше, где я служил инструктором подрывного дела.

По правилам конспирации мы не должны были встречаться, тем более — обмениваться воспоминаниями. Поэтому, посидев на лавочке на бульваре, пошли не к нему — он жил с двумя товарищами, а ко мне.

Петр уехал из Испании чуть позже меня. Вернулся к родителям во Францию. Через жену и ее отчима — анархиста он уже был связан с советской разведкой.

Когда в 1939 году началась война, его со многими эмигрантами интернировали как нежелательного иностранца. Через некоторое время со всем лагерем вывезли в Африку, в Алжир.

Высадились американцы. Начали освобождать. Появилась советская репатриационная комиссия в составе Мицкевича (моего бывшего командира полка в ОМСБОН[1]) от Первого управления и Костальского от ГРУ.

За Петра шепнул словечко сидевший с ним в лагере доктор Рубакин, бывший врач советского посольства в Париже, и он был включен в группу на отправку в Советский Союз.

Через Египет и Иран добрались до Красноводска. Там Петру и двум его товарищам, Семену Крамскому и бывшему интербригадовцу Борису Бердникову предложили работать в разведке. Впрочем, Петр и раньше был с ней связан. А Крамской работал давно, еще с молодых лет, прожитых в Палестине.

В Москве все трое прошли ускоренный курс обучения: радиодело, парашют, тайнопись. Спешили. План их заброски на Запад строился на том, что они возвращались к своим оставшимся там семьям, а пребывание в Советском Союзе должно было исчезнуть из их биографий. Они якобы отбились от группы в пути, добрались в Югославию, до конца войны воевали у партизан Тито...

Вскоре Петр забежал ко мне попрощаться. На следующее утро он вылетал. Продолжение истории я узнал много лет спустя. Уже незадолго до моего отъезда из СССР.

Вылетев из Внуково, они через Одессу, Бухарест, Белград добрались до Бари. Там расстались. Петр проехал в Рим. Устроился на мало обременительную работу и стал ждать приказа ехать в Париж к семье. Связываться с ней ему, однако, до поры запретили.

Время шло. Он служил телефонистом в каком-то посольстве, подслушивал разговоры. Но для такой работы нелепо было присылать человека из Москвы, на месте хватало людей.

Бездействие, тоска по жене и ребенку, тоска по родителям выводили из себя. Нарушив конспирацию, он связался с родными. Хотел узнать, что с ними.

Узнал. Жена его открыто жила с другим. Не он один нарушил правила конспирации, и Петр постепенно выяснил, что сожитель жены — парижский резидент советской разведки, под началом которого ему предстояло работать во Франции.

Он понял, что вызова в Париж ему придется ждать долго. Он начал пить, дерзил начальству, дразнил его, указывая на различные промахи, разоблачил валютные махинации местного резидента, спекулировавшего на падении курса лиры.

Петр всем надоел и становился опасен. Его перебросили в Вену под предлогом, что оттуда будет проще отправить его в Париж.

Он жил один на частной квартире. Мог бежать, но не решался. Еще надеялся, что, не совершая непоправимого, вернется в Париж, город его юности, к семье, к ребенку. С тем, что жена ушла, он уже смирился. Удерживал и страх. Он помнил, как мальчишкой стоял в Париже на страже у подъезда дома, куда заманили человека, подозреваемого в измене. В квартире люди Эфрона поджидали жертву. На пороге ванной комнаты, хихикая, потирал ручки Николай Поздняков. (Затея, однако, провалилась. Человек был настоящим агентом Сюртэ и привел с собой прикрытие.)

Страх, что его убьют, просто угадав его мысли, парализовал Петра. Он продолжал пить. Наконец, собрался с мужеством и решил, что пойдет к американцам, будет умолять их спасти его.

К нему заехал шеф, сообщил радостное известие. Завтра Петр летит в Париж!

Самолет приземлился во Внуково.

Петра не расстреляли, не арестовали. Выдали паспорт на чужую фамилию, поселили в глухом провинциальном городке в общежитии (где его тотчас обокрали до нитки), устроили работать линейным монтером районной телефонной станции.

Передали на связь местному оперуполномоченному для «освещения» вредных разговоров среди голодных, измученных работяг, с которыми он делил комнату.

Вряд ли он щадил своих товарищей, издевавшихся над его плохим русским языком, над его одеждой из западного старья; над тем, что в местной библиотеке он брал несколько имевшихся там французских книг.

Вскоре после смерти Сталина ему разрешили переехать в большой город, поступить на крупный завод.

Я так и не понял, удалось ли Петру окончить институт или ему просто дали фальшивый диплом на новое имя. Но когда он у меня объявился много лет спустя, то работал инженером на оборонном заводе в одном из городов на Волге. Он подзабыл французский, так и не научившись как следует русскому языку. Женился на очень милой и очень больной женщине. Приехавшая из Франции мать жила с ним. Отец умер.

Когда резидент бросил его жену, она вышла замуж за русского эмигранта и приехала с ним в Советский Союз. Вместе с ней приехали ее родители. Отчиму разведка устроила мизерную пенсию. Петр иногда ездил навестить бывшую жену, работавшую на заводе, и дочь-школьницу.

Спутников, с которыми он когда-то вылетел из Внуково, он больше никогда не встречал. Об одном из них, Семене Крамском, было известно, что он умер в Париже, в 1957 году. О Борисе Бердникове Петр не знал ничего.

А бывший любовник жены сделал карьеру. Несколько лет работал за границей под видом корреспондента ТАСС, потом стал послом.

Вылечившись от белой горячки, Петр бросил пить. Когда мы до утра проговорили с ним на кухне моей московской квартиры, он отказался даже от стакана вина. Пил только чай и без конца курил отвратительные сигареты «Ароматические».

Когда началась первая мировая война, Александру Лесовому, уроженцу Крыма, было лет тринадцать-четырнадцать. Ходить в школу и готовить уроки стало скучно. Александр сбежал на фронт. Какая-то часть приютила его. Пока родители его обнаружили и вернули домой, у него уже был солдатский Георгиевский крест. За подвиги в полковой разведке.

Георгиевского кавалера посадили за парту. Гражданская война и эвакуация армии Врангеля застали его гимназистом старшего класса. Перед самой эвакуацией, чтобы не оставлять мальчиков на произвол судьбы, гимназистов призвали в армию. Прослужив у Врангеля неделю, Алекс отплыл в Галлиполи.

Ему быстро надоело жить в лагере. Как только приехали какие-то люди набирать сельскохозяйственных рабочих в Бразилию, он подмахнул бумагу, в которой не понимал ни слова.

Привезли их на Корсику, где оказалось, что он подписал пятигодичный контракт во французский Иностранный легион. Попытка бежать сорвалась. Пришлось отслужить срок.

Нет, говорят, худа без добра. Служба в легионе давала, а возможно и теперь дает, право на французское гражданство. Пять лет спустя с французским паспортом в кармане Алекс Лесовой приехал на Лазурный берег.

Он работал шофером, продавцом в антикварном магазине и вообще чем попало.

Когда мы с ним встретились, он был уже старым парижанином, зубным техником, мужем очаровательной молодой еврейки из Палестины, отцом не менее обаятельной дочурки. И бывшим членом французской компартии. Объяснение, что его исключили за недисциплинированность, звучало очень убедительно, но не соответствовало истине. С партией он формально порвал, полагаю, по другим причинам.

Свою службу в Испании он начал на самом обреченном участке — на отрезанном со всех сторон Севере. Во главе партизан он прикрывал отступления: минировал дороги и взрывал мосты.

Алекс вернулся в Париж. Никто не упрекнул бы его, останься он там с женой и дочкой. Взяв их с собой, он вернулся в Испанию.

Но операций ему не поручали, а принялись гонять его без толку и смысла с места на место. Одно время вместе со мной.

Мы недоумевали, объясняли тупостью и трусостью отдельных людей то, что было на самом деле системой. Убедившись в том, что делать ему в Испании нечего, он добился того, чтобы его отпустили во Францию.

Когда я тоже вернулся в Париж, мы часто виделись, вспоминали Испанию, пытаясь задним числом понять, ругали одних и тех же людей. В симпатиях и антипатиях мы всегда с ним сходились полностью.

Началась война, Алекса призвали во французскую армию. Нам не пришлось встретиться до моего отъезда в США. А когда я уехал в СССР, то полагал, что не увижу его никогда.

Где-то в конце пятидесятых годов он вдруг объявился у меня в Москве. Впервые с двадцать первого года он приехал в Россию повидать сестру и друзей. Главным образом, только что освободившегося из тюрьмы Леопольда Треппера.

От Алекса я впервые услышал рассказ о том, как Треппер бежал от немцев из парижской аптеки.

Позже в отличной книге Жиля Пэрро «Красный оркестр» я прочитал, что когда Треппер, в дни освобождения Парижа, собирался захватить гестаповскую опергруппу, то готовил эту операцию с помощью Алекса Лесового. Для такой отчаянной затеи он не мог найти более подходящего компаньона. Сам Алекс мне об этом эпизоде ничего не говорил.

Некоторые авторы — Даллин, например — представляют Треппера, как человека, предавшего своих товарищей. Я думаю, что все не так просто. Лесовой не мог, мне кажется, дружить с подлецом. Впрочем... Сам Треппер в своих воспоминаниях, вышедших по-французски под названием «Большая игра», тепло вспоминает о Лесовом, старательно, впрочем, подчеркивая, что Алекс был просто убежденным коммунистом и никогда не был агентом ГРУ.

В тот свой единственный московский приезд Алексу не удалось повидать своего друга. Не знаю, встретились ли они потом. Лесовой умер в Париже в 1963 году. После выезда из Советского Союза мне очень его не хватает.

В своих, возможно апокрифических, воспоминаниях Олег Пеньковский пишет, что нет разницы между ГРУ и КГБ, что обе организации действуют одинаковыми методами. Разница лишь в том, что ГРУ не шпионит за своими соотечественниками.

И на том спасибо! Да и вообще военная разведка — не прерогатива тоталитарного государства, а функция государства любого, имеющего армию и заботящегося о своей безопасности. Она не обязательно является орудием идеологического воздействия, моральной коррупции, провокации, продолжением внутреннего карательного аппарата. ГУЛаг в систему Красной армии все-таки никогда не входил, а к системе ГПУ-НКВД-МВД-КГБ имел и имеет самое непосредственное отношение.

И из личного опыта: среди работников политической разведки, в КГБ, я почти не встречал приличных людей, а бывшие работники ГРУ, с которыми сталкивала меня судьба, были милые и порядочные люди. Я тепло вспоминаю моего начальника по французской кафедре Военного института иностранных языков, полковника Сергея Богдановича Марковича, едва не попавшегося во Франции, резидента ГРУ, и преподавателя военного перевода, шепелявившего на все буквы алфавита, милейшего Исайю Бира. Под кличкой Фантомас он в свое время попался-таки во Франции и отсидел срок в тюрьме.

Эти люди добывали военные секреты. Но, насколько знаю, они не предавали друзей и не устраивали провокаций.

Гражданская война разлучила двух братьев. Старший ушел с Белой армией, младший остался в России.

У семьи были какие-то деньги за границей, и уехавший брат, начав не с пустого места, пошел в гору. Он жил в Париже, процветал и богател.

Младший брат выехать не сумел и был арестован. Но через какое-то время вышел на свободу, и братья начали осторожную переписку.

Затем оставшийся в России брат умер. То ли своей смертью, то ли нет. От его имени продолжали приходить письма в Париж. Приходили даже фотографии, на которых парижский богач с трудом узнавал меняющееся с годами лицо брата.

Наконец, парижский брат умер, оставив огромное наследство. Французы не хотели отдавать состояние анонимной Инюрколлегии, требовали, чтобы наследник явился лично.

Отпустить подставного брата не решались. Став богатым человеком, он мог остаться в Париже, а советское посольство не смогло бы его разоблачить.

Кроме того, по легенде подставной брат должен был быть женат. Был женат и агент, которого собирались послать в Париж. Но отпустить его вместе с женой — означало увеличить шансы побега. Решили послать с фальшивой женой.

От кандидатки на эту роль я и узнал тогда всю эту историю. Планы несколько раз менялись. Наконец, нашли выход. Не послали никого. Пожертвовали значительной частью наследства, чтобы французы перестали настаивать на приезде наследника.

Я чуть-чуть изменил детали, но схема точна. Разработкой этой уголовной операции занимался под наблюдением ЦК КПСС Комитет государственной безопасности Совета министров СССР.

И еще воспоминание тех дней:

Папка с личным делом и фотографией молодого офицера армии другой страны. Эмигрант, из русского княжеского рода (а брат его был в то время военным атташе одной союзной державы). Попав, не помню как, в руки советской разведки, молодой князь обязался на нее работать.

Зима 1941 года. Поздний вечер. Жду в машине во дворе деревянного домика в Сокольниках. Там Миша Маклярский присутствует при прощании своего агента со старушкой-матерью. Сегодня ночью этот человек перейдет на лыжах линию фронта.

Потом Миша расскажет: на прощанье мать благословила сына, надела на шею образок.

Происхождение (он шел под своим настоящим именем), расстрелянный отец, религиозное воспитание должны были обеспечить агенту хороший прием, помочь завоевать доверие.

Где-то он теперь?..