Океания. Остров бездельников

Глава 5 Отважный новый мир

Дневной свет восстанавливает мое равновесие и, бреясь над ведром, принесенным Стэнли, я взираю на нагревающееся небо с большим энтузиазмом.

Пытаясь вызвать в себе нарциссическое удовольствие, стараюсь рассмотреть свое отражение в воде, однако всякий раз, как мне удается это сделать, с моего подбородка в ведро слетает капля, которая тут же создает помехи в виде расходящихся кругов.

Я продолжаю соскребать с подбородка восковой белый осадок от своего крема для бритья, который отказывается пениться, и изумленно трясу головой при столкновении с новой реальностью, однако пронзительная боль в мочке уха и капля крови, растекающаяся по воде, убеждают меня, что это не сон. По привычке встряхиваю бритвенный станок, и несколько капель крема попадают на раздраженную ящерицу, которая с возмущенным видом спешит спрятаться под дом, чтобы привести себя в порядок. И то правда: я ведь на Соломоновых островах и, несомненно, как написал бы Гримбл, должен наилучшим образом использовать свое положение.

Церковный колокол звонит неожиданно рано. Я от внезапности вздрагиваю и, обернувшись, вижу, что на скамейке у дома сидит Лута. Одевшись с бешеной скоростью, какую я освоил за долгие годы пребывания в школе, когда пытался успеть к первому уроку, спешу мигом спуститься по лестнице и с максимальной бодростью его поприветствовать.

— Сейчас служба, если хочешь, в церкви.

— Да, здорово. Служба — это хорошо, — поддакиваю я и вяло плетусь за Лутой.

В церкви, к моему неимоверному смущению, перед рядом скамеек справа стоит один-единственный стул. Меня чуть ли не силком подводят к нему и кладут на колени влажную, подернувшуюся плесенью Библию. К открытой странице ржавой скрепкой приколот листок бумаги, на котором обозначено мое имя, — явный намек, что именно я и должен начать чтение. Естественно, предназначенное для озвучивания место состоит из целого ряда практически непроизносимых имен. Кто в здравом уме и трезвой памяти станет называть своих детей Косфовом, Елиасафом или Аминанадабом?

По кивку улыбающегося священника, который проводит службу с удивительной энергией для столь раннего часа, я начинаю продираться сквозь частокол имен. Возможно, мне не следует так волноваться, поскольку, когда я поднимаю голову и закрываю книгу, вижу, что паства находится в каком-то бессознательном состоянии. Бо́льшая часть женщин, сидящих слева от прохода, и мужчин, расположенных справа, прильнули лбами к спинкам впереди стоящих скамеек, словно погрузившись в глубокую задумчивость. Непродолжительная служба устроена по знакомому мне распорядку, и, хотя я мало что понимаю из произносимого, нетрудно догадаться, когда наступает завершение: священник, сочно сплюнув из окна, произносит несколько слов и осеняет всех крестом. Мы уже выходим на улицу, и я поворачиваю к дому, как в этот момент из церкви, путаясь в сутане, вдруг выбегает священник.

— Полагаю, мистер Уилл?

— Уилл. Да, просто Уилл. Привет.

— Меня зовут Дадли Смол Том. Очень рад с вами познакомиться, — с трудом переводя дыхание, произносит он.

Смол Том (то есть Маленький Том), как нетрудно догадаться, был хрупким, невысоким человеком, однако чуб, зачесанный назад в стиле звезд рок-н-ролла, существенно добавлял ему рост. Его бодрость, заразительная улыбка и непрерывный смех превращали самые обыденные дела в увлекательное занятие. Будучи самоутвержденным капелланом, он организовывал и проводил церковные службы в отсутствии викария, приезжавшего лишь раз в месяц для того, чтобы причастить прихожан и погладить детишек по голове. Светский проповедник, или катехист, по его же собственным словам, он осуществлял свои функции с такой энергией, что воскресные службы превращались в нечто большее, нежели обычная проповедь. Он разыгрывал яркое театральное представление. Его певучая речь, страстные призывы «помолимся» и бесконечное разнообразие церковного гардероба, который его жена усердно покрывала вышивкой, могли вдохнуть жизнь в любую церковь в самые трудные времена.

Мы идем по дорожке, и он спрашивает, понравилась ли мне служба. «Да-да», — заверяю его я.

— У нас меланезийская церковь, одна из разновидностей англиканской. Думаю, вы принадлежите именно к этой церкви, мистер Уилл?

Я заверяю его в своей лояльности.

— Нас познакомил с Господом епископ Паттесон в 1866 году, но какой-то житель Соломоновых островов убил его. И я очень сожалею об этом, — скорбно добавляет он. — Раньше очень многие любили есть людей. Очень плохо.

Смол Том окидывает меня быстрым взглядом. Конечно, я с ним согласен: просто ужас какой-то.

— Черный — плохой человек.

— О, нет-нет… Я хочу сказать…

У меня нет ни малейшего представления, как на это реагировать, однако многие мои прежние убеждения подвергаются испытанию. К счастью, Дадли Смол Том уже полностью погружается в историю меланезийской церкви.

Начиная с середины XIX века сюда регулярно приезжали миссионеры самых разнообразных христианских конфессий, стремившиеся обратить в свою веру язычников. Островитяне к тому времени раскусили уловки белых, появившихся здесь несколькими годами ранее, — это были работорговцы, которые цинично заманивали жителей на борт своих кораблей с помощью зеркал, безделушек и выпивки. Потом они запирали островитян в трюмах и отвозили их на плантации сахарного тростника в Северную Австралию. Поэтому островитяне стойко защищали свои дома и привычный образ жизни от всех приезжих, включая тех, кто носил на себе крест. Как правило, они просто убивали и съедали их. На протяжении многих лет этот способ противостояния доказывал свою действенность, и миссионеры самых разных конфессий сходились во мнении, что во всем Тихоокеанском бассейне самые твердолобые — именно обитатели Соломоновых островов.

Однако в конечном итоге им удалось наставить местных жителей на путь истинный, и в тот самый момент, когда епископ Паттесон укротил последнее дикое племя, его убили копьем. Съели ли его после этого, неизвестно, и мне показалось делом недипломатичным наводить справки. Однако его смерть оказалась не напрасной, ибо обитатели Соломоновых островов стали одними из самых убежденных христиан.

На этом интересном месте в историческом экскурсе перед нами возник Стэнли, который, как выясняется, является сыном Маленького Тома. Он несет ведро для бритья, и его отец, что-то бормоча себе под нос, удаляется.

Как раз в тот момент, когда я занимаюсь поисками пропущенной невыбритой щетины, Смол Том возвращается с женщиной — волосы у нее аккуратно заплетены, лицо и грудь покрыты спиральной татуировкой. В руках она держит тарелку и миску, которые ставит на стол передо мной.

— Май Эллен, — шепчет она, опустив глаза.

— Хорошая жена для меня! — с гордым видом восклицает Дадли Смол Том. — И прекрасная кухарка для мистера Уильяма!

Она была моей непосредственной соседкой и, поскольку у меня отсутствовала собственная кухня, предложила готовить мне в обмен на английские кулинарные рецепты, которые я помнил со времен курса «Приготовление пищи в экстремальных условиях», преподававшегося в университете.

К сожалению, тогда меня мало интересовало кулинарное искусство, куда больше привлекала соседка по студенческому общежитию, обладавшая видеоприставкой, а также судя по звукам, доносившимся через тонкую перегородку, секс-драйвом. И главным ингредиентом в нашей пище, приготовление которой, увы, не сопровождалось ничем необычным, оставались консервированные болонские спагетти.

И все же мне предстояло провести множество счастливых часов в закопченной от дыма кухне Эллен, где она хлопотала над огнем. После того как мы наносили последние штрихи, готовя «типично английское» жаркое из ямса (сладкой картошки) и скаровой рыбы или восхитительные оладьи из кальмаров, Эллен принималась отлавливать жителей деревни, проходивших мимо дома, и заставляла их попробовать блюдо, прямо как диккенсовская сиделка. Пока они жевали, она внимательно вглядывалась в выражения лиц, чтобы определить реакцию дегустаторов. Как правило, это было изумление.

Эллен — женщина весьма привлекательная, заботящаяся о своей внешности, несмотря на то ли восьмерых, то ли десятерых своих детей, которых она регулярно бранила за испачканную одежду, грязные руки, за принесенную в дом живую рыбу. Полагаю, таков удел всех матерей.

Однако за ее строгостью скрывалось прекрасное чувство юмора, и ей страшно нравилось подтрунивать надо мной и укорять за забывчивость и некомпетентность. Порой она вздымала руки и заявляла, что ужина не будет и горячей воды тоже. И только оказавшись на ступенях своего дома, она разражалась смехом, уткнувшись в колени и обхватив их руками, при виде моего наигранного отчаяния.

Эллен с интересом наблюдала за тем, как я ем, а Смол Том засыпал меня вопросами о жизни в Европе, которые варьировали от конкретных «Что такое поезд?» до самых фантастических «Как вы справляетесь с дикими львами в своих садах?». На этот счет я его быстро успокоил, хотя и вынужден был добавить, что погода редко позволяла мне прогуливаться по окрестностям.

— Мне как-то говорили, что в консервированном мясе содержится человечина. Это правда, мистер Уилл? — изнемогая от любопытства, спрашивал Смол Том.

Лично я не слышал о том, чтобы подобные сведения широко анонсировались, однако, живя в мире, управляемом гигантами пищевой промышленности, ничему нельзя было удивляться. Поэтому мне ничего не оставалось, как признаться в своей неосведомленности. На что Смол Том лишь кивнул с непроницаемым видом.

Однажды, когда Эллен убирала остатки очередной аквариумной рыбы и сладкого картофеля, из-за угла появилась фигура, которой предстояло сыграть существенную роль в моей новой жизни.

Это был огромный детина с потрясающими волосами. Завязанные на затылке, несколько аккуратных хвостиков двигались словно отдельно от него, создавая парящее над головой облако. Поэтому у меня не вызвало удивления, что его зовут Волосатик с Кисточками, а сокращенно — просто Кисточкой. (Лишь по прошествии нескольких месяцев я узнал, что на самом деле его имя Эдвард, однако он пользовался им лишь во время официальных мероприятий, которые в деревне почти никогда не проводились.)

Его нескладная походка враскачку, обильная татуировка на лице и тяжелые серьги из ракушек, оттягивавшие мочки ушей, производили устрашающее впечатление и делали его похожим на пирата. Когда он широко улыбался, обнаруживалось, что большая часть зубов у него отсутствует, а остальные, кривые и желтые, могли бы стать страшным сном стоматолога. И тем не менее, когда он разражался хриплым смехом, а глаза у него начинали блестеть, становилось понятно, почему он постоянно окружен целой стайкой детворы, которая следует за ним, куда бы он ни направлялся.

Как только Кисточка слышал свое имя, он тут же откликался: «Да, пожалуйста!», а если обсуждались планы на следующий день, он автоматически отвечал: «Конечно, почему бы нет?». В его жизни не было места тревогам и заботам, он не знал, что такое дилеммы и препятствия: фрукты и овощи росли в изобилии, а талант рыбака позволял ему добывать столько рыбы, что излишки он продавал в Мунде и покупал на вырученные деньги чай и табак, которые потреблял как истинный ценитель.

Во многих отношениях он являлся воплощением жизненной позиции всех островитян, считавших, что жить надо сегодняшним днем, и вполне уверенных в том, что земля, море и соседи не дадут им протянуть ноги. При отсутствии необходимости планировать будущее время утрачивало свое значение. Не считая западной одежды в виде тюков футболок и шорт, оставляемых белыми, а также тарелок и мисок, которые приобретались в Мунде, быт островитян по большей части оставался таким же, как за много веков до этого. И Кисточка, свободный от влияния общества потребления, как и остальные его соотечественники, продолжал жить в том же ритме, какому с доисторических времен следовали его предки.

Однажды, когда я с ним уже подружился, мы вместе отправились ловить рыбу, и через некоторое время, поболтав о том о сем, я спросил Кисточку, сколько ему лет. Он долго задумчиво молчал, глядя в воду и ожидая, когда кто-нибудь захватит его наживку, а затем бросил через плечо:

— Тридцать пять…

Он выдержал длинную паузу, вновь забросил леску и добавил:

— А может, сорок пять.

Это было сказано абсолютно серьезно, без всяких подмигиваний и дешевого кокетства — он на самом деле не видел в этом особой разницы. И я понял, что он не смог бы сказать точнее при всем своем желании. Соломоново время отбрасывало свою тень на человеческую память, путая годы и заставляя людей забывать о своем возрасте, если они вообще когда-нибудь о нем помнили.

— А тебе сколько лет? — поинтересовался Кисточка.

— Тридцать три. Шесть месяцев и три недели. То есть далеко не мальчик.

Неудачник Кисточка никогда не был женат, хотя, по слухам, у него имелось множество подружек на разных островах. Он любил играть на своей старой потертой гитаре или нырял за рыбой, но главное — никогда не торопился, полностью соответствуя своему тщательно созданному образу. Поэтому, когда Лута предложил ему свозить меня на экскурсию по близлежащим островам, он тут же нашел двух парней, согласившихся стать моими проводниками, а сам пообещал встречать на берегу, когда я вернусь.

Одним из отряженных мне в помощники оказался Стэнли, который потом превратился в моего постоянного, вечно улыбчивого компаньона, а другим — его приятель Дадли Смол Смол Том; не просто Дадли Смол Том, а Дадли Смол Смол Том.

У обитателей Соломоновых островов существует дурацкая привычка передавать не только имена и прозвища из поколения в поколение, как это присуще американцам, например Чак Лопата Третий, но и называть представителей совершенно разных семей одними и теми же именами. Так, в Мендали жили четыре Джорджа Луты разного возраста. Естественно, это приводило к страшной путанице, и, чтобы различать их, использовались определения: Длинный Джордж или Старый Джордж. Однако, поскольку в деревне один Дадли Маленький Том уже застолбил себе имя, то пацана, не имевшего других ярких отличий за исключением возраста, прозвали Дадли Маленький Маленький Том.

Сам он, к сожалению, даже не догадывался об этом, поскольку был глухонемым. Однако этот изъян нисколько не мешал ему наслаждаться жизнью. Его физиономия, украшенная образами восходящего солнца, которые еще в раннем детстве ему вытатуировали острыми шипами кокосовых пальм любящие родители, расплывается в улыбке при виде меня. Он вскакивает, чтобы пожать руку, и бормочет какое-то нечленораздельное приветствие.

Через пару часов «подготовки», заключающейся в том, что мы не двигаемся с места и, поглаживая деревянное каноэ, восхищаемся его изяществом, я и мои проводники забираемся в лодку, чтобы отправиться в путь. Стэнли при этом работает переводчиком и ответственным руководителем группы.

Я усаживаюсь посередине крохотного суденышка и задумчиво начинаю грести своим веслом, в то время как парни заставляют лодку двигаться с бешеной скоростью по тихим водам лагуны.

Мы пересекаем залив, огибаем мыс и, продравшись через камуфляж серых колких листьев, нависающих над прозрачной водой, незаметно углубляемся в русло потайной речки, которая кишмя кишит какими-то доисторическими рыбинами, огромные плоские рты которых украшены усами, свисающими с обеих сторон. У берегов снуют огромные ленивые раки, которые щелкают своими клешнями при виде нас и вновь погружают их в ил в поисках беспозвоночных.

Нос каноэ врезается в богатый коричневый гумус речного берега, и мы начинаем пробираться сквозь лианы, свисающие с неба, все больше углубляясь в буш. Меня обуревает непреодолимое желание вцепиться в одну из лохматых лиан, с диким криком перемахнуть через узкую речку и с треском грохнуться о землю, оглашая пространство нечеловеческими воплями. Однако я сдерживаю себя, и мы продолжаем двигаться дальше.

Постепенно передо мной открывается вся грандиозность событий, которые происходили в этих джунглях полвека тому назад, смысл которых становится мне понятным лишь со временем. Ведь этот тихий уголок когда-то оказался в эпицентре одного из величайших сражений Второй мировой войны. Сначала сюда вторглись японцы, а затем американцы, горевшие желанием уничтожить друг друга. Природа, жестоко растоптанная в 1940-х сапогами, производившимися на лучших обувных фабриках Арканзаса и Окинавы, только теперь восстанавливала свой нормальный цикл увядания и воспроизводства. Мы то и дело задерживались, чтобы рассмотреть останки старого танка, джипа или грузовика. Один из пацанов запрыгивал на водительское место металлического скелета и принимался беззаботно крутить руль, а другой, на мгновение исчезнув из виду, вновь появлялся на башне танка или за поросшим мхом и проржавевшим пулеметом. Побеги растений опутывали окошки, а из решеток радиаторов выглядывали изящные орхидеи. Сгнившая резина превратилась в черную пыль, проржавевшие маслосборники и двигатели успели изрыгнуть свое содержимое. В роще тиковых деревьев перпендикулярно стоит фюзеляж аэроплана как металлический тотемный столб. Гниющая листва усеяна хлопьями серой краски, однако определить, с кем здесь произошла катастрофа, практически невозможно. Неудивительно, что отличительные признаки полностью отсутствуют, как и передняя часть самолета.

Американцы, спешившие изгнать японцев из Мунды, оставили после себя кучи хлама. Джунгли усеяны жестяными банками (с рваными отверстиями от пуль), касками, пронизанными смертельными дырами, горами зеленой амуниции и пустыми бутылками из-под кока-колы, на донышке которых выбито название штата, где они были произведены. В какой бы части Соломоновых островов я ни оказывался, повсюду обнаруживал останки того сражения, вследствие которого война на Востоке начала клониться к своему окончательному завершению.

Вернувшись в каноэ под лучами палящего солнца, мы отправляемся в дальнейшее плавание вдоль рифа от одного крохотного островка к другому. Причаливаем к очередному из них, и мои спутники с гордым видом ведут меня между заржавленных нефтяных канистр к останкам древнего галеона. Его стены изъедены тропическими дождями и циклонами, та же участь явно ожидает и хрупкие проржавевшие прутья, и лишь зацементированным в кораллах отпечаткам ног суждено остаться навеки. Смол Смол Том принимает известную позу, и на мгновение меня охватывает ужас, что он собирается приступить к конкретной демонстрации.

— Большой мериканский человек Кинеди пользовался этой дыркой, — сообщает Стэнли, а сидящий на корточках Том энергично кивает головой.

Я тоже киваю в полном недоумении. Лишь позднее мне становится известно, что таковы были «военные удобства» Джона Ф. Кеннеди, и я знакомлюсь с историей его жизни на острове Лумбариа, где он мог распроститься с жизнью гораздо раньше, чем это произошло на самом деле.

Когда мы возвращаемся на Рандуву, Стэнли и Смол Смол Том отводят меня в джунгли, где они выстроили дамбы и тайные укрытия. Они показывают мне медовые соты, сооруженные термитами, и рассказывают, как можно полакомиться медом так, чтобы не съели тебя самого. Они вскрывают скорлупу орехов нгали и профессионально раскалывают ракушки. Обмотав лианы вокруг щиколоток, чтобы лучше держаться за ствол, ловко взбираются по кокосовым пальмам и обрубают плоды с помощью мачете или ножа, а спустившись вниз, одним ударом рассекают орехи на половинки. А потом мы сидим под самыми высокими деревьями в мире и, пользуясь ложечками, вырезанными из гладкой зеленой кожуры, выедаем сладкое студенистое содержимое.

И все это происходит тогда, когда мои провожатые точно должны быть в школе, — но это я осознаю лишь по возвращении домой.

Они выскальзывают из каноэ и исчезают за хижинами, оставив меня один на один с внушительной фигурой Этель, сестры Эллен, которая является учительницей начальных классов.

— Давай я покажу тебе плантацию, — приходит мне на помощь Лута. — Там мы работали раньше.

Мы отправляемся по тропе, петляющей рядом с ручьем, однако вскоре я понимаю, что для Луты этот путь становится путешествием в прошлое. Мы оказываемся среди ровных рядов кокосовых пальм, которые когда-то окружала по-английски идеально постриженная трава. Теперь она разрослась и превратилась в непроходимую чащу, окружающую нас со всех сторон и достигающую высоты человеческого роста. На земле среди переплетшейся растительности я замечаю полусгнившие коричневые кокосовые орехи, некоторые из которых уже проросли и пустили побеги, пробивающиеся к солнцу.

— Вот, — с грустным видом указывает Лута на тропу. — Здесь была главная дорога. И Капитан ездил по ней на тракторе.

Я окидываю взглядом гигантскую растительность и напрягаю все свое воображение, пытаясь представить себе транспортное средство, способное пробиться сквозь заросли. Ярдов через пятьсот мы выходим к небольшому мысу.

— Старик жил в этом доме.

Мы петляем между деревьями, растущими вдоль берега, и я замечаю рукотворное деревянное строение. Оно представляет собой жалкое зрелище: обшивка облезла, крыша провалилась. В воображении рисуется бунгало из выбеленных досок, выходящее к личному причалу и окруженное садом, в котором растут гибискусы и бугенвиллеи. Банановые и манговые деревья закрывают своими ветвями низкую крышу и отбрасывают тень на аккуратную лужайку, обсаженную цветами и кустарником, ухоженность которых резко контрастирует с необузданностью джунглей, которыми покрыт ближайший холм. Так вот каким было место, которое Капитан называл своим домом в течение почти тридцати лет.

Мы переступаем порог и оказываемся у окна, выходящего на море, где неподвижно стоит каноэ со стариком, ловящим рыбу. Лута тихо и с чувством принимается рассказывать о том, «как было раньше», о мире, полном приключений, в котором жил Капитан.

Он приобрел плантацию кокосовых пальм и какао-бобов в две тысячи акров у пивных магнатов братьев Левер. Те покинули остров, когда здесь начались военные действия, и не проявляли особого желания вернуться.

Плантация находилась в самом плачевном состоянии, когда сюда приехал Капитан. Он поселился в палатке на месте своего будущего бунгало, имея при себе лишь коробку книг и ящик джина, который помогал ему смиряться с действительностью.

Потом нанял рабочих с ближайших островов и к началу 1960-х создал собственную империю, которая процветала на протяжении последующих двадцати лет. Он установил непререкаемый распорядок жизни, показавший свою действенность. Каждая бригада выполняла те или иные обязанности: одни ухаживали за деревьями, другие собирали плоды, просушивали орехи и бобы, третьи складывали их в мешки и грузили на пароходик с низкой осадкой, который торчал на приколе. Раз в неделю пароходик доставлял свой груз в Гизо, главный город провинции. Там товар скупали белые торговцы, переправлявшие бобы и орехи в Европу, где из последних выжимали масло, а первые превращались в шоколад на радость детям и стоматологам.

Капитан руководил всеми этими процессами, сидя в офисе, располагавшемся рядом с домом, там же он выплачивал еженедельную зарплату рабочим. По пятницам, в конце рабочего дня, островитяне выстраивались в очередь за жалованьем, а для тех, кто не нуждался в деньгах, Капитан организовал «банк», выплачивавший небольшой процент по вкладам. Кроме того, определенный процент от доходов расходовался на пенсионное обеспечение, содержание церкви, медицинского поста неотложной помощи и вполне внушительного здания школы. Школу возглавлял мистер Томас, который чудесным образом одновременно преподавал в двух классах с сорока учащимися в каждом.

Капитан всячески охранял свой мир и препятствовал появлению неожиданных гостей. И вскоре все поняли, что, намереваясь посетить Мендали, о визите следует сообщить заранее, если нет желания получить в свое судно снаряд из мощной медной пушки, которая стояла у окна в спальне Капитана и которой тот пользовался без малейших колебаний. Лута со смехом рассказывает о паническом отступлении американского «литинанта», необдуманно зашедшего в залив для безопасной швартовки. Сигналы, передававшиеся с помощью азбуки Морзе и флажков, никоим образом не повлияли на точность выстрелов, и патрульной моторке ничего не оставалось, как поспешно ретироваться. Когда же позднее молодой офицер позволил себе появиться на берегу в грязной рубашке, ему был преподан краткий урок обращения со старшим по званию, после чего незадачливого гостя отправили за галстуком. Так что в результате «литинант» предпочел поискать другое место для стоянки.

— Капитан не очень любил американцев и австралийцев, — смеется Лута.

Похоже, более всего Капитана заботили собственный мир и те люди, которых он в силу своего характера начал воспринимать как родных. Живя в стороне от деревни — в нескольких сотнях ярдов, на другом берегу залива, он всегда посещал церковь по воскресеньям, а также во время свадеб, крещений и отпеваний; не спускал глаз с буйной молодежи и заботился о благоденствии стариков. Он был безжалостен и строг, когда речь шла о лени и безответственности, и в то же время щедр и великодушен, награждая тех, кто работал добросовестно. Лута очень гордился полученными от него часами, которые, хотя уже и не ходили, но по-прежнему висели на дверях его хижины.

Несомненно, Капитан был абсолютно счастлив в этом богом забытом месте. Однако оплот основных достижений цивилизации все-таки находился в Лондоне. Каждые три месяца в Гизо доставлялось несколько деревянных ящиков, которые затем переправлялись на Рандуву, где при крайнем возбуждении присутствующих распаковывались прямо на полу гостиной. Островитяне дивились блестящим штанам из свиной кожи от «Loake», бутылкам бренди из «Harrods», коробкам с сигарами из табачной лавки в Мейфэре и банкам с оксфордским апельсиновым мармеладом. Время от времени, хотя это и происходило очень редко, Капитан ездил в Англию, чтобы уладить свои финансовые дела. Я внезапно вспоминаю Стивенсона и его «мечту о возвращении на родину». Для Капитана эти поездки не столько доставляли удовольствие, сколько происходили по суровой необходимости. Однажды, вернувшись обратно в Гизо, он поверг всех островитян в смятение, сойдя на берег с молодой белой женщиной и галантно держа над ней зонтик. Это была мисс Элизабет, о которой следовало тщательно заботиться.

И пока ливерпульская четверка потрясала мир по восемь дней в неделю, а бывший обитатель соседнего острова готовился к чествованию в Овальном кабинете, мисс Элизабет ежедневно появлялась на лужайке перед домом Капитана. Устроившись за садовым столиком, она раскрывала свою сумку и безмолвно шила или вязала какую-нибудь одежку для очередного новорожденного. Потом из другой двери выходил Капитан, чтобы выкурить свою первую сигару. Она была очень хорошей.

— И сколько она здесь прожила? — спрашиваю я, потрясенный этим откровением.

— Ну… несколько недель… может, полгода… а может, год, — после длительных размышлений отвечает Лута. Истинные взаимоотношения между Капитаном и Элизабет остались скрытыми за москитной сеткой.

— Но потом она захотела вернуться домой в Англию. И сказала Капитану, что он должен сделать выбор между ней и Соломоновыми островами. Он остался здесь с нами… — Лута хмурится, и его голос начинает звенеть от противоречивых чувств.

После отъезда мисс Элизабет жизнь вернулась в прежнюю колею, и плантация продолжала процветать. Конечно же, порой бывали и тяжелые времена. Однажды торговое судно, выйдя из Мунды, попало на обратном пути в Рандуву в страшный шторм. Ветер выбросил его на рифы, оно получило пробоину и затонуло. Экипаж сумел вплавь добраться до острова, но судно пропало в бездне. К счастью, оно не везло посылки из Англии. Для того чтобы приобрести новое судно, потребовалось несколько месяцев.

— Очень медленно плыл, — поясняет Лута, которого вновь охватывают переживания при этих воспоминаниях.

Однажды ночью Капитана разбудил грохот барабанов, доносившийся из деревни; ритмичные удары чередовались с женским визгом и гневными криками обычно уравновешенных мужчин. Капитан поспешно оделся, схватил фонарик и револьвер, сохранившийся у него со времени службы, и кинулся к деревне, чтобы выяснить причину такого волнения. Однако не успел он преодолеть и половину пути, как столкнулся с бегущим ему навстречу Джеком, выполнявшим обязанности его ординарца, который толкал перед собой перепуганного, что-то бормочущего островитянина, залитого кровью. По словам Джека, на этого человека была наслана порча жителями другой деревни, и он вбил себе в голову, что, только убив человека, сможет избавиться от обуревавших его демонов. Решив побыстрее разделаться с этим неприятным делом, он схватил нож и выскочил на прогалину. А встретив там дочку своего соседа, быстро извинился перед ней, схватил ее за волосы и отрезал той голову, что и вызвало вполне объяснимое возмущение островитян.

В этот момент послышался деревянный стук каноэ, швартовавшихся у причала. С помощью револьвера Капитану удалось убедить отряд мстителей не выходить из своих лодок. В итоге достигли соглашения, что виновного передадут властям в Мунде. Три дня жители деревни стояли на причале, три дня Капитан мерил шагами свой дом, а проклятый дрожал в углу, ожидая, когда его убьют.

Наконец прибыла полиция, и виновного приговорили к двадцатилетнему заключению в тюрьме. Вполне понятно, в деревню он больше не вернулся.

Однако подобные события были редким исключением, и казалось, нормальное течение жизни продолжится до бесконечности. Однако в 1978 году Соломоновы острова вслед за большинством других бывших колоний и протекторатов обрели независимость. Капитан был не из тех, кто умел подчиняться чужим распоряжениям, а потому после длительных пререканий с новым правительством он решил, что ему пора уезжать.

И хотя он единолично управлял плантацией, обладая полноправной властью, решение покинуть острова далось ему нелегко. Чувствуя себя не в силах попрощаться со своим «народом», он встал на рассвете первого апреля 1981 года, приказал лодочнику довезти его до судна и уплыл, не позволяя себе оглянуться назад.

Лута долго и задумчиво смотрит на залив, словно провожая Капитана, и, следя за его взглядом, я внезапно понимаю, что в то же самое время Маргарет Тэтчер пробиралась в Великобритании к власти, «Секс Пистолз» только-только прекратили донимать моих родителей, а сам я, балуясь первыми сигаретами, гадал, сломается ли у меня когда-нибудь голос или же нет. (Мне повезло, и он сломался.)

— Да, каждый день нам приходилось выполнять свои обязанности, но это было счастливое время.

— Но что именно произошло, Лута? Почему плантация прекратила свое существование? Что случилось после отъезда Капитана? Неужто никто не смог перенять его дело?

— Плантацию выкупило правительство, но, когда Капитан уехал, вместо него так никто и не появился. И вот уже двадцать лет здесь ничего не происходит.

— Так, значит, вы вернулись к своей первозданной жизни, — весело констатирую я. (В Англии все поголовно стремились именно к этому.)

— Да, но теперь времена не те, что раньше. У людей появились другие потребности: керосин, бензин, масло… Да и церковь находится в плачевном состоянии. Иногда в засушливое время года в цистерне заканчивается вода, и нам приходится обходить остров на каноэ, чтобы почерпнуть ее из реки. Мы хотим кое-что усовершенствовать, однако это довольно трудно.

И действительно, хотя островитяне на первый взгляд вели идиллическую жизнь, внешний мир уже догадывался об их существовании. И сколь бы неприятной ни была для меня такая мысль, жители островов настойчиво хотели попробовать, каков же этот неизведанный материальный мир. И даже если они крайне неразумно расходовали свои деньги на всякую ерунду, таков был их выбор. Да и сколько денег у меня вылетело в трубу или было спущено на ветер (именно в этих двух направлениях).

Имперская навязчивая забота, несмотря на все ее недостатки, позволила создать определенные правовые и политические инфраструктуры, защищавшие островитян от внешней интервенции. Однако пришло время, когда западный мир должен был разомкнуть свои нежные объятия и, продолжая оказывать помощь, предоставить островитянам возможность самостоятельно решать свои проблемы; пусть даже найденные решения и окажутся, с точки зрения многоопытной цивилизации, нелепыми.

Позднее мне рассказали о вожде из соседней деревни, который на протяжении нескольких лет копил деньги, получаемые за продажу ракушек и резных сосудов, чтобы съездить в Хониару. Вернувшись, он привез с собой генератор, телевизор и видеоустановку с коллекцией кровавых фильмов, созданных, что характерно, в Америке и Японии. Он мгновенно превратился в самого известного человека на Рандуву, и перед его домом постоянно останавливались каноэ. Однако его слава длилась недолго. Генератор через несколько месяцев сломался, а видеокассеты во влажном тропическом климате покрылись густым зеленым налетом плесени. Когда генератор развалился окончательно, его разобрали на части и стали использовать их как якоря на каноэ. Телевизор превратили в столик, а видеопленку привязали к высоким шестам в саду, чтобы ее шорох отпугивал птиц.

Капитан, несомненно, пришел бы в ярость, узнай он об этом, но я не он и вовсе не собирался указывать окружающим, как следует жить. Однако и мне было ясно, что необходимо отремонтировать церковь и водопровод, расширить помещение школы, а возможно, и провести электричество для освещения тропической тьмы. Наконец я понял, что надо делать, причем незамедлительно.

— Попробуем организовать что-нибудь, приносящее доход. Надо попытаться. Только вот что было бы лучше всего?.. — осторожно спрашиваю я.

Но Лута лишь пожимает плечами. Мы молча направляемся обратно к Мендали, и я вдруг ощущаю весь груз ответственности, которую взвалил на свои плечи.

У школы стоит, вероятно наказанный, Стэнли, который тут же начинает махать нам рукой. Как выясняется, Смол Смол Том уже успел сбежать. Школа располагается между церковью и площадью, где много лет назад околдованный островитянин совершил свое чудовищное убийство; это низкое здание с отверстием в крыше для проветривания, обнесенное изгородью для предотвращения попыток побега. Доска, установленная на мольберте, служит одновременно местом для записей и способом установления порядка, для чего Этель стучит по ней указкой, которой никогда не пользуется для телесных наказаний.

Однако, несмотря на то, что Этель, как и мистер Томас до нее, одновременно преподает в двух классах, ее работу нельзя назвать неблагодарной. Старшие ученики сидят на песчаном полу спереди и переписывают цифры и буквы на свои дощечки кусочками мягких кораллов. Затем они зачитывают алфавит и таблицу умножения. Малыши тем временем резвятся сзади, бросая друг в друга и проходящих мимо грубо отесанные деревянные кубики. Не бывает и недели, чтобы кому-нибудь не раскроили скулу или не поставили красочный синяк. В одиннадцать занятия заканчиваются. Они завершаются общим исполнением жизнерадостной версии «Старого Макдональда» (ей островитян обучил какой-то проезжий менестрель), естественно, за исключением куплетов о коровах и овцах, которых никто здесь никогда не видел. А потом, как и повсюду в мире, ученики с криками свободы выбегают «за ворота» школы. В отсутствии парков, кондитерских, телевизоров, каруселей и электронных транквилизаторов, эти дети взлетают на деревья, сбрасывают с себя одежду и ныряют в теплые воды лагуны, где могут резвиться по нескольку часов.

Пока я наблюдаю за тем, как весело брызгается ребятня, из-под пальм, зевая, появляется Кисточка.

— А теперь идешь со мной рыбачить и ловить хорошую рыбу.

После этого безапелляционного заявления он отправляется за своей снастью, оставив меня любоваться его каноэ, выдолбленным из ствола дерева.

Каноэ, вырезавшиеся теслами вручную из цельных стволов, неизменно вызывали у меня благоговейный трепет. Лишь обладая высоким мастерством, можно было создать с помощью резака столь совершенную по своей форме и отделке лодку. В зависимости от размеров ствола такие каноэ вмещали от одного до сорока человек. Естественно, это не означало, что они не были шаткими и неустойчивыми, однако уже после первого выхода в море я перестал волноваться и начал испытывать к ним полное доверие. Почти не цеплялся за отполированные скошенные борта и лишь изредка тревожился, не опрокинемся ли мы. Поэтому предстоящая поездка меня совершенно не беспокоила.

Рыбная ловля была на Соломоновых островах таким же обычным делом, как дорожные пробки где-нибудь в другой стране. Дети учились ловить рыбу с малолетства и с годами не мыслили свою жизнь без этого. Море кишело от невиданного количества разнообразных видов — от восхитительных до чудовищных. И каждый островитянин мужского пола (от трехгодовалого ребенка до зрелого мужчины) делал все возможное, чтобы завлечь их.

Я был полон энтузиазма: мне не терпелось добавить рыбалку к длинному списку моих хобби. Однако в отличие от других занудных способов времяпрепровождения, которые я постепенно забрасывал вместе с почти новеньким, недавно приобретенным спортивным инвентарем, уныло отправлявшимся на чердак, карьера рыбака оборвалась для меня быстро и стремительно, едва успев начаться.

Мы отходим от мыса почти прямоугольного острова Пао, где за коралловым рифом начинается открытый океан, и я с восторгом неофита под руководством Кисточки начинаю вытравливать леску, пока она не растягивается чуть ли не на сто ярдов. Всматриваясь в слепящую голубизну воды, я размышляю, кого могут привлечь белые кусочки кальмара, закрепленные на большом, почти неразличимом крючке.

Нас овевает легкий ветерок, и мне так приятно рассматривать острова, рассеянные вдоль побережья Рандуву.

Жду. Снова жду. Ничего не происходит.

Мы лениво перебрасываемся фразами, подобно людям, направляющимся за покупками, убивая время, перед тем как наступит по-настоящему увлекательная часть нашего путешествия. Кисточка спрашивает меня о самочувствии королевы. И я вспоминаю, что, хотя острова обрели независимость, она по-прежнему является главой государства. Королева посещала острова, когда Кисточка был совсем маленьким. И Капитан отправил Старого Лаки с приветственным письмом в Гизо, где стоял на якоре ее корабль. Но в тот самый момент, когда Лаки передавал письмо одному из членов экипажа, спустившемуся по трапу, оно вылетело у него из рук и упало в воду. Старый Лаки тут же прыгнул за ним и достал его из воды, но, когда он вновь протянул письмо, с него голубыми каплями стекали расплывшиеся чернила. Никто так и не рискнул рассказать об этом Капитану, зато все гадали — удалось ли королеве все-таки прочитать письмо.

— Ты видел ее?

— Только по телевизору, — отвечаю я.

— Гм, телевизор — это, наверное, здорово?

— Ну…

— А вот теперь кое-что есть, — уверенно заявляет он, скручивая очередную самокрутку.

Не могу себе представить, откуда Кисточка это знает — лески у него нет, и он лежит на дне каноэ, закрыв глаза. Однако я нахожусь в состоянии полной готовности. Облизываюсь, предвкушая события, и набираю чуть ли ни полный рот крема для загара. К моей радости, мне удается не проглотить его; я перегибаюсь через борт, чтобы выплюнуть содержимое, и тут ощущаю мощный рывок лески, словно к ней привязали трактор. Изогнувшись как неопытный лыжник, я изо всех сил стараюсь остаться внутри каноэ.

— Кисточка, Кисточка, скорей, скорей! Там что-то огромное!

Под лодкой явно движется что-то неимоверно большое. Я хватаюсь за борт и готовлюсь к схватке.

Демонстрируя свое превосходство, левиафан, находящийся подо мной, снова дергается с силой дюжего молотобойца. И прозрачная леска врезается мне в пальцы. К счастью, откромсать их окончательно мешает кость, но, поскольку меня совершенно не радует мысль о том, что пальцы будут отваливаться точно свиные сардельки, я поспешно отпускаю леску. Страшно даже подумать, как они один за другим станут опускаться на дно, укоряюще указывая вверх, пока не будут сожраны разнообразными морскими тварями, как это бывает с закусью, выбрасываемой после многолюдных вечеринок. Вздрогнув при столь чудовищной мысли, я засовываю травмированные пальцы в рот. И совершенно забываю о снасти.

Но Кисточка не дремлет, он садится и хватает палку, на которую намотана леска, когда та уже готова сорваться. Затем, встав, начинает тянуть, наматывая леску на брусок и не обращая внимания, что каноэ сильно раскачивается. Я невозмутимо свешиваюсь с другого борта, чтобы Кисточка мог лучше рассмотреть леску, уже натянутую до предела. В столь узком пространстве лучше не поворачиваться, и я, обернувшись, просто смотрю на ухмыляющуюся физиономию Кисточки. На ярком солнце хорошо видна его щетина на подбородке, стоящая дыбом от возбуждения.

— Хорошая, мистер Уилл, очень большая и хорошая. — Он снова тянет, но тут дрожащая от напряжения леска обмякает, и лицо Кисточки вытягивается.

Он делает еще десять-пятнадцать оборотов, и, проскакав по воде, в каноэ шмякается огромная голова удивленного тунца. Я с неменьшим удивлением поднимаю глаза на Кисточку:

— А где все остальное? — спрашиваю я.

— О горе, горе, — вздыхает он, внезапно посерьезнев. — Его забрал дьявол. Дьявол.

— Дьявол? — Кажется, солнце опускается на несколько градусов. — Что это… э-э… за дьявол?

Кисточка садится в каноэ спиной ко мне.

— Акул. Думаю, большой.

— Акул? Где? Здесь водятся акулы? — Я наклоняюсь вперед и поспешно убираю локти с бортов.

— Паки.

— Паки? Пачки? То есть много?

И тут же под нами проскальзывает что-то огромное, и волны начинают биться о днище.

— Что это было?

Однако мой вопрос оказывается неуместным, потому что водная поверхность с шипением разверзается, и ответ становится самоочевидным. Настоящий акулий плавник, точно такой, как показывают в фильмах, почти на фут вздымается над водой и с невероятной скоростью проскальзывает вдоль каноэ. Наше суденышко настолько маленькое, что вода обливает мои плечи, и каноэ начинает яростно раскачиваться, прежде чем акула исчезает за кормой. Затем она вновь возникает с другой стороны, и я невольно различаю ее зловещие контуры, которые отчетливо видны в прозрачных водах. Длина ее тела составляет пятнадцать-двадцать футов, и она, несомненно, гораздо больше нашего каноэ. Потом акула внезапно отплывает и бесшумно скрывается из виду. На какое-то время.

Мы поспешно разворачиваемся обратно в сторону деревни. Когда добираемся до берега, я чувствую себя абсолютно измотанным и мне приходится несколько раз потопать ногами по земле, чтобы вернуть чувствительность своим затекшим конечностям.

— О горе, горе! — восклицает Смол Том при виде нашего улова, повергая меня в некоторое изумление. Я-то считал, что нам повезло.

Вряд ли стоит упоминать, что Гримбл также встречался с акулами. Всякий раз обращаясь к его книге, я убеждался в том, сколь опасна и увлекательна была жизнь Гримбла, какой она требовала отваги. Зачастую рассказанные им истории выглядели откровенно сфабрикованными. Впрочем, это никоим образом не распространялось на его неприязнь к акулам. Более того, ему удалось спастись от одной из них лишь благодаря сопровождавшему его островитянину, которому пришлось выпрыгнуть за борт, — бедняга!

«Островитянин соскользнул за борт и принялся плавать в ожидании, когда его заметят…» Когда его заметят?! Ну да, конечно! «И вскоре он был замечен. Акулий плавник, выводя круги, принялся кружить вокруг него, а потом, как стрела, метнулся вперед; затем чудовище выпрыгнуло вверх, разрезав водную поверхность. Мой друг метнулся в сторону в последний момент и вонзил нож в нависшее над ним брюхо. Акула рухнула в воду, и я увидел ее распоротое нутро, из которого вываливались внутренности и лилась кровь. Это была тигровая акула. На какое-то время она исчезла под водой, а затем всплыла уже мертвая в сотне ярдов от нас. Подобные столкновения случаются довольно часто. Убить здесь акулу — все равно что выиграть пятьдесят очков в крикет в Англии: жители аплодируют, но особым подвигом это не считается».

Гримблу явно довелось жить в деревне, где обитали придурки и преступники. Лично у меня эта история надолго отбила охоту плавать на каноэ, не говоря уж о купании.

Я угрюмо удаляюсь в свою хижину, чувствуя, что нуждаюсь в отдыхе и двух больших порциях виски (которого у меня нет). К несчастью, выясняется, что именно это время отведено под занятия. Очень серьезный, хотя и доброжелательный человек по имени Имп, когда-то отправленный Капитаном в римско-католический колледж, расположенный в нескольких милях к северу от Рандуву, не только считался местными обитателями знахарем и колдуном, но и слыл бесстрашным педагогом. Я все еще сижу, обливаясь холодным потом и обмахиваясь «Робинзоном Крузо», когда приходит Имп и сообщает, что отныне будет обучать меня, как «бум-бум на пиджине».

Каждый день в течение часа между молитвой и ужином мне надлежало, по его настоянию, овладевать этой странной, искаженной формой английского. Изначально она была почерпнута у торговцев сандаловым деревом и китобойцев, заплывавших сюда в 1700-е годы, получила название лингва франка и стала применяться сотней разнообразных племен, говоривших до этого на восьмидесяти разных наречиях.

Вскоре мне самому захотелось овладеть этим языком, поскольку даже Гримбл научился ему, хотя и добавлял в конце каждой фразы «старик» или «дружище». Р. Л. Стивенсон, будучи человеком более смышленым, также заговорил на одном из местных наречий, но я убедил себя, что пиджин полезнее, поскольку на нем можно разговаривать с представителями самых разных племен. Хорошо было Робинзону Крузо — ему не пришлось учить языки.

Вначале все представляется довольно простым. Я должен читать вслух на первый взгляд кажущиеся непроизносимыми сочетания звуков, которые Имп записывает своим идеальным почерком, а затем те же слова и фразы, словно по мановению волшебной палочки, превращались в исковерканный вариант английского. Однако, увы, как и со многими другими занятиями в этой жизни, овладеть основами труда не составило, а вот научиться пользоваться ими было гораздо труднее.

И тем не менее каждый вечер мы вели с Импом воображаемые беседы по составленным им сценариям.

— Добр утрен с ты. Ты хор? (Доброе утро. У тебя все в порядке?)

— Мой хор. (Все хорошо, спасибо.)

— Какая день в неделе сейчас сегодня? (Какой сегодня день недели?)

— Меня не знает. Станция полиции около здесь? (Не знаю. А где здесь ближайший полицейский участок?)

— Хочешь платить за этого пацана кокорако? (Не хочешь ли купить этого цыпленка?)

— Может, дай меня посмотреть. Меня не любит свин-свин. (Может, дашь мне взглянуть еще на что-нибудь? Я не очень люблю свинину.)

— Прости, но он счур стар. (Прости, но он слишком старый.)

(«Счур», как ни странно, обозначает не «чересчур», а «очень». Поэтому фразу «Капитан он едет назад в Англию. Ему стар счур» не следовало понимать как констатацию дряхлости Капитана, а всего лишь как указание на его возраст.)

— Ой, простите, у меня есть животное недержание. (Прошу прощения, но я страдаю от диареи.)

— Он хорошо. Предположим меня дать двигатель принадлежать ты. (О не извиняйся. Можно у тебя одолжить двигатель?)

— Ой, прости, он накрылся конец. (Боюсь, он непоправимо сломан.)

И вот так эта беседа, приобретая все больше сюрреалистических оттенков, затягивалась до ужина, захватывая, ко всеобщему замешательству, и время трапезы.

Первые несколько недель я совершенствовался довольно быстро, радуя своего учителя и сам наслаждаясь новизной ощущений. Поэтому решил отточить свои познания, взяв несколько уроков у Стэнли и его друзей. И они тут же ухватились за возможность раскрыть мне кое-какие секреты.

Сидя рядком в тени одного из перевернутых каноэ, мальчики и девочки делились со мной бесценными сведениями, полученными от «пи-пи человека в длинном плавательном боте» (француза, приплывшего на яхте). Так, они сообщили мне, что если не пользоваться «длинным пластиковым тык-тык» (презервативом), это почему-то неизбежно приводит «к толстой Мэри» (беременности). К несчастью, обстоятельства, при которых надо было ими пользоваться, оставались для детей покрытыми тайной, однако я все равно от души поблагодарил их. Нельзя было не согласиться, что это очень ценные сведения.

Я подумал, а знал ли Гримбл о «длинном пластиковом тык-тык», и решил, что вряд ли. Что же касается Роберта Льюиса, то он был слишком щепетилен, чтобы размышлять о подобных вещах, и поэтому Робинзон Крузо вряд ли продвинулся в этом вопросе дальше фазы размышлений.

Не успеваю поблагодарить Импа за первый урок, а он — объяснить мне всю важность практических занятий и своевременного выполнения домашнего задания, как появляется невероятно возбужденный Смол Том с мешком в руках.

— Хороший подарок для мистера Уилла! — восклицает он, прыгая с ноги на ногу и засовывая руку в мешок, откуда медленно и осторожно вытаскивает гладкую рыжую кошку, которая озирается со злобным видом. — Очень хорошо от крыс!

— Потрясающе, спасибо, — с чувством благодарю я. — А как его… ее зовут?

— Зовут?

— Ну, в Англии животным обычно дают имена.

— Зачем?

— Ну, мы просто… э-э…

— И какие? — с любопытством спрашивает Смол Том.

— Я… — Тут мне на глаза попадается пара штук манго, которые кто-то из детей оставил на моем столе. — Я буду звать ее Чатни.

— Сатни? — Смол Том с запинкой произносит новое слово, пожимает плечами и переключается на свою следующую гениальную идею: — У меня еще есть кое-что хорошее для тебя, мистер Уилл. Мы сегодня играем в карты, и я хочу, чтобы ты был в моей команде.

Чувствуя себя исключительно польщенным, с готовностью соглашаюсь, однако предупреждаю, что не отличаюсь особыми талантами по части карточной игры.

— Не волнуй-волнуйся, — успокаивает он с неисчерпаемым добродушием. — Ты следуй за мной.

К сожалению, я слишком поздно обнаруживаю, что мой новый партнер Дадли Смол Том абсолютно некомпетентен.

И все же с этого дня почти каждый вечер за моим столом рассаживалось шесть игроков в окружении зевак и целой толпы советчиков и болельщиков. Поддерживаемые пинтами горячего сладкого черного чая, непрерывно доставлявшегося с вечного огня Эллен, мы играли в своеобразную форму виста, загадочные правила которого зачастую ставили меня в тупик, а Смол Тома заставляли совершать ошибки. Нашими соперниками были Джордж Лута, Кисточка, деревенский плотник Имп и Толстый Генри, который ребенком явно отличался упитанностью, а теперь представлял собой огромного жизнерадостного детину.

Ходы делались с быстротой молнии. Карты со смехом бросали на стол с такой силой, что детвора, сидевшая внизу и игравшая со своими воображаемыми картами, взвизгивала от восторга и то и дело дребезжал медный чайник.

Имп вел записи и подсчеты на грязно-сером куске картона, Лута непрерывно сворачивал сигареты из маслянистых брусков черного табака и моей любимой почтовой бумаги. Мы играли глубоко за полночь, и, лишь когда слова сменялись зевотой, а мы со Смол Томом были уже как следует выпотрошены, Лута складывал потрепанную колоду и запихивал карты обратно в упаковку.

— Родо диана. (Спокойной ночи!)

Все расходятся, и я поднимаюсь в свой дом, чувствуя себя смущенным, растерянным и невероятно возбужденным после суток, проведенных в Мендали. Чатни с крыши устремляет на меня свои глаза-катафоты, и я улыбаюсь, когда до меня доносится голос моего партнера, беседующего с Эллен. Он искренне недоумевает, как это мы умудрились проиграть последнюю сдачу. А как мы продули предыдущие?

Еще шире расплываюсь в улыбке и забираюсь в постель вместе с Артуром Гримблом.