Окалина

ЛИВЕНЬ Рассказ

«Ну разве это женщина? Более мой, это — взмыленная лошадь!» — мельком взглянув на себя в вагонное зеркальце, Таня ужаснулась и, прорвавшись с тяжелыми сумками и чемоданом к первому свободному сиденью, плюхнулась на него.

Сколько раз клялась не обременять свои служебные поездки в Москву хозяйственными заказами родственников и знакомых!.. Вот открыть чемодан и посмотреть. Что в нем? Книжные новинки по агрономии, проспекты и каталоги выставок живописи, программы спектаклей столичных театров?.. Как бы не так! Детские гольфики, колготки, костюмчики, шапочки, носочки, ползунки… Не чемодан, а затоваренный минивагон для детсада.

От неприязни к чемодану и сумкам, к самой себе и от вагонной духоты ей стало муторнее, чем там, на перроне, на июньском солнцепеке.

Отдышавшись, она задвинула тяжелый чемодан под сиденье, мысленно вынула из него и стала раскладывать покупки. Их было много, и Таня даже с некоторым умилением подумала, что вот, несмотря на крайнюю занятость, успела-таки исполнить почти все наказы-заказы соседок и подружек из Покровки.

Суматошные дни командировочных хлопот, десятки километров, набеганных по московским улицам, вбирающим и словно бы бесследно растворяющим в себе каждого приезжего человека, вконец умотали ее.

Оттянув на груди кофточку, Таня лихорадочно обмахивала себя, а когда электричка тронулась и в открытое окно заструился ветерок, она сразу как-то, всем телом, ощутила голод. С утра не ела, если не считать проглоченных на бегу двух пирожков. Она подняла распузатившуюся сумку с большими, точно пушечные ядра, апельсинами, взяла один, очистила его и стала жадно, почти не прожевывая, глотать прохладные, брызжущие сладким соком, мясистые дольки.

И вдруг ощутила на себе чей-то взгляд. Подняла глаза и прямо перед собой увидела женщину редкой красоты.

«Царица!» — безгласно ахнула Таня и замерла, не дожевав апельсин.

В самом деле, как могла она не заметить такую женщину, тасовать перед ее носом свои пудовые сумки, сладостно чавкая и облизываясь?!

Таня еще раз сконфуженно взглянула в лицо красавицы, а та, словно о чем-то догадавшись, чуть заметно, покровительственно улыбнулась, повернула царски-величественную голову к окну и стала смотреть на плывущие городские окраины, облитые золотом вечернего солнца. Таня мигом оценила этот ее жест: красавица отвернулась, щадя ее, желая дать ей время поправить скомканную прическу, стереть с подглазниц потекшую тушь. Воровски-спешно привела себя в порядок, спрятала в сумку зеркальце и стала с неторопливым, осторожным любопытством разглядывать женщину.

И сразу же запросились на язык слова из старых книг: мраморная белизна тела, бирюзовые глаза, высокая лебяжья шея… Однако все эти пышные эпитеты показались ей затертыми, бесцветно-будничными: перед Таней предстало само совершенство женского естества. Она почувствовала это и с завистливой болью восхищения продолжала смотреть на женщину, втайне надеясь все же выискать в ней какие-либо недостатки.

Во всем — в нежно-властном взгляде, в строгом изгибе бровей, в густых, шелковистых, орехового цвета волосах, в непогрешимо прямом носе, в сиреневом платье, отороченном у лифа мелкими ромашками, в меру декольтированном, приоткрывающем нежную ложбинку межгрудья, где на тонкой цепочке тепло блестел золотой ромбик кулона, в чешуйчатой, словно бы искрящейся сумочке, лежащей на крупных коленях, в изящных белых босоножках, — во всем этом виделось нечто неземное, недосягаемое и вместе с тем обыкновенное, простое, потому что в одежде и в лице, и в движениях ее Таня не нашла сопровождающей обычно подобных женщин ленивой чопорности, самодовольства, постоянного, ни минуты не дремлющего ощущения собственной красоты и значительности. Словом, кроме внешности, красавица нравилась Тане еще и тем, что не умела или не хотела пользоваться своей красотой, забывала о ней, как забывают о собственном дыхании… Проста, изящна, величава. Актриса небось какого-нибудь московского театра.

— Простите, вы не в курсе: станция Домодедово — это и аэропорт? — вдруг спросила у Тани красавица.

— Да, то есть нет… Станция само собой, а аэропорт — это аэропорт…

Таня, чуть разочарованная, взглянула на красавицу: так, значит, и она приезжая, как я, откуда-нибудь из провинции. Да, да, из какого-нибудь Курска или Харькова. Даже по голосу это заметно — грудной, мягкий, с южным акцентом.

Но минутное разочарование тут же сменилось завистливым восторгом: «Приезжая — а такая!» Умеют же некоторые женщины поставить себя выше захребетных хлопот, грошовой суеты и выглядеть богинями… А что? Если бы вот ей, Тане, сейчас переодеться, нацепить на шею и руки такие же золотые украшения… Таня поймала себя на смутном, каком-то обреченно-нелепом желании посостязаться с «царицей», не уступить ей хоть в чем-то. Но тут же погасила вспыхнувшее женское тщеславие, грустно отступила в свои дорожные заботы, отвернулась к окну и притихла.

Красавица вынула из сумочки желтый кошелек, стала что-то искать в его бесконечных карманах.

— Вы опаздываете на самолет? — помолчав, участливо спросила Таня.

— Нет. Я еду за багажом, — ответила та. — Я уже целую неделю живу в Москве. А вы, простите, из отпуска? Такой загар у вас…

Тане хотелось сказать, что она тоже провела в Москве несколько дней. Но промолчала и снова подумала о чемодане и авоськах, набитых покупками и гостинцами.

Тане было досадно: она уезжала из столицы, не отблагодарив ее тихим, несуетным вниманием, а лишь увеличив собою людскую сутолоку на ее улицах и площадях.

— Я здесь в командировке была. А отпуск весной отгуляла, — сказала она.

— Где, если не секрет? — просто спросила красавица.

— В туристической поездке по Японии. На теплоходе.

— Ой, как я завидую вам! Так хочу побывать в Японии! Говорят, очень красиво японское побережье вечером — море цветных огней.

— А кто же мешает побывать?

— Я из Владивостока, рядом там… Но у меня муж-академик. Он столько работает, что я просто не могу его оставить. А вы… Простите, как вас зовут? — опять ласково спросила, красавица, и Таня решила: «Она такая добрая и словоохотливая потому, что я ей, наверное, чем-то понравилась».

— Таня, — ответила она.

— А меня — Катя… Скажите, Таня, а кем вы работаете?

— Агрономом. В совхозе.

— Чудесная профессия. А я смотрю на вас, Таня, и завидую: где приобрели такой изумительный загар? Думаю, отпускница с юга.

— Ой, да чему тут завидовать, — Таня сконфуженно отмахнулась. — На севе в поле прокалилась, зачернела, как цыганка.

— Чудный загар, — с откровенной мягкой завистью сказала Катя и вздохнула: — А я вот… белая, как редька. Осенью у мужа отпуск, поедем в Ялту. В сентябре там хорошо.

Тане сразу же вообразился южный город с синей окаемкой моря, кипарисовая аллея и парочка: он — важный академик в ослепительно белом пиджаке и она — молодая, высокая, красивая Катя. Вообразила, и стало неловко за Катю: зачем она, такая молодая (больше тридцати не дашь) живет с академиком?

— В Ялте и сейчас интересно, — неожиданно для себя с каким-то дерзковатым намеком сказала Таня.

— Знаю, но… не хочется повтора. Съезжу, а осенью снова придется… С мужем. Алеша без меня — куда? И я без него тоже…

В воображении Тани тяжеловато-солидное слово «академик» не ставилось, не держалось рядом с теплым, домашне-ласковым «Алеша». Тане хотелось спросить, сколько лет академику, хотелось, чтобы он был не старый, тогда бы не пришлось жалеть Катю. Но молодых академиков она не видела ни в жизни, ни в кино. И ей захотелось поспрашивать Катю о муже, когда, где она встретила его, как и за что полюбила, есть ли дети и вообще, как живут жены академиков.

— Тяжело ему небось в жаркой Ялте. Возраст все же… — неуклюже посочувствовала сна.

— Что вы? Ему всего сорок семь. Как говорится, цветущий мужчина. Даже в теннис с дворовыми ребятишками играет, — бодро сказала Катя.

И в Тане опять шевельнулась незлая грустная зависть: перед ней сидела женщина, щедро награжденная красотой, здоровьем и, конечно же, всей полнотой женского личного счастья. Таня смолкла: какие еще могут быть вопросы к женщине, счастливой супружеской жизнью? Однако интереса к жене академика у нее не убавилось. Таня увидела на ее руке золотой узенький перстень-лодочку. Перстень словно бы состязался в длине с изящным средним пальцем, и Таня подумала, что золотая лодочка небось мешает Кате свободно двигать, работать пальцами. И тут же захотелось узнать, чем занята в жизни Катя, где и кем работает; вообразить жену академика целиком устраненной от всех женских забот, беспредельно праздной — как-то не получалось, и Таня спросила: — А дети у вас есть?

— Сын. Владик… В пионерлагере он сейчас, в Анапе. А у вас, Таня, есть дети?

— Конечно. Оля.

Помолчали. Таня вынула из сумки два крупных апельсина и протянула Кате.

— Угощайтесь, пожалуйста.

— Ой, что вы, Таня! У меня есть апельсины… в гостинице. Тут Алешины приятели мне и номер заказали, и билеты в театры приобрели, и апельсины…

Рука с апельсинами на миг отвергнуто застыла в воздухе, и Таня запоздало поняла: ну разве станет жена академика прямо у себя на коленях чистить и есть апельсины? Однако Катя взяла апельсины, понянчила их на ладони и бережно положила в свою чешуйчатую сумочку.

— Все поменьше везти, — улыбнулась Таня. — А то перегрузила я себя гостинцами. И подругам надо, и к свадебному столу…

— Ой, это ж изумительно! Как я завидую вам, Таня! — с глубокой, какой-то тоскливой искренностью сказала Катя. — Приедете и обрадуете родных… Вас ждут. А я вот живу неделю в Москве и ничего не купила. И не знаю, что покупать. Да и кому?

— У вас нет родственников?

— Есть родители, мама — врач, папа — полковник. Им ничего не нужно. Самые дорогие для них подарки — это мои письма, особенно если они длинные-предлинные…

— А я у мамы шестая… Мама любит апельсины. Корочки высушивает, а зимой делает из них варенье, — сказала Таня и вспомнила, увидела мать с шуршащим узелком усохших апельсиновых корочек, душисто пахнущих далеким заморским летом, увидела и лица подруг, которые встретят ее в селе и с радостью разберут обновки. А Кате не нужны никакие покупки, никого она ими не удивит, не порадует. Тане стало покойно за себя и за свои покупки.

— Таня, а ваша работа нравится вам? — спросила Катя. — Как это… «Выходил на поля молодой агроном»…

— Нравится. Только у меня не хлеб, а овощи. Лук, свекла, капуста. А недавно сад заложили. Удалось вырвать участок. Гектаров десять, но все же…

— Почему «вырвать»?

— Нынче каждый клочок земли — под хлеб. А я тут с яблонями да вишней… Баловство, дескать. Сады в Покровке никогда не водились. Это точно! Захочешь свежих яблочек, гони машину в город. Ну, поприжала председателя. А там о саженцах, о поливе пришлось хлопотать. Сутками в саду пропадала. Муж меня дома и не видел. Но посмотрели бы сейчас на яблоньки и вишни! Прелесть. Ровненькие, известкой подведены. Словно ряды первоклашек в белых гольфиках.

— А что же муж? Оценил вашу самоотверженность?

— Мне не нужна его оценка. Я для людей старалась. — Таня задумчиво отвела глаза к окну и стала смотреть на волю.

Там, в предзакатном низком небе, копилась гроза. Духота ощущалась даже по вяло-теплому ветерку, влетающему в окно.

— Он что ж, неласков с вами? — помолчав, спросила Катя, заметив, как похмурело лицо Тани.

— Да нет… нормальный он, положительный: не пьет, не курит. Но… Вот знаете, бывает такой томный летний день, без дождя, ветра и солнца. Вроде и тепло, и светло… а душа как бы пробкой заткнута. А я так не люблю, понимаете? — Таня смутилась, смолкла. Взглянула в ждущие глаза Кати, пояснила: — Ну, дружили в школе, чуточку нравился. Большой, сильный, через ручьи меня таскал по веснам. Он маме моей очень приглянулся. Есть у нее слабость: ей что дом, что корова — с виду чтоб солидные, красивые были. Пусть эта корова молока мало дает, лишь бы стать имела, грацию. Так и людей оценивает… Говорит: здоровый, крепкий, ладный у тебя жених, дочка, а значит, в работе надежный. «Уж не пахать ли мы собираемся на нем, мама?» — говорю ей.

Таня и Катя рассмеялись.

— Шутки шутками, а время шло, — продолжала Таня. — Уехал он на армейскую службу. Письмами меня засыпал. Ласково писал. Дождалась его. Многие подружки не дождались, а я смогла… И в награду себе замуж за него вышла. Себя уважила… Вот. А теперь кого винить?.. Однако уйду я от него. Доколь притворяться? Без любви — как?

— Но у вас дочка, — с мягким укором сказала Катя.

Таня грустно промолчала и отвернулась к окну. Гул движения электрички все чаще стали перехлестывать мощные взревы низко проносящихся в грозовом небе серебристых лайнеров. Электричка меж тем неслась под самое брюхо гигантской тучи, испускавшей на землю зловещие сумерки. Пассажиры, озабоченно-тихие, молчаливые, обреченно посматривали в небо.

— А что за свадьба у вас в деревне? — простодушно спросила Катя.

— Братишка Гена женится, — сразу оживилась Таня. — Из армии пришел, отслужил. Отец ему: «К чему спешка? Ты осмотрись, примерься, девок-то вон сколько — на выбор». Братик же свое гнет: любовь у нас давняя, ждать нам нечего и некого. Она красивая… Папа ему: «Ты жену не глазами, а ушами выбирай — кто она, чья, откуда? На красивую глядеть хорошо, а с умной жить хорошо, Вот наша Танюха (это я значит) выбрала себе друга жизни: и глазаст, и ротаст, а пути в нем нет… Не промахнись, сынок. Каждая ваша промашка нам по сердцу рикошетом…»

— Ну и как? Отложил Гена свадьбу?

— Куда! Говорю же, в субботу свершится! Генка весь в меня: загорится — не потушишь, — озорно прищурив глаза, негромко сказала Таня. — Невеста из соседнего села. Папа раздобыл где-то четыре тарантаса, в каждый запряжет тройку коней, в дуги и гривы ленты вплетет. По-нашенски, говорит, по-русски, ух, как гульнем свадебку. Из транспорта будут, конечно, и мотоциклы, и «Жигули» — друзья Геннадия такой эскорт готовят!

— Поглядеть бы, — мечтательно обронила Катя.

— Пожалуйста. Будем рады! — пригласила Таня.

— Да я так… просто. Хоть и родилась в селе, но почти не жила там и никогда не была на подобных свадьбах.

— А сами-то… разве без свадьбы обошлись?

— Посидели немножко в семейном кругу… Были цветы, шампанское, но без этого «по-нашенски, по-русскому». Алеша не любит шумных хмельных массовок.

— А вы, простите, очень… любите мужа? — не глядя на Катю, спросила Таня, стыдясь своей откровенности, любопытства и уже заранее готовясь услышать что-нибудь необыкновенное.

— Я? — застигнуто-удивленно улыбнулась Катя. — Как тебе сказать, Таня… Любовь всяк по-своему понимает. — Катя смолкла, пожала плечами и отвернулась к окну. Ей легче было бы рассказать о своей супружеской жизни вообще, о том, что живет она с мужем ровно, без ссор. Но любит ли она его? Как-то не задумывалась она об этом, повода не было… Она была верна мужу, но… Вот недавно, когда молодой ученый из Академии наук встретил ее в аэропорту и отвел в гостиницу, снабдив театральными билетами и апельсинами, она неожиданно для себя вдруг пожалела, что он так скоро оставил ее одну в номере. Ей было неприятно его гостеприимство по обязанности, тем неприятнее, чем вернее она сознавала, что сама, без круговой опеки мужа, смогла бы расположить к себе интересных людей, которые искренне исполнили бы многие ее желания. Но эти мечты о разных вольностях прятались в таких глубинах ее души, всплывали так редко и робко, что будто и вовсе не было этих мечтаний.

В прямом Танином вопросе проглядывало не только Танино, но и ее собственное желание заглянуть в эти глубины… И было непривычно и страшно.

— Любовь — это… Ну, это что-то бурное и безумное. Это сумасшествие, как говорят и пишут, — с легкой улыбкой сказала Катя. — А у меня не было повода добровольно сходить с ума… Любовь — вспышка, а в семейной жизни, Таня, нужно постоянно светить. А не вспыхивать.

— Смотря как светить…

— Без копоти, разумеется, — улыбнулась Катя. Она в самом деле не знала, что ответить. — Любовь — это не мороженое: съел и сразу узнал, вкусное ли.

— И все же… Всякая жизнь, всякая красота без любви — ноль без палочки, — грустно сказала Таня.

— Но вы вот сами… не любите, — осторожно упрекнула Катя.

— Мужа! — резко уточнила Таня.

Электричка остановилась, пассажиры, готовя на ходу зонтики, повалили из вагона.

— Давайте помогу, — предложила Катя, взяла сумку с апельсинами, и потащила к выходу. Таня схватила чемодан.

С грозового неба сыпались редкие крупные капли, угрожающе прокатывался над головой гром.

— И-их! Сейчас врежет! — вскрикнула Таня, спасительно юркнув вслед за Катей в здание аэропорта.

До регистрации билетов оставалось еще полчаса. Таня и Катя присели на длинный диван в зале ожидания и прощально посмотрели друг на друга.

— Ну что, Таня… Будем расставаться, — помолчав, сказала Катя. — Приятно было с вами познакомиться. Да… Одну минутку.

Катя пошла в багажное, вернулась с чемоданом на молниях и раскрыла его.

— Вот это… — она достала белый мохеровый шарф. — Передайте невесте. Везла одной знакомой, но она в отпуске… Не забирать же вещь обратно.

— Ой, что вы, Катя! — Таня смутилась, но вдруг радостно и твердо предложила: — Вручите его невесте сами! А, Кать? Летим на свадьбу? Всего-то сорок минут пути.

— Как же я… У меня, знаете, дела. Билеты в театр. Да и Алексею позвонить надо.

— Ну и что — билеты. И позвонить от нас можно, мы же в России, не за границей. Летим, Кать. Сами же мечтали посмотреть настоящую свадьбу, — горячо ухватилась за свою бесшабашную идею Таня. — На один день! Тут же рядом, близко. Сорок минут неба.

Над крышей грохнуло, с треском обломилось. Катя вздрогнула, легонько засмеялась от какого-то веселого страха, взглянула в окна, за которыми шумел ливень. Сейчас небо очистится, всюду развиднеется и Таня полетит домой, на большую свадьбу. А она, Катя, вернется в пустой номер гостиницы и станет, примеряя платья, готовиться к завтрашнему выходу в театр.

— На какие, спектакли у вас билеты? — поинтересовалась Таня.

— «Золушка», «Свадьба Кречинского», «Лебединое озеро»…

— Вы не смотрели их?

— О, много раз. Но… — Катя хотела сказать, что театр — это не кино. При одном и том же содержании спектакля бывают разные исполнители ролей, разные режиссеры-постановщики, балетмейстеры… Ничего такого Катя не сказала. Если откровенно, ее привлекала театральность не столько самих спектаклей, сколько театральность и торжественность всего того, что в солидных столичных театрах окружает сцену. Наслаждение она получала не столько от спектакля, сколько от ощущения праздничности, тихого волнения, счастливой какой-то напряженности. Она была добра и безоглядно снисходительна в оценке качества театральных постановок — все спектакли казались ей изумительными, игра актеров — прекрасной, потому что сама Катя являлась в театр в прекрасном состоянии духа, ненавязчиво блистая собственной красотой и туалетом.

Да, она не единожды смотрела все эти сорочинские ярмарки, свадьбы Кречинских… — костюмированную бутафорскую жизнь на сцене. Таня же звала ее на взаправдашнюю свадьбу. И она, Катя, растерялась. Поехать в аэропорт за багажом и сорваться вдруг в какую-то деревню на свадьбу к совсем незнакомым людям. Сумасшествие!

— Надо позвонить Алеше, искать меня начнет, — помолчав, с озорным беспокойством сказала Катя, и Таня услышала в этих словах зыбкое согласие.

— Велика беда — позвоним. Потом расскажете о свадьбе. Или вам нужны его совет, разрешение, да? — Таня все более смелела, хотя и переживала, боясь одним неосторожным словом спугнуть, испортить все. Но переживания она прятала за этой рискованной настырностью: так хотелось ей сманить Катю, прибыть домой с такой красивой и доброй подругой! Тогда бы и приготовления к свадьбе, и сама свадьба для нее обрели бы новый, дополнительный смысл: тогда Таня старалась бы не только для своего братца, но и для Кати. Ох, как бы она старалась!

— Сообщить бы ему… о самовольной моей отлучке, — нерешительно сказала Катя, и ей стало неловко за себя, за эту свою нерешительность, за то, что даже в тысячах километров от мужа она робеет, страшась самостоятельности.

И опять она позавидовала Тане, ее свободе, хотя сама вроде бы тоже была свободна, так размашисто вольна и свободна, что могла в один и тот же день позавтракать во Владивостоке, а поужинать в Москве, без канители и труда попасть (имей только желание) на любой спектакль в лучших театрах столицы… Но она лишена была той свободы, которую имела Таня, и теперь слегка завидовала ей.

Катя смотрела в смелые глаза Тани, и ей хотелось безоглядно довериться этой милой женщине — с ней будет хорошо и надежно, куда б они ни попали. К этому ее звало вовсе не желание побывать на сельской свадьбе, а то, что приглашение Тани сулило встречу с чем-то неизведанно-добрым, откровенным, вольно-озорным. Таня словно предлагала ей сбросить белые лаковые босоножки, выскочить под шальной обломный ливень, что хлестал под окном, и, забрав подол платья, припуститься босиком по кипящим лужицам, как когда-то в давние, почти сказочные времена детства…

А Таня пуще осмелела, прикрыла вдруг своими крепенькими ладонями бледные руки Кати, что скрещенно лежали на чемодане, и, заговорщицки понизив голос, сказала горячим счастливым шепотом:

— Летим, Катя! Еще есть время взять билет на наш самолет… Сколько можно женить разных там Кречинских на сцене, давайте сами погуляем!..

Когда легкокрылый «ТУ-134» понес их в красное, словно бы дышащее великим пожаром закатное небо, Кате показалось, что вверх ее поднимает не самолет, а подступившее к сердцу радостное, молодое чувство свободы и риска, какое она уже давно не испытывала.

Она летела в другую, в сложную Танину жизнь, всклень наполненную заботами о земле, о людях, о счастье женской доли…

— Через двадцать минут — наш городок! — заглянув в окно, воскликнула Таня. — А там до Покровки всего шесть километров. Не подвернется автобус, пойдем через мои поля. Напрямик. Босиком!

— Да, да. Это чудесно, Таня. Я уже сто лет не ходила по земле босиком, — поддакнула Катя и, словно падая куда-то, зажмурилась от радости и страха.