Октябрь, который ноябрь

Глава девятая Ночные разговоры и немного стрельбы

— Барышня, номер 1044, срочно!

— Соединяю, — сонно отозвалась мембрана.

Звонивший придерживал трубку плечом и почти приплясывал от нетерпения. Наконец, отозвались:

— Богадельня общества Филиппа Гартоха прихода церкви святой Анны-Марии, лютеранск…

— Это Гид, — оборвал нетерпеливый абонент. — Господина Иванова, срочно!

— Послушайте, Гид, у вас же есть часы, — возмущенно намекнули на том конце провода.

— Бросьте, он все равно не спит! Передайте, что срочно! Срочно! Promptly!^[15]

Трубка замолчала.

Звонивший маялся у стола, то облокачиваясь о раскинутую карту, то вскакивал, и, оттопыривая зад в галифе горчичного сукна, наваливался животом. Плотнее прижимал ладонью к уху неудобную массивную трубку. Специально тянут, скоты. Специально!

Наконец, в трубку дунули и с чудовищным акцентом сообщили:

— Иванов у аппарата. Что случилось, дорогой наш Гид?

— Случилось! Весьма случилось, весьма! — с яростью зашипел куратор группы. — Она в городе! Я только что ее видел!

— Кто «она»? — с настороженным недоумением уточнил Иванов-с-акцентом.

— Черт вас возьми! Я же рассказывал, предупреждал! Она — служащая конкурирующей фирмы. Это конец! Если они поняли, в чем дело и спустили с цепи эту цепкую суку, она пойдет по следу до конца и…

— Ах, вы об этой мифической особе. Полагаю, вы ошиблись, обознались…

— Я?! — Гид коротко хихикнул. — Обознался?! Естественно, мне ее так трудно запомнить…

На том конце провода помолчали, потом уточнили:

— Что, действительно она?

— Практически не изменилась, — Гид застонал. — Я знал, я чувствовал…

— Не паникуйте! — приказал Иванов-с-акцентом. — Где вы ее видели?

— Контролировал работу в известном вам месте. Утром будет в газетах. И тут смотрю… Она с генералом. Стоит, стерва, скалится…

— Спокойно! Она вас видела?

— Нет! Иначе я бы вас вряд ли потревожил.

— Перестаньте, Гид. Прошло много лет, едва ли она вас узнает.

— Да уж конечно. Полагаете, она своих зарубок не помнит?! Операцию нужно сворачивать.

— Прекратите молоть чушь, — холодно сказала трубка — акцент говорящего выдал смехотворную «цушшь», но Гид закрыл глаз и попытался взять себя в руки — работодатель шутить не любит.

— Хорошо, она здесь, и, видимо, не одна, с группой, — вслух неторопливо размышлял Иванов-с-акцентом. — Что это меняет? Город огромен, знает в лицо она исключительно вас. Каковы шансы, что наши конкуренты выйдут на след? Остается чуть более суток, завершим работы, далее вы благополучно отбудете домой.

— Вы ее не знаете, — тоскливо вставил Гид. — Найдет. Это такая стерво…

— Успокойтесь. Сейчас вы в полнейшей безопасности. Выпейте немного коньяку, отдохните. Вечером займетесь работой по дому с красными колоннами и все. Финал.

— Она меня знает в лицо, — напомнил, утирая лоб, Гид.

— Что с того? В городе два с половиной миллиона людей. Случайная встреча абсолютно исключена. Главное, не делайте глупостей, доведите дело до конца. Со своей стороны мы займемся этой внезапной гостьей.

— Мой совет, господин Иванов, — обезвредьте ее сразу, как только найдете. Издали. Без разговоров. Никаких близких контактов!

— Ну-ну, милейший, давайте без истерик. Отдыхайте, набирайтесь сил. Мы позаботимся о вашей знакомой.

Гид повесил трубку. «Они позаботятся», еще бы. Как будто ему неизвестно что у богадельни Гартоха практически нет агентов, способных исполнить ликвидацию на приличном уровне. Собственно, у них вообще нет людей. Привыкли, мерзавцы, загребать жар чужими руками. Чистенькая Европа в безупречных сиреневых кальсонах. Рюмку коньяку предлагает, урод…

Куратор с трудом открыл золотую плоскую табакерку, насыпал дозу на зеркало. Кокаин в октябрьской России немыслимо дешев. Зажатая между средним и указательным пальцем визитная карточка выстроила ровную дорожку. Действительно, остались сутки, чуть больше. Рассеюшка вздрогнет, а умные люди отбудут с прибылью.

Сумрачно шагал Борька по темной улице и досадовал на обстоятельства, особенно на левую руку. Хотя, что рука?! Ну, забинтована. Разве это повод оставлять бойца без дела? Браунинг в кармане готов к делу, а команда к нынешнему заданию все равно с единственным пулеметом вышла, да и тот взяли на всякий случай.

Борька глянул на подпорченную руку — белела повязка, хотя порядком уже замусолилась. Нужно было поверх чем-нибудь замотать, а то, правда, как какой-то больной-увечный.

Шел товарищ Сальков на квартиру к командиру группы, взять дяде Филимону табака, да напомнить Глафире, чтоб не дурила. Последнее, конечно, было главнее, поскольку курево у дяди Филимона явно оставалось. Ну, раз намекнули, так чего в обиде и безделье сидеть. Дело не боевое, но все равно дело.

Улицы были безлюдны, налетал ветер, рвал полу длинной куртки, норовил сорвать натянутую до ушей кепку. Вот же город эта северная столица: улицы просторны, в погожую пору вроде и красивы, а в непогоду разом норовит выдуть человека прочь: катись тогда хоть до Финляндии или кувыркайся кривохвостым воздушным змеем по облакам до самого Ревеля.

Не без облегчения юркнул Борька в знакомую дверь полуподвала, поправил кепку и постучал, стараясь колотить по-воспитаннее.

— Есть кто? От Филимона Кондратьича я.

— Не ломись, узнала, — не особо приветливо ответили за дверью и лязгнули запором.

— Я по делу, — немедля заявил гость, входя в тепло. — Просили табака взять и узнать — ужинала или опять постишься?

— Дурак, что ли? — поинтересовалась Глашка. — Хоть бы «здрасте» сказал. Иди руки мой, накормлю.

— Руки я, допустим, помою, — согласился Борька. — На мне сейчас воды двойная экономия, так отчего не помыть. Ты на вопрос-то ответь. В себя пришла?

— Знаете, Борис, а давайте я вас по башке сковородой приголублю? — с определенной официальностью предложила Глашка. — Чтоб вы не в свое дело не лезли.

— На «вы» не надо, не графья. Сковородкой можешь стукнуть, если тебе легче станет. Но осторожно! Я и так приболел, — гость показал забинтованную ладонь.

— Сунул куда не надо, — догадалась девчонка.

Борька пожал плечами:

— Что скрывать, случаются ошибки. Значит, руки мыть?

Аппетитно шкворчала разогреваемая картошка. Нашелся у хозяйки и хлеб, черный, с сомнительными комками в мякоти, но все равно вкусный.

— Отстояла я в очереди, все равно делать нечего, — пояснила Глашка. — Говорят, скоро в город муки завезут. Казаков с фронта вызвали, чтоб спекулянтов ловили.

— Врут, — заверил гость, старательно присыпая ломоть крупной солью. — Делать казакам нечего, как хлеб рабочему населению направлять. Им бы нагайкой махать, приварки к жалованью считать, да из карабинов в народ палить.

— Вы бы осторожнее, — помолчав, сказала девчонка. — А то и правда, из карабинов…

— Мы-то что? Мы работаем.

— Ага, я-то и не догадываюсь. Отец хоть наврать умеет, а ты…

— Новое дело — что ж, у меня и фантазии нет? Я, если хочешь знать, рассказ сочиняю, — Борька стукнул по нагрудному карману тужурки.

— Про работу? — усмехнулась Глашка.

— Нет. Про будущую жизнь. Как оно все должно стать, когда правда победит, и мы буржуев окончательно выгоним. Но сложно сочиняется. Нужно же, чтобы и правильно, и чтоб верилось. Тонкое дело.

— Куда уж тоньше. Ты в церковь сходи, примерься. Там и правильно, и с верой, и с благостью. Потому ни единому слову и не веришь, — хозяйка поставила на стол шипящую сковороду.

— Сравнила! — Борька сглотнул слюну. — У попов уж тысячу лет все отрепетировано. Только пришли новые времена и вот оно как на ладони: вот мы, вот дорога, а там светлое царство социализма. Понятно, дорога со всякими оврагами, ущельями и болотами. Да и враги не дремлют! Зато путь ясен. Будто зажегся на башне прожектор и врезал лучом на сто верст вперед.

— Как бы мы не ослепли под таким светом, — засомневалась Глашка, подавая ложку.

— Прожектор врага слепит, а не нас, — заверил товарищ Сальков. — Идея мне ясна, но как это отобразить в предложениях, запятых и смысле? Сюжетом это называется. Думаю, нужно с боев начать. Все ж сраженья в основе идут. Вот рабочий отряд. Кругом измена! Жандармы, казаки, царская гвардия пушки выкатывает. Почти все уж в плену. Командир убит…Патронов мало, связник контужен. Знамя на баррикаде сто раз пробито. Дым, грохот! Одна надежда на бомбы! Но отобьемся!

— Начало шумное, — одобрила девочка. — Хоть в рассказ, хоть в синематограф под фортепьяно. Но пока в этаком грохоте светлого будущего не видно.

— Встают заводы, смыкаются шеренги, подошла помощь. Далеко отброшен враг. Строится дорога. Вот мост! Подвозят рельсы, стучит паровой молот. Спеет рожь на полях. Не спят часовые. Движется вперед головной дозор с броневиком. Кавалерия прикрывает…

— Ложкой не маши, все ж не шашка и не бомба. Хороший рассказ, только уж очень боевой. Может, парк какой-то должен быть? Карусель для ребятишек. Квас и мороженое по воскресеньям?

— Квас и мороженое непременно впишу. Карусель, гм… Не, это устаревшее. На аэропланах и дирижаблях будут все кататься. Нам Лев рассказывал — воздухоплаванье скоро станет очень развитое и всеобщее. Вроде трамваев — куда надо, туда и лети. Но про парк и театр непременно нужно вписать. И про людей. Про тебя, к примеру.

— Про меня нельзя, — тихо сказала Глашка. — Я грязная. Напачкаю в вашем светлом будущем.

Борька отвечать не спешил, отскреб от сковороды вкусную корочку-поджарку и лишь потом спокойно ответил:

— Не дури. Какое без тебя светлое будущее? Для кого его строить? Для сказочных Дюймовочек? То вовсе будет глупо. Мы не сказочники. Мы кого надо поубиваем, очистим, отскребем мир от всех гадов. До самого дна отскребем. А про тебя я непременно напишу. Потом, когда научусь.

— Про меня все равно не напечатают. Про порченых никто не пишет.

— Вот странно ты рассуждаешь. Я же говорю — мир новый будет. И книги новые. Чего мы, писатели, правды должны стесняться? Но дело не в том. Ты сама новую жизнь будешь строить. Может, и книги сочинять начнешь. Романы!

— Я?! — ужаснулась девочка. — Вот еще не было печали. Я едва писать умею. Меня отец учил, а он и сам-то…

— Дело поправимое. У меня все же Реальное за плечами, подтянем грамматику живо. Да и не в ней суть. Подумаешь, гласную не ту или кляксу шмякнешь. Ты вдумайся — мир заново отстроим! Неужели в стороне останешься? Буржуев ликвидируем, попов к чертям выгоним, бедность изживем, войны отменим. Электричество светит, паровозы свистят, грузовики несутся, сады по каждой улице — а ты в стороне мнешься?!

— Могу картошку жарить. Похоже, шагая по светлому пути, лопать вы будете исправно.

— Так работы много, силы нужны, — Борька с некоторым стыдом глянул на опустевшую сковороду. — Извини.

— Я не к тому, — улыбнулась Глашка. — Кушай, я на вас с отцом готовила. Сейчас чаю налью. Но вообще этот светлый путь — уж очень сложное дело.

— Еще бы! Было бы пустяковое, без нас бы справились.

И была поставлена перед будущим писателем товарищем Сальковым знакомая чашка с голубым ободком, был разрезан ломоть хлеба, что с крупной солью не хуже любого пирожного. И вернулся разговор к рассказу о будущем. По всему выходило, что написать про светлое, сияющее и очень-очень хорошее мирное будущее, посложнее, чем изобразить сотню героических сражений.

— Завтра руководство Центра с вами встретится. Наверное, под вечер, раньше не выйдет — загружены мы по горло, — как обычно скороговоркой зачастил связник. — А сейчас срочное задание. Не хотели вас, боевых товарищей, тревожить, но больше некому. Уж очень новости опасные. Стрелять не требуется, но ехать нужно срочно.

— Чего и куда? Ты толком говори, — постарался не раздражаться Гаолян. Стоящий рядом Андрей-Лев тоже заметно кривился…

Связник Центра — невысокий, чернявый человечек, — был торопыгой еще тем. Имел подпольный псевдоним — Бен Ганн, говором напоминал выкреста откуда-нибудь из Жмеринки или Барановичей. Гаолян ничего против иудеев не имел, среди них тоже достойные товарищи с рабочими руками и ясным сознанием попадались, но нарочито вворачиваемые связником местечковые словечки порядком раздражали. Словно в спектакль играет этот Ганн. Вроде и дела ему серьезные доверяют, и политически подкован — словами из газеты наизусть шпарит — а все одно на комедианта смахивает. Впрочем, Центру виднее кого посылать.

— На Волково поле едете. Груз нужно забрать. Особо важный! Довезти до Смольного, сдать под охрану. Только тихо, только скромно, ой вэй, только без шума. Машина вас ждать на Миргородской будет, там кошерно. Шофер один, но с погрузкой вам на месте помогут.

— Это в Воздухоплавательной школе, что ли? — удивился Андрей-Лев.

— Точно. Ой вэй, ты же там все знать должен, — не очень натурально обрадовался связник, хлопая себя по карманам серого теплого френча. — Пропуска, накладная — вот они!

Было понятно, что Центр знал, кого посылать. Вот только зачем скрывать и наводить тень на плетень? Черт ее поймет, эту конспирацию. Сам Гаолян Воздухоплавательный парк, конечно, знал, учебные полеты аэропланов и шаров-аэростатов порою наблюдал, но бывать на территории не приходилось. Взлетное поле, всякие ангары, эллинги и склады — запутаться легко. Хорошо, что знающий человек проводником будет.

— Что за груз? — уточнил Андрей.

Связник оглянулся, хотя и во дворе, и в подворотне было пусто.

— В том-то и дело, товарищи. Авиабомбы там. И не простые. Есть сведения, что офицерье из Генштаба о них сегодня припомнило. Уже посылали прощупать. Потому и нужно их побыстрее под надежную охрану поместить, — Бен Ганн вновь оглянулся. — В общем, дело такое срочное, что аж синагога дымит и пахнет.

— Зажигательные бомбы, что ли? — подозрительно уточнил инженер. — Так их перевозить нужно с предосторожностями.

— Хуже, — прошептал связник. — Газ там. Ядовитый. Еще при царе экспериментальную партию сделали. Самодержавные душегубы напридумали, проклятье на их зловонную тусовку.

— Да вы с ума сошли?! — чуть не заорал Лев. — А если разгерметизация?! Понимаете, что будет?

— Не кричите, — зашипел связник. — Уж год хранятся эти самые бомбы и ничего. Там все запаяно, закручено, проверено. Везите осторожно. Вот если до них офицерье доберется, да на аэроплан прицепит… Нет у Центра уверенности, что в Гатчине все летчики за нас. Представляете, если на город скинут?!

— Да быть того не может, не рискнут. Мы же их тогда до последнего… Черт, нужно забирать. А если поганые бомбы в машине растрясет?! — пробормотал оторопевший Гаолян.

— Они в специальных ящиках, — заверил Ганн. — Если вдруг течь или еще какая неполадка, так вы на складе противогазы получите. Товарищ Лев наверняка знает, как их натягивать, да и с бомбами как инженер вполне разберется. Поймите, кого нам еще посылать? Если поцев Красной Гвардии снарядить, так какие у нас гарантии что не уронят или не полезут проверять?

— Слушай, Ганн, идите вы в жопу с такими доверительными поручениями! — не выдержал Гаолян. — Тут специалистов, химиков нужно.

— Не ори! — вновь зашипел связник. — «Специалистов»… А вы кто? Он — инженер, ты — бывший бомбардир, вояка, с боеприпасом шутить не будешь. Да и что страшного? Там вроде хлор — газ тяжелый, если растечется, выскочите, да отбежите в противогазах. Если знаешь, что везешь, так и осторожен будешь. Не взорвутся же бомбы сами по себе. Их с аэроплана или хотя бы с высотной крыши кидать надо. Так, товарищ Лев?

Андрей-Лев неохотно кивнул.

— Сдадите под расписку, — вновь зачастил связник. — Подвал для них уже приготовлен. Там пусть хоть как растекается — только мышей потравит. Потом найдем химиков, ликвидируем отраву. Главное, чтоб в руки Временного не попало — там гои в отчаянии чахлые пейсы рвут и вовсе озверели. Да, на грузовике прикрытие маскировочное есть — вдруг кто заглянет? В общем, Центр все предусмотрел, — Бен Ганн нетерпеливо затоптался на месте. — А где ваш третий? Бориска где?

— Руку повредил, — угрюмо пояснил Гаолян.

— Жаль. Толковый паренек, на таких мы и надеемся. Хотел я ему еще раз геройскую руку пожать, — огорчился связник. — Вы не тяните, до рассвета управиться нужно.

Боевики шагали по улице.

— Зря пулемет тащил, — прервал нехорошее молчание Гаолян, щупая под шинелью увесистый корпус германской скорострелки. — Кажись, мы сегодня и без пулемета, тогось…

— Черт его знает, что за ерунда, — мрачно ответил инженер. — Нет, сами по себе бомбы не так опасны — если будем начеку, даже при утечке летальную дозу не вдохнем. Но само по себе… Неужели правительство в Зимнем на такое преступление готово?

— А что им, гадам, остается? Чуют, что последние деньки приходят. Мне тоже не особо верится, но ежели есть опасность и возникли этакие подозрения, лучше прибрать бомбы.

— Но не в Смольный же?! Такую дрянь нужно куда-то подальше от людей отвозить! — резонно возразил Андрей.

— Куда? Видимо, сомневаются в ВРК, раз под надзором решили хранить. А то отвезешь отраву подальше, а враг подхватит, да тебе же на голову и швырнет. Тьфу, навыдумывали гадости. Как ее везти прикажешь?

Грузовик ждал в условленном месте: двухтонный «Рено», груженый не особо тяжело, но неприятно.

— Этого еще не хватало! — пробормотал Андрей, глядя на уложенные в кузове штабелем новенькие гробы.

— Брось, куда нам суеверничать, покойников мы точно не боимся, а здесь их и вовсе нет, — Гаолян направился к нервно курившему шоферу-солдату.

Водитель сходу начал жаловаться, что ждет уже полчаса, что у гаража перехватили, даже поужинать не дали, и вообще, «куда и что» не объяснили. Гаолян сказал, что ехать недалеко и нужно побыстрее заводиться.

Завелись, покатили. От неприятного груза в кузове пахло свежей стружкой, Лев оседлал один из гробов, на выбоинах мостовой дощатые короба последнего упокоения издавали сырой стук, видимо, прогулка и им была не в радость.

Ехать до Волкова поля было не слишком далеко, грузовик выкатил на Заставскую улицу. Где-то здесь должен был быть пост с часовым, но машина благополучно проскрипела мимо пустующего навеса, въехала в распахнутые ворота.

— Спят, а может вовсе ушли, — заметил шофер, крутя большое рулевое колесо. — И то верно, кому это воздухоплавательное имущество нужно? В хозяйстве от него никакого проку. Товарищ, груза-то много? Рессоры у меня слабоваты.

— Вроде не особо тяжелое, на месте посмотрим, — уклончиво ответил Гаолян. — Мы-то что, сказали забрать, стало быть заберем…

С кузова свесился Лев, показал, что нужно брать левее от главного корпуса Офицерской школы.

У складского ангара обошлось без сложностей. Вынырнула из тьмы плотная фигура в шинели:

— Что долго так?

Унтер отпер окованную железом дверь, поднял фонарь:

— Вон в углу — четыре ящика. Но тяжелые, заразы. Вы обережнее.

— Одно-пудовые, — определил, приглядываясь, Андрей-Лев. — Защита где?

— Тута сбоку все, — заверил, пятясь, хозяин склада. — Грузите потихоньку, а я гляну вокруг. Мало ли…

Надели прорезиненные фартуки и рукавицы. Инженер помог Гаоляну натянуть неудобную глухую маску, напялил и сам оранжевую харю,^[16] поправил коробку на груди.

— Тяжело будет, — невнятно пробухтел Гаолян. — Надо бы шофера позвать, чтоб помог, да ведь не пойдет.

— Буб-бу-ф, — согласился инженер.

Из ящика вынули две бомбы — те походили на обычные, разве что отличались пузатостью и отсутствием взрывателя. Швы у «головки» были тщательно обмазаны какой-то дрянью, вроде смолы — с виду довольно надежно. Боевики подхватили полупустой ящик, понесли к двери. Гаоляну с его хромотой было непросто.

— Это чо?! — ужаснулся топтавшийся у грузовика водитель. — Бомба?! Не повезу! А вы… — он уставился на хари с огромными слепыми глазами-иллюминаторами.

— Бу-б! — злобно сказал Гаолян — голова под защитной образиной уже жутко чесалась.

Без ящика тащить бомбы оказалось еще поганее. Прижимаешь к фартуку на животе увесистую чушку, кажется что из нее отрава так и сочиться. Гаолян передал дьявольский снаряд запрыгнувшему в кузов Льву, инженер осторожно опустил бомбу в гнездо основательно сколоченного ящика.

— Бу? — озираясь, спросил Гаолян.

Напарник лишь махнул рукой в широкой ласте-руковице — водителя действительно нигде не было. Удрал поганец.

Еще ящик, бомбы «в розницу», снова ящик… Чесалось везде: прям от усов, до самых до… Гаолян понимал, что это от нервов, но кожу прямо таки разъедало, да и дыхание сбивалось, как у чахоточного.

Андрей-Лев глухо кряхтел, надвигая на бомбовые ящики сосновый гроб. Спрыгнул с машины, боевики отошли подальше, содрали с себя душные маски.

— Вот, его… — выругался инженер. — Лучше бы что-то боевое из Центра дали. Я бы сейчас кого-нибудь застрелил.

— Еще бы, — согласился Гаолян. — Шофер-то сгинул?

— Сгинул. За штурвал-то я сяду, водить приходилось. Но заведется ли…

В туманной тьме у стены ангара вдруг заговорили на повышенных тонах.

…- На каком основании, Медведчук?! Вы каптенармус или откровенный вор? На каком основания, я спрашиваю?!

— Так а я что? Требование предъявили, печать есть…

Гаолян подхватил фонарь, двинулся на ругань.

Высокий человек кожаной тужурке без погон, но в офицерской фуражке, ухватил за грудки хозяина склада и тряс того как толстоствольную грушу — с головы унтера свалилась папаха.

— Пусти человека, — предупредил Гаолян. — Не старые времена, чтоб душу вытряхивать.

— А вы кто, любезный?! — рявкнул офицер. — Представьтесь по форме! Документы!

— Уполномоченный ВРК. Документы на получение переданы, — спокойно сказал Гаолян. — Все по форме: приказ, требование, пропуск на вывоз…

— От вашей Военно-Революционной Конуры приказ?! Совсем обнаглели?! На кой черт вам бомбы с газами? Вы вообще в своем уме?!

— Не шумите, — поморщился Гаолян. — Со штабом округа договорено. Для безопасности вывозим. Вам спокойнее, нам спокойнее, всем спокойнее.

— Это кому спокойнее?! — гадюкой зашипел офицер. — Вы что с бомбами учудите? Ты вообще кто такой?!

— Вот, боже ты мой, какой вы нервный, ваше бывшее высокоблагородие, — вздохнул Гаолян. — Еще и «тыкаете». Нехорошо. Щас предъявлю документы, все имеем. Как говориться, исчерпывающе. Свет придержите, сделайте милость…

Офицер взял фонарь и злобно сказал:

— Никаким бумажкам не поверю, пока из штаба округа не позвонят и не пришлют приказ по команде.

— Я уж понял. Воля ваша, мы не особо торопимся, — заверил Гаолян, шаря за пазухой. — Вот ордер, извольте глянуть. Дык, пропуск еще был, да…

Офицер взял ордер, развернул под фонарем. Гаолян без особой спешки выдернул из-за пазухи браунинг, уткнул теплый ствол в кожаный бок офицера и дважды нажал спуск…

Выстрелы прозвучали глухо. Отпрянувший было офицер безмолвно сложился в коленях, повалился. Фонарь Гаолян подхватить не успел, пришлось поднимать с земли.

В колеблющемся пламени керосиновой «летучей мыши» качалось бледное лицо складского каптенармуса — тот пятился. Забормотал:

— Ты это… Мы так не уславливались. Это ж полковник Улянин… Шуму будет…

— Времена такие. Шумные. Не трясись. Я же его хлопнул, не ты.

Широкое лицо каптенармуса исказилось:

— Дура ты! Теперь так возьмутся, что не выскользнешь. Эх, связался я. Да пять тыщ нынче вообще не деньги!

— Отчего не деньги? Вполне даже деньги. Сбрешешь что-нибудь. Мы поедем, а ты придумай пока, — Гаолян протянул фонарь.

— Да пошел ты, — унтер отшатнулся, попятился.

Гаолян подождал, пока перепуганный каптенармус повернется и выстрелил ему в затылок.

Из темноты выступил Андрей-Лев с браунингом в руке:

— Опять, а, Кондратьич?

— Да разве я хотел? — Гаолян сплюнул. — Один за грудки ухватить норовит, другой вообще продажный, того и гляди шум поднимет. Ладно, заведемся или как?

Яростно дергал рукоять стартера Гаолян, во тьме слышались встревоженные голоса — не особо прытко, но просыпались остатки Воздухоплавательной школы. Наконец, мотор взревел, боевик поспешно заковылял к кабине.

— Сейчас нам дадут, — пробормотал Андрей-Лев, пригибаясь к баранке.

— Рули! — Гаолян вскинул себя на сиденье.

…Вслед стреляли, но жиденько. Грузовик неуклюже зацепил полосатый столб у ворот, в кузове загремели гробы. Гаолян с ужасом подумал о бомбах, но «Рено» уже выправился, катил по дороге ровно.

— Сейчас они за аппарат и телефонировать начнут, — предположил Андрей-Лев.

— Мы быстрее доедем, чем сообразят, — пробормотал Гаолян.

Инженер кивнул. Оба понимали, что особо гнать незачем. Вон — двое заспешили, засуетились, теперь лежат, не дышат. Смерть — баба свойская, жаждущим отказывает не часто. Но никакой радости свиданье с ней не доставляет, пусть ты и сам ее каждый день окликаешь.

— Плохо, Филимон Кондратьич, — сказал Андрей-Лев. — Явно не туда мы заехали. Я не про дорогу.

— Да понятно. Слушай, я до завтра ждать не стану. Все равно в Смольный едем. Найду кого из Центра, спрошу напрямую. К хренам ту конспирацию.

— Верно. Понятно, не в герои мы шли. Но уж совсем чересчур. Еще и газы эти… Черт знает, что о нас подумают.

Гаолян пожал плечами. Какая разница, что о тебе думают? Ты дело делай. Андрей и сам это понимает, просто размазывает эту мыслишку по унылой интеллигентской привычке. Когда у него под Кимрами семью спалили, да еще орали под окнами про «жандармскую честь» и «смерть студентам-бунтовщикам» — дорога молодому инженеру враз определилась. Вовсе контрреволюция спятила, прямо и объяснения тому нет. Отомстить и вырвать контру до корня. А газы… Что газы, под надзором ВРК и газам будет спокойнее. Главное, чтобы не прохудились корпуса бомб по дороге.

— Лева, ты потише езжай.

— Я осторожно. Главное, без резких торможений — тогда перегрузка пойдет на тару…

С нагрузками-перегрузками повезло — огибая заставы и пикеты, «Рено» двигался по вымершим улицам. На Калашниковской показали пропуск, у Охтинского моста грузовик вновь остановили, глянули на гробы, суеверно сплюнули и без задержки пропустили дальше.

У Смольного сияли прожектора, кипела жизнь — тут чуть не застряли, увязнув в колонне красногвардейцев. Вокруг стояли броневики и орудия, пробивались верховые посыльные и самокатчики.

— Будет дело, — с удовольствием заметил Гаолян.

— Да уж.

Показали второй пропуск и спросили, где подвал «номер два». Стоявшие на охране ворот моряки о нумерации подвалов и понятия не имели:

— Тут, братишки, ни коменданта, ни начальника караула. На революционную сознательность опираемся. Если внутрь надо, то пропуска на личность на входе выписывают. А уж про подвалы сами разбирайтесь.

Подвал боевики все же нашли: оказалось несложно, только корпус обогнуть. Здание было огромным, но с этой стороны людей мелькало мало, да и те в основном заблудшие.

— Хорошо хоть ключи нам дали, а то б искали мы с тобой распорядительного человека до морковкиного заговенья, — бурчал Гаолян, отпирая заржавленный замок. — Тьфу, да тут все завалено.

Желтоватый луч электрического фонарика вырывал из подвальной тьмы какие-то щиты и доски, словно нарочно нагроможденные почти у входа.

— Ничего, у груза нас не так много, пристроим, — сказал Андрей-Лев.

Боевики натянули противогазы и бережно сгрузили опасные ящики. Проходящие красногвардейцы на работавших в темноте никакого внимания не обращали, сверху из-за оконных стекол доносились обрывки каких-то речей и ругань. Кипела революционная жизнь.

Гаолян с облегчением навесил замок.

— Управились. Надо бы печать навесить, да грузовик сдать. Пошли внутрь?

Боевики двинулись выписывать внутренний пропуск, но оказалось через боковую дверь можно входить и так — двое красногвардейцев бдительно вглядывались в лица посетителей, безо всякой лишней бюрократии отсекая сомнительные личностей. Красномордые после противогазов, помятые Гаолян с Андреем безусловно не походили на буржуазных провокаторов.

Трубку сняли.

— Товарищ Иванов, груз доставлен, — доложил Ганн. — Я отследил на месте — разгрузились точно.

— Отлично. Продолжим по плану, ждите указаний. Господин Гид на месте? Будьте любезны, пригласите к аппарату.

— Есаул Гид у аппарата, — связник второй группы с закрытыми глазами опустился на стул у телефона.

— Вы в порядке, Гид? — недоверчиво уточнил Иванов-с-акцентом. — Не время расслабляться, дорогой друг.

— Я в полном порядке, — заверил куратор «белой» группы, не открывая глаз.

— Прекрасно. Как только доставщики вернутся на квартиру, займитесь уборкой. Вверяем их вам целиком и полностью. Только без особого шума. Наши товарищи заслужили уважение.

— Несомненно! — есаул-связник мечтательно заулыбался. Кандидатов в Красную группу он выбирал лично, он же подготавливал мероприятия по вербовке.

— Двое грузчиков направлены к вам.

— Двое? Послушайте, но там трое клиентов. С инструментом и без тормозов.

— Не употребляйте эти термины. Инвалид, мальчик и один человек — так будет точнее. Ваше появление для них будет сюрпризом. Оно ДОЛЖНО быть сюрпризом — вам понятно? И никаких садистских фокусов. Только уборка.

— Слушаюсь! — Гид повесил трубку.

Слушавший разговор Ганн усмехнулся:

— Сомневаетесь, пан полковой есаул? Ой, вэй, могут мои огрызнуться, еще как могут. Вы сомневались, а итоговый счет тем ни менее, кошерный. Как юнкерков-то положили? Красота, ликует наша синагога.

— Варвары и орки — эта ваша большевистская команда. Ликвидирую выродков с огромным удовольствием, — Гид неуклюже застегивал пуговицы френча. — Что касается пари, то ваши уже отыгрались, а мои еще акцию в Смольном проведут и очков наберут.

— Эй, так не честно — в Смольный мои ребята хабар завозили, очки нужно поровну делить между Красной и Белой группами.

— С какой стати? Мы о таких нюансах не уславливались. Сколько команда взяла черепов по отчету, столько и очков.

— Шулер вы, пан есаул, — обиженно заявил куратор Красной группы. — Нельзя же так упрощать, то не кошерно.

— А вы коммунист, товарищ Ганн. Вам упрощения и реквизиции должны быть близки, — ответил, скалясь, Гид.

Он повозился, обуваясь — опыт позволял управляться изуродованными руками почти как здоровыми. Черные перчатки скрывали отсутствие больших пальцев на обеих ладонях. Кокаиновая легкость еще звенела в мозгу, Гид чувствовал как безупречно точны движения и ясен разум. Медлить нельзя. Успеть убрать щенка, до того как вернется основная Красная команда. Потом пристрелить взрослых. Несколько памятных фото у трупов, и все — вступительная часть окончена, будет что вспомнить.

Пан полковой есаул ненавидел всех русских, но русских коммунистов ненавидел вдвойне.

Коляска уже ждала: молчаливый, казалось немой кучер, двое «грузчиков» от господина Иванова — оба латыши, абсолютно безжалостны, русский язык хорошо знают, но к болтовне не расположены.

Зацокали копыта — упряжка с экипажем, не броским, но добротным, взяла резво. Гид, севший напротив киллеров, прервал неловкое молчание:

— Здраво, латышские браты. Не выспались?

— Не твойе-ео-о свинячь-ее дело-о. Мы э-эсто-онцы.

Гид пожал плечами и отвернулся. Что латышское быдло, что эстонское — в чем разница? Далеко им до европейских манер, лохам насупленным. Приезжают из своей Эстляндии как на сезонную подработку, убивают со скучной деловитостью, исчезают по мановению Иванова.

На месте оказалось, что торопились напрасно: мастерская стояла пустая, темная, замок навесной — сорвать его и проверить помещение, значит жертву заранее предупредить.

— Плохо, — сказал Гид. — Или здесь ждать на холоде, или… А где же их щенок? Должен здесь быть, а он где-то шляется, кацапья рожа.

— Ты зна-ать до-олжен. Мы то-олько при-иибираем, — напомнил один из эстонцев, стволом парабеллума сдвигая шляпу на затылок.

— Не иначе, как на хате у одноногого, — сообразил куратор. — Съездим? Это недалеко.

— Съе-здим, — хором согласились киллеры, которым мерзнуть в сыром дворе тоже не хотелось.

О светлой жизни придумывалось почему-то сложно, получалась та жизнь до того светлой, что действительно аж глаза слепило. Под разговор нарисовалась в тетради у Борьки башня: высокая, легкая, с большим прожектором и флагом на верхотуре.

— Хорошая вышка, — признала Глаша. — Только немного кособокая.

— Сама попробуй выровнять без линейки. Это ж не чертеж, а легкий набросок и эскиз.

— Тогда ладно. Про флаг я понимаю, а фонарь огромный зачем?

— Вроде маяка. Пусть светит, тебе жалко, что ли? Свет — это сила! Можно луч в звезды направить, для красоты. А можно на подступы — чтоб враг не подкрался. И чтоб кто из своих потрусливей не разбежался.

— Это что за светлое будущее, от которого тикать будут? — с сомнением выпятила губу девочка.

— Когда станет совсем светлое, то, понятно, никто бежать не будет, а наоборот. Но до полного рассвета немало придется идти боями и потемками. Кое-кто дрогнет и труса отпразднует. Так всегда бывает, — Борька вздрогнул.

— Ты сам-то чего пугаешься? — улыбнулась Глаша.

— Во дворе кто-то.

— Подумаешь. Должно быть, с казармы кто-то к дровяным сараям пошел.

Борька кивнул, но всколыхнувшаяся тревога не стихла. Недолго был товарищ Сальков боевиком, но заимел то чувство, кое именовал дядя Филимон «кишкой чуять».

Он успел опустить лампу на пол, как в низкое оконце стукнули.

— Не отвечай! — прошипел Борька.

Глашка смотрела непонимающе, но молчала.

Боевик успел задуть лампу, как стукнули вновь — на этот раз в дверь.

— Чего ты затаился? — прошептала девочка в кромешной тьме. — Это, небось, к отцу. Случается и по ночам ходят.

Борька сжал ее ладонь — горячую и узкую:

— Точно к Филимону?

— Откуда же мне знать? — прошептала Глаша. — Может, еще кто. Ну не налетчики же?

Борька и сам понимал, что не налетчики, да и не вражеская облава. Будут те скрестись как мыши. Но предчувствия дурного не отпускало. Он сжимал браунинг, кисть другой руки щекотала Глашкина коса — вот как тут вообще с мыслями соберешься?

— Спите, что ли? — негромко спросили из-за двери. — Мне б Филимона Кондратьевича. Дельце неотложное.

Глаша неуверенно шевельнулась.

— Знакомый? Голос знаешь? — едва слышно прошептал Борька.

— Нет, не знаю. Похож на формовщика Сидоренко, но не он. Открою я, да спрошу. Понятно же, что не чужой, — ответила девочка, впрочем, не спеша освобождать руку.

— Лучше не отпирай, — прошептал юный боевик. — Не нравится он мне.

— Эй, дайте хоть записку оставлю, — упорствовали за дверью — было слышно, как нажимают, не иначе как пытая засов на крепость.

— Записку под дверь суньте, — в голос сказала Глашка. — Отец скоро придет, а покуда я одна, велел не открывать.

— Так то чужим не открывать, а я свой товарищ, с фабричного комитета, — возмутились за дверью. — Открой, милая, только записку передам.

По голосу было понятно, что за дверью никакой ни комитетский, и вообще не заводской — уж больно умильно шепчет.

Борька опустил предохранитель браунинга — видимо, девочка, щелчок услышала — рука ее задрожала.

— Глаш, ты лучше под кровать отползи, — прошептал боевик, внутренне взмолившись — вот бы мигом послушалась.

На дверь наваливались все сильнее — и Глашка это тоже слышала. Выскользнула из ладони ее кисть, попятилась едва различимая в отблесках печи тень в сторону кровати.

В этот миг чья-то нога скупо ударила в стекло форточки, вышибла стекло. В дыру тут же упало и покатилось нечто брошенное со двора. Борька уже сжался, ожидая грохота бомбы, но сообразил, что предмет слишком легок. И правда, камешек с запиской забросили, что ли? Вот же дураки.

Он приподнял голову из-за стола, изо всех сил надеясь, что вышло глупое недоразумение и сейчас все разъясниться, и Глашка начнет насмехаться. Но тут в комнате невыносимо сверкнуло неистовым белым светом, лишь потом донесся хлопок. Борька понял, что совершенно ослеп.

«Глашку жалко», — подумал боевик, раздирая костяшками пальцев бесчувственные веки. «Пищит как котенок. Эх, вот и взглянули в светлое будущее».

Сквозь писк-плач девчонки было слышно, как поддевают чем-то тяжелым дверь. Ишь ты, ломик припасли. Сколько их? А, не важно. Пистолет все равно не успеть перезарядить.

В браунинге M1903 семь патронов. Для конца жизни это немало.

Горько стало Борьке и легко. Легко оттого что не нужно думать, что дальше будет и опасаться что из бесконечной череды ликвидаций никогда не выпутаешься. Конечно, хотелось бы последний бой принять где-нибудь под чистым небом, в лесу, с пулеметом. Но и так неплохо. Вон — печка рядом, чаю от пуза напился, хороший конец жизни.

А печально было, потому что мало что успел. А что успел, не особо доброе. Девчонку и ту погубил. И скажет потом дядя Филимон…

Что скажет Гаолян, не додумалось, что и к лучшему…

В комнату вошли. Узкое пространство комнатушки Борька помнил получше своих невидимых пальцев. Вот он, гость, — вошел и сразу отступил влево к вешалке.

Из-за перевернутого стола ослепшему боевику подниматься не имело смысла. Высунул руку с пистолетом, дважды нажал спуск. И вовсе не наугад палил, потому, что там удивленно ухнули, посыпалась с вешалки одежда, донесся глухой стук — это враг сел задницей на пол.

Порадоваться Борька не успел, поскольку в окно застрочили из пулемета. Такой знакомый рокот отозвался жуткой болью — первые же пули пронзили ногу и правую сторону груди. Мальчишку осыпали щепки от расклеванного стола, от пола, еще одна пуля рванула левую ногу. В стрекоте и звоне Борька стиснул зубы, вскинул пистолет. Тщательно вспоминая расположения окон, дважды бабахнул в одно, на второе тоже сил хватило. Эх, разве попадешь, это ж не окна, а по узости — бойницы крепостные.

Но очередь внезапно оборвалась. Последняя пулеметная пуля, видимо, добила чашку на полу — жалобно звякнули осколки. Почему-то чашку было даже жальче, чем свои ноги — так и представилось, как лопнул фарфоровый, с широкой голубенькой каймой, бок чашки. В собственном боку и выше тоже было неважно: Борька чувствовал как на губах обильно пузырит и капает.

С законом Божьим и чистописание у Борьки Салькова было так себе, но арифметику он помнил. Последний патрон остался. Надо бы с толком потратить…

Вот он — шорох у двери! Руки уже не слушались, развернуть оружие боец Сальков не успел. В него стреляли — рвали тело пули, мотнулась голова с раздробленной челюстью. Выстрелов Борька не слышал, боли уже не чувствовал. Но понял — всё! Не так уж и страшно…

Лежал на полу в лужах крови мальчишка, силился вскинуть неподъемную руку с браунингом. Должно быть, уже мертвый тщился выстрелить. И нажал палец спуск, выпустил последнюю пулю. Вот теперь — всё.

Много имелось у Борьки Салькова недостатков, а еще больше достоинств. Какой арифметикой итоги его жизни будут высчитывать, только Богу известно, к которому боевик явно никогда не попадет, поскольку в богов при жизни не верил, а верил исключительно в светлое будущее. Но умер он как победитель, поскольку сделал все что мог.

Гид, держа пистолет двумя руками, стрелял в тело за столом до тех пор, пока магазин парабеллума не опустел. Проклятый коммуняка лежал недвижно. Куратор неловко перекрестился. Спасло истинное чудо — последняя пуля мальчишки едва не задела плечо. Живуча оказалась недоросшая и несбывшаяся легенда большевизма.

— Ну шо, отписался классик? — Гид плюнул в труп, но гордая самостийная слюна повисла на подбородке хозяина.

Утираясь, полковой есаул попятился. Латвиец, тьфу, шоб его, эстонец, сидел под вешалкой, безжизненно свесив голову на грудь. Где-то в доме орали на разные голоса: растревожила стрельба пролетарское клопиное гнездовье.

Гид выскочил во двор — второй чистильщик, корчился на грязной земле, зажимал простреленный живот:

— Помоги, Иисусом молю, помоги…

Вот, тварь балтийская, даже акцент ему вышибло.

— Сейчас-сейчас, братка… — куратор пытался перезарядить пистолет, магазин не желал втыкаться на место, пальцев стрелку не хватало. Кричали уже во дворе, казалось, сотня человек набежит. Пан есаул подхватил валяющийся «шмайсер» и всадил неловкую очередь в грудь лежащему. Жаль, патрона четыре всего оставалось — ну да хватит господину э-э-эстонцу, болтать лишнего не станет. Куратор отшвырнул автомат и метнулся через двор к сараям — хорошо, пути отхода успели заранее наметить…