Охотники на Велеса [СИ]

Глава четвертая

Еще затемно Любаву разбудил стук в оконце ее избенки. Она накинула плащ и выбежала во двор.

— Собирайся, Любава, — сказал Харальд, — возможно, у тебя получится следы отыскать, они уводят в болотину.

Харальд, видимо, тоже придерживался первого правила дружинницы: уважай опасность. Они с Добровитом не стали в сумерках шариться по болоту. Добровит остался возле болотины, караулить, не вернутся ли вдруг муромцы прежним путем, Харальд съездил за Любавой. То ли потому, что девица выросла среди болот Ладожского приозерья, то ли у нее это было просто врожденное, но она никогда не плутала на болотах, а топи и трясины чуяла сверхъестественно.

Но и ей тоже не удалось отыскать продолжение пути. Молодые муж с женой добрались накануне до болотины по звериной тропке. Это Харальд и Добровит отследили. И вот теперь трое разведчиков стояли, глядя на необъятные болота впереди и дальний ельник за поясом болот. Следы заканчивались прямо возле трясины. Как будто молодые дальше взлетели. Разведчики безрезультатно попробовали обойти трясину, потыкали палками в липкую грязь, палки с чмоканием тонули. Никаких ясных следов не было. Только звериные тропки в разных направлениях. И обходных путей сквозь трясину в дальний лесок тоже не было.

— Упустили, — признал Харальд, — но мы не могли идти прямо за ними. Нас бы заметили. Пришлось идти позже, по свежим следам. Возвращаемся?

Пока они обследовали болотину, незаметно наступил полдень. Солнце пробивалось яркими лучами сквозь ветки сосен. В золотистых потоках света искрились травинки, хвоинки, мелкие кустики, красные ягоды клюквы на ярко зеленом мху болота.

— Если бы здесь ночью не шел дождь, — сказал Добровит, — я бы еще мог попытаться. Но сейчас ничего не видно…

И тут тишину разорвал страшный крик, только отдаленно напоминавший человеческий. Все трое бросились на помощь. Так кричать мог лишь смертельно напуганный человек. Любава добежала первой. В трясине кто-то барахтался. Над поверхностью болота едва виднелась голова тонущего. Двое мужчин схватили поваленный ствол небольшой елки и бросили его поверх болотины, оперев о небольшой пенек. Харальд с Любавой прижали к земле один конец ствола, а Добровит прополз по стволу до тонущего человека. Это была женщина. Новгородец осторожно потащил ее из трясины за длинные волосы. Любава стиснула зубы, нечаянно представив себе, каково это, когда тебя тащат за волосы из болота. Страшная топь поддалась со всхлипом, и тонущая показалась на поверхности по плечи.

— Вытащи руку, я тебя удержу, — подчеркнуто спокойно сказал Добровит.

Еловый ствол качнулся под двойным весом. Любава улеглась поверх ствола всем телом. Добровит осторожно отползал назад, придерживая комок вонючей грязи, отдаленно напоминавший человеческое тело.

— Ее нужно в ручеек бултыхнуть, — предложила Любава, — все равно она уже мокрая.

Женщина не сопротивлялась. Когда утопленницу еще и сполоснули в ручье, прогретом, впрочем, ярким солнцем, то это оказалась та самая деревенская дурочка, которую Любава видела накануне, рвущей на себе сердоликовые бусы. Только сейчас она совершенно не выглядела сумасшедшей. Ее грязную рубашку пришлось снять. Несчастная сидела в запасной рубахе и портах Добровита, завернутая в теплый Любавин плащ, на ярком солнце с выпущенными поверх плаща светлыми волосами. Ее трясло так, что зубы стучали. Она судорожно, со всхлипами втягивала воздух. Но в серых больших раскосых глазах не было никакой сумасшедшины. Только невероятная боль и отчаяние. Любава села рядом и обняла девицу.

— Ты зачем топилась?

— Я думала, что смерть лучше такой жизни, — сквозь всхлипы ответила девица. — Но нет! Не хочу такой вонючей смерти. Пусть лучше все они подохнут, бороны ходячие, шишки двуногие, козлы вонючие…

И Харальд и Добровит, не сговариваясь, сделали несколько шагов назад и замерли в тени сосен окружавшего болотину леса. Девица продолжала тихо, но изобретательно ругаться.

— Расскажи, я чужая здесь, может, чем смогу помочь, — мягко попросила Любава, когда набор ругательных сравнений несколько поиссяк.

— Я думала, они тоже люди, — горько сказала девица, и Любава не стала переспрашивать, какие такие «они». — Я думала, что выйду замуж, будет у меня муж и детки. До четырнадцати лет так думала. Пока не наступили мои первые Купальские праздники, — девица всхлипнула и замолчала.

— У нас в Новгородской земле их не очень-то празднуют. Князь Ярослав запрещает. Если узнают люди князя, что Купалу где-то праздновали — денежную виру нужно уплатить в наказание.

— А у нас празднуют ночь на Купалу. Ох, празднуют. У нас после каждой Купальской ночи несколько девиц топятся. А ты думаешь, приятно, когда тебя хватают, тащат в лес погуще и… я не думала, что он такой грубый, что это так больно. Но я решила, что я сильная, я буду жить дальше. Просто в следующую Купальскую ночь убегу и в лесу спрячусь, когда все будут в огонь венки бросать. Но я тогда плохо спряталась. Меня нашли аж трое. Страшные, в личинах. До сих пор не знаю, кто это был. Хожу и думаю: этот, а может этот? И долго-долго они меня мучили, — несчастная девица принялась раскачиваться из стороны в сторону. — И в голову-то не взбредет такой ужас. А тут на самом деле. Мерзкие-мерзкие вонючие козлы. Я бы, наверное, еще в ту ночь умерла. Крови было много. Да бабка Людьслава недалеко травы собирала, знахарка наша. Но уж с тех пор ничего подобного не было. Я заранее находила себе укромное местечко и все ночь там просиживала. Еще две ночи Купальские так прошли. Я уж и дурочку изображала, думала, не позарится никто. А вчера посватался ко мне Хрипан. Беру, говорит, третьей женой. Первые-то у него две как забеременеют, так и уходят одна к родителям, другая к брату старшему. Чтобы не приставал. Вот он и третью берет. Даже на дурочку согласный. А сам страшный, зубы кривые, желтые, руки липкие.

И девица безнадежно разрыдалась.

— А папаша мой с мамашей и рады дурочку сплавить. Хоть третьей женой. Зря, зря я дурочкой прикидывалась, — прошептала она, вытирая глаза и нос Любавиным плащом.

— Как звать тебя?

— Ростила я. Нежатовна.

— Да, Ростила Нежатовна, дурочкой ты зря прикидывалась, но еще не все потеряно, — бодро изрекла Любава. — У меня есть план.

Харальд вздрогнул и выдвинулся вперед. Ростила смотрела на приближающегося мужчину с откровенным испугом в заплаканных глазах. Тот снял с себя собственный тяжелый плащ и накинул его на утопленницу поверх Любавина плаща.

— Мудро поступает Ярослав, запрещая в своих владениях такие игрища, — сообщил он задумчиво.

— Ярослав всегда поступает мудро, — ответила посестрима княжеской супруги.

— Но я каждый раз удивляюсь. Все же он человек. Откуда в нем такая разносторонняя мудрость?

— Ну так вот, мой план, — продолжила Любава, как бы не замечая недоверия Харальда любому ее плану. «Мы женщины» — это мощный побудительный мотив. — Ты возвращаешься домой и говоришь, что тебя покинула богинка, которая в тебе жила, но покинула с условием, что ты не будешь ни у кого третьей женой, а только первой. И чтобы свадьба состоялась не раньше, чем через год. А за год мы тебе найдем покладистого муженька, вот увидишь. Успокойся только.

Харальд ошеломленно уставился на тихо воркующую Любаву. Видимо мысль о том, что она будет искать своей подопечной покладистого муженька, у него прилива радости не вызвала.

— Я подумаю, — еле слышно ответила Ростила Нежатовна. — Только хорошо ли так шутить? Еще беду накличем.

— Идти можешь? — спросил Харальд, глядя на осмотрительную девицу с проблеском одобрения в суровых глазах.

Девица окинула его внимательным взглядом с ног до головы. Минуты слабости остались у нее позади. Взгляд стал резким. Она поднялась на ноги.

— Могу.

— Тогда пошли.

— Насчет богинки, можешь все на меня валить, — опять встряла сердобольная Любава. — Скажи, что Любава волховица так сказала. Мне-то, что богинки, что лешие — все равно ерунда.

И не обращая внимания на внезапно вспыхнувшие восторгом глаза Ростилы, пошла вперед. Они дошли до коней, стреноженных на полянке посреди леса.

— Я тебя повезу в седле, — спокойно и властно сказал Харальд Ростиле. — У меня конь помощнее.

Та сжалась, но возразить не смогла. Когда варяг говорил таким тоном, ему никто не мог возразить. Он осторожно поднял девицу и усадил ее, сам вскочил в седло.

— Крепко держись за мой пояс.

Ростила, закутанная в два плаща, в мужских портах прекрасно устроилась на крупе его коня и молчала всю дорогу.

— Куда тебя везти, Ростила Нежатовна? — спросил Харальд на въезде в славный город Муромль.

— Я дочка кожевенника Нежаты. Мой дом в центре города. Только…

— Что?

— Можешь перекинуть меня через забор? Я в дом задами проберусь. В баньке переоденусь. Не хочу в таком виде да с красного крыльца заявляться.

— Покажи дорогу.

Со своего высокого коня Харальду не составило труда усадить спасенную девицу на высокий забор. Та сбросила с себя оба плаща.

— Остальную одежду потом принесу, — проговорила она, ни на кого не глядя, и спрыгнула вниз.

Новгородцы отправились к себе домой. Оказалось, что стараниями Творимира обед уже почти готов. Печка давно протоплена, осталось совсем немного, чем Любава и занялась. К обеду из школы сказителей пришли довольные Дрозд и Негорад. Негорадом звался четвертый дружинник их отряда. Он с давних пор дружил с купцом Тишатой. Еще с тех пор, как они оба плавали торговыми путями «из варяг в греки» и «из варяг в булгары», с оружием в руках защищая свой товар. Негорад был, правда, значительно моложе дядьки Тишаты. Дрозд воспринимал его как своего старшего брата.

— Я там самый крутой, самый-самый крутой, — восторженно сообщил мальчик Любаве, орудующей в печке длинным ухватом.

— Дядько Тишато, — усмехнулся Негорад, — да в кого он у тебя такой хвастун? И ты без толку лишних слов на ветер не бросаешь. Да и матушка твоя Оллисава лишнего, помню, никогда не сболтнет…

— Любава, я им всем на гудке сыграл, как шмель бабу в избе укусил, все парни просто попадали.

— Дроздик, отойди чуток, как бы я тебя не зашибла нечаянно. Ухват, вишь, какой длинный.

— Покойница моя исключительная женщина была. И выслушает, и приголубит, и затрещину даст, если выпимши притащусь. А случись что серьезное, так всех новгородских баб настроит. А те своим мужьям плешь проедают, мол, уберите грабли от Оллисавина муженька. Нет больше таких женщин на свете. Э-эх! Так что, Дрозд, кончай покойницу позорить. Веди себя потише.

— Дроздик, неси лучше хлеб на стол. Я сейчас горшок со щами поставлю. Подставочку мне под горшок сообразите кто-нибудь. Дядько Тишато, ты почему мой отвар не пил сегодня?

— Да пил я, Любавушка, как же.

— А то я не вижу, что кувшинчик полный.

— Так горький-то отварчик твой.

— Ты как малый ребятенок, дядько Тишато. Конечно, он горький. Зато целебный. На полдня тебя одного оставить нельзя.

Дальнейшее ее ворчание заглушил дружный стук ложек.

На следующее утро Любава решила, что славный город Муромль уже достаточно протрезвел со времени старостиной свадьбы, и отправилась на рынок. Неторопливо прошла сказочно красивый город насквозь, любуясь резными наличниками, узорчатыми поясами над воротами и калиточками, изящными журавлями над колодцами. Рынок располагался на высоком берегу Оки недалеко от причалов. Солнышко светило, речка внизу сверкала и сверкающими бликами ластилась к причалам, дальний лес на низком противоположном берегу темнел на фоне синего неба, воздух был по-осеннему прозрачен и напоен речной свежестью.

Любава приценилась к продуктам. Зерно было по-прежнему дорого. Но его новгородцы привезли с собой. Мед, рыба и яйца стоили недорого. Мясо недешевое, но во всех видах. И соленое, и копченое, и в живом виде, мычащее и хрюкающее. Всего достаточно. Покупать она ничего не собиралась, потому что для доставки продуктов к их двору сначала нужно было подогнать на рынок телегу.

На обратном пути одинокая покупательница поняла, что недооценила щедрую душу Муромского старосты. Народ протрезвел далеко не до конца. Ее пытались затащить и в проулки и в лазейки в заборе. В одном закоулке Любава даже кинжал достала, иначе парни не отвязывались. Когда она уже прошла половину города, к ней пристал тот красивый песенник, который пел ей величальную песню на свадьбе.

— Как звать-то тебя? — спросила Любава, останавливаясь. Уж очень он тогда красиво играл и пел.

— Сольмир. Может, поговорим?

— Давай.

— Но не здесь же. Пойдем в овин, там тепло.

Он выглядел совершенно трезвым, так же внимательно изучал Любаву, как и она его. И ей же надо было налаживать связи с местным населением. И девушка согласилась. Они забрались на верхний этаж овина, снизу оба этажа прогревала печечка. Из-за ароматных колосьев и трав, запах сушащегося лука не особо досаждал. Любава села на дощатый пол, прислонилась к стене и обняла колени руками.

— О чем говорить хотел?

— Э-э-э, ты же не спешишь, давай для начала выпьем за знакомство, — он протянул ей небольшой изящный кувшинчик, ослепительно улыбнувшись.

Любава не спеша сняла крышечку и поднесла кувшинчик к лицу, осторожно принюхиваясь. Ну и дела! Не доверяя своему исключительно развитому обонянию, потому что в овине так пахло луком, что она вполне могла ошибиться, лекарка сделала маленький глоточек. После чего сомнений не осталось.

— Объясняй мне теперь, Сольмир, зачем ты несчастную девицу обмануть собрался.

— Обмануть? Это сильно сказано.

И даже не покраснел.

— Ничего особенного, конечно, но если это не сонный хмельной напиток, то я не лекарка, а подземный горносталь, — дружелюбно разъяснила Любава.

— Это не просто сонный напиток, — слегка смутился Сольмир. — Тебе же приятнее будет. Ну что ты так смотришь? Али не знаешь, зачем парень с девкой в овин забираются.

Об этом как раз наивная Любава и не подумала, когда соглашалась на посещение овина, глядя в голубые глаза под красиво изогнутыми бровями.

И все же.

— Давай рассказывай всю правду. Иначе пойду по городу расспрашивать, всех ли своих девиц Сольмир сначала сонным напитком угощает. Я приезжая новгородка. Мало ли, какие у вас народные обычаи?

Широкоплечий красавец на этот раз сильно смутился и даже покраснел.

— Я же сказал, это не совсем обычный сонный напиток. Ты уснешь и будешь видеть приятные сны.

— Какие сны?

— Откуда я знаю, какие. Что я девица что ли? Но никто не жаловался. Все уверены, что я первый бабник в городе. Никто кроме тебя ничего не заподозрил. А детей никаких, и никто с женитьбой не пристает.

— Ничего, ничего не понимаю, — пожаловалась Любава. — объясни по порядку.

Сольмир помолчал, потом начал, чуть смущаясь.

— Ну ты понимаешь, что если неженатый парень по бабам не ходит, то это ему в позор?

— Поняла.

— А меня эти бабы никогда не привлекали. Я не понимаю… ну одна, ну…

— Ладно, это я тоже поняла, а дальше?

— Ну я сын волхва главного, как-никак, у нас в семье старинные знания сохраняются о зельях всевозможных.

— И?

— Я не хочу сейчас семьей обзаводиться, — повысив голос, резко сказал Сольмир, — я хочу по миру поездить, людей посмотреть, себя показать. Понимаешь? Хочу греческий язык выучить. Ты же из Новгорода? Там все, говорят, грамотные. Я хочу греческие книги читать. Это такой мир! — молодой сказитель отбросил смущение. Поняв, что все равно теперь терять нечего, заговорил свободно о том, что он, наверное, никогда и никому не поверял. — А мне говорят, женись. Оставайся здесь. Паши, паси, торгуй. И появись из-за моей небрежности хоть один ребенок, мне уже не отвертеться.

— Послушай, Сольмир, но ведь ты можешь быть купцом. Будешь ездить по разным странам…

— Поездил уже, — с горечью ответил сказитель. — Дальше караван-сараев нас не пускают. Чтобы выйти нормально во внешний мир нужно знать грамоту, знать языки тех народов, с которыми общаешься. И ведь это нетрудно. Но у нас же убьют любого, кто даже подумает о том, чтобы освоить грамоту. От грамотности, видишь ли, только разрушение обычаев.

— Поняла. И что же ты придумал?

— Я даю женщинам зелье, от которого они не засыпают, а дремлют. И снится им то, что там у них в голове присутствует. Я жду, пока они заснут, глажу по голове, или по ножке там. И ухожу. А они просыпаются, полностью уверенные, что все было как должно. Ни одна еще храбрости не набралась, пожаловаться.

— Сольмир, ты рискуешь. У вас разве нет таких бабок, которые девок от женщин отличают?

— Ты что, Любава! У нас нет таких девок, о которых ты говоришь. Купальская ночь-то на что? Нельзя не пойти на Купалу. Хочешь плодородия земле и деток в семье, пойдешь как миленькая.

— Тогда это еще больший риск. Они же могут сравнить, как это бывает по-настоящему и после общения с тобой, — с бесстрастием совершенной невинности изрекла Любава. Ее собеседник неопределенно хмыкнул.

— Ну, может, я ласковый.

— А-а-а. А ко мне ты чего подвалил?

Только-только разговорившийся Сольмир снова смутился.

— Отец заставил. Он тебя на свадьбе заприметил. Приручай, говорит, девку. А ты сама на себя посмотри, Любава, ты же, как полешек березовый. Вот я и решил привычно с тобой разобраться.

Любава крепко обхватила руками колени, задумавшись над сказанным и над открывающимися возможностями.

— Послушай, Сольмир, ничего особенного, но у меня возник план. Хотя я и как полешек березовый, но ко мне ваши муромские парни пристают. А к тебе, наверное, девки. Давай, ты будешь ко мне ходить, греческий язык учить, а все будут думать, что я твоя подруга.

— Греческий? — ошеломленно выдохнул Сольмир. — Ты знаешь греческий язык?

— Да, и могу тебя немного обучить.

— Я алфавит потихоньку освоил, — скромно произнес широкоплечий сказитель, — и слова некоторые…

— Договорились? Ты только постарайся, чтобы ваши парни ко мне больше не приставали. Замучилась я от них отбиваться… Сколько еще надо в овине сидеть?

— Ну еще немного посидим… Ты удивительная, Любава. Ведь я с тобой сейчас прямо как с парнем разговаривал. Где ты выучила греческий?

— У меня и названный отец его знает. Нас с ним один учитель обучал. Мы тогда не в Новгороде жили.

Любава вздохнула, вспоминая свое счастливое детство.

— У нас, в Новгородской земле его даже в некоторых школах преподают. Для детей знатных родителей. И для одаренных деток, конечно же. А ты только в Булгарию с караваном ездил?

— Нет, но это моя тайна, — тихо ответил Сольмир. — Начал я с охраны каравана в Булгарию. Нас, жителей Залесья, с радостью берут в охранники. Мечом мы почти не владеем, но лучники наши, ты же знаешь, попадают белке или кунице в глаз, чтобы сохранить шкурку. А караван летом плывет по Оке, потом по реке Итиль. Нападают на нас чаще всего издали, с берегов. Хорошие лучники всегда в цене. Потом мы обычно отсиживаемся в караван-сарае и плывем обратно. Но в этот раз я подружился с одним булгарским парнем, и он провел меня на праздник прямо к хану в его огромные каменные палаты, во дворец, так у них палаты называются. Это было в Биляре. Знаешь, у Булгар главный город — Биляр? Там каменные дворцы, совсем не такие как в Киеве. Абрикосы цветут, миндаль…

Любава кивнула. Сольмир улегся на пол и неторопливо рассказывал, глядя на кривоватые балки на потолке овина.

— Во дворце было состязание песенников. Мне разрешили выступить. И я так понравился хану, что он предложил мне выбрать себе награду. А я сказал… я сказал, что хочу увидеть Самарканд.

Сказитель снова сел, взволнованный воспоминаниями.

— Хан был очень удивлен, он думал, что я попрошу дорогой меч, разочаровался, но сдержал свое слово. Мне разрешили плыть с купцами до Самарканда. Сначала по реке Итиль до моря. Море, его надо видеть. Небо, перетекшее на землю, если смотреть издали. Незабываемый запах, пронзительные крики чаек и пенные брызги волн, когда стоишь вблизи… А потом мы ехали на велблюдах по великому шелковому пути. Ты когда-нибудь видела велблюдов, Любава?

— Нет, — тихо сказала слушательница.

— Они тоже удивительные. Вроде бы и кони, да не совсем. Они мохнатые, с двумя горбами на спине. Подгибают колени, когда на них нужно забираться. И в пустыне совсем не пьют. А пустыню ты видела? Там вовсе не один песок да камни, как я раньше думал. Там своя жизнь, свои растения и даже свои пустынные зверьки. А один раз я видел вдали город, которого на самом деле нет. Странный город. Если бы не мои спутники, я бы к нему пошел. Это называется, мираж. Потом мы добрались до Самарканда. Эх, Любава, там все другое, не такое, как у нас. На узеньких улочках все торгуют, воруют, шумят. Такие яркие краски, такое ослепительно яркое солнце. В садах цветет и умопомрачительно пахнет жасмин. И дворцы там самые удивительные из всех, что я раньше видел. Массивные тяжелые купола. Приземистые купола и уходящие вверх, в небо узкие, легкие башенки минаретов. Странно, правда? Но вот так они строят, так, наверное, мир видят.

— Ты там тоже пел?

— Нет, Любава, я не настолько потерял голову. Совсем не хотел остаться там на всю свою жизнь. Ведь кто мы, славяне, для тех людей? Дешевые рабы. Позорная и опасная для нашей жизни слава. Если бы я понравился какому-нибудь вельможе, кто бы вступился за меня, вздумай он оставить меня у себя в качестве любимой игрушки? И я даже не знаю их языка, чтобы в случае опасности попросить о помощи.

Сказитель замолчал. Любава тоже молчала, думая о его словах.

— Ну что же, теперь пойдем, — он встал на колени, заглянув ей в глаза?

— Заходи ко мне вечерком на Новгородский двор. Зайдешь?

— Ты напрасно спрашиваешь.

Сольмир пребывал заметно вне себя от будущего счастья. Глаза у него даже чуть посверкивали в полумраке овина. Заговорщики спустились вниз. На солнечном свету невольная счастливая улыбка, рассеянный взгляд и нетвердый шаг выдавали невероятно счастливое состояние молодого муромца.

Оставалось еще объяснить все это Харальду. Но по дороге сомнения Любавы в правильности совершенного поступка окончательно рассеялись. Больше она кинжальчик не доставала. Достаточно было тихо сказать, что ты, мол, хочешь, чтобы с тобой Сольмир разобрался? Сильнее его, да?

И приставунчики сразу растворялись в неизвестном направлении. В воздухе таяли, как по волшебству.

Харальд, выслушав девушку, ничего не сказал, задумался, но очень скоро выяснилось, что очередной хитроумный Любавин план — это было самое малое из того, что ждало варяга в тот день. Любава суетилась по хозяйству, когда ее окликнула Ростила свет Нежатовна.

— Я принесла обратно портки и рубаху стиранные. Хочу говорить с Харальдом вашим.

Она была собрана, и ее серые глаза чуть потемнели, выдавая внутреннее напряжение. Харальд, все еще обдумывавший Любавины занятия греческим языком с сыном главного здешнего волхва, поздоровался с Нежатовной довольно рассеянно, но Ростила мгновенно заставила его сосредоточиться, когда они оказались в маленьком домике, отведенном на жительство Любаве.

— Я знаю, Харальд, что ты глава послухов князя Ярослава. Ты ищешь святилище Велеса. Я буду молчать, если ты выполнишь мои условия.

То есть, добрый день, мои коровки, я ваш зелененький бычок.

Любава села на лавку, не удержавшись на ногах. Чтобы так с Харальдом?!

Но Ростила и сама инстинктивно чувствовала, но кого она сеть пытается накинуть, не отводила пристального взгляда от лица варяга.

— Чем ты сможешь доказать свои слова? — со спокойным интересом спросил Харальд.

— Я слышала, как Любава посылала к тебе мальчика с поручением. Она сказала, что молодые должны успеть засветло. Я потом пошла к дороге и видела, как ты с тем, другим новгородцем шел по их следам. И вытащили вы меня из болота рядом с дорогой на святилище. И отец обсуждал с Домажиром, что князь Ярослав дорого бы дал, чтобы выведать дорогу в святилище.

Харальд внимательно слушал, ничем не показав, как важны для него сообщенные девицей сведения. Ростила из-за страшного напряжения забыла, что она хотела сказать дальше, и замолчала.

— Дальше. Говори, что собиралась. И не спеши. Спешить нам некуда.

— Я думаю, что ты у них главный. Ты богатый человек, а изображаешь из себя простого охранника.

— Почему ты решила, что я богатый?

— Я же дочка кожевенника. И ты думаешь, я не заметила, какие ты сапожки носишь? Да и еще в лес надеваешь, в болото… не говорю о плаще и ремне.

Сапоги Харальд носил совсем не узорные, без всяких бляшек, вставок и шнуровок. Внешне простые удобные сапоги. Ай, да дочка кожевенника.

Он неожиданно улыбнулся.

— Да, действительно, с сапогами я маху дал. Уж очень люблю удобную обувь. Итак, твои условия.

Ростила свет Нежатовна вздохнула, выдохнула, крепко сжала в руках перекинутую через плечо косу и быстро проговорила.

— Ты сватаешься ко мне. И все время до своего отъезда изображаешь моего жениха. А тем временем мы с Любавой подберем мне подходящего мужа. Мне нужно время. И его у меня нет. Если только ты не посватаешься.

Любава даже закрыла глаза. Наступило молчание, и она снова глаза открыла. Уж очень было любопытно посмотреть на своего Старшого, которого так собирались использовать. Но тот, ничем не выдавая своих чувств, напряженно размышлял.

— Ты садись, невестушка, — неожиданно сказал он мягким голосом. — Любава, налей ей киселя, что ли.

Любава вскочила и метнулась к горшку с киселем.

— Почему ты так уверена, что твой отец порадуется такому жениху?

— А ты приходи к нему в тех сапожках… И это ты должен придумать, как уговорить его, чтобы он не спешил с моим замужеством.

Ростила двумя руками взяла кружку с киселем, но руки так тряслись, что кружка чуть стукала о край стола, перед которым Нежатовна сидела с прямой спиной и высоко вскинутой головой.

— Сделаем так. Ты сейчас отправляешься домой. Потом тебя приходит навестить Любава. Потом я прихожу за Любавой, и мы с тобой встречаемся. Через день я иду свататься к твоему отцу.

— И еще вот что, Ростила, — вмешалась Любава, в отличие от Харальда живо помнившая Нежатовну в образе деревенской дурочки. — Ты должна встретить Харальда празднично убранная. Ничего особенного, конечно, но не надо позорить новгородцев. Ты должна так выглядеть, чтобы все поняли, почему это Харальд тебя так быстро выбрал. Хорошо?

Нежатовна кивнула и неожиданно начала краснеть.

— У тебя краски есть, ресницы, брови подкрасить? — мелочно уточнила Любава, — или я должна по дороге к тебе к твоим подругам заглянуть?

— У меня все есть, — тихо сказала Ростила. — Я всего-то два года дурочку из себя изображала. А до этого подкрашивалась. И одевалась нарядно.

— Договорились? — подчеркнуто мягко спросил Харальд. — Ты пей кисель. Или тебе помочь?

Ростила поднесла кружку к губам и залпом выпила.

— Ну теперь беги, жди Любаву.

Варяг через оконце проследил за девицей, бежавшей к калитке, подобравши подол.

— Значит, мы все же были на пути в святилище, — сказал он, когда калитка закрылась. — Но как же они ходят через болотину эту? А что она и вправду, похоже дурочку изображала?

— Ты не представляешь, как похоже. Блестяще!