Охотники на Велеса [СИ]

Глава одиннадцатая

Любава спокойно перенесла четыре дня, которые она сидела под стражей, ничем не выдав, что она знает о том, что ее принесут в жертву через несколько дней. Рядом с девушкой постоянно находились то Творимир, то Харальд. Тишата с Дроздом перебрались в Суждаль, а Негорад с Добровитом жили где-то тайно в лесу, на всякий случай. Через пару дней после того, как Любаву посадили под стражу, к ней с мольбой в темных, чуть раскосых глазах обратился охраняющий ее парень.

— Любава, а ты… э-э-э… говорят, добрая…

— Чего ты хочешь, Хмун? — Любава подняла на него большие синие глаза. Меч, закрепленный в петле внутри тулупа, незамеченным висел в углу. Девица попросила себе шерсти, чтобы не скучно было сидеть. И теперь пряла день-деньской напролет. Скромно так, женственно.

— Ну ты, Любава знаешь, наверное. Сегодня все должны идти, древо для бадняка рубить…

И вправду. За два-три дня до солнцеворота все главы семейств, празднично одетые, в полном молчании отправлялись в лес, чтобы двумя или четырьмя ударами срубить себе заранее выбранное дерево. Потом его освобождали от веток, и прямой ствол медленно обугливался в печи, тоже, естественно, в торжественном молчании, в течение ровно трех суток до угольно-черного состояния. Этот длинный черный бадняк хранился потом в семье весь год как величайшая святыня. Некоторые умельцы умудрялись даже змеиную морду вырубить. Это с четырех-то ударов топора. Да и еще и веночки на черную жердь со змеиной мордой навешивали. Дело вкуса, конечно. Любаву передернуло. Она теперь, понятное дело, не любила ничего длинного, черного со змеиной мордой. А уж в веночке и подавно.

Но виду новгородка не подала.

— Ты хочешь отлучиться, Хмун, бадняк срубить?

— Ну-у-у… э-э-э…

— И хочешь, чтобы я пообещала, не убежать за это время?

— Ага! — радостно сообщил Хмун.

— Иди. Я обещаю, что не убегу.

Ну не оставлять же в самом деле все семейство этого славного Хмуна без главной семейной святыни на весь год.

Харальд, вроде бы мирно чинивший упряжь в углу избы, пошевелился, вытянул ноги, но промолчал.

Часа через три Хмун вернулся, довольный-предовольный.

— Добрая ты, Любава, — признал он. — Даже и очень жалко, что тебя принесут в жертву…

Он осекся.

— Ты проговорился, — спокойно произнес Харальд.

— Да, — испуганно подтвердил Хмун.

— Но ты же не хочешь, чтобы ее задрал медведь-шатун?

— Нет, конечно, не хочу. Но кто меня спрашивать будет?

— Никто. Но если мы с тобой договоримся, то мы сможем перехитрить тех, кто ни тебя, ни твоих друзей спрашивать не будет. Тех, кто почитает муромцев за покорное человеческое стадо, которым так легко управлять.

В Велесовом святилище давным-давно не приносилась человеческая жертва. Люди отвыкли от человеческой крови на солнцеворот, и большинство из них в тайне ужасались грядущего жертвоприношения. Но ведь с Велесовыми волхвами не спорят. Страшно это и для жизни опасно. Колдуны они, и порчу наводят. Сглазят, или просто убийцу пошлют. Хотя, наверное, лучше убийцу, чем всю жизнь-то болеть. Ох, уж эти зловещие волховские заклятия: «безумье и муки, бред и тревога, отчаянье, боль пусть возрастают, сядь предо мною — нашлю на тебя черную похоть и горе сугубое».

Кому же охота получить подобное заклятие?

Или вот такое есть заклятие, тоже малоприятное: «от похоти сохни, зачахни от хвори, запрет налагаю, заклятье кладу на девы утехи, на девичьи услады».

Да мало ли какие ужасающие заклятия есть в запасе у колдовской братии. Страшно. Но если все самое главное сделают новгородцы, то почему бы и не помочь, или просто не заметить того, что совсем рядом происходит, на самый крайний случай…

Новгородцы тогда думали, что у них в запасе три дня, потому и не торопились. Спокойно договорились с молодежью Муромля о помощи. Решено было, что Любава сбежит прямо по дороге к святилищу. Тогда не останется другого выхода, как заменить человеческое жертвоприношение конским. Ведь девицу выбрали в результате ритуальной жеребьевки, в суматохе повторно ритуал произвести не удастся. Медведь-шатун, опять же, долго ждать не будет. Вот и не останется другого выхода, кроме как подсунуть ему коня. Что тоже неприятно, конечно, но лучше коня, чем человека, это уж точно. Ростиле только вот нужно как следует спрятаться, но это она неплохо умеет.

Муромские друзья и передали ночью новгородцам, что жертвоприношение произойдет на два дня раньше. Что-то встревожило волхвов-колдунов. Харальд до рассвета умчался, передавать новость дальше. Ну а Любава в нужное утро внешне бодро, не подавая вида, что она знает о том, что ее ждет, отправилась на собственное жертвоприношение. Она молилась непрерывно. Очень было страшно. Удастся ли сбежать? Успеет князь доехать до капища, или нет? Ведь если не успеет, то ее побег станет бессмысленным. Холопы волхвов быстро найдут беглянку. Любава молилась и, как всегда, верила, что далеко в скиту среди болот ее духовный отец Игнатий почувствует, как ей сейчас плохо, бросит все дела и присоединит свою многомощную молитву к жалостной молитве своей легкомысленной духовной дочери. Только это девушку и укрепляло.

Немного не дойдя до отлично известной новгородцам трясины, Творимир, всю дорогу прятавший свое лицо между шапкой и воротником, так, что наружу торчала только яркая рыжая борода, тихо сказал «пора» и бросился под ноги охранявшему Любаву здоровенному волхву. Творимир неизвестно откуда знал множество способов уложить человека на землю, вообще не используя оружие. Харальд все время этому удивлялся. Вот и сейчас новгородец аккуратно уложил вражеского колдуна лицом в грязь. И ладно, если бы только лицом. В грязи оказалась и гордость врага, роскошная борода волхва, сложно плетенная, чем-то смазанная для блеска. Два холопа, сопровождавших волхва, бросились помочь хозяину встать. Тот в ярости послал их очень далеко, что они тут же и выполнили. Вступать в спор с разгневанным колдуном дураков не было. Во всяком случае, среди холопов. Любава споткнулась одновременно с упавшим волхвом, уронила свою заметную шапку с соболиной оторочкой, быстро надела другую, неотличимую от большинства местных женских шапочек. Ну и резко попятилась назад, пряча лицо в поднятом воротнике. Молодые парни рядом с ней молча расступились. А невысокий сказитель в длинном тулупе с ухмылкой поднял оброненную ею шапочку и напялил на себя. Поднял воротник до носа и засеменил вперед, удачно подражая женской походке. Он явно был не из трусливых, этот сказитель. Впрочем, волхву было не до него. Он поднялся, даже и на секунду не усомнившись в том, что упал случайно, слишком уж был уверен, что никто из этих управляемых людишек не дерзнет помешать его замыслам, не то, что уронить лицом в грязь. Поднялся и, забыв обо всем, с ужасом посмотрел на свою бороду, облепленную жидкой грязищей. И больше он ни о чем другом не мог думать, как только о том, что в таком виде он перед другими волхвами предстать не может.

— Дозволь, я помогу, — склонившись почтительнейшим образом, произнес Добровит, доставая из котомки длинную тряпицу. Колдун бросил рассеянный взгляд на шапочку с соболиной оторочкой венчавшую невысокую фигуру в длинном тулупе и позволил услужливому парню помочь ему привести бороду в порядок, хотя для этого пришлось смотреть вовсе не на пленницу, а во все другие стороны. Иначе он бы мог заметить хотя бы торчащие из-под тулупа будущей жертвы мужские штаны. Любаве потом рассказали, что Добровит оттирал драгоценную бороду снегом практически до самого капища. И неплохо оттер, надо сказать. Только в конце ельника отстал, как исчез.

Творимир догнал Любаву и отвел ее в сторону. Муромцы по-прежнему показательно ничего не замечали. На полянке за деревьями беглецов ждали их кони.

— Ну как? — довольно усмехнулся Творимир. От своей заметной рыжей бороды он уже избавился.

— Нет слов.

Любава с трудом устроилась в седле. Очень мешали длинная рубаха, теплая панева, длинная свитка и тулуп, тоже длинный, но хоть широкий. Творимир поскакал первым, указывая путь. Они выбрались на поляну с времянкой, построенной еще Негорадом для охоты на кабанов. Поляна была вытоптана множеством копыт. Негорадовская же времянка превратилась в приличную зимнюю избу. Даже с печкой. Правда, топилась она по-черному, но зато низко стелющийся дым из-за деревьев будет трудно увидеть.

— Вот здесь и подожди, пока все кончится, девонька. За тобой кто-нибудь приедет. А я поеду к нашим. Они, видишь, только что ускакали.

Он поцеловал ее в лобик, прошептал «Кирие элейсон» и умчался в лес по протоптанной конниками дороге.

Любава осталась одна в звенящей тишине зимнего леса. Какое-то время она просто стояла неподвижно, обнимая свою кобылу, успокаиваясь и снова молясь. На этот раз уже благодарно. Потом девушке надоело стоять неподвижно. Она завела Гулену в конюшню позади избы, отвязала тюки с вещами и едой, притороченные к кобыле, подняла их в избу и начала суетиться по хозяйству. Ей придется здесь ночевать и, скорее всего, не одну ночь.

Всеслав сумел взять себя в руки настолько, что вернулся в свой двор, оседлал коня и конным поехал по дороге к святилищу. Он уже доехал до трясины, через которую раньше никогда не переходил, как навстречу ему из леса выбежали несколько муромцев. Всадник спешился, заставил себя дождаться путников, стараясь выглядеть спокойным. Он терпеливо ждал, пока люди перейдут через промерзшую сверху, но все равно опасную трясину. По неизвестным ему причинам иногда эти трясины до конца не промерзали. Поэтому, только дождавшись, пока люди переберутся на сухую землю, он спросил.

— Вы куда? Что-нибудь случилось?

— Не ходи туда, польский посланник. Целее будешь, — ответил кузнец Житобуд.

— Здорово, Житобуд, — успешно скрывая то, как сильно колотится сердце, сказал Всеслав. — Что происходит?

— А, Велесовы копыта! Возле святилища выяснилось, что Любава пропала.

Всеслав еле удержал в себе выдох неимоверного облегчения.

— Она же ведьма, с другой стороны. Они, что думали, она добровольно убьется, что ли? Сама в жертву принесется? Я так и не сомневался, что она исчезнет в конце. И пока волхвы эти из-за нее мельтешились и копошились, с другой стороны, из леса вдруг въехали на конях…

— На конях?! Тут же кругом болота.

— Что видел, то видел. Въехали на конях воины и принялись живехонько окружать все сборище. Мы-то с краю стояли, вот и бросились наутек.

Кузнец с товарищами быстро пошли обратно в Муромль, а Всеслав остался стоять. Что-то не давало ему покоя. Наконец, он сосредоточился на этой ускользающей мысли. И точно. Когда он, обо всем забыв, скакал от города по дороге к святилищу, он мельком видел след Любавиной кобылы, уводящий в сторону. Гулену недавно перековали, и, по настоянию Всеслава, кузнец отметил подковы небольшими звездочками.

Всеслав, когда он находился в хладнокровном устроении, считался неплохим следопытом. И сейчас он решил вспомнить о былой славе своей. Неторопливо вернулся назад, нашел то место, где след уводил в сторону и проехал по следу. Таким образом, он сначала попал на поляну, где Гулена дожидалась Любаву, по следам понял, что кобыла дождалась хозяйку. И далее поехал по протоптанной тропинке.

Любава как раз решила перенести дрова из-под навеса в избу, поближе к печке, как на полянку точно по ее следам въехал Всеслав. Одно полешко девушка от неожиданности выронила. Но только одно. Полуобернулась, кивнула своему преследователю и неторопливо вошла в избу. Неторопливо. Не выдавая своей тревоги.

Маловероятно, что польский посланник приехал с добром. Сообразил уже, скорее всего, что его использовали новгородцы в своих целях. Оскорбленный мужчина, воин. А она здесь совсем одна. Помощи ждать неоткуда. Кругом пустой, заснеженный лес.

И Любава сняла с крюка и пристегнула к перевязи меч в ножнах. Кинжал-то у нее всегда висел на поясе.

Всеслав, пока возился со своим конем под навесом конюшни, а сена и соломы здесь хватило бы на несколько лошадей на пару недель, действительно, все более и более раздражался. Он мог забыть, что его дурачили, более того, использовали в своих целях новгородцы, только пока верил, что самой Любаве грозит мучительная смерть. Убедившись в том, что с ней все в порядке, никто ее в жертву приносить не будет, что новгородцы обвели вокруг пальца не только его самого, но и всю здешнюю и нездешнюю колдовскую братию, он почувствовал, что это его до глубины души задевает.

Да, напрямую, надо отдать ей должное, Любава его никогда не обманывала, но дурачить дурачила. А он так беспредельно испугался за нее, что даже предложил ей стать его женой, чтобы спасти. Как же он, наверное, смешно выглядел в ее глазах. Ведь она точно знала, что смерть ей не грозит.

С большим трудом обуздав нарастающую злость, недостойную воина, он вошел в избу, сам еще не зная, что он сейчас сделает или скажет.

Любава стояла в полутемном углу, скрестив руки на груди, и ждала его. Печка топилась по-черному, но дым уже вышел в маленькое открытое окошечко под потолком, через которое свет зимнего дня проникал в избу.

Всеслав остановился в дверях и молчал, не зная, с чего начать. Рядом с этой девицей его досада, боль и горькая злость слегка поутихли. Он был все же рад, ее видеть. И чувство облегчения, которое он так недавно пережил, узнав, что она жива, снова наполнило его душу.

— Есть хочешь? — прервала молчание Любава.

— Потом можно? Сначала поговорим.

— Хорошо, — Любава обрадовалась мирному тону Всеслава и мирному желанию поесть после разговора. Нужно попытаться спокойно поговорить. Может, он выскажется, плюнет ей в лицо, допустим, и уедет? Правило второе дружинницы: никогда не извлекай меч без крайней необходимости.

— Садись хотя бы. Тебе все рассказали обо мне? Нет, тебе не могли рассказать все. Что тебе рассказали обо мне?

Всеслав снял тулуп, повесил его на гвоздь у входа и заставил себя сесть. Глухо звякнул его меч.

— Из Суждаля вернулся мой брат, — начал воин невыразительным голосом. — Мы с ним обсудили тебя, и он заподозрил, что ты и вправду не ведьма. Он помнил тебя еще по тому времени, когда ваша Ингигерд мирила варягов Брячислава с Ярославом.

Любава обхватила себя руками.

Какой промах Гостомысла. А если бы Мечислав приехал из Суждаля раньше? Или он бы не приехал?

Всеслав откинулся к стенке и, не отрываясь, наблюдал за ней.

— Мы наведались к тебе домой и нашли скрепленные пергаменты с записью наговоров. После чего нам все стало ясно.

— Не знаю, что вам стало ясно…

— … мы поняли, что ты не ведьма, что ты сознательно выдавала себя за ведьму…

— … но теперь я могу все рассказать, — обезоруживая его своей искренностью, сказала Любава. — Теперь уже можно. Я дружинница княгини…

— Мечислав вспомнил.

— … и выполняла приказы своего воеводы. Вот ты, Всеслав, скажи. У тебя, наверняка, была своя дружина. Ты бы потерпел дружинницу, которая хотя бы колеблется в выполнении твоих приказов?

— Не потерпел бы, — ошарашено признал Всеслав. — Но я бы и вообще не потерпел дружинницу в своей дружине.

— Ну и ладно. Тебя никто и не просил. Ты выполнял приказы своего воеводы, а я — своего.

— Ага, но у тебя бы ничего не вышло, — сквозь зубы процедил Всеслав, — если бы не я. Твой воевода включил меня в свои планы?

— Да, — виновато прошептала Любава. — Это Гостомысл. Он легко предсказывает поведение людей в разных обстоятельствах.

— А то, что я, как последний дурак, потеряю из-за тебя голову и попрошу тебя стать моей женой, чтобы спасти от ужаса жертвоприношения, это он предсказал?

Потрясенная его почти что выкриком, Любава промолчала.

— Молчишь? А я мог бы изменить интересам своего князя из-за тебя, — с нарастающей яростью вновь заговорил Всеслав. И добавил, уже сам себе удивляясь, с отчаянием, плохо прикрытым сарказмом в голосе, — да я и сейчас в состоянии изменить Болеславу ради тебя. Одобрит ли такой брак твой Гостомысл?

Любава похолодела, сообразив, что Гостомысл может не то, что одобрить, а просто принудить ее к этому браку. А Рагнар где-то далеко.

— Но я же христианка, — дрожащим, испуганным голосом произнесла она, поднеся обе руки к горлу, где перехватывало дыхание.

— Я понял, и что? — все с тем же злобным сарказмом спросил Всеслав.

— Я не хочу замуж за нехристя, — не подумав, ответила девушка.

Оскорбленный воин сдержался из последних сил. И перепуганная Любава допустила последнюю ошибку.

— Ну, пожалуйста, Всеслав, пойми, мы друг другу не пара. Ты же, как какой-нибудь дикий зверь, никогда не знаешь, чего от тебя ожидать.

— Ах, ты христианка, ах, я дикий зверь, — сдавленным голосом произнес Всеслав и медленно встал.

Дикая злоба, уязвленная гордость, желание немедленно обладать этой девицей, и безмерное облегчение от того, что она все же жива, создали такой накал противоречивых страстей в его душе, что он окончательно потерял голову.

— Стой, — крикнула Любава, увидев в тусклом свете страшные глаза шагнувшего к ней сильного воина. И она выхватила меч, более не колеблясь.

Всеслав не думая, в голове у него пульсировали только злость и страстное желание, добраться-таки до непокорной девицы, мгновенно извлек свой меч.

Только, чтобы отвести ее клинок в сторону. Он не хотел ее убивать. То есть, если и хотел, то не сразу.

— Как же я ненавижу церковников, — сквозь зубы процедил нападающий, и клинки скрестились. Противники замерли на мгновение.

Правило третье: если меч извлечен, не щади противника.

По просьбе Рагнара Любаву долгие годы тренировали, как уклоняться от ударов.

Своего первого волка она заколола в четырнадцать лет.

Чуть развернувшись, ни о чем больше не думая, в следующее мгновение Любава выхватила левой рукой кинжал и всадила его в правое плечо противника снизу вверх. Удар был отработан многолетними тренировками.

Дружинница отскочила. Всеслав опустил меч. Он больше не мог его удерживать в поднятом положении. Кровь хлынула потоком. И тут к ним обоим вернулся разум.

— А я-то всегда думал, что ты кинжал для красоты носишь, — тихо произнес воин, — очень он у тебя странно расположен. Но если под левую руку, то нормально.

Он осел на скамью. Кровь и не думала останавливаться. Побелевшая Любава, вложив меч в ножны, несколько раз пыталась заговорить, но у нее не получалось.

— Разреши, я тебе руку перевяжу, — дрожащим голосом сумела выговорить она с четвертой попытки. Всеслав, у которого вся злость ушла вместе с потоком крови, посмотрел на свой меч, все еще зажатый в руке, слегка усмехнулся и вбросил его в ножны левой рукой.

Тогда Любава бросилась к какой-то из котомок, не выпуская кинжала, разыскала чистую ткань, масло, бутылочки со своими настойками.

— У меня чистый клинок, — нервно пробормотала она, снимая со Всеслава через голову окровавленную свитку без рукавов и разрезая рубаху своим чистым клинком.

Это было отличное лезвие, кстати. Дорогая, иноземная работа.

— Откуда у тебя кинжал? — спросил Всеслав, пока ему перематывали плечо, останавливая кровь.

— Рагнар подарил на пятнадцатилетие. Парные меч и кинжал, — не поднимая глаз, ответила смущенная и расстроенная Любава. — Они для женской руки. Их делал влюбленный в свою госпожу оружейник. Тут надпись на персидском: «непобедимой». Тебе очень больно?

Больно, конечно, было, но вполне терпимо. И ему не надо было продолжать бой. Вот это бы оказалось затруднительно, тут Любавины наставники были правы. Но просто сидеть на лавке, пока кто-то другой о тебе заботится — да сколько угодно. Особенно, если не просто «кто-то», а сильно огорченная Любава.

— Нет. Я даже рад, что ты меня остановила. Иначе я бы потом всю жизнь себя бичевал за то, что причинил тебе вред.

Любава закончила перевязку, тщательно вытерла кинжал, только потом вложила его в ножны.

— У тебя не должно быть огневицы, потому что я всегда несколько раз протираю оружие, — все еще смущенно произнесла лекарка. — У тебя с собой есть сменная одежда? В приседельных сумках? Я принесу сумки?

Всеслав с любопытством посмотрел на хозяйку избы.

— Ты разрешишь мне остаться? Хоть я и нехристь?

— А как ты поедешь?

— Надену тулуп и поеду, если тебе неприятно мое присутствие. Какая-то рана в плечо меня не остановит.

Любава покраснела практически до слез.

— Останься, пожалуйста. Прости, я тебя обидела.

— Ты вообще меня постоянно обижаешь, — добродушно сообщил ей раненный нехристь, принимая извинения. Неси сюда мои сумки.

Он улыбнулся, слушая быстрые шаги уже за дверью, откинулся к стене и закрыл глаза. Все-таки плечо болело.

Любава быстро принесла его сумки, вытащила запасную свитку, которая тоже надевалась через голову, замочила в талой воде окровавленную одежду, накрыла на стол. Ей оставили хлеб, солоноватый творог, мясо, мед, моченую клюкву, даже пироги с мясом. Только накрыв стол, осторожно позвала Всеслава по имени. Тот открыл глаза. На него смотрели пристально и внимательно, хотя и с чувством вины во взоре.

— Ты сам дойдешь до стола? Из тебя столько крови вытекло?

Это было даже и не обидно. Раненый воин пошатнулся, преодолевая слабость и резкую боль, но успешно добрался до стола. Любава всю еду нарезала так, чтобы он смог есть левой рукой.

— Давай, обсудим все с самого начала. Все равно этим вечером делать нам нечего, — сказал Всеслав по окончании их молчаливой трапезы.

— Давай, — согласилась Любава, действительно чувствуя себя бесконечно виноватой. Она, вообще-то, в первый раз в жизни всадила кинжал в человека. И теперь, страдая, думала о том, что все мужчины правы. Она не может быть дружинницей.

— Итак, что ты делала ночью в той лесной времянке возле Трех ключей?

— Я возвращалась из Ольгина к себе домой. Пережидала там грозу. Очень мешали крысы. Они прыгали за едой и пищали. Я прикончила одну, чтобы отпугнуть остальных, привесила ее, и тут появился ты.

— Как все просто, надо же. И с такого недоразумения все и началось. Я был груб и резок с тобой, хотя и был обязан тебе спасением от смерти своего брата. Но в Полоцкой земле ведьмы — это отвратительное зрелище. Их много. Никто их там не трогает. Это разухабистые, самоуверенные бабищи. Представь, например, чтобы отвратить грозу или дождь с градом, они задирают подолы до груди и бегают. Такие вот полуголые, тряся грязноватыми подолами, бегают по улицам, ругаясь черными словами.

— И как, помогает? — с любопытством спросила Любава. — Остановить грозу? Или дождь с градом?

Всеслав с удивлением на нее посмотрел со своей лавки, усмехнулся.

— Я бы испугался такого зрелища. Но грозовые тучи, знаешь ли, нечеловечески настырны.

— А чего же те бабы тогда бегают?

— Не знаю. Нравится, наверное. Прости, что я тебя с ними сравнил. Но, знаешь ли, крыса в круге веток…

— Да еще и рядом с Велесовым святилищем…

— А, так ты знаешь? Я был в отчаянии. И поехал за помощью к волхвам.

— Наши так и решили, когда тебя обсуждали, не обижайся.

Всеслав вздрогнул.

— А, так вы меня обсуждали?

— Гостомысл тебя узнал. Он знал, что будет посланник от Болеслава в Муромль. Он видел тебя на рынке, помнишь, когда мы там встретились, вот тогда-то он и просчитал твое поведение на месяцы вперед.

— Гостомысл?

На этот раз Всеслав не стал злиться. Кровопускание помогло. А в хладнокровном состоянии, как многие замечали, он неплохо соображал. Воин закрыл глаза и вспомнил тот день, когда они с Любавой встретили Гостомысла, вспомнил испуг, промелькнувший в глазах у этой решительной девицы при одном только взгляде на вроде бы располагающего к себе человека. Он еще тогда удивился. И сегодня, прежде чем Любава вышла из себя, назвав его нехристем и диким зверем, они тоже поминали этого человека.

— Ты его боишься?

— А кто бы ни испугался человека, для которого все люди как, я не знаю, как сказать, ну как куколки на веревочках? При этом он всегда действует не на пользу себе, а во благо всей земли. И с нас требует того же. Потом, понимаешь, человеческие планы всегда могут пойти наперекосяк, из-за нелепой случайности. И только если Бог благословит, даже случайности выстраиваются в дорожку над пропастью. У Гостомысла так всегда и бывает. Значит, в его жестких планах есть высшая истина. Из-за этого страшно.

— Да, это действительно страшно, — усмехнулся Всеслав. И добавил, пристально глядя на Любаву. — Ты испугалась, что он насильно выдаст тебя замуж за меня, решив, что это выгодно… для блага всей земли? А это жесткий план?

— Да. А Рагнар где-то в отъезде.

— Хорошенькое признание… а почему ты не называешь Рагнара отцом? Я бы лучше тебя понял несколько месяцев назад, если бы ты так его называла.

— Я называю. Только не при посторонних. Он же не просто отец. А еще и отец Феофан. Так уж сложилось. Если отец, то отец Феофан. А для посторонних — Рагнар. Жаль, что ты ненавидишь церковников. Мой названный отец — монах.

Они помолчали.

— Я никак не могу ненавидеть твоего названного отца, — подумав, сообщил Всеслав. — И я не хочу ни к чему тебя насильно принуждать, Любава, каким бы страшным я тебе иногда не казался. Но ведь в Новгороде христианки выходят замуж за нехристиан? Разве не так? Почему бы тебе не рискнуть? Я бы хотел услышать честный ответ, хотя бы сейчас.

Любава задумалась. Ее собеседник терпеливо ждал.

— Понимаешь, для тебя все верующие — это церковники. То есть, ты видишь только земную организацию. А для меня Христос — это живая Личность. Мне больно при малейшем намеке на неуважение к Нему. У нас с Ним личные отношения. Как же я могу допустить, чтобы между нами стал неверующий в Него человек, мой муж? Ты боишься изменить Болеславу, связавшись со мной. Но и для меня брак с тобой станет изменой. Изменой Христу. А все остальное, что я говорила, тоже правда. Я ведь даже не могу быть уверена, что ты со временем не заведешь себе полюбовницу, не говоря уж обо все остальном.

— Не заведу, раз уж до сих пор не завел, — пробормотал Всеслав. — Это возражение отпадает. А что касается наших возможных измен тем, кому мы должны быть верны, то это серьезное возражение. Но слышала ли ты пословицу, что кто не хочет ничего делать, ищет поводы, а кто хочет что-то сделать, ищет способы? Ты-то что ищешь, поводы или способы?

Снова в их избе наступило молчание. За окном уже потемнело, но вдали разгоралось зарево.

— А ведь это совсем не закат, — внезапно сказал Всеслав, глядя в окошко.

Любава повернулась к окну, затем вскочила.

— Давай, выйдем, посмотрим, — предложил воин.

Его тулуп также как и свитка надевался через голову. Они оделись и вышли на поляну. Далеко вдали небо было освещено заревом пожара. Любава ахнула. Всеслав мягко прижал ее к себе здоровой рукой, и она не стала отстраняться. Страшно закричал филин. Вдалеке ему ответил еще один. Встревоженные пожаром, они жутко ухали.

— Я так рада, что ты со мной сегодня, — непосредственно заявила Любава. — Как бы я одна на пожар смотрела. Это ведь святилище горит. А с тобой мне не страшно.

— Вот то-то и оно.

Они молча стояли, обнявшись, и глядели на страшное зарево вдали.

— Там кругом болота, — напомнил Всеслав. — Огонь дальше не пойдет. И добавил, отвлекая от невеселых мыслей Любаву. — Помнишь, ты дождь остановила? Что это было?

— Я заранее знала, что дождь вот-вот остановится, — Любава невольно улыбнулась, вспоминая. — Мне дядька Тишата сказал, а он всегда такие дела безошибочно чувствовал.

— Да, красиво было разыграно.

— Я ничего не могу придумать, — внезапно сообщила девушка, слегка разворачиваясь к обнявшему ее воину, — но если ты, случайно, найдешь эти способы, о которых говорил, то я буду рада.

— Я понял, — вздохнул Всеслав, — а теперь пошли в избу, на ночь укладываться. Говорят, утро вечера мудренее.