Окалина

ВЬЮГА В ГОРОДЕ Рассказ

Уже к полудню серое снежное небо опустилось на крыши домов, и в городе стало быстро, раньше срока, смеркаться, вечереть. Ветер с заунывными посвистами гнал по земле волны белесой дымящейся пыли. Да и не было уж ни земли, ни неба, все неслось, ломилось куда-то, пропадало, и темные силуэты домов-пятиэтажек, нечасто стоящих вдоль улицы, казались гибнущими от свирепого шторма кораблями.

Яша Опарин, весь закуржавленный, белый, как мельник, ввалился в свою квартиру на уютном втором этаже и, закрыв за собой дверь, сразу как бы оставил позади и ошалелую вьюгу, и усталость. В прихожке его встретили Лиза и Василек — жена и шестилетний сынишка, особенно родные и нужные ему сейчас, в пору скулящего за окнами ненастья.

Лиза, невысокая, крепенькая, веснушчатая, взглянула в его жесткое, грубо-красное, всеми ветрами продубленное лицо и помогла снять ватник и тяжелые, с резиновой подошвой валенки. Она знала, как нужны Яше эти ласковые мелочи, теплые и веселые ее руки, знала, как нелегко ему бывает там, в студеном поднебесье, на семи ветрах… При плохом настроении у человека даже на земле дело не клеится, а на головокружительной высоте — и подавно. Унывать монтажнику-верхолазу никак нельзя, по долгу службы не положено. Лизе хотелось отлучить его от опасной этой его профессии. Для золотых Яшиных рук и на земле нашлось бы дело. Заведут об этом разговор, накричатся, наспорятся… Стычка заканчивается слезно-беспомощными угрозами Лизы: «Только разбейся у меня, я тебе тогда!.. Вот только разбейся…»

За ужином Яша не без горести пожаловался:

— Лихачит, прямо-таки хулиганит ветер. Не работа — мученье. А каково тому, кто сейчас в пути, за городом?

Засыпая, он прильнул к теплой груди Лизы. Она обвила его плечи легкими руками и затихла…

Едва они заснули, раздался телефонный звонок — резкий, неурочный. Яша на ощупь нашел трубку, с полминуты прижимал к уху.

— Хорошо, — буркнул он и встал с кровати.

— Кто звонил? — спросила Лиза и нехотя потянулась к торшеру, защелкала кнопкой.

— Не трудись… Во всем городе нет света. Лопнул шлейф гибкой связи на втором блоке ГРЭС. А первый — на ремонте… Главный инженер звонил, машину сюда выслал.

— За тобой?.. Но при чем тут ты? — Лиза спрыгнула с кровати, пошла в кухню искать спички и керосиновую лампу.

— Всю бригаду приглашают.

— Лезть на высоту, да?

— В такую погоду верхолазы не работают.

— А зачем же вызывают? — Лиза поднесла зажженную спичку к своему лицу, и Яша отвел взгляд от вопросительно-испуганных глаз. Он не знал, что ответить.

— А что такое — шлейф гибкой связи? — спросила она.

— Это алюминиевые дуги. Они подвешены на гирляндах изоляторов. Гирлянды эти крепятся на мачтах-опорах. По шлейфу ток от энергоблока идет к проводам. Вот он и лопнул… Поэтому отключен весь энергоблок. А это триста тысяч киловатт. Понимаешь?

— Понимаю. Это половина Днепрогэса, — подсчитала зачем-то Лиза, и ей сразу стало понятно, почему так торопится Яша, она и сама вдруг заторопилась сготовить ему завтрак.

Яша с аппетитом проглотил яичницу, оделся, кинул в губы сигарету, чтобы в подъезде сразу же закурить, и шагнул к двери. Лиза догнала его на пороге, дернула за рукав и умоляюще пригрозила:

— Вот только разбейся! Я тебе тогда…

Теперь до возвращения мужа глаз не сомкнет, делать ничего не сможет, все из рук будет валиться… Прибирая кровать, Лиза вспомнила недавний разговор с Петей Климовым, самым молодым, двадцатилетним верхолазом. Почти вся бригада монтажников новогодье справляла на квартире Опариных. Петя, любитель пофрантить, пригласил Лизу на танец и развлекал ее рассказами:

— У нас, как у военных летчиков в бою. Я, например, работаю в паре с Яшей. Если на точку идет он, я страхую его. И наоборот. Короче, жизнь друг другу вверяем. Вот было… в сильный ветер монтировали эстакаду. Я не заметил, как соскользнул, отцепился у меня карабин, ну, страховой пояс. Яша увидел, схватил меня, когда я уже падал…

Лиза замирала от страха после таких рассказов Пети.

К полудню вьюга помаленьку стала стихать, но еще свистела, буровила сугробы, белыми космами вскидывалась к небу, норовя задымить то там, то сям проглядывающие в нем голубые оконца. Не ведая, когда вернется Яша, Лиза однако ко времени сготовила обед и в нервном ожидании сидела с Васильком на диване, поглядывая то на часы, то на телефон.

— Свинский характер! Ушел — пропал. Неужель нельзя позвонить?! — громко возмущалась она, вовсе не стесняясь Василька. Какой-никакой, но рядом был все ж собеседник.

— Мам, ты говорила, что у меня папин характер. Покажи, где у меня характер? — допытывался Василек.

— Перестань! — отмахнулась Лиза. — Характер нельзя показать, как игрушку… Вот где он сейчас, наш папа? Опять полез?!..

Прошло еще немного вот такого тягостно-неспешного времени, и тут вдруг вспыхнула лампочка в торшере, включенная еще ночью. «Ага, значит, верхолазил все-таки. Ну, погоди. Вот только заявись!..» — с какой-то мстительной отрадой подумала Лиза, и слезы обиды и гордости за Яшу покатились по ее щекам.

Яша пришел очень усталый. Сил у него хватило лишь на слабую улыбку. На все расспросы он ответил тихо, одной фразой:

— Порядок. Там…

И ткнул пальцем вверх: то ли в потолок, то ли в зажженную люстру.

Похлебав горячего борща, он повеселел малость, попросил собрать ему бельишко в баню.

— Хоть неважна погодка, но пойду… Что-то перенапрягся и передрог лишку…

— А говорил, что в такой ветер верхолазы не работают. Кто ж послал тебя? — сострадательно выпытывала Лиза.

— Никто. Послать, приказать никто не имел права. Сам полез. Мы с Петей Климовым вызвались…

— Но почему полез ты… с Петей, а не другие?! — негодующе-жалобно закричала Лиза и затрясла над поникшей головой мужа кулачками.

— Не знаю, — негромко сказал Яша. Он сидел за столом в позе виноватого человека, изредка вскидывая на жену усталые глаза.

— А ты… ты хоть подумал о нас?

— Думал. Я вспомнил, что нынче суббота и ты собралась стирать. Но включила бы ты стиральную машину без электроэнергии? Потом вспомнил еще, что… свадьба же у Гали Косицыной, нашей нормировщицы. В трестовском кафе наметили. Но что за свадьба без света?.. Да и главного инженера жалко было, бледный, как снег. Еще бы: такая авария…

— Ох, какой ты сердобольный для всех. Прямо герой. А по-моему, ты самый настоящий издеватель. Трудно было позвонить? Весь день ждала… Это ж такая мелочь — взять и позвонить, — всхлипывая, все тише выкрикивала Лиза.

— Мы же на высоте работали. Когда звонить?.. Все начальство внизу собралось, каждое движение наше стерегло… Когда мы с Петей спустились, Паратов, наш главный, обнял и поцеловал меня. А у Пети спросил, какой у него разряд. Петя ответил: третий. Главный ему тут же при всех объявил: «Отныне четвертый будет».

— Гер-рои…

…Яша шагал по заснеженному тротуару и в мыслях улаживал спор с Лизой. Хотелось понятнее ответить ей. Да и себе тоже, а заодно и корреспонденту трестовской многотиражки, который донимал его тем же вопросом, только выражал его иными словами: «Что толкнуло вас на этот мужественный поступок?» — «Не знаю, — ответил Яша. — Надо было кому-то… Авария же».

Порывы ветра, толкавшие в грудь, заметно поослабли и лишь напоминали, как крепок и морозно колюч был этот посвистывающий северяк там, на семидесятиметровой высоте. Он высекал из глаз слезы, комкал и сносил летящие с земли команды главного инженера, и верхолазам приходилось соображать самим, надеяться во всем только на себя. Сперва они поднялись на крышу главного корпуса ГРЭС, а оттуда по высотной мачте-опоре взобрались к гирляндам толстых изоляторов. Чуть передохнув, стали спускаться по этим гирляндам к концам лопнувшего шлейфа. Ветер, как хотел, раскачивал их, мороз леденил губы, дыхание, доставал и сковывал в меховых перчатках пальцы рук. Валенки скользили по изоляторам, к которым они пристегнули себя монтажными карабинами. Второй час мерзли, коченели, а самое трудное было еще впереди — гайки отвернуть, снять лопнувший шлейф, спустить его на лебедке вниз, затем поднять и точно завести, зашплинтовать новый… Климов стучал кулаками по изоляторам и, чуть не плача, кричал одеревенелым ртом частушки…

То ли от воспоминаний этих, то ли от холода Яшу охватывал озноб, и, несмотря на скорый шаг и теплое пальто, он никак не мог согреться. «Простудился, кажись. Скорее в парилку — и сразу будет порядочек…» — подходя к бане, весело-утешающе подумал он.

Когда взялся за скобу на входной двери, то вдруг услышал за спиной визгливо-резкий лай. Яша оглянулся и увидел справа, у входа в баню, маленькую, дрожащую от холода рыжую собачку. Вот она метнулась за кирпичный угол бани, желая схорониться там от ветра, но ремешок, за который она была привязана, не пустил. Пока Яша стоял возле двери, в баню вошли два или три человека. Собачка по очереди робко ласкалась к каждому и, путаясь в ногах, взбегала по ступенькам бетонного крыльца бани в надежде прошмыгнуть в дверь, в теплое нутро здания. Но в тот момент, когда дверь отворялась и волна теплого воздуха опахивала собачку, поводок натягивался и резко останавливал ее. Дверь захлопывалась перед самым ее носом. Эти неудачи повторялись, наверное, уже много раз, но собачка, ища спасения, продолжала метаться, бегать от угла бани до входных дверей — куда отпускал ее трехметровый поводок.

Она подбежала к Яше, села в двух шагах от него, нетерпеливо дожидаясь чего-то. Яша только понаслышке знал о породах собак, был безразличен к ним, но эта рыженькая бедолага приглянулась ему. Даже в своем несчастии она выглядела привлекательно, не походила на какую-то потертую бездомную шатоху, которую шалуны могли вот так для потехи привязать.

Нет, это была ухоженная, знавшая заботливую руку хозяина собачка.

Он глядел в черные, чуть навыкате, красивые, блестящие, наверное, от слез глаза собачки, а думал о ее хозяине, который по каким-то немыслимым соображениям устроил ей такую казнь.

Дрожа всем телом и нетерпеливо переступая на сыпучем снегу лапками, рыженькая с неистовой надеждой глядела на него. Яша же остолбенело стоял и клацал зубами от холода. Это его бездействие было непонятно ей, возмущало ее, наверное; она тоскливо заскулила, а потом вдруг залилась жутким, гневно рыдающим лаем.

«Что вы делаете со мной? За что?..» — будто кричали ее горячие глаза, как бы жаловался этот плачущий и уже осипший на морозе лай.

«Вот наказание-то, хуже не придумаешь, — озадаченно завертел головой Яша. — А ведь есть же хозяин, коль привязана…»

Он поманил рыженькую, она завиляла коротким хвостом и, сдерживая резкое (это угадывалось по всему) желание броситься навстречу зову, не спеша, осторожно подошла к нему. Яша присел и погладил ее по вздрагивающей спине. Собачка радостно взвизгнула и прижалась к Яшиным коленям.

— Озябла? Э-эх… Но ты погоди, рыженькая, не липни ко мне. Надо же выяснить, кто тебя забыл тут? — пробурчал Яша и зашагал к двери.

В кассе приобрел билет и на редкость хороший веник. Сдавая пальто, спросил у девушки-гардеробщицы:

— Это чья ж, слышите, собачка там привязана?

— Кто знает?.. Народу тут всякого… Может, сам моется, а она на морозе… Давненько там скулит, аж тошно, — устало возмутилась гардеробщица, взяла Яшино пальто и небрежно-ловко кинула его на вешалку. Девушка была молода, но не в меру, как-то ненужно, печально толста и, пожалуй, от этого — груба и сердита.

— Она ведь замерзнет. Маленькая… А если ее сюда пустить? — нетвердо предложил Яша.

— Еще чего!.. Ладно. Взяли номерок, гражданин? И шагайте, — скучно сказала гардеробщица, а когда он повернулся и пошел в мужское отделение, она добавила вдогонку: — Может, ее специально забыли. У магазинов, на дачах вот так привязывают и бросают. С поездов выкидывают, чтобы не догнала, не нашла…

«Ничего. Сейчас выйдет хозяин и заберет рыженькую», — утешал себя Яша, поднимаясь по ступенькам лестничного марша на второй этаж. Встречь ему прошли мужчина и паренек — с распаренными, в бисеринках пота лицами. «Вот кто-то из них, наверное…» — угадывал Яша хозяина рыженькой.

В просторном вестибюле почти все места были заняты. «В такую погоду сюда могли притащиться лишь заядлые парильщики. Вот уж полечимся!» — Яша с отрадой взглянул на очередь, сел в крайнее креслице и, чтобы занять себя чем-то, вытащил из сумки газету, в которую Лиза завернула ему белье — номер трестовской многотиражки «Строитель». Сразу же вспомнились остроглазый паренек — корреспондент, его вопросы, отвечать на которые было трудно и неловко. Паренек дознавался до чего-то такого, чего на самом деле вроде бы и не было. Любивший иногда покрасоваться Петя Климов на этот раз, донельзя прочерневший на морозе, едва не плача, спустился с опоры на землю и долго не мог отстегнуть непослушными пальцами заиндевелый карабин. А потом уже, отогревшись немного в прорабском вагончике, он приметил человека из газеты, но на вопросы его отвечал, как и Яша, неохотно и недоверчиво: уж слишком ясно и понятно корреспонденту было все то, что они сами не могли толком объяснить. Получалось, Яша и Петя потому такие хорошие и смелые парни, потому самоотверженный поступок совершили, что в их бригаде процветают большая дружба и взаимовыручка, метод бригадного подряда и хозрасчет, соревнование налажено… Корреспондент отчасти был прав, но как-то мелко, налегке прав, и Петя грубовато запротестовал:

— Чтой-то вы наладили: «самоотверженный труд», «самоотверженный труд…» Где ни попадя слова эти ставите. А по-моему, я утвердил себя трудом. Разве не так?.. Это ж в дедовские времена, в тридцатые годы ни техники хорошей, ни жилья… Чтоб отлично сработать, строителю надо было лишить себя многого, забыть там про всякий свой интерес… Теперь жизнь иная… И никакие мы теперь не самоотверженные, а нормальные…

— Ага, — Яша поспешил поддержать Петю. — Вот у нас крановщица тетя Клава… Стали ее недавно на пенсию провожать, и тут председатель профкома с трибуны опять это самое глаголет: «Все мы знаем Клавдию Петровну как самоотверженную труженицу…» Да ничего и никого она не отвергала. Работала молодцом, на совесть — вот! За это ее орденом наградили, квартира отличная у нее, пенсия в сто рублей…

Теплый свет электрической лампочки ярко лучился в предбаннике. «А не поусердствуй мы с Петей, банька вряд ли сейчас работала бы», — с навязчивым самообольщением подумал Яша и даже пожалел, что сидящие рядом с ним мужчины не ведают, кого благодарить им за этот светлый уют. Но тотчас стало неловко от этой мысли. Вспомнилось, с какой подсмешинкой Лиза сказала: «Гер-рои». Лиза — человек прямой, зря не скажет…

Яша отложил газету и прислушался к мирно гоготавшим мужчинам. Заядлые парильщики наперебой, с какой-то сладкой угрозой сообщали друг другу, что припасли для сотворения сухого «вкусного» пара: кто прихватил настой эвкалипта, кто хлебного кваса: кто раздобыл сухой горчицы… Яша и сам был мастер поддавать жару, добавляя в воду разные снадобья. А нынче в спешке забыл их взять и благодарно слушал запасливых парильщиков, предвкушая благоуханье целебного банного зноя, который сготовить при умении нетрудно: плесни на раскаленные голыши кваску — и ударит в нос жаркий дух свежеиспеченного хлеба, а если кружку березового сока, то в парильне дышится уж как в летнем лесу…

— Пивка бы после баньки… Но, говорят, буфет уже закрыт, — с сожалением вздохнул круглолицый, с набрякшими подглазницами седоватый крепыш.

— В вашем возрасте пора отказаться от пива не только в бане, но и вообще… — посоветовал ему высокий парень с короткой черной бородой на матово-бледном лице. Он стоял перед узким, вделанным в стену зеркалом и крохотными ножницами вылавливал, состригал торчащие кое-где из бороды волоски.

— Что возраст?! Да я здоров как бык, даже не знаю, как быть, — с веселой хрипотцой погордился крепыш.

— У вас же отеки… почки шалят.

— А вы кто — доктор? — крепыш недоверчиво покосился на бородатого и смолк, уличенный в незлом своем, но наглядном пороке. Он как-то суетливо потер будто только сейчас обнаруженные мешки под глазами и уступчиво сказал бородатому: — Вы, может, и правы, но давайте не будем… а то разлаемся еще. А склочным да нервным в баню лучше не ходи…

«А ведь это его собачка замерзает. Такой вот… рассеянный, с похмелюги, и мог забыть…» — глядя на крепыша, смекнул Яша и тихо спросил: — Это ваша собачка там у входа привязана?

— Какая собачка? — не понял крепыш.

— Слышите, скулит?.. Кто ж так делает, бросает?

Все молчали. Крепыш поднялся с креслица, подошел к окну, приоткрыл форточку и заглянул вниз.

— Да, чья-то там собачонка… Точно, — сообщил он, отошел от окна и уселся в свое кресло. Посидел молча, потирая мешки подглазниц, которые теперь не давали ему покоя, и скорбно продолжил: — Да, безобразие… Собак развели чересчур. Вот в девятиэтажке нашей немало таких, знаете, любителей… Одна дамочка черного дога по утрам и вечерам на прогулки водит. Агромадный, с годовалого теленка. Пасть красная, клычищи — во! Однажды этот черный зверь сорвался с поводка и айда по двору бегать. Детишки кто куда… А дамочка-то, стоит и хохочет: «Да вы не бойтесь, он не тронет, он молодой и глупый!» Тут я взял палку и подсказываю дамочке: убери кобеля, не то я детишек сейчас оборонять стану. А она: «Уйдите и не мешайте… любить животных!»

— Нынче на собак в городах мода, как на хрусталь, ковры и личные машины, — заметил крутоплечий, спортивного вида парень, сидящий рядом с Яшей. — Пока украшает квартиру — нужна, а чуть что не так — выбрасывают, как старую игрушку…

— При чем тут мода? — не согласился бородатый. — Моего знакомого много раз гнусно предавали, особенно женщины. Он купил и вырастил великолепного дога Майкла и в дружбе с ним обрел душевное равновесие.

— Все равно… Не завидую. А дети у него есть?.. Нет? Ну, вот, — крепыш огорченно-осуждающе развел руками. — Вот тоже нынче мода: вместо детей собак разводить, холить… Да нет, я не против. Пожалуйста, заводите собачонку, коль с ней уютнее в квартире, — разрешающим жестом махнул он рукой. — Есть ведь специальные комнатные, дамские собачки. Шпицы, болонки, шарлотки и прочая миниатюрная тварь. Как приложение к своим дорогим украшениям, дамочки с собой их носят — за пазухой, в рукаве, в сумочке. Вот и любите животных. Так нет же! Достают огроменных волкодавов! Зачем моей соседке-дамочке черный дог-гигант?.. Как рыкнет утром во дворе, все девять этажей просыпаются. Ему ж кило говядины на завтрак подавай!.. А если каждый заведет такого? Эшелон мяса нашему городу каждую неделю дополнительный отдай… Ну, ладно, пускай едят вволю, но… а дальше что?

— То есть, как что? — не понял парень-спортсмен.

— А то, что даже комары на что-то годятся, польза от них, говорят, какая-то есть. А тут? — крепыш обвел всех вопросительным взглядом. — Дог ест, спит, прогуливается и опять ест, спит и прогуливается — вечный курорт! По-моему, это разврат, когда собака перестает быть собакой…

— Собака! — с благоговением произнес бородатый. — Она и пастух, и сторож, и взрывник, и космонавт — столько послужила человеку, что выстрадала же наконец себе благо побыть с ним вне службы, просто собакой.

— Ну, братцы! — крепыш затряс головой. — Этак, знаете, можно и про птиц сказать: вот, мол, дожили, дослужились вы, птички, до таких сладких времен, что теперь ни летать, ни гнезд вить вам уж не надо — отдыхайте.

— От вынужденного безделья собака превращается в модное украшение квартиры… — грустно сказал парень-спортсмен.

— О, нет, — перебил его бородатый и, театрально вскинув руку вверх, добавил: — Соба-ака! Сколько в ней нежности, трепета, восторга при каждой встрече с хозяином. Как неустанно свежа она в этой своей любви к человеку…

— Чую, у вас тоже есть собачка, — крепыш подмигнул бородатому.

— Не собачка, а прекрасный эрдельтерьер, — гордо уточнил бородатый. — Симпатяга. Вернейший друг.

— Но ваш эрдельтерьер только ВАШ друг. А кто для него я, например, или вот он? — спросил бородатого Яша. — И кто для вас та собачка, что мерзнет там на ветру?

— Не понимаю вас. — Бородатый без интереса посмотрел в неспокойное лицо Яши. — Впрочем, догадываюсь, о чем вы… Но этак и я могу упрекнуть, почему вы не муж всех идущих по улице женщин?

— Мне и с одной хорошо, — жестко ответил Яша.

— Мне тоже… достаточно одного эрдельтерьера, — с желчной вежливостью сказал бородатый.

Яша натужно умолк, не сказав, толком не выразив того, что думал. Он не желал спорить, особенно с этим бородатым, натыкаясь, как на льдину, на его холодный взгляд и на такой же холодный голос. Ему хотелось лишь приблизить интерес этого собаколюба к конкретной судьбе рыженькой собачонки.

Сам Яша собак никогда не держал, хотя давно, в детстве, играл, водился в деревне с Жучками, Бобиками, Шариками. Они были шустрые, смышленые, ласковые, эти мелкорослые дворняги, умели за корочку хлеба «служить» на задних лапках, звонким лаем объявляли о появлении в деревне пришлого человека, стерегли стада и огороды, бесстрашно вылавливали полевых грызунов — так органично и деятельно вплетались в трудовую жизнь и быт людей, что без них, непривередливых и покладистых дворняг, жизнь была бы скучна да и немыслима, как без птиц. Но совсем иной, странной, ущербной, вовсе не собачьей виделась теперь Яше жизнь городских комнатных собак. В подъезде пятиэтажки, в которой он жил, тоже были собаководы. Рано утром, когда Яша трусцой сбегал по лестничному маршу, спеша на работу, ему встречалась тонкомордая гончая, которую в гордом молчании вел с прогулки худенький курносый подросток. Вечером, перед сумерками, он опять выводил во двор свою высокую и длинную собаку и, держа ее на поводке, царски посматривал на бессобачное мальчишеское общество двора. Однако со своей желто-белой гончей он зачастую оказывался в одиночестве, так как не мог показать мальчишкам, на что же конкретно она способна. Небольшой, засаженный молодыми тополями двор был мал, тесен для гончей, сделав два, три прыжка, она сразу же на что-нибудь натыкалась и была похожа на огромную щуку, которую пустили в домашнюю ванну с водой. Иногда гончая, будто завидев что-то вдали, воинственно изготовлялась для броска, для скоростной погони. Но это ей лишь грезилось, мерещилось, наверное, — и степная даль, и азартный гон, на самом же деле догонять во дворе было некого. Словом, гончая годилась только на то, чтобы ее показывать. В руках курносого подростка она выглядела живой, красивой, но очень громоздкой игрушкой, играть с которой несподручно.

В квартире первого этажа тоже держали собаку. Каждое утро на прогулку выходила оттуда пожилая женщина, ведя на ременном, украшенном серебряным узором, поводке молодую овчарку. В дальнем углу двора, возле скученных гаражей, женщина отцепляла поводок, и овчарка, получив волю, радостно-возбужденно носилась вокруг своей милостивой хозяйки. Яша однажды увидел, как овчарка, взволнованная запахами утренней земли, вдруг начала сноровисто расчищать передними лапами замусоренную колдобину. Яша даже заинтересовался и подошел поближе к даме с «собачкой»: видно, какого-то зверька унюхала под землей и так азартно раскапывала его нору. Но Яша разочарованно улыбнулся, когда увидел в зубах собаки старую, безногую куклу: та, терзая ее когтями, грозно рычала, взлаивала и была жалка в этом своем самообмане. Искусственный, ложно-тревожный лай и угрожающие прыжки ее были нелепы и смешны, потому что нельзя ж такой огромной собаке с серьезным лаем бросаться на безропотную куклу. Однако овчарка скалилась и лаяла, она просто соскучилась небось по собственному лаю и, заимев хоть малейший повод, напоминала белу свету о том, что она собака и еще не разучилась гавкать…

Уходя со двора, Яша стал зачем-то припоминать все выдающиеся способности этой именитой породы, которые ныне за ненадобностью все более притупляются, почти утеряны: парное теплецо комнатного уюта, пожизненное ничегонеделание, отсутствие риска и опасности постепенно гасят в комнатной овчарке все знаменитые ее качества.

Разговор о друге человека меж тем продолжался.

Ожидавшие прислушивались.

— И что это за собака, у которой жизнь кошки? — возражал бородатому парень-спортсмен.

Яша мысленно поддакнул ему, хотя по собачьему вопросу он не желал бы спорить ни с теми, кто уверял, что собака — верный помощник человека во многих его делах, ни с теми, кто, живя в асфальто-бетонной громадине города, тоскует по всякой живности, обзаводится каким-либо зверьем, нисколько не осуждая своих мохнатых, четвероногих домочадцев за невольную праздность их жизни. Говорят же: чтобы собаки окончательно не вымерли, люди разобрали их по домам. Ну и бог с ними, с собаками. Пусть живут в теплых квартирах. Тем более, что если уж судить о собаке — добрая или злая она, мудрая или дурная, тут прежде надо говорить о ее хозяине, который вырастил и воспитал ее — каков он, такова и она.

Яше не нравился не сам разговор о собаках, а беспутность его: без пользы он, чешут языки и только. А что не поинтересоваться бы этим собаколюбам той рыженькой?..

Какой она породы и что это за правило, порядок, вид дрессировки ли какой — вот так на привязи собак морозить?!

Яша демонстративно встал и вышел на лестничную площадку покурить. Из приоткрытой форточки вместе с посвистами ветра долетало слабое поскуливание рыженькой. И то ли от этого слитого плача собачки и вьюги, то ли от разговора этого тягостного Яше стало зябко, по телу опять засновал озноб. Дымя сигаретой, он поискал в кармане пиджака монету и по лестнице пошел вниз, на первый этаж, где был телефон-автомат. Он набрал номер и услышал голос Лизы:

— Ты?.. С легким паром, что ль?

— Не ходил еще, очередь тут…

— Шел бы домой… Нина Климова сейчас звонила. Она уж своего Петю в ванне напарила, горчичниками обклеила и в постельку уложила. А ты ходишь там… И знаешь, что она мне сказала? Она же технолог ПТО, все дела там наверху знает. Говорит, Петя и Яша своим геройством Паратова от выговора спасли. Профремонт второго блока в плане значился вторым кварталом, летом еще. Но Паратов все откладывал, перво-наперво план сдачи новых объектов гнал да вот так до аварии и дотянули. Но «аварийку» вызывать не стали, чтобы шум на всю область не подымать, ничего не актировать. Вами, удальцами, прикрылись…

— Не знаю, как там у них… Но неужели, по-твоему, лучше бы без света всем сидеть сейчас?

— Ах, ладно об этом… Как чувствуешь себя? — осуждающий голос Лизы потеплел.

— Зябну что-то, — откровенно ляпнул Яша.

— Э-эх ты! — укорно-жалостливо сказала Лиза и смолкла, в трубке запикали гудки.

Теперь, узнав о причине аварии, Лиза вроде бы даже укоряет его. И по-своему права: сколько аварийных происшествий случается по чьей-то оплошности, по недогляду!.. Поэтому все такие дела Лиза зачастую относит не к геройским, а к несуразице, к бестолковщине в работе. «Но мы с Петей тут ни при чем. Мы свое сумели… Вот она, лампочка, горит, сияет, всему городу светло…» — входя в предбанник, оправдывался перед Лизой Яша.

— Наша очередь, — махнул ему крепыш.

— Бегу! — Яша прошел в раздевалку и, отталкивая мысли о работе, о жене, о рыженькой собачонке, стал сбрасывать одежду. Перед входом в парильню подержал под горячей водой веник и, когда он обмяк, зазеленел, как бы ожил, дохнул летним ароматом березы, Яша открыл дубовую дверь. На дощатом полке-помосте, огороженном перилами, несколько мужчин нещадно хлестались вениками, мученически-радостно кривя потные лица. Яшу обдало зноем, будто он шагнул в самое пекло полуденной пустыни, где, однако, несмотря на неистовую жарищу, дышалось легко и сладко: воздух был огненно-горячим, но не пережженным, убитым, а эфирным, живительным, с едва уловимым запахом эвкалипта. Он не обжигал липко, колюче, а неспешно внедрялся в тело, до самых костей прогревал его, и оно блаженствовало, словно невесомо плыло и растворялось в волнах ароматного зноя. И ничего уж не желалось, ни о чем не думалось, было лишь несказанное наслаждение, томление плоти.

Постояв минут пять недвижно, Яша взмахнул распушенным березовым веником и стал хлестать себя, открытым ртом хватая обжигающий воздух.

— Вот жареха! Ух-ух! — ликующе стонал кто-то за спиной.

— Ах-ох! — жестко истязал себя крепыш.

Яша одним из последних удалился из парильни и, поднырнув под струи теплого душа, вышел в предбанник отдохнуть. На диванах, опоясавшись простынями, сидели раскрасневшиеся парильщики, пили чай, пиво. Яша откинулся на спинку дивана и почувствовал вдруг, что не может расслабиться, всецело отдаться отдыху. Что-то мешало, какая-то забота сидела в нем и не отпускала. И он стал вспоминать, отыскивать ее… Взгляд рассеянно заскользил по лицам раздевающихся и одевающихся людей и само собой почему-то задержался, остановился на бородатом. В парильне Яша не заметил его и теперь в упор смотрел на чуть порозовевшее матово-белое, холеное тело. «Да, этот никогда и ничем не перетруждал себя и, конечно же, не пропустил ни одного обеда», — с непонятной для самого себя неприязнью подумал о бородатом Яша и тут же признался себе, что безо всякой причины придирается к человеку. И все же какой-то повод для этой неприязни был. «Ах, да, ведь он — собаколюб», — уличающе вспомнил Яша недавний разговор в предбаннике, но тут же подумал, что неприязнь рождена не пристрастием бородатого к собакам, а чем-то другим… наверное, ледяным взглядом, холодным изяществом, всепоглощающим вниманием к самому себе… «Вон как упарился, розовый, весь млеет от удовольствия, даже вроде малость задремал от умиротворения и уюта… А вот мы тебя сейчас встряхнем чуточку, обеспокоим малость, потому как нельзя же так…»

— Товарищи! — встав с дивана, крикнул Яша. — Это чья собака там у входа привязана?

По предбаннику прокатился невнятный гул голосов и стих: хозяина не оказалось.

— Далась вам та собачонка, — вырванный из сладкой полудремы, заворчал бородатый. — Ее давно уж взяли небось, а вы кричите тут…

«Может, и правда… взяли», — мысленно согласился Яша с бородатым, однако пошел вдоль диванов, цепко вглядываясь в лица. В раздевалке, в душевых кабинах, в парильне, в туалете — везде были люди, ходили, перемещались, собрать их в одно место и остановить вопросом «Чья собака?» было бы невозможно. Тогда он стал опрашивать наиболее подозрительных, похожих чем-то на собаколюбов мужчин, но те, даже не дослушав его вопроса, поспешно отнекивались, и Яша скоро понял, что люди не хотят отвлекаться от банного блаженства, не желают озадачивать себя неуместными, чудаковатыми какими-то вопросами. Яша вернулся к своему дивану, но, прежде чем сесть, подошел к окну и высунулся в большую нижнюю форточку. Он глянул вниз и увидел собаку. Обвиваемая серебристыми струйками, рыженькая лежала на сумеречном снегу и казалась недвижимой, неживой. Но вот из бани вышел человек, собачка подняла голову и слабо тявкнула. «Ага, он еще, значит, здесь, ее хозяин, где-то в бане, среди нас…» — с закипевшей досадой подумал Яша, ощущая распаренным плечом холодные снежинки. Он вспомнил, что банщик держит для особо важных посетителей отдельный кабинет. В дальнем углу предбанника он нашел этот кабинет и решительно открыл его дверь.

За низким столиком, откинувшись на спинки кожаных кресел, сидели двое мужчин. Перед ними на столике в окружении вяленых вобл и ломтиков сыра красовались несколько бутылок пива. «Сидячие труженики», — опять с беспричинной неприязнью Яша взглянул на тучных, распаренных пивососов и громко спросил:

— Это не ваша собака там привязана?

— Где, какая собака? — пожав женски округлыми плечами недоуменно-весело воскликнул один из них. — Ты это, парень, не того… В бане собаку искать… Давай-ка вот тяпни стакашек за здоровьице наше-ваше.

Яша попятился и закрыл дверь. Он понял, что искать среди голых мужчин хозяина собаки, то есть человека, которого он никогда не видел, не знал даже имени и возраста — дело наверняка бесполезное. «А, к черту все!» — в досадной беспомощности ругнул себя Яша, нехотя сталкивая с души прилипшую эту, совсем ненужную заботу о совершенно чужой, неведомой собачонке. В ушах зазвенел, как бы донесся издалека гневно-жалостливый голос Лизы: «Да отчего тебе втемяшилось связаться с этой собакой? Ты же париться пошел, лечиться, а сам голый высовываешься на морозный ветер. Э-эх…»

Яша взял веник и пошел к парильне. Здесь у входа уже собралась веселая орава мужчин. В их кругу слышался покровительски-командирский голос крепыша:

— …и тебе надо бы пузцо подобрать, и тебе… Нет, братцы, я не в обиду скажу: не тот, мужик нынче пошел. Видом крупный, справный, но больно уж сдобный, пышный. Раньше, в юные мои лета, зайдешь в парильню — мужички подбористые, двужильные, будто из красного дерева выструганы. Ничего лишнего… Теперь жизнь послаще. Раньше в дом отдыха люди ехали, чтобы жирок нахлебать. Хорошо отдохнул, значит в весе прибавил. Теперь едут, чтобы похудеть. О, здорово отдохнул, слышь — четыре кило сбросил! Вот почему парильня для живота русского, любящего поесть и выпить, — первая выручалочка…

Мужчины улыбались и заглядывали в рот крепышу с выражением какой-то двойной благодарности: хороший, сиюминутно нужный, удобный он для них человек — и отменный пар может сготовить, и анекдотом повеселить, и ласково покритиковать… Яша тоже улыбался, поскольку очень уж к месту было перед заходом в парильню вот так беззаботно погоготать в кругу здоровых мужчин, сродненных, будто шумным застольем, жгуче-сладкой процедурой в парильне, расслабиться, подобреть. Но улыбка его была пустой, для виду, для компании, сердце не веселилось и не принимало веселого, пряного этого разговора о желудочных и прочих утехах. Яше казалось, что если бы в бане сейчас вдруг похолодало, иль поостыли, перестали бы шипеть голыши каменки, то люди, очнувшись от этих телесных удовольствий, сразу бы услыхали и восприняли его громкие объявления о собаке. Но в бане было тепло, светло, водообильно, как и должно быть в бане. Люди мылись, парились, и среди них напрасно и некстати было искать озабоченные лица. Да и о ком заботиться-то? О собачонке? Но ее могли попросту и не заметить в такую непогоду там, у входа. А если кто и видел, то вряд ли удивился: вид хозяйски привязанной собаки то ли к крылечному перильцу парикмахерской, то ли у входных ворот детсада так же привычен глазу горожанина, как пасущаяся возле хлебного киоска стайка смелых от голода сизарей или дремлющая на обочине в ожидании хозяина легковая автомашина. Но рыженькая ведь не просто сидела на привязи, а жаловалась, просила о помощи. Но люди шли мимо. Наверное, каждый надеялся на другого или на хозяина, который должен же наконец был появиться и забрать собачонку. Примерно так же думал и Яша, но все же остановился возле, нее. Может, оттого, что в отличие от других прохожих он нынче сам намерзся сверх мочи, передрог на высотной мачте? Или оттого, что…

Впрочем Яша ни себе и никому другому не смог бы внятно объяснить, почему он, глядя в ждущие, панически-отчаянные глаза трясущейся собачонки, вдруг сам начал трястись от озноба и всем нутром и кожей, всеми своими чувствами ощутил, как ей гибельно холодно и плохо… Посочувствовал, да не помог.

— Пора, братцы! Входите, — резко пригласил крепыш, и все повалили в парильню.

На этот раз Яша недолго задержался в ней. Все то, что прежде очаровывало его здесь, сейчас вызвало странное равнодушие: и тесовые, прочерневшие от жары и копоти, с вытопленными кое-где янтарными струйками смолы стены, и страшно, докрасна раскаленные голыши каменки, и живительный аромат знойного, точно прожаренного воздуха, и шуршаще-шумные удары веника, и вожделенные стоны и кряканье парильщиков… От всего этого сейчас веяло на него самодовольной праздностью, всеохватным равнодушием; и чем неистовее наслаждались парильщики, тем удрученнее становился Яша. Он слегка похлестал себя веником, не отдаваясь привычному в такие минуты азарту, и вдруг почувствовал, как по спине пробежал озноб. Он слышал и знал по опыту, что такой странный, противный озноб случается, когда перепаришься или, загорая, перекалишься на солнце. Или когда нездоровится. «Что это со мной? Неужель заболел я?.. — выходя из парильни, подумал Яша. — Тот верно сказал, что склочным да нервным в парильню лучше не ходи, проку не будет. Хотя какие склоки? Нагнал на себя блажь… с этой собачонкой. Людей виню».

Наскоро вытеревшись полотенцем, он стал одеваться.

— Что рано? — полюбопытствовал крепыш, отхлебывая из термоса чай.

— Озяб я, — сказал Яша.

— Озяб? — не понял крепыш. — Чудак-человек. Да ты ближе ко мне держись, и мы такое… Я тебе такой парок заделаю, кожа на ушах полопается!

— Да уж… в другой раз.

Яша спустился на первый этаж и, прежде чем забрать в гардеробе одежду, посидел, обсыхая, на скамеечке. За окнами в снежных сумерках желтели на столбах электрофонари. Молодая гардеробщица одиноко расхаживала вдоль наполовину опустевших вешалок. Теперь она была в поношенной цигейковой шубе и выглядела не такой уж толстой, как прежде в халате. Она уныло поглядывала сквозь заиндевелые стекла окон на завьюженный дворик бани и зябко поеживалась. Яше почему-то было приятно смотреть на девушку. В ее одиночестве проглядывала тайная неустроенность души. И она должна быть чуткой к чужой беде. Яша не ошибся в этом предчувствии.

— Баню через час закроют. А собачку нашу никто не пригласил с собой, — вздохнув, сказала толстушка и еще больше понравилась Яше этим мягким горестным вздохом, с каким произнесла слово «нашу» и девичьи-печальную фразу вечеринок и танцплощадок — «никто не пригласил».

— Да, — отчего-то виновато подтвердил Яша и смолк.

— Что да?.. Вот уйдем, потушат свет, и будет она всю ночь скулить под забором в темноте.

Яша не знал, что сказать толстушке, чья забота о собаке вдруг выросла, почти сравнялась с его заботой. Он попросил одежду и, суетливо повязывая шарф, сбивчиво забормотал:

— Я погляжу сейчас, ладно… хорошо…

— Что хорошо? — прервала его толстушка и, помолчав, добавила с глубоким вздохом: — Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего.

И опять отзвук какой-то личной печали послышался в этих ее словах.

Яша застегнул пальто, надвинул на лоб шапку и потоптался перед дверью. Он медлил выходить, не зная, как, с каким видом ему пройти мимо собачки, которая, он это чувствовал, ждет его, не забыла. Взявшись за дверную скобу, он выжидательно посмотрел в грустное лицо девушки, желая услышать от нее еще что-то, какую-нибудь подсказку, но та ничего уж не сказала, а только хмыкнула вдруг, улыбчиво вильнув глазами: что-де уставился, давай топай… Толкнув дверь, Яша вышел из бани.

Вьюга заметно поутихла, зато воздух стал морознее, гуще. Яша поднял каракулевый воротник пальто, повернулся к ветру спиной и, шаря глазами по белому квадрату дворика, сошел вниз по бетонным ступенькам. Рыженькой нигде не было. «Значит, нашелся все ж хозяин. Поглядеть бы на него», — облегченно-насмешливо подумал он и приостановился, прощально оглядывая то место, где совсем недавно, полчаса назад, страдала рыженькая. И вдруг увидел ее.

Припорошенная снегом, собачка была едва различима при тусклом свете единственной, озябше желтеющей на столбе лампочки. Она лежала на снегу, свернувшись колечком, уткнув голову в живот, и, содрогаясь всем телом, грела себя собственным дыханием. Она небось уже не надеялась на милость прохожих, не скулила, не тявкала, даже не поднимала голову на стук банной двери, сберегая для жизни последние силы. Яша присел возле нее на корточки, кашлянул, но рыженькая не отозвалась. Тогда он, сняв перчатку, провел ладонью по ее худенькой, вздрагивающей спине, заодно счищая с нее сыроватый снег. Рыженькая приподняла узкую, точеную головку, недоверчиво блеснули ее черные глаза. Яша посмелее погладил ее, и она приглушенно взвизгнула, робко лизнула руку, слабо вильнула хвостом. Она узнавала Яшу, а когда учуяла, узнала, вмиг вскочила, отряхнулась от снега и, дрожа и трепеща от радости, от холода засновала между его ног, взвизгивая, тявкая и скуля. Она будто спешила рассказать о чудовищной своей беде, просила понять ее, выручить, спасти…

Яша отвязал от крылечной скобы поводок, расстегнул свое тяжелое, на вате, пальто и, подцепив рыженькую под живот, сунул ее за пазуху. Оказавшись в тепле, рыженькая раза два снизу достала языком Яшин подбородок, всхлипнула, как ребенок, и затихла. Яша покрепче запахнул пальто, оставив на свободе собачью морду, взял сумку и через заснеженный дворик зашагал к воротам. Рыженькая теплым языком лизнула его в щеку.

«Ты кончай эти нежности, — отрадно подумал Яша. — Вот переночуешь у нас, а там, видно будет, куда тебя… Может, Васильку сгодишься, задружите…»

За воротами он, хоронясь от ветра, свернул в проулок и вдоль темного тесового забора поспешил к ближней остановке троллейбуса.

— Эй, погоди-ка! — послышался откуда-то тяжелый хриплый бас, но Яша не остановился.

— Гражданин! Собачку-то зачем сперли? — опять забасил некто сзади, и Яша теперь сообразил, что это ему кричат. Он оглянулся и в двух шагах увидел здоровенного, на голову выше ростом мужчину, истинно верзилу. В распахнутом черном полушубке, в черных валенках и мохнатой шапке тот был похож на выскочившего из кустов медведя.

— Замерзала она, — ответил Яша, вглядываясь в незнакомца: свет окон ближайшего дома едва доставал сюда.

— Для тебя — замерзала, а для меня — хозяина своего дожидалась, — с одышкой ругательным тоном забасил верзила.

— А зачем вы бросили ее на морозе? — тоже повысил голос Яша, пытаясь разглядеть лицо незнакомца, но не мог, вместо лица перед ним угрожающе маячило лишь темное пятно.

— Не бросил, а привязал. Разница!.. После парной дружок тут зазвал, вон дом напротив бани светится… Думал, по паре рюмашек вмажем, на полчасика думал. А хозяйка пельмешки затеяла. Ну вот и… дотемна, — помягче заговорил верзила, но тут же, словно спохватившись, опять закричал скандально: — Да что я отчитываюсь-то, цацкаюсь? Давай собаку!.. Руфа, а ну сюда, ко мне!

Верзила обеими руками потянулся к Яше, рыженькая за пазухой взвизгнула тоскливо.

— Чем вы докажете, что собака ваша? — отступив на шаг, спросил Яша.

— Я тебе докажу сейчас… по соплям! — верзила навис над Яшей, замахнулся, но не ударил. Шагах в сорока от забора, за шеренгой деревьев проплывали фигуры прохожих.

— За левым ухом бороздка у нее… овчарка ненароком кромсанула. Ранка была, — пробурчал верзила, но посчитал эти объяснения ненужными и для себя унизительными, опять затряс кулаками: — Дай собаку! Иль… гони четвертак. Купи, а не воруй!

— Таких денег с собой у меня нет, — ощупывая головку рыженькой, сказал Яша. Он не верил верзиле. Но вот пальцы наткнулись на крохотный рубчик за левым ухом собаки, и в груди Яши что-то упало, оборвалось…

— Нет? Ну, вот как заимеешь, приходи, — с угрозой посоветовал верзила и крикнул строго: — Руфа, ко мне!

Собачка однако не шевельнулась. Верзила тихо выматерился, шагнул к Яше и, обдав его водочным духом, грубо сунул руку ему за пазуху, вырвал собачку. Рыженькая взвизгнула от боли и полетела кубарем под куст. Яша отступил в сторонку, не зная, как быть.

— Ко мне! Руфа, сюда! — орал на собачку верзила и, нагнувшись, искал в снегу ременный поводок.

Руфа жалостливо поскуливала и не шла к хозяину.

— Ко мне! — хлопнув себе по колену, нетерпяще прохрипел верзила, и собачка, отчаянно тявкнув, с какой-то рабской, пугливой покорностью, нехотя ползком двинулась к нему. Но стоило верзиле поднять руку, чтобы взять ее за ошейник, как она с визгом метнулась в сторону и подбежала к Яше. Он присел и погладил ее трясущуюся спину.

— А, тварь! Проститутничать, хозяина менять?! — крикнул верзила и с разбегу хотел схватить ее, но промахнулся, однако ж догнал ее ударом ноги. От этого жестокого пинка собачка с истошным визгом взлетела в воздух и шаркнулась о забор.

— Не смейте бить собаку! — закричал Яша.

— Моя она. Хочу не бью, хочу убью, — огрызнулся верзила, отыскивая в снегу конец змеящегося поводка.

Яша стоял и удивлялся, отчего после таких побоев собачка не убегает, а, тоскливо поскуливая у забора, дожидается, когда хозяин возьмет ее за поводок. Яша зовуще почмокал губами, но рыженькая замерла на месте, не доверяясь уже никому. Спасение свое она вдруг кинулась искать подальше от людей. В тот момент, когда верзила ухватил поводок, собачка юркнула в щель забора. Однако верзила рванул ее к себе, и она вместе с трухлявыми обломками доски подлетела к нему под ноги. Он перехватил покороче поводок и вздернул на нем собаку. Рыженькая, с перетянутым горлом, молча задрыгала передними и задними лапками.

— Ты что ж, гад… — Яша кинулся к верзиле, но тот локтем отбросил его.

— Удавлю-ю! — не то на Яшу, не то на собаку зарычал он.

Яша прыгнул ему на спину, обхватил сзади. Верзила опустил на снег собаку и, присев, страшным рывком швырнул Яшу через голову в сугроб.

— Ишь защитничек нашелся, гер-рой, — прошипел он, надевая слетевшую с кудлатой головы шапку.

Руфа подбежала к барахтающемуся в снегу Яше, но в тот же миг хозяин схватил ее за ошейник. Яша уцепился верзиле за ногу и обеими руками рванул к себе. Верзила тяжело и тупо брякнулся на твердый наст, застонал и смачно выругался. «Связать бы его собачьим поводком да в милицию, — выбираясь из сугроба, подумал Яша и в голове у него пронеслись кадры из кинофильмов, где герои именно таким образом и заканчивали схватки с преступниками. Но душа Яши была иного склада. Прихрамывая, он подошел к сидящему верзиле и сказал:

— Если вам не нужна собака, то нечего ее мучить. Дайте адрес и я принесу вам завтра деньги…

Он не договорил: хищно изогнувшись, верзила ударил ему ногой в живот. Яша онемел, скорчился, по-рыбьи глотая воздух открытым ртом. Верзила не спеша поднялся, шагнул к нему, согнувшемуся, беспомощному, и спокойно ударил в лицо.

— Вот тебе адресок, — едко сказал он, подцепил собаку, сунул ее под мышку и, не оглядываясь, зашагал вдоль забора.

Опрокинутый тяжелым ударом, Яша упал навзничь и, скосив глаза, беспамятно смотрел вслед удаляющемуся верзиле. Сознание быстро вернулось к нему, острой болью прожгла мысль: «Уйдет!» Сплевывая густую кровь, Яша встал и, шатаясь, бросился вдогонку туманящейся вдали фигуре.

Обида, гнев, слепящая ненависть жгли ему грудь. Фигура верзилы росла, приближалась, но вдруг слилась с темным, неосвещенным торцом пятиэтажки, исчезла из виду. Яша добежал до угла дома и остановился, тяжело дыша и прислушиваясь. Тут мигнула светом и мягко скрипнула дверь крайнего подъезда соседней пятиэтажки, что стояла шагах в сорока напротив, и Яша кинулся туда. Несколькими прыжками пересек завьюженный двор, отворил дверь подъезда и по лестничному маршу побежал вверх. Он не успел догнать верзилу, но отчетливо увидел, как на третьем этаже тот закрыл за собой дверь под номером 28. С разбега Яша хотел было забарабанить кулаками в эту ненавистную, захлопнувшуюся почти перед его носом дверь, но сдержал себя, рассудив: верзила теперь никуда не денется и надо лишь подумать, как наказать его… В подъезде было тихо, и эта тишина не вязалась с той шумной клокочущей яростью, которую Яша слышал в себе: голова гудела, сердце рвалось из груди, кулаки сжимались до боли… Надо было действовать, а он стоял и чувствовал, как успокаивается дыхание и вместе с ним неутоленная жажда возмездия.

Яша попятился от двери и побежал вниз. Хотелось ему если не руками, то хотя бы взглядом достать верзилу. Выскочив из подъезда, он встал перед домом и быстро отыскал окна двадцать восьмой квартиры. Оранжевый свет выхватывал из темноты решетку балкона и качающиеся верхушки голых деревьев. Вот в кухню вошел он, верзила. Сквозь заиндевелое по краям стекло виднелись расплывчатое красное лицо и кудлатый чуб. Верзила туда-сюда проплыл перед окном и опустился вниз, оставив Яше для обозрения покатую спину и вихрастый затылок.

«Ага, ужинать сел… Кушать захотел, гад. Сейчас ты у меня поужинаешь, наешься», — облизнул кровавые, вспухшие губы Яша.

Верзила недосягаемо посиживал в теплой кухне, ужинал, а он, Яша, напаренный в бане, стоял перед окнами его квартиры и гнулся от порывов вьюги, наверняка простуживаясь. У верзилы же теплый свет в окне, тот самый свет, что нынче утром, обмораживаясь и страдая, наладил, послал городу он, Яша, со своим помощником Петей Климовым.

«Рогатку бы сейчас…» — вдруг осенила его дерзкая, но такая сладкая своей мальчишеской лихостью мысль, что он даже ощупал карманы, затем присел и стал искать в снегу какое-либо орудие. Под рукой ничего, кроме снега, не оказалось, и Яша пошел вдоль дома к чернеющему забору. Он шагал и вертел головой, стараясь немедля найти что-либо: камень, палку… В груди засаднило что-то неловкое, стыдливое, позвало остановиться, махнуть на все… Но гнева в Яше клокотало столько, сколько его могло скопиться лишь в большом сердце негневливого от природы человека.

Ничего подходящего в руки ему так и не попалось, и эта досадная задержка разжигала особо алчное нетерпение скорейшей расплаты с верзилой. Возле водоколонки, торчащей из снега черным вопросительным знаком, он наткнулся на кучу колотого льда, схватил два увесистых куска. Возвращаясь к пятиэтажке, он утоленно уже воображал, как звезданет сейчас по стеклам, как через пробоину ворвется в квартиру ветер, как испуганно кинется верзила затыкать тряпьем окно. «Пусть попробует морозца, толсторожий, узнает, как мне тут сейчас шибко жарко… до жидких соплей, как собачка коченела…» — стуча зубами, думал Яша. Он отыскал балкон и оранжево светящееся окно и стал примериваться для броска: не промахнуться, не угодить бы в соседнее, чужое окно.

Тут вспыхнул свет в остальных окнах квартиры. Он был такой яркий, такой живой этот электрический свет… Его, Яшин свет!..

И Яша нехотя опустил воинственную руку, разжал ладонь. Ледяной кругляш скользнул в снег. Яша поднял сумку со своим банным бельишком и неприкаянно прошелся туда-сюда по двору, так легко, безболезненно и внезапно вдруг обезоруженный. Уходить не хотелось, но и коченеть на морозе теперь тоже было ни к чему.

С тягостным ощущением досады, неловкости, конфуза он представил, какими слезными упреками встретит его, до крови избитого, Лиза, как кинется с расспросами и, разузнав все, затрясет над ним своими маленькими, красивыми, воинственно-беспомощными кулачками, как выдавит со стоном и горестным восторгом: «Э-эх ты… Гер-рой!», как удалится потом от него «бесчувственного издевателя» куда-нибудь… в спальню и, закрывшись, беззвучно проплачет там целую вечность. И Яше, как всегда, станет жалко ее и себя… Обидно и нехорошо ему слышать от Лизы это слово, исковерканное дрожащим «р» в середине. От этого дрожания оно перестает быть добрым, большим, похвальным. И уж вдвойне обидно, когда этим же передернутым словом укорно стеганул его верзила.

А, ничего! Пусть побежден, побит до крови, не отомщен, а в груди с каждой минутой отчего-то все легче, просторнее… «Отчего это?» — как бы вслушиваясь в себя, дивился Яша. Подобного удовлетворения, без примеси, чистого и глубокого, он не испытывал даже там, на ГРЭСовской мачте-опоре, когда с Петей Климовым, кончив дело, спустился на землю и сразу попал в объятия начальства, товарищей из бригады, в цепкие руки корреспондента… А тут, у немого, старого забора, в темноте — ничего подобного, никаких почестей. Наоборот: тупиковый закоулок, чугунные кулаки верзилы…

«А, ничего… Все хорошо. Главное, не увильнули же… И здоровы-живы ведь мы», — тихо, совсем уже без досады думал Яша, вспоминая рыженькую и объединяясь, роднясь с нею одинаковой, вместе пережитой болью и невинным позором.

Он подцепил пригоршню снега, протер им лицо, кумекая, что такое бы сказать Лизе насчет своих в кровь разбитых губ.