Океания. Остров бездельников

Глава 16 Праздник Святого Андрея

Цыплята, благополучно водворенные в новый дом, процветали, и теперь после длительных метаний жизнь деревни могла вернуться в обычное русло. Время замедлило свой бег и вновь не спеша начало обтекать острова, и я, удовлетворившись, спокойно дрейфовал вместе с ним сквозь дни и недели. По своему опыту мне стало понятно, что попытки повлиять на ход событий или ускорить их ни к чему не приводят, а потому я снял с руки часы и убрал их в ящик деревянного шкафа. И вскоре белая полоска, оставленная браслетом, поблекла и окончательно исчезла под загаром.

В обыденность жизни вносили разнообразие лишь восходы, закаты, смены утра и вечера, изредка она нарушалась также возникающими чувствами голода и жажды. Порой, удовлетворив их, я с готовностью откликался на мольбы налившихся свинцом век и на пару часов ложился соснуть. Приучившись каждое утро брать низкий старт от колодок амбиций и успеха и нестись по направлению к зачастую невидимой финишной прямой, не мог отучить себя от самодисциплины и навязчивой идеи, что все должно быть сделано в срок. Однако по прошествии некоторого времени мне удавалось сдерживать рефлекс собачки Павлова при звуке стартера.

Случались длинные периоды, когда вообще ничего не происходило, однако эта бездеятельность лишь усиливала удовольствие от ожидания особых событий в жизни деревни — ежегодных праздников, к которым готовились и которые заблаговременно обсуждали. Один из таких праздников наступал через несколько дней после прибытия цыплят, и поскольку у меня теперь выдался особый повод для празднования, я ждал его с особым нетерпением.

Самым крупным праздником в Мендали, не считая Рождества и Пасхи, был день Святого Андрея. Как выяснилось позднее, это никакого отношения к шотландской традиции не имело. Мысленно я уже приготовился к поеданию бараньего рубца с ямсом и к танцам вокруг ножей в килтах из пальмовых листьев под звуки бамбуковых волынок. Однако, как выясняется, Святой Андрей, рыбак по профессии, — это покровитель деревенской церкви, и именно в его честь устраивается религиозное празднество.

Христианская религия на Соломоновых островах воспринимается не как модный аксессуар, а с глубокой серьезностью, что производит еще более сильное впечатление, когда живешь в мире, в котором серьезно не относятся ни к чему. С двумя ежедневными молебнами по будням и тремя по воскресеньям она структурирует дни и, насколько я мог заметить, заставляет своих последователей жить в соответствии с заповедями, по крайней мере, насколько это возможно для людей, постоянно подвергающихся искушениям. Каждый островитянин являлся прихожанином одной из многочисленных церквей, расположенных на островах, и я впервые ощутил пользу от крещения. Нежелание принимать тот или иной бренд, хотя бы внешне, влекло за собой порицание.

Недостаток религиозности островитян заключался в том, что они с готовностью принимали любых миссионеров, которые в огромном количестве курсировали между островами. А разношерстная компания проповедников состояла из самых бессовестных лицемеров и недоразвитых придурков. Это были ярые горлопаны, щедро раздаривавшие буклеты и листовки и беспрестанно оравшие: «Да, найдите путь в этой жизни, и вы обеспечите себе вход в следующую!»

Почти каждый день на рынке в Мунде можно было встретить исключительно сомнительного типа — Тредфелла, как его называли собратья. Однако остальные его именовали Чудовище Тредфелл. Седой и чернобровый, он обличал своих слушателей во всех мыслимых и немыслимых грехах, с которыми явно был знаком не понаслышке. По крайней мере, о его пристрастии к молоденьким островитянкам знали все. Однажды, проходя мимо него, вещавшего среди рассевшихся на земле женщин, я отказался взять его листовку. Чувствуя, что он упускает возможность спасти очевидного грешника, Чудовище Тредфелл склонился к моему уху и прошептал своими влажными бесцветными губами:

— Это не навредит, а помочь поможет.

Но я лишь передернул плечами и двинулся дальше.

Зато отец Джошуа был исключительно симпатичным. Служа викарием Западной провинции и не имея собственного транспортного средства, он был вынужден путешествовать от острова к острову на попутных лодках, прихватив с собой бутылку вина и несколько облаток для причастия. Он недавно женился, и теперь его обременяла целая орава плачущих младенцев. Однако его простодушие и искренняя заинтересованность в благополучии прихожан делали его любимым гостем в Мендали.

Навещая деревню, он обычно останавливался на ночь в моем, то есть в своем, доме. Ибо официально мое жилище звалось «Маленький дом падре», «маленький» относится к дому, поскольку отец Джошуа был мужчиной весьма внушительных пропорций. Он всегда настаивал на том, что будет спать в прихожей на полу на коврике, который повсюду возил с собой. Когда по утрам я с виноватым видом выползал из своей комнаты, то обнаруживал его еще спящим — он лежал на мешке с рисом под головой, накрывшись сутаной до самого подбородка.

В день Святого Андрея отец Джошуа прибыл на каноэ в сопровождении только что получившего сан дьякона Хилари — пожилого веселого толстяка, который сиял от радости в предвкушении своей первой службы в новом статусе.

Все было готово к празднеству, о котором, за исключением цыплят, только и говорили в последние недели. И нам предстояло насладиться и самой службой, и пиршеством.

Местные политики, пытаясь снискать расположение своих будущих избирателей, прибыли на каноэ, загруженных до самого планшира бесчисленными мешками с рисом, мукой и избирательными обещаниями. Тут же находились картонные ящики с галетами, завернутыми в пластик, чтобы уберечь их от долгоносиков, служивших столь важным дополнением к диете моряков прошлых лет, бумажные пакетики с чаем и несколько мешков с сахаром. Перед праздником две ночи подряд мужчины стояли в каноэ с пиками в руках, зорко высматривая косяки рыбы. Ленивая скаровая рыба всплывала на поверхность, привлеченная светом керосиновых ламп, и тут же оказывалась на дне лодки.

Я в каком-то смысле отвечал за главное блюдо, хотя и против собственной воли. Утром накануне даже пытался прополоть свой крохотный огород, выдергивая бессовестные побеги, которые плотным ковром покрывали всё вокруг, норовя задушить мои посадки и не дать им достичь зрелости.

Мирная пасторальная сцена — я один в джунглях, не считая пары болтливых пожилых какаду, которые, сидя на суку красного дерева, охают и комментируют мои неловкие действия. А я, глядя на них, прикидываю, каково на вкус может быть их мясо и не похоже ли оно на курятину.

Высоко в небе со скучающим видом парит морской орел, как мальчишка на велосипеде в ожидании своих друзей. Затем зевнув, он делает несколько медленных движений коричневатыми крыльями и спускается на верхушки деревьев. Вдруг начинают падать крупные капли, и когда дождь усиливается, я прячусь под широкие листья бананового дерева. С противоположной стороны долины в арке едва видимой радуги появляются две девушки — они бегут через огород Старой Эдит, с виноватым видом прижимая к груди одной рукой папайю. Другой рукой девушки держат над головой пальмовые листья, которые, свисая, прикрывают их тела почти целиком. На таком расстоянии они напоминают двух зеленых жуков, пробирающихся сквозь траву.

Когда тучи, спускающиеся с горного гребня, удаляются в сторону моря, и на небе вновь появляется солнце, я возвращаюсь к своему занятию. От земли поднимаются первобытные испарения. Окружающий меня пейзаж намекает на то, что здесь могут водиться самые фантастические животные — огромные ящеры, передвигающиеся на задних лапах, и дикие звери — полулюди-полуакулы. Я смеюсь при этой мысли, а какаду надо мной горестно вздыхают.

И вдруг без всяких предупреждений где-то в пятидесяти метрах надо мной начинается какое-то шебуршание. Я выпрямляюсь и всматриваюсь вверх, однако мало что могу разглядеть сквозь блестящие кусты чили. С жутким хрустом и треском оттуда вылетает огромный вепрь, который, не раздумывая, бросается на меня и, что еще хуже, на мой огород. Его густая черная шерсть стоит дыбом, по бокам нахмуренной морды завиваются курчавые усы, и вся его внушительная фигура на тонких изящных ножках напоминает пожилого джентльмена, спасающегося бегством от уличных грабителей.

Не стану утверждать, что его вид не произвел на меня впечатления, однако времени на бегство уже не оставалось, даже если бы мне и удалось сдвинуться с места. Поэтому в отсутствии других вариантов я просто опускаюсь на грядку с помидорами. Свинья, пыхтя как паровой каток на сельской ярмарке, продолжает приближаться.

— Отличненько! — скворчит она, несясь по склону по направлению ко мне. — Только этого мне и не хватало. А ну прочь с дороги!

Следом за ней сквозь кусты продираются две худые деревенские собаки — мокрые языки болтаются между оскаленными зубами, а за ними, подскакивая, несутся Хапи и Луки. Одна из собак прыгает на вепря, тот резко сворачивает влево и бросается в сторону ручья. Однако Хапи и Луки не отстают. Я устремляюсь следом, ориентируясь по примятой растительности, и вскоре замечаю впереди охотников и преследуемую ими тварь. Луки уже сидит на спине вепря и размахивает ножом с видом всадника на родео. Собаки, схватив вепря за уши, прижали его к земле, и Луки одним движением вскрывает ему горло. Хапи отгоняет псов от хлынувшего фонтана жаркой крови.

Преследователи срезают лиану с ближайшего дерева и связывают ноги зверю; лишь после этого он устало сдается. Хапи и Луки пропихивают шест между связанных копыт чудовища и с легкостью поднимают его себе на плечи. Они машут мне руками и с торжествующим видом направляются в сторону деревни.

— Счур хороший, мистер Уилл! — хором кричат они, обращаясь ко мне.

Я в этом не сомневаюсь.

Мне было поручено составить подробную программу проведения праздника, однако, поскольку никто не имел ни малейшего намерения следовать указанному мною расписанию мероприятий, она вышла совершено бесполезной. Предполагаемые мероприятия включали традиционные танцы, пение и драматические представления, однако обязательными были лишь два — служба и пиршество.

Именно начала службы я и дожидался, сидя в церковном дворе под тенистыми ветвями дождевого дерева, прозванного так за резные широкие листья, под которыми было удобно спасаться от частых проливных дождей. Во дворе под руководством Этель установили железный котел, чтобы варить переслащенный, черный-пречерный чай, который пили потом в часы празднества.

Несмотря на раннее утро, духота и жара брали свое, — наступал один из тех дней, когда скандинавы предпочитают не выходить из дома. Я пожалел о том, что надел длинные штаны и носки. Однако, посмотрев в сторону деревни и увидев первых прихожан, приближающихся к церкви, я с облегчением понял, что поступил правильно. Исчезли рваные шорты и футболки, запачканные бетелем, которые обычно носили мужчины, не осталось и следа от занавесок со следами младенческих слюней, в которые обычно заворачивались женщины. Вместо этого мужчины облачились в аккуратные черные шорты и белые рубашки, а женщины — в цветастые платья и соломенные шляпки. Я улыбаюсь, здороваясь со всеми, снимаю туфли и вхожу под своды церкви, где царит относительная прохлада.

Купель, наполненная свежей водой, пододвинута к алтарю. Отец Джошуа в своем белом одеянии все еще стоит на улице, наслаждаясь бетелем и длиннющей сигаретой, явно намереваясь совершить за этот приезд целый ряд своих обязанностей.

Неф украшен цветами, а зелень, спускающаяся со стропил до боков скамей, создает поистине библейскую пальмовую дорогу. Над алтарем на двух лесках висит огромный венок в форме сердца, сплетенный из гибискуса и красного жасмина.

В ризнице непрерывно звонит корабельный колокол, спасенный с судна Капитана, когда оно затонуло во время шторма. И как только над водой раздается звук последнего удара, начинается служба.

Наш хормейстер Селвин Флай исполняет первые строчки начального гимна себе в бороду, глядя сквозь свои старческие очки в рукописный текст, размытый водой. Я стою за его спиной и вижу, что дужка прикреплена к его правому уху с помощью обрывка проволоки. Но, когда к нему присоединяется хор, он сдергивает очки с носа и поднимает голову. Хор исполняет свои партии а капелла — мужчины стоят за мной, женщины — напротив меня слева. И сложное соединение и напластование слов и звуков превращают все здание церкви в неповторимую и бесконечно прекрасную гармонику. Синяя ровная гладь моря, виднеющаяся сквозь увитые зеленью колонны, и маячащий вдали остров Кукурана словно дополняют силу хора, становящегося все более согласованным, и я вдруг неожиданно чувствую, что по щекам у меня текут слезы.

Сквозь их мерцающую пелену замечаю, как прихожане во главе с непоколебимым Смол Томом, облаченным в свою самую роскошную сутану, направляются к алтарю. С каждым шагом он раскачивает кадило, наполненное горящим маслом орехов нгали, походя при этом на средневекового рыцаря, размахивающего металлическим шаром на цепочке, или японца, демонстрирующего боевое искусство. Когда он делает шаг другой ногой, кадило замирает, свисая вдоль его тела, а со следующим шагом взлетает вновь. Медленно и сосредоточенно Смол Том движется к трем пологим ступеням, ведущим к алтарю.

За ним следует Брайан — пацан, которому поручено исключительно трудное дело: ровно держать сосуд с маслом, следуя нога в ногу со Смол Томом и не сталкиваясь с опасным металлическим предметом, раскачивающимся перед ним. И если не считать незначительных пауз и наклонов, он безукоризненно справляется со своими обязанностями в полном соответствии с торжественностью момента.

Далее появляется отец Джошуа, облаченный в роскошный стихарь, расшитый золотом и пурпуром, а за ним дьякон Хилари с крепко затянутым пояском на своей необъятной талии. Его круглое, жизнерадостное лицо сияет, и это сияние нарушают лишь капли пота, сбегающие ручейками из-под его седой шевелюры и соединяющиеся, как лемминги, на подбородке.

За ними идут двенадцать мальчиков лет девяти-десяти в чистеньких рубашечках и штанишках. У каждого в руках палка, заостренная на конце, на острие которой насажена свеча. Все свечи наклонены в разные стороны, и те, у кого они отклонились слишком сильно, пытаются выпрямить их, обжигаясь горячим воском. К тому же все члены процессии обладают своим чувством ритма и разной степенью сосредоточенности, но чудесным образом достигают алтаря практически без происшествий. Мальчики расходятся в разные стороны, Смол Том совершает фантастический оборот вокруг собственной оси на семьсот двадцать градусов, и последние звуки песнопения затихают.

Служба представляет собой несколько упрощенный вариант классического англиканского молебна, слегка видоизмененного, чтобы соответствовать образу жизни островитян. Первая строка «Отче наш» звучала «Еду насущную дай нам днесь», поскольку хлеб не играл существенной роли в местной диете, а притчи изобиловали образами рыб и пальмовых деревьев, и из них почти полностью были изгнаны ослицы и агнцы. Отец Джошуа ловко руководил службой.

Затем наступает звездный час дьякона Хилари, и он читает проповедь на пиджине, в которой фигурируют великан, игуана и сотни людей, которых те чуть было не съели.

К несчастью, слова отца Хилари падают на каменистую почву, ибо никто из малышни, которой адресован его пафос, не понимает пиджина, а в результате вся проповедь становиться столь же бессмысленной, как демонстрация слайдов слепым. Однако отец Хилари невозмутимо хохочет в конце своей истории, хлопает себя несколько раз по бедрам и бесцеремонно шлепается на ближайшую скамью, сметая на пол несколько светловолосых девчушек, которые с испугом поднимают к нему свои татуированные личики.

Не успевают прихожане исполнить первые стихи «Слава Тебе, Господи», когда снаружи доносится страшное дребезжание. Малыши, уже успевшие разоблачиться и теперь играющие в куличики в проходе, бросаются обратно по своим местам. В дверном проеме, освещаемые сзади слепящим утренним солнцем, появляются силуэты каких-то людей. Шесть мужчин и юношей, возглавляемые Кисточкой, облачены в набедренные повязки, головные уборы из дельфиньих зубов и бусы. Их лица и тела разрисованы известью, а на груди болтаются ожерелья из ракушек, блистающих как перламутр. В руках они держат пальмовые листья, олицетворяющие весла, а к их щиколоткам привязаны целые связки сушеных орехов, которые и создают громкое дребезжание при каждом шаге. Скользящими движениями участники процессии пробираются сквозь паству в такт вновь возобновившемуся пению. Они окружают алтарь и замирают, опустив головы, пока последнее «аминь» не звучит в благоухающем пространстве.

Отец Джошуа, не обращая никакого внимания на четырех воинов, вплывших в церковь на невидимом каноэ, преломляет хлеб, разливает вино и раздает облатки. Глаза у меня вновь начинает щипать, и я уже думаю, не придется ли мне насыпать песок в контактные линзы, чтобы объяснить их красноту.

Однако, как только мы выходим из церкви, напряжение спадает и ребятня, освободившись от ограничений, накладываемых пребыванием в храме, бросается врассыпную, останавливаясь лишь для того, чтобы пнуть зазевавшегося кота или шелудивую собаку, которые во множестве бродили у подножия «погребального» холма. Там, под кучей банановых листьев и раскаленных камней, целый день нагреваемых огнем, лежит свинья. Когда листья снимают, передо мной предстает самое невероятное зрелище. Такое ощущение, будто животное, которое еще утром выглядело вполне упитанным, растаяло и усохло под воздействием огня. И теперь оно лежало, раскинув по сторонам все четыре ноги, напоминая тигровую шкуру, украшавшую пол в замке какого-нибудь средневекового барона. На спине зверя застыли лужицы жира, капли которого свисали и с морды вепря. Как выясняется, его даже не освежевали, и щетина топорщится во все стороны, словно вепрь выражает свое негодование подобным обращением с собой. К счастью, он хотя бы не смотрит на нас осуждающим взглядом, поскольку глаза у него уже вытекли. Это блюдо все ждут, пуская слюнки. Но я решаю ограничиться ямсом и, развернувшись, направляюсь к прогалине, где собираются жители деревни. По дороге спотыкаюсь об окровавленную грудную клетку, и только тут до меня доходит, каким образом свинья приобрела подобный вид.

Подойдя к мужчинам, стоящим вокруг котла, я делаю глоток чая из старой эмалированной кружки и наблюдаю за женщинами, «накрывающими на стол». Прямо на земле расстилаются банановые листья, на которых раскладывается ямс, рис, рыба и куски пудинга из маниоки.

Меж тем свинью уже успевают разделать, и дамы, облизывая пальцы, вносят куски мяса, разложенные на листьях. Все выглядит так аппетитно, что не знаешь, какой кусок и ухватить. Но, как мне объясняют, фокус заключается в том, чтобы вежливо выждать, пока все выберут понравившийся кусок, а потом взять оставшийся. Поскольку местные вкусы отдавали должное жиру и бородавчатой шкуре, не говоря уж о густой черной шерсти, застревающей в зубах, все это считалось изысканным лакомством, которое смаковалось в течение длительного времени. И пока все наслаждаются трапезой, мне удается тайком стянуть самый сочный и вкусный кусок мяса. Помимо других блюд подан жир, порезанный кубиками толщиной в дюйм. И я вижу, что Толстяк, не сводя с них жадного взгляда, пытается переместиться поближе.

Дьякон Хилари, воспрявший духом при виде разложенных деликатесов, бодро благословляет трапезу. VIP-персоны садятся с одной стороны «стола», а все остальные — около сотни человек — опускаются на корточки вокруг. (Я усаживаюсь в позе лотоса, так как из-за неприятного инцидента, произошедшего в начале моей преподавательской карьеры, у меня часто немеет колено. И хотя я не принимал непосредственного участия в игре, все равно умудрился оказаться на пути «голевой атаки», которая, потеряв направление, вылетела за пределы площадки… Так что вскоре после прибытия на остров я обнаружил, что, сев на корточки, по обыкновению островитян, рискую не подняться. И тогда мне оставалось либо двигаться вприсядку, как вышедший на пенсию казак, либо перекатываться на бок и разминать пальцы ног. И то и другое выглядело не очень элегантно.)

На прогалине царит полная тишина, нарушаемая лишь треском разрываемых волокон мяса. Так продолжается почти пять минут. Затем листья скатываются, объедки отдаются собакам, а костер в конце прогалины заливается водой. Наступает время «мероприятий».

Первым на сцену выходит Союз матерей, представительницы которого повествуют об избрании Давида царем и пересказывают довольно мрачную историю кончины Иоанна Крестителя. Эллен, держащая в руках большой кокосовый орех, символизирующий голову несчастного, исполняет роль Саломеи. Матери заканчивают свое выступление предостережением девушкам, чтобы те не беременели до замужества, сопровождая наставление демонстрацией того же кокосового ореха, только на сей раз завернутого в пеленки, из-под платья Маленькой Маргарет. Действие выглядит настолько таинственным и устрашающим, что может разубедить заводить детей кого угодно.

Затем на сцене появляются танцоры и певцы, которые неторопливо переступают с ноги на ногу и совершают плавные движения руками, исполняя песни на местном языке о колышущихся волнах и бесконечной любви. Слушатели не аплодируют, а лишь издают время от времени одобрительные звуки и хихикают, указывая пальцами на самого застенчивого исполнителя. Из тенистого сумрака появляется Смол Том с бутылкой изготовленного мною темно-красного фруктового вина и несколькими стаканами. Он незаметно наполняет два стакана и показывает мне знаками, что я должен предложить их представителям духовенства, расположившимся с обеих сторон от меня. Я отрицательно качаю головой, не желая в это ввязываться, но он продолжает настаивать. Так что мне приходится поставить один из стаканов перед отцом Джошуа, который поднимает его, нюхает содержимое с подозрительным видом и вновь отодвигает ко мне с улыбкой. Я передаю стакан дьякону Хилари, тот тоже нюхает содержимое, и его лицо расплывается в улыбке.

— Похоже, крепкое! — радостно восклицает он после первого глотка.

К сожалению, на этом Хилари не останавливается; и чем дальше, тем более оживленным становится: он кричит в самые неподходящие моменты, громко хохочет и хлопает окружающих по спине. Его разгоряченное лицо блестит во всполохах костра. Смол Том одобрительно взирает на происходящее, явно довольный своим поступком.

Когда костер уже затухает и на небе появляется огромная луна, из буша доносятся звуки ударного оркестра Кисточки. Они все приближаются и приближаются, пока на поляну не выходят мальчики и девочки разных возрастов, распевающие песни во славу Иисуса. У каждого в руках две тонкие палочки длиной в фут, а на груди висит плоская дощечка, барабаня по которой, они отбивают ритм. Четыре колонны детей расступаются в разные стороны, и из-за их спин появляется Кисточка собственной персоной в облегающих брюках клеш и белой рубашке. Дети начинают совершать замысловатые построения за его спиной, а Кисточка отбивает свой собственный ритм кожаными ковбойскими ботинками с металлическими носками, которые отблескивают оранжевым светом в сгустившейся тьме. Соединяя в одном лице шамана вуду, танцора и акробата, он танцует с такой энергией, словно от этих движений зависит жизнь всех собравшихся, и зрители восхищены увиденным. Ахая и издавая одобрительные возгласы, они с благоговением наблюдают за тем, как Кисточка вытягивает губы и бросает хитрые взгляды на довольного отца Джошуа. Перепивший дьякон Хилари может уже только икать.

Оркестр выступает более двух часов без остановки, затем Кисточка кланяется и все исчезают во тьме.

И когда я, едва передвигая ноги, плетусь по тропинке мимо церкви, из темноты до меня долетают голоса «Родо диана» — «Спокойной ночи».

— Родо диана, мистер Уилл.

— Родо диана, — с чувством удовлетворения повторяю я, беззастенчиво переступая через дьякона Хилари, храпящего как мотоцикл с двухтактным двигателем. Затем вместе с Чатни обхожу спящего отца Джошуа, который лежит, сложив на груди руки, напоминая надгробие, и бесшумно проскальзываю в свою комнату.