ОН. Новая японская проза

гэнъитиро такахаси в деревне пингвинке перед заходом солнца

Когда однажды утром в деревне Пингвинке совершил вынужденную посадку космический корабль, из которого вышел Никотян Великий со своим приближенным, бабушка Хару, решив, что теперь-то уж наверняка пингвинцы пробудятся от своего гнусного сна и вернутся к былой жизнерадостности, бросилась расспрашивать очевидцев, как все произошло. «Эти ребятки спустились с неба?» — спросила она, на что пингвинцы утвердительно кивнули головой и добавили, что космический корабль появился из небесной синевы и со страшным ревом опустился на краю болота, после чего из него показался Никотян Великий в скафандре вместе со своим приближенным. Ступив на землю, Никотян Великий огляделся и прямиком направился к близлежащему болоту, где и закинул удочку, что было весьма странно для космического пришельца. Жители Пингвинки после высадки Никотяна Великого и его приближенного, взбудораженные и переполненные надеждой, все как один восстали ото сна, но узнав, что пришельцы всего-навсего уселись на краю болота и принялись удить рыбу, сразу же потеряли к ним всякий интерес и вернулись к своим прежним сновидениям. «И впрямь, разве в этом болоте хоть что-нибудь водится? Что они хотят оттуда выудить?» — бабушка Хару приплелась к болоту, чтобы самой разузнать всю правду, и, прячась за деревом, принялась изучать обстановку, но, как и рассказывали пингвинцы, космические пришельцы, не шелохнувшись, просидели целый день на берегу с удочками в руках. И все же бабушку Хару не покидало чувство, что космические пришельцы явились не иначе, как ради того, чтобы избавить, наконец, пингвинцев от сновидений. «Разве будут такие важные господа без дальнего умысла закидывать удочку в необитаемое болото?» — подумала бабушка и, созвав пингвинцев со всей деревни, попросила известить ее, если в поведении сидящих на краю болота космических пришельцев произойдет хоть малейшая перемена. Однако в ответ на ее просьбу пингвинцы заявили, что они уже не один день ходят к болоту и все впустую: космические пришельцы, как сидели, так и сидят со своими удочками, уставившись на болото, в котором отродясь не водилось ни рыбы, ни какой иной живности, и что, мол, они уже этим сыты по горло и пусть она больше не пристает к ним со своими дурацкими просьбами. И все-таки бабушка Хару ни за что не хотела отказываться от мысли, что космические пришельцы наделены какой-то особенной силой, пока ее слабые надежды не были разбиты тем, что ей сообщил Парзан. Однажды утром, проснувшись от стука в окно, бабушка Хару, недоумевая, кто бы это мог проказничать, зарылась поглубже под одеяло, но тотчас вспомнила, что ее окно находится на втором этаже. Постучать в него мог не кто иной, как с юных лет скакавший вместе с шимпанзе по деревьям, понимающий язык львов и слонов потомок Тарзана — Парзан. Ныне и он уже превратился в дряхлого старика, все дни напролет дремал в своем гамаке на вершине высокого дуба и единственной радостью его было с высоты дерева наблюдать за Пингвинкой. Бабушка Хару вышла из дома и крикнула в сторону густой буковой чащи, на которую смотрело окно: «Парзан, это ты?» — «Плохи дела, бабушка Хару! — отозвался из чащи хриплый голос Парзана. — Я слышал, приближенный сказал, что пока за ними не пришлют космический корабль, они так и будут сидеть, закинув удочки!» — «Вот как?» — бабушка страшно расстроилась, но, подумав о том, каких мук стоило Парзану, столь дряхлому, что и в своем гамаке он едва ворочался с боку на бок, тащиться в такую даль и только для того, чтобы сообщить ей новости о космических пришельцах, она крикнула еще раз в сторону буковой чащи: «Парзан!», но на этот раз ответа не последовало.

— Ты — в деревне Пингвинка, запомни хорошенько! — сказал профессор Норимаки Сэмбэй.

При этих словах это приподнялось на кровати. Это только что родилось, если это можно было назвать рождением.

— Где это видано, чтобы робот просыпался в кровати? — таковы были первые слова, которые произнесло это.

— Действительно, странно! — сказал профессор. — Только что родившись, сказать такое. А я еще мучался от любопытства, какими будут первые слова моего робота! Ну и дела…

Это молча смотрело по сторонам. Все, что это видело в этом мире, оно видело в первый раз.

— То, что ты сейчас делаешь, называется «смотреть», — сказал профессор. — Ну-ка, попробуй объяснить, что ты при этом чувствуешь?

— Большинство предметов имеют очертания. Прямых линий почти нет, всякая прямая линия почти сразу же загибается и через какое-то время возвращается к своему началу. Некоторые очертания приятные, другие — неприятные.

— А то, которое прямо перед тобой?

— Из всех очертаний самое гадкое. Я хочу умереть.

— Это же я! Разве можно породившему тебя отцу говорить такие слова! Ну ладно. Нельзя сразу требовать от тебя слишком многого. Что ж, попробуй-ка встать.

Это спустилось с кровати и ступило на бетонный пол. Оно и это делало впервые.

— Ты способен разговаривать, способен стоять. По расчетам, ты сможешь и ходить. А также — видеть и, надеюсь, обонять. Короче, ты можешь все, что только возможно. По мне это и означает, что ты — «родился». А теперь позволь спросить о твоих впечатлениях.

Это попробовало сделать то, что называется «думать». Скрестив руки на груди, прищурило глаза. Через некоторое время это ответило.

— Я, правда, не уверен, — добавило это, — правильный это ответ или нет.

— В любом случае, премного благодарен.

Профессор уставился на это, хлопая глазами, потом обошел вокруг, как бы оценивая свое творение.

— Странно! — сказал он. — Очень странно! У тебя на все очень необычная реакция. Чтобы понять, в чем дело, я должен со всем этим внимательно разобраться в лаборатории. Но прежде нужно сделать еще одну важную вещь.

— Что еще?

— Имя, я должен дать тебе имя. Не могу же я все время обращаться к тебе «эй, ты!» Когда ты рядом, можно и так, но если ты забудешь дома тетрадь с домашним заданием и мне придется звонить в школу, меня спросят: «Чей вы родитель?», а я не смогу ничего ответить! Но не беспокойся. У меня уже есть на этот счет соображение.

— Какое? — спросило это. Оно казалось весьма заинтригованным. А все потому, что до сих пор оно не знало, что кроме «робот» и «ты», есть еще и другие виды существования.

— Атом Стальная Длань, — сказал профессор. — Вот такое имя. Я решил, что назову тебя так. Может тебе и невдомек, но это очень, очень хорошее имя.

— Атом Стальная Длань? — это, повторяя за ним, произнесло свое имя.

Это не имело возможности судить, хорошее у него имя или плохое. Если все должны носить какое-то имя, значит и оно должно покориться общей участи.

— Все понял, — сказало это. — Меня зовут Атом Стальная Длань.

— Отлично, — обрадовался профессор. — Как бы там ни было, а ты родился. С этого момента тебе многому придется учиться. Впрочем, что это означает в применении к роботу, я понятия не имею.

Покончив с этим, профессор сказал:

— Чтобы тебя породить, я не спал несколько ночей подряд, к тому же уже поздно, утро вечера мудреней. И люди, и роботы должны ночью спать.

Выслушав его, это улеглось в постель и приготовилось спать.

— Профессор! — сказало это, когда профессор уже выходил из комнаты.

— Что еще?

— Мне кажется, я видел сон.

— Да ну! И когда же это было?

— Перед тем, как ты меня породил.

— Странно! Очень странно! Это имеет огромную ценность для науки! — профессор, уже не обращая внимания на это, в сильном возбуждении, о чем-то яростно сам с собой споря, выскочил из комнаты.

Оставшись один, Атом повернулся на бок. Комната терялась в сумерках, за маленьким окном простиралась глубокая тьма. Там — деревня Пингвинка. С завтрашнего дня я стану одним из ее жителей. Но Атом не чувствовал ни надежды, ни радостного возбуждения. Ведь профессор успел сообщить ему, что у робота нет обязанностей, нет развития, нет будущего. Узнав об этом, Атом спросил у профессора, зачем же, в таком случае, он его породил? Ведь если профессор прав, в его, Атома, существовании нет никакого смысла. На что профессор сказал, что этого он и сам не знает. Знаю только, что я тебя создал. Но мало ли еще чего мне приходилось создавать! Для всего искать причину не хватит никакого времени. Как только у меня выдается свободная минута, я спешу создать что-нибудь новое… Атом прикрыл веки. Все погрузилось в темноту. Он понял, что в его голове всплывают и исчезают бессвязные мысли. В то время я тоже видел сон, подумал Атом. Но тотчас появился профессор и с негодованием объявил: Роботы снов не видят! И все же, в то время, прежде, чем я проснулся, прежде, чем меня разбудил профессор, я без всякого сомнения видел сон. И что же это был за сон? — спросил профессор. — Допустим, тебе и вправду приснился сон, но ты никогда, никогда не сможешь его вспомнить! В тот момент, когда Атом заметил, что впервые в своей жизни начинает «засыпать», он уже был охвачен глубоким сном.

На следующее утро Атом открыл глаза, спустился с кровати и вышел из комнаты. Он оказался в коридоре. Пройдя по коридору, он попал в большую комнату, в центре которой профессор возился с гигантской машиной неизвестного назначения — подмазывал там и сям маслом, регулировал угол наклона каких-то отростков. Завидев Атома, профессор сказал: «Ты вряд ли поймешь, но это эпохальное изобретение!» Машина, которую создал профессор, могла одновременно читать книгу и брить бороду. Благодаря ей человек на вечные времена сможет не только освободиться от необходимости собственноручно перелистывать страницы книги, но еще и сэкономит уйму времени на бритье. «Зачем, в таком случае, к нижней части машины приделаны ряды из восьми колес?» — спросил Атом. На что профессор радостно: «Эта машина способна не только одновременно читать книгу и брить бороду, но также, если вдруг по ходу дела кому-то взбредет пожевать шоколадку или выпить колы, может прямиком направиться в супермаркет. Для этого я и снабдил машину колесами. Более того, колеса имеют форму шара, чтобы выравнивать попадающиеся на пути неровности и ухабы. Но и это еще не все. В передней части я установил огромный пылесос, чтобы подбирать собачий помет, по бокам — огромные лезвия, чтобы срезать сорняки, а в задней части — огромное сопло, чтобы после того, как будут срезаны сорняки, высевать семена моркови, редьки и сладкого горошка». И добавил: «Поскольку я должен проводить тебя в школу, давай отправимся на этой машине!»

Вместе с Атомом они уселись в машину и профессор нажал кнопку. Машина со страшным шумом и свистящим шипением, медленно двинулась в сторону двери и, проломив стену, в которой была проделана дверь, вывалилась наружу. «Надо сделать дверь пошире и снабдить машину механическими руками, которые бы могли ее открывать», — пробормотал профессор, обращаясь к самому себе. После этого профессор положил перед собой на маленькую подставку книгу и нажал еще одну кнопку. Тотчас нечто вроде длинного ремня пристегнуло туловище профессора к креслу, затем другой ремень закрепил голову профессора, после чего вылезло сразу несколько маленьких металлических рук, одни из которых принялись намазывать на лицо профессора мыло, а другие — листать страницы книги, лежащей перед неподвижно закрепленной головой. «Ну, каково?» — спросил профессор Атома, лучась самодовольством. «Что это за книга?» — спросил Атом. «Не знаю, — ответил профессор, — Называется „Библия“ или что-то вроде того. Когда я покупал по почте электросварочный аппарат, прислали в качестве бесплатного приложения. Если б не такой случай, сейчас и читать было бы нечего». Вначале казалось, что все идет в соответствии с планами профессора. Машина, двигаясь вперед, всасывала собачий помет, месила грязь и землю, разравнивая участок, одновременно срезала сорняки и разбрасывала семена. Кроме того, успевала перевертывать страницы и водить туда-сюда бритвой по намыленным щекам профессора, который самодовольно покачивал головой: «Недурственно!.. Вот только книга уж больно ненаучная!» Однако, не успел дом профессора скрыться, как искусственные ручки, точно обезумев, начали пролистывать страницы «Библии» с бешеной скоростью. «Слишком быстро! Разве так можно понять хоть что-нибудь из того, что читаешь!» — возмущенно завопил профессор, но в это время бритвы, закончив бритье и не зная чем бы еще заняться, принялись кромсать «Библию». Профессор нажал на кнопку «умеренно», надеясь тем самым обуздать норов взбесившейся авточитальни, но, наоборот, только усугубил положение. Вместо того, чтобы разравнивать землю, машина начала глубоко перепахивать ее лезвиями, превращая в густую жижу и высеивая туда не семена, а бумажные клочья с великими изречениями, и только намазав лицо профессора взбитым в пену собачьим пометом, наконец, успокоилась. Мириады бумажных клочков — все, что осталось от «Библии», точно хлопья снега, падали с неба, перемешавшись с семенами моркови и редьки. Атом зачерпнул руками горсть бумажных обрезков, попытался что-нибудь прочесть, но от книги остался лишь беспорядочный набор бессмысленных слов. «И все же идея была правильной!» — горестно воскликнул профессор. Ему пришлось заняться починкой своего драндулета, поэтому Атом отправился в школу один.

Стоящая на вершине холма школа была наполовину разрушена, одна часть здания не имела крыши, в другой, там, где крыша была, в окнах не осталось ни одного целого стекла, а в тех аудиториях, которым повезло и с крышей и со стеклами, отсутствовали пол и потолок. Учительница Ямабуки Мидори, проводившая Атома в класс, сказала: «Вообще-то в нашей школе три преподавателя, но по сути вроде как я одна». Директор школы, преподающий по совместительству физику, во время одного из опытов устроил взрыв и, стыдясь того, во что он превратил школу, заперся в своем кабинете и с тех пор его никто не видел — за исключением загадочного бормотания за дверью, он не подает никаких признаков жизни. В прошлом году, для того чтобы восполнить нехватку учителей, был взят на работу новый преподаватель с головой в форме огромного каштана, но оказалось, что у него роковой дефект памяти, и хотя он каждое утро, не пропустив ни единого дня, выходит из дому, дойти до школы ему еще ни разу не удавалась. Каштаноголовый каждый раз что-нибудь забывает — зонтик, или часы, или бутерброд, или сменный стержень для механического карандаша, или пропитанную специальным составом салфетку для протирания очков, а потому вынужден вернуться домой, после чего он вновь направляется в школу, но по дороге вновь замечает, что что-то забыл, например, руководство по арифметике, желудочное лекарство, мазь против геморроя, подаренные покойной матушкой четки, тогда он вновь поворачивает домой, после чего делает уже третью попытку дойти до школы, но тотчас вспоминает, что забыл надеть трусы, исправляющие сужение крайней плоти, которые следует носить постоянно, и, подавленный, снова обращается спиной к месту службы.

Когда они, наконец, пришли в аудиторию, Атом увидел, что там были стулья, парты, журнал посещаемости, классная доска, гирлянда из бумажных цветов вокруг классной доски, написанный на доске лозунг: «Пусть всегда в душе светит солнце!», висящие поперек потолка флаги всех стран, но он нигде не увидел главного — учеников. Заметив на его лице недоумение, учительница стыдливо объяснила, что уже давным-давно в школе Пингвинки нет ни одного ученика. Она поднялась на кафедру и уставилась на севшего за парту Атома так, точно собиралась просверлить его взглядом, затем вздохнула и, спустившись с кафедры, сказала, что, поскольку давно не имела дела с настоящими учениками, сейчас она никак не может собраться с духом, поэтому будет лучше начать занятия с завтрашнего дня. Так как в школе им больше делать было нечего, учительница и Атом пошли кратчайшим путем домой. Этот кратчайший путь проходил через чащу колючего терновника выше человеческого роста, но идти было легко, почва под ногами была утоптанной, как будто здесь постоянно кто-то ходил. Не успели они углубиться в чащу, как неожиданно наткнулись на человека с большой головой. «Господин учитель, что случилось?» — спросила учительница, на что человек голосом полным скорби ответил: «Забыл дома шлем и сейчас возвращаюсь за ним. Если ученики начнут кидаться в меня мелом, без шлема я буду весь в синяках». Сказав это, он тотчас исчез в кустах. «Вообще-то он твой классный руководитель, — сказала учительница. — Когда будешь прогуливаться в этих местах, если повезет, можешь с ним вот так запросто повстречаться». Не успел исчезнуть Каштаноголовый, как из чащи выглянул человек в развевающемся плаще, с болезненного цвета лицом, но, заметив идущих, он издал вопль и бросился наутек. «Супермен, борец за справедливость», — сказала учительница. «Почему борец за справедливость живет в лесу?» — спросил Атом, на что учительница сказала: «Ему постоянно достается, вот он и удалился в чащу, чтобы искать зло, которое ему под силу одолеть». По словам учительницы, Супермен едва унес ноги от злодеяний, творящихся в городах, и в поисках злоумышленника, который был бы ему по плечу, дошел до самой Пингвинки, но и здесь его попытки попенять школьницам, ворующим в магазинах, и ученикам младших классов, переходящим улицу на красный свет, обернулись такой встряской, что он едва остался жив, после чего стал остерегаться людей и переключился на борьбу с вредными насекомыми, но и тут только натравил на себя оводов и был чуть не до смерти искусан осами, так что в конце концов из всех видов борьбы за справедливость на его долю осталась прополка сорняков. «Тебе невероятно повезло! — сказала учительница. — Супермен ужасно пуглив, поэтому, хотя мне, к примеру, частенько приходится здесь ходить, он попадается крайне редко». Атом собирался было ответить, но в эту минуту кусты вновь зашевелились, только на этот раз из них показался человек, одетый в такой же белый халат, как и у профессора Норимаки Сэмбя. Человек приблизил губы к уху Атома и прошептал: «На самом деле это я должен был первым создать тебя, но он меня обокрал и теперь делает вид, что первый — он». Подозрительно оглядевшись по сторонам, человек исчез в кустах. «Это соперник твоего профессора Норимаки Сэмбэя — доктор Марсилито», — объяснила учительница и добавила, что доктор Марсилито по какой-то лишь ему известной причине, вбил себе в голову, что профессор Норимаки Сэмбэй опережает его в изобретении как раз тех машин, которые он сам вот-вот собирался изобрести, а потому, спрятавшись в кустах, день и ночь подсматривает за лабораторией профессора.

Таким образом, Атом стал одним из обитателей Пингвинки и, вернувшись домой, рассказал профессору обо всем, что с ним произошло за день, заметив однако, что поступки пингвинцев выше его разумения. «Ничего удивительного! — сказал профессор. — Не бери в голову. Лучше посмотри-ка сюда!» Профессор гордо показал пальцем на только что законченную, нелепую на вид машину. Это было нечто вроде карусели, предназначенной для того, чтобы отделять сгораемый мусор от несгораемого, а сверх того лечить зубы и предсказывать судьбу, но даже выполняя все эти функции одновременно, машина ухитрялась еще и составлять компанию в карточной игре. Профессор взобрался на одно из трех сидений, сделанных в виде поросят, велел Атому сделать то же самое, а на третьего поросенка взгромоздил несчастную дворнягу, которая повадилась ходить на помойку за лабораторией, затем свалил в отверстие посредине машины отбросы, на которые покушалась несчастная дворняга, после чего вдавил кнопку. Тотчас под мелодичные звуки вальса три поросенка, на которых сидели профессор, Атом и дворняга, закружились, то поднимаясь, то опускаясь, а машина приступила к лечению зубов у профессора и собаки. Атом, у которого проблем с зубами не было, принялся играть с машиной в покер, и казалось, что уж теперь-то с ней все будет в порядке, но в тот же момент, точно по какому-то сигналу, карусель вдруг начала резко набирать обороты. «Спрыгивай!» — завопил в панике профессор. Атом соскочил с сидения. На глазах у профессора и Атома, кубарем скатившихся с карусели, она вырвала у дворняги все здоровые зубы, запаковала ее в полиэтиленовый мешок и выбросила вон, после чего стала ускорять вращение до тех пор, пока под действием центробежной силы не развалилась на части. Профессор, который лишился трех передних, совершенно здоровых зубов, воскликнул: «А все же идея была правильной!» Затем опустился на землю и, обхватив голову руками, простонал: «Оставьте меня одного!»

Разумеется, в прежние годы профессор был самым заурядным изобретателем, посвятившим себя науке. Первое, что он изобрел, было устройство, избавлявшее от необходимости детально воспроизводить человеческий облик или пейзаж с помощью пера и кисти. В то время он еще ходил в детский сад и терпеть не мог уроки рисования, отчего у него и возникла эта идея. Увидев творение его рук, родители поняли, что их ребенок наделен необыкновенным даром изобретательства. Конечно, устройство под названием «фотоаппарат» уже существовало и было намного более совершенным, чем то, что изобрел их сын, но ведь он ничего о нем не знал и дошел до всего самостоятельно! После этого профессор, без посторонней помощи, создал одно за другим: устройство, позволяющее посредством железных проводов разговаривать с людьми на большом расстоянии, устройство, записывающее голоса людей и музыку на виниловых дисках и воспроизводящее их с помощью тонкой алмазной иглы, устройство, создающее циркуляцию сжатого в трубе газа, который нагнетает в комнату ледяной ветер даже в такие жаркие дни, когда летящие птицы падают замертво, устройство, вырабатывающее массу электроэнергии путем слияния сверхмалых частиц материи при сверхвысокой температуре под сверхвысоким давлением. За какие-то пару десятков лет профессор исключительно собственными силами, в одиночку, преодолел тысячелетний путь развития истории цивилизации, но ему и этого было мало, изобретательский зуд гнал его вперед и вперед. Из профессора бурным потоком хлестали бесчисленные оригинальные идеи, бывало утром он обдумывал, не взяться ли ему за устройство, способное, обратив вспять течение времени, доплыть до любой, какой угодно эпохи, а после обеда и до самого ужина он уже занимался созданием устройства, которое могло бы разложить материю на десятки различных электромагнитных волн, передать их в другое место и там вновь воссоздать в прежнем виде, а закончив ужинать, как-то раз создал машину, уменьшающую человека до размеров бесконечно малой частицы, и даже успел ее испытать. Он прочел в одной книге, что мельчайшие частицы материи обладают точно такой же формой, как и вселенная, так что на частице должен существовать другой мир, населенный людьми, который в свою очередь состоит из сверхмельчайших мельчайших частиц. Он решил удостовериться в этом собственными глазами, уменьшив себя до размера мельчайшей частицы. Но в действительности мир мельчайшей частицы, ради которого он уменьшился до мельчайших размеров, оказался миром невыносимо скучным, где беспорядочно появлялись и исчезали какие-то тени.

Почему в своей страсти изобретать он доходил до таких крайностей? Этого и сам профессор не понимал. Стоило в его голове возникнуть крошечной, с булавочную головку идее, как профессор, не в силах совладать с собой, все бросал, запирался в лаборатории и уже не выходил оттуда до тех пор, пока идея не получала законченной формы. И однако наступил день, когда изобретениям профессора, безудержно рвущимся вперед, как расширяющаяся со скоростью света вселенная, пришел конец. В тот день, как обычно, за короткий промежуток времени, пока он, проснувшись, справлял нужду в туалете и чистил в ванной зубы, профессор успел продумать до малейших деталей устройство, составляющее безошибочный прогноз погоды на грядущие десять миллионов лет, устройство, способное разговаривать с девятью миллиардами видов живых существ, населяющих различные планеты, в том числе и с теми, что еще не существуют, а также устройство, поддерживающее переписку с почившими предками, после чего пробормотал про себя: «Осталось, расправившись с завтраком, их соорудить!» И внезапно ощутил, что глубоко внутри него что-то вдребезги разбилось. Подобно вселенной, которая, разбухнув до предела, внезапно начинает, напротив, сокращаться, его всегда направленная вовне энергия с бешеной силой устремилась вовнутрь. Профессор, ведомый многолетней привычкой, вошел в свою лабораторию. В ней тесными рядами стояли созданные им удивительные механизмы. Но теперь каждый из них казался профессору всего лишь нелепым нагромождением частей. Для профессора, неотвратимо несущегося вспять, все эти многочисленные изобретения, раскрывавшие тайну материи, уже не имели никакого смысла.

Это не значит, что он потерял страсть к изобретательству. Внешне казалось, что эта страсть только усилилась с того дня, когда он распрощался со своим прошлым. Он спал не раздеваясь, он сидел безвылазно в лаборатории и создавал одно за другим новые устройства. Но все эти устройства несколько отличались от тех, которые он создавал раньше. В первое время никто, кроме профессора, не смог бы уловить разницу между ними. К примеру, такое неприметное различие — рычаг устройства, способного за секунду обмениваться сигналами с космическим кораблем, удаленным на миллиарды световых лет, был сделан не из сверхпрочных сплавов, а из спрессованных сухих веток вековых секвой. Но мелкие изъяны, размножаясь, вдруг стали поражать все составные части созданных профессором аппаратов. Его машины потеряли обтекаемые, монолитные формы, рассчитанные с точки зрения аэродинамики, и все чаще своим видом стали напоминать бредовые кошмары инфузории, задыхающейся в смертельном недуге. Где кончается главный корпус машины, где начинаются ненужные прибамбасы, или может быть главного корпуса нет вообще? Этого не мог определить и сам создавший машину профессор. Каждая машина имела три, четыре, пять взаимоисключающих функций, поэтому, с точки зрения целого, большинство из них не имело никакого смысла. Наравне с молибденом, титаном и ванадием использовались хлопок и ситец, вместо сверхпроводящих элементов информацию передавали пчелы. Порой, протянув руку, чтобы завинтить шуруп, профессор застывал в неподвижности, пытаясь заглянуть в себя, увидеть сияющую сферу, бывшую прежде неисчерпаемым источником осмысленных идей. Но там была не лучащаяся светом душа ученого, а черная дыра, поглощающая все, что осталось от прежнего профессора. И все же, профессор не прекращал изобретать. Сознавая, что движется в неверном направлении, он продолжал работать. То, что стояло у него перед глазами, не было ни находящейся в процессе создания машиной, ни внезапно разверзшейся в нем, всепоглощающей дырой. Ему было ясно, что в тот самый день он в каком-то месте совершил полный разворот назад. Хоть ему и открывался совершенно новый пейзаж, дорога уводила его назад, в прошедшее время. «Я пытаюсь вернуться к своему истоку». Профессор задремал возле машины, по внешнему виду которой невозможно было сказать, близилась ли она к своему завершению или была предназначена на слом, но вдруг, напуганный каким-то странным кошмаром, открыл в темноте глаза и обратился к себе с этими словами, после чего посмотрел в окно на растущие перед домом кусты. Там его извечный соперник доктор Марсилито неподвижно сидел на корточках и, не смыкая глаз, всматривался в лабораторию профессора, мучительно пытаясь понять, какое изобретение у него украли на этот раз.

В чем же истинная причина всего происшедшего? — недоумевал Парзан, постоянно дремавший в своем гамаке. Лишь одно было ему ясно — жители Пингвинки обречены либо все вместе погрузиться в сон, либо совершить полный разворот и двинуться вспять. Парзан полагал, что созерцание снов и скольжение вспять — две стороны одной медали. «Сама деревня Пингвинка развернулась и пошла вспять!» — невольно переходя на шепот, говорил он шимпанзе, своим единственным собеседникам. Парзан с грустью замечал, что вопреки всем известному процессу, в соответствии с которым рождение и рост завершаются упадком и гибелью, очертания Пингвинки постепенно делаются все более расплывчатыми, точно смотришь на нее сквозь очки с неподходящими диоптриями.

Вот и Каштаноголовый, десятки раз на дню проходивший под деревом, на котором Парзан устроил свой гамак, чтобы взять из дома очередную забытую вещь, несомненно принадлежал к тем, кто совершил полный разворот и двигался вспять.

«До того дня такого не бывало!» — устав от ходьбы и присев под деревом, говорил Каштаноголовый, попивая сок из банки, купленной в автомате, и обращаясь к невидимому за густой листвой Парзану. В тот день, направляясь в школу, где-то по пути Каштаноголовый совершил полный разворот. Уже показалось вдали здание школы, как вдруг он почувствовал легкое головокружение. «Сейчас я понимаю, что это было то самое. С того момента в моей голове разверзлась бездонная дыра, которую невозможно ничем заткнуть».

В первый же день он забыл учительскую плетку, предназначенную для того, чтобы вдалбливать знания в головы бестолковых учеников. Это как будто послужило сигналом к тому, чтобы самые разные вещи начали просачиваться сквозь дыру в его голове. Собрав все свои силы, Каштаноголовый вступил в борьбу с этой огромной дырой. Потерпев поражение, он возвращался вечером домой и сразу же, не давая себе времени на отдых, начинал готовиться к завтрашней борьбе. Он составлял перечень всех без исключения вещей, которые могли бы понадобиться учителю, присваивал каждой из них порядковый номер, раскладывал их у изголовья в порядке очередности и только тогда отходил ко сну, а на следующее утро, едва пробудившись, производил поверку, сверяя каждую вещь со своими записями, и несмотря на это, стоило ему сделать шаг из дому, как он замечал в своем списке роковую брешь. Список разбухал день ото дня. Каштаноголовый и сам уже не мог понять, зачем учителю необходимо брать с собой такое несусветное количество вещей. Вскоре список разросся настолько, что ему приходилось вставать посреди ночи, чтобы успеть произвести полный учет собранных вещей. Отныне ему уже некогда было спать. Но Каштаноголовый был человек упорный, к тому же он безумно любил вверенных ему учеников, с которыми ему еще не довелось встретиться, поэтому, несмотря ни на что, он не терял присутствия духа. Сидя под тусклой лампочкой, всю ночь напролет перебирал он необходимые учителю вещи, число которых уже достигло двенадцати тысяч, шепотом молясь о том, чтобы назавтра он смог наконец добраться до классной аудитории. И вот однажды, преодолев уже половину пути в школу, он вдруг обратил внимание на то, что на этот раз ничего не упустил, и затрепетал в предчувствии выстраданной победы. Но и эта победа оказалась мнимой. Достигнув того места, с которого уже было видно здание школы, Каштаноголовый вдруг осознал, что не помнит ничего из того, что должен преподавать ученикам, и что, пока он, не жалея сил, боролся с перечнем вещей, с таким трудом добытые знания испарились без следа. Из глаз хлынули слезы, мир таял, как в тумане. Все же Каштаноголовый не отказался от борьбы, вот только характер борьбы стал уже откровенно другим, не таким как прежде. Полнокровный, загорелый, больше смахивавший на учителя физкультуры, Каштаноголовый вдруг побледнел, спал с лица, отощал, весь ушел в свои мысли, точно какой-нибудь философ. Завидев, как он вышагивает с видом одержимого, местные жители тихо перешептывались: «С ним и заговорить-то боязно. Небось, пытается вспомнить то, что он забыл дома…» — и, не желая мешать бедному учителю, отходили в сторонку, уступая дорогу. Среди жителей деревни ходили на этот счет вполне правдоподобные слухи, говорили, что Каштаноголовый уже окончательно отказался от борьбы, говорили, что в действительности он получает особое удовольствие от того, что все забывает, мол, это уже стало для него смыслом жизни. И только Парзан, записной наблюдатель деревенских нравов, знал, что все это не так. Скорее всего, полагал он, Каштаноголовый интуитивно понял, что, оставаясь в пределах своего плотского естества, никогда не избавится от забывчивости, а потому решил бороться с забывчивостью сверхъестественными методами. Однако сам Каштаноголовый на сей счет отмалчивался и подробности Парзану известны не были. Надеется ли он побороть забывчивость, возвысившись над человеческой сущностью? Или же терпеливо ждет, что его плотское естество разрушится, и тогда его дух сможет дойти, наконец, до школы, ввиду чего ныне он ежедневно десятки раз ходит туда и обратно и запоминает дорогу? Парзан попытался как бы между прочим спросить об этом у самого Каштаноголового, когда тот, выбившись из сил, присел отдохнуть под его гамаком. Но Каштаноголовый только печально покачал головой, не проронив ни единого слова, которое могло бы дать хоть малейший намек.

Допив свой сок и вытряхнув из дырявых, изношенных баскетбольных бутсов забившиеся камешки, он встал.

— Ну я пошел! — сказал он, запрокинув голову и обращаясь к невидимому Парзану. — Забыл дома носовой платок с Микки Маусом. Купил набор из трех платков, два других — с Белоснежкой и Утенком Дональдом — взял, а этот забыл. А носить с собой нужно обязательно все три.

После чего зашагал к месту своей борьбы, которой, по-видимому, было не суждено когда-либо закончиться. Провожая по шевелению кустов удаляющуюся фигуру, Парзан подумал, что его «забывчивость» всего лишь одна из разновидностей неисцелимого недуга, поразившего всю Пингвинку, недуга, который от того, что никто не распознает в нем недуга, становится все более запущенным. А может забывчивость — спасительное средство, состряпанное инстинктом для того, чтобы уберечь Каштаноголового от недуга? А ну как само это спасительное средство в свою очередь одна из разновидностей недуга, в таком случае не все ли равно, которым из них страдать?.. Его мысль была прервана тем, что на смену окончательно канувшему в чаще Каштаноголовому, с другой ее стороны появился измученный хронической бессонницей доктор Марсилито. Обливаясь потом, он шел, согнувшись в три погибели под тяжестью взваленной на спину поклажи. «Опять вознамерился что-то создать!» — Парзан почувствовал к доктору Марсилито жалость. Для доктора Марсилито создать что-либо значило отобрать у профессора Норимаки Сэмбэя свое собственное изобретение, которое, как он был убежден, у него стащил профессор. Каждый раз, когда профессор Норимаки Сэмбэй начинал создавать в своей лаборатории что-то новенькое, доктор Марсилито следил за ним через бинокль или подглядывал в замочную скважину. Доктор Марсилито видел там то, что ему было предопределено создать самому. Содрогаясь от ярости и отчаяния, он возвращался в свою примитивную лабораторию, расположенную в палатке посреди чащи, и создавал то, что ему удалось только что подсмотреть в замочную скважину. По мере того как созданные профессором Норимаки Сэмбэем устройства расползались по швам, устройства, созданные доктором Марсилито, также приходили в упадок. Но у доктора Марсилито не было времени об этом сожалеть. Сейчас, в эту самую минуту, доктора Марсилито обкрадывали, и для того, чтобы восполнить утрату, ему не оставалось ничего другого, как разглядеть через замочную скважину устройство, изобретенное профессором Сэмбэем, и соорудить точно такое же.

Это случилось давным-давно с одним из жителей деревни, так давно, что имя его уже позабыто. Проснувшись как-то раз утром, он заметил, что на веке у него дрожит слеза, а грудь сдавила приятно ноющая тяжесть. На следующее утро — то же, на следующее утро вновь — слеза на веке и ноющая тяжесть в груди, и только на четвертый день этот человек осознал, что каждую ночь во сне ему является девушка невиданной красоты и что он влюблен в нее по уши. Этот деревенский житель, погрузившись в пучину любви к приснившейся красавице, вскоре уже не только по ночам, но и средь бела дня, наяву, стал видеть сны, и однажды, спасая во сне красавицу, упавшую в колодец, прыгнул в настоящий колодец и тем завершил свою призрачную жизнь. Этот случай будто положил начало эпидемии сновидений, которая поражала жителей Пингвинки одного за другим. Вначале сновидения донимали их по ночам, затем они стали постоянно видеть сны и днем, бодрствуя. Но самое странное во всем этом было то, что снившееся пингвинцам, хоть и называлось сном, было ужасно близко к реальности: вещи, с которыми они соприкасались, места, в которых они жили, друзья, с которыми они при встрече во сне разговаривали, ничем не отличались от бывших в реальности, так что среди жителей деревни нашлись и такие, которые вообще не замечали, что они видят все это во сне. Обсуждая друг с другом содержание своих снов, пингвинцы поняли, что деревня, являвшаяся им во сне, это не что иное, как их родная Пингвинка. «Вот только та Пингвинка получше будет, чем эта!» — думали они про себя, боясь в том признаться. В какой момент пингвинцы окончательно погрузились в Пингвинку сновидений, этого они и сами не знали. Двух жителей, идущих по улице и обсуждающих погоду, окликнули, когда они, неожиданно замолчав, направились за пределы деревни, и только тогда обнаружилось, что в действительности оба они одновременно погрузились в сон и там вели дискуссию о смерти и бессмертии. Или еще: утром некий чиновник, разложив перед собой документы, собирался поставить на них печать, но в этот момент ему вдруг начало грезиться, что он сочиняет любовный роман, и чиновник пребывал в таковом заблуждении до самого вечера, когда поставил печать на последний документ… Каждый раз, выслушивая подобные истории, Парзан начинал подозревать, что и сама деревня Пингвинка уже вся ушла в сон.

Будучи одним из немногих в Пингвинке, кому не снилась Пингвинка, Парзан, развалясь в своем гамаке на высоком дереве, расспрашивал пингвинцев, что им снилось и каким образом они попали в тот или иной сон. Один рассказал, что смотрел телевизор и вдруг в какой-то момент обнаружил себя среди членов семьи, выступавшей в передаче, при этом он испытал такое удовольствие, какого не выпадало на его долю никогда прежде, а когда очнулся, передача уже кончилась, и на экране бушевала песчаная буря. Другой, выйдя из дому, сразу же спустился в метро, но, к несчастью, по дороге случилась авария, и он опоздал на работу, однако, рассказывал он, немножко подумав, я сообразил, что в деревне никакого метро нет, следовательно все произошло во сне, а когда Парзан с недоверием покачал головой, добавил, что в том же поезде, который ему приснился, кроме него ехало еще девять человек односельчан и все они опоздали. Таким образом, снящаяся Пингвинка полностью совпадала с Пингвинкой реальной, они окончательно срослись, и вскоре пингвинцы обнаружили, что не в состоянии отличить одну от другой.

Однажды под деревом Парзана произошло убийство. На глазах у всего честного народа цирюльник зарезал бритвой незнакомого крестьянина. Вскоре состоялся суд, но в результате беспристрастнейшего расследования и дознания, цирюльник был отпущен за отсутствием состава преступления. Дело в том, что в реальной Пингвинке цирюльник и крестьянин ведать не ведали друг о друге, а в приснившейся Пингвинке были закадычными друзьями, причиной же случившегося стало то, что в снящейся Пингвинке крестьянин из-за пустяковой словесной перепалки набросился на цирюльника. Судья выслушал показания очевидцев, но за исключением Парзана, не имевшего к снящейся деревне никакого отношения, все как один показали, что цирюльник действовал в рамках допустимой самозащиты. Труп был вполне реальным, но убийство произошло во сне, а потому реальный суд не счел возможным выносить по нему решение.

Доктор Марсилито, зевая от усталости, стоял пред только что созданной вещью. Как и все изобретения доктора Марсилито, это казалось сделанным превосходно. Несмотря на то, что у него не было хорошей лаборатории и нужных инструментов, несмотря на то, что большую часть дня он вынужден был тратить на выведывание секретов профессора Норимаки Сэмбэя, доктору Марсилито было вполне по силам создавать великолепные вещи и, как бы там ни злословили пингвинцы о том, что «этот только и умеет воровать изобретения профессора», воровал-то как раз профессор, а все идеи, бормотал доктор Марсилито, изначально принадлежат мне!

— Надо бы дать имя… — сказал доктор Марсилито в мучительном раздумье, но ничто подходящее не приходило ему на ум. Точно ища помощи, доктор Марсилито огляделся по сторонам. Вокруг не оказалось ничего, что могло бы помочь в выборе имени. Но тут доктор Марсилито заметил в ящике для инструментов пакет с наполовину отсыревшими рисовыми лепешками. Доктор Марсилито, обмозговывая свое новое изобретение, уже три дня питался исключительно этими лепешками.

— Так пусть же зовется Лепешка! — сказал доктор Марсилито.

Это было похоже на девочку. Увидев в бинокль, что профессор Норимаки Сэмбэй занят изготовлением некого подобия мальчика, доктор Марсилито вспомнил, что должен создать подобие девочки.

— Тебя зовут Лепешка. Поняла?

Ожидая реакции, доктор Марсилито уставился на робота, которому только что дал имя. Робот, взглянув на него, захихикал.

— Я — доктор Марсилито. Величайший ученый в мире. Я создал тебя. Есть еще тип, которого зовут профессор Норимаки Сэмбэй, так вот он величайший в мире злодей. Понятно?

Робот снова хихикнул. Никакой другой реакции не последовало. Может быть, этот робот отличается необычайной застенчивостью и полагает, что демонстрировать эмоции и выражать свое мнение неприлично? С этой мыслью доктор Марсилито решительно вышел из палатки и через прореху в брезенте заглянул внутрь. Однако оставшийся в палатке робот, с любопытством глядя по сторонам, продолжал тупо улыбаться. Что же это такое? Что это еще за дура? Получается, что мое творение никуда не годится? Доктор Марсилито почувствовал, что у него по спине побежал холодный пот. Он рванул обратно в палатку и начал отдавать одну за другой команды: «Говори!», «Отвечай, сколько будет 1+1!», «Подними правую руку!», «Подними левую руку!», «Опусти правую руку, опусти левую!», «Встать!», «Ходить!» «Лететь!» «Перевоплотиться!» Но что бы ни говорил доктор Марсилито, робот лишь продолжал пристально смотреть на него, бессмысленно улыбаясь. Доктор Марсилито выполз на полусогнутых из палатки и, точно из него вынули душу, застыл на месте, не зная, что теперь предпринять. Со всех сторон его обступала тьма, и только в окне лаборатории профессора Сэмбэя мерцал неясный огонек. Тут доктор Марсилито вспомнил, что все созданные им вещи упорно не желали даже пошевелиться, а если вдруг приходили в движение, то в следующую же минуту теряли равновесие, падали и разбивались вдребезги, либо загорались с треском и дымом, валившим из щелей в стальной обшивке. Ничто из сделанного им не работало как следует. Однако у доктора Марсилито никогда не было времени чинить свои машины. Ибо в эту самую минуту профессор Сэмбэй пытался украсть у него ценнейшее изобретение! Вооружившись всем, что нужно для наблюдения — карманным фонариком, биноклем, средством против комаров, доктор Марсилито продвигался по-пластунски в сторону лаборатории профессора Сэмбэя, в то время как оставшийся в палатке робот, один, с расточаемой впустую, бесконечно нежной улыбкой на устах, дожидался возвращения своего хозяина.

В тот день учительница Мидори была страшно занята. Перед нею стояла трудная задача одной в течение шести часов дать уроки в трех аудиториях по восьми предметам ста пятидесяти одному ученику семи возрастных групп. Она справилась с этой трудной задачей благодаря чрезвычайно сложному, но в то же время эффективному и рациональному методу, над которым трудилась всю прошедшую ночь. Суть метода заключалась в том, чтобы распределить семь возрастных групп потрем аудиториям и преподавать всем учащимся восемь предметов одновременно. Рядом с семиклассниками, ломающими голову над решением частных дифференциальных уравнений, второклассники хором горланили песни, а по соседству четвероклассники приступали к препарированию лягушек, но благодаря тому, что в словах песни, которую исполняли второклассники, содержались подсказки, как решать частные дифференциальные уравнения и в каком порядке разрезать лягушек, все изучаемые предметы по каждой возрастной группе в любой аудитории были тесно взаимосвязаны. Достаточно было малейшей нестыковки во времени и самой пустяковой промашки, чтобы началась полная неразбериха, поэтому учительница, боясь что-либо недоглядеть, носилась с бешеной скоростью по всему зданию на роликовых коньках. Вскоре, истощив все свои умственные и физические силы, когда казалось, что еще шаг — и она забудет разницу между сложением и вычитанием, учительница, собрав последние силы в кулак, улыбаясь и со словами: «Счастливого пути, встретимся завтра!» — выпроводила учеников из школы и рухнула на софу в учительской. Но в ту минуту, когда она пробормотала: «Ну и денек, какой-то кошмар!», — горло ей перехватил ужас. Не было никакой необходимости бежать в аудиторию, чтобы удостовериться. Она и сама прекрасно знала, что в этой школе вот уже давным-давно не было ни одного ученика!

Учительница поняла, что и она во власти сна, который поражает одного за другим жителей Пингвинки, и, сунув под дверь директорского кабинета, из которого директор так ни разу и не показался, заявление об уходе, заперлась у себя дома. Довольно! Учительница зарылась в постель, три дня и три ночи рыдала, продолжая между тем неустанно давать уроки в школе, расположенной в Пингвинке сновидений. В этой снящейся школе она была неимоверно занята. Вынужденная каждый день общаться со ста пятьюдесятью одним учеником, учительница засыпала со страстным желанием вернуться из деревни снов в реальную деревню. Но учительский инстинкт превозмогал страх перед сном. В результате, чтобы не растрачивать силы, необходимые для проведения занятий в снящейся школе, возвращаясь в реальность, она старалась насколько возможно ничего не делать.

Однажды, носясь, как обычно, на роликах между учениками в школе снящейся Пингвинки, учительница вдруг заметила в чаще за окном детей, которые гуляли, взявшись за руки. A-а, прогульщики! Попались! Учительница, вытянув руки вперед, устремилась к ним и с воплем вывалилась из окна аудитории. Аудитория была на третьем этаже. Пока учительница падала вниз, приближаясь к земле, в голове у нее смутно мелькнуло: Ведь это же сон, а если это сон, что станет со мной, если я умру во сне? Но упала учительница не на землю, а в объятия мужчины. Мужчина робко взглянул в лицо девушки на роликовых коньках, упавшей в его объятия и спросил: «Все в порядке?» — «Да», — девушка испуганно открыла глаза. Супермен!

Впервые увидев Лепешку, Атом решил, что этот не умеющий говорить робот наверняка сломан. Однако профессор Сэмбэй, изучив приведенного Атомом робота, заявил, что он отнюдь не сломан.

— Просто в нем отсутствует разговорное устройство.

Закончив детальнейший осмотр Лепешки, профессор глубоко вздохнул.

— Этот робот отвратителен! И однако, тебе, впрочем, этого не понять, этот робот в самом своем отвратительном более всего восхитителен. Бедный доктор Марсилито!

Робот был сделан из самых отвратительных деталей. У доктора Марсилито не было ни денег, ни времени на то, чтобы купить качественные детали. Большая часть дня у него уходила на то, чтобы шпионить за профессором Сэмбэем, поэтому детали он преимущественно тащил с мусорной свалки. Но поскольку приличный мусор первыми разбирали нищие бродяги, доктор Марсилито смог использовать лишь оторванную голову старой куклы, разбитые тарелки, выпотрошенный телевизор, колоду карт, из которой были вытащены все картинки, короче, никому не нужный хлам.

Если бы доктор Марсилито не растрачивал впустую времени и прилагал все силы к тому, чтобы изобрести что-нибудь по своему разумению, то, полагал профессор Сэмбэй, из него, пожалуй, вышел бы более выдающийся изобретатель, чем он сам. Действительно, профессор Сэмбэй много раз пытался через мегафон вразумить доктора Марсилито. Но чем больше он увещевал, тем подозрительнее становился Марсилито. Профессор Сэмбэй взялся соорудить для несчастного робота какое-нибудь разговорное устройство. Чего он только не перепробовал, но, в результате, совершенное творение доктора Марсилито вообще перестало двигаться. Потратив уйму времени на бессмысленную схватку с этим отвратительно-восхитительным созданием, профессор стал даже склоняться к мысли, что, быть может, такие способности, как говорить, считать, летать или спускаться под землю, для робота не столь уж и необходимы. Не обращаясь ни к кому конкретно, он пробормотал себе под нос:

— Ну как это называется! Я всегда полагал, что могу отремонтировать самую что ни на есть отвратительную машину, но в этом случае оказались руки коротки. Напротив, стоило мне приложить их к роботу, как он вообще перестал двигаться! А все потому, что этот робот необыкновенно совершенное творение. Взгляни! Вот плата искусственного мозга. А ведь это коробка из-под бутербродов! И как он только ухитрился это сделать, понятия не имею!

Профессор Сэмбэй, в соответствии с этикой ученого, до самого последнего момента прилагал все силы, чтобы невозможное сделать возможным. Но в конце концов вынужден был признать, что этот робот — существо, которое не дается ему в руки.

— Ну тогда мы пойдем поиграть, ладно? — спросил Атом.

— Как хотите!

Через оставленную открытой дверь профессор Сэмбэй проводил взглядом убегавших, взявшись за руки, робота-мальчика и робота-девочку, и только когда они скрылись в чаще, покачав головой, прикрыл дверь.

— Что ж, пора приниматься за изобретения! — бодро воскликнул профессор, стараясь себя подстегнуть, и вернулся к столу, вокруг которого были навалены болты, гаечные ключи и масленки. Однако голова его затуманилась, он перестал что-либо соображать.

— Что же это такое, что же это такое со мной? Разве это я?..

Как будто желая отогнать туман, профессор Сэмбэй стал размахивать перед глазами чертежом, нарисованным еще несколько дней назад, и швырнул на стол валявшиеся под ногами детали.

Учительница узнала, что есть нечто гораздо более восхитительное, чем проводить занятия со ста пятьюдесятью одним учеником. А именно — быть рядом с Суперменом. Учительница до сих пор еще ни в кого не влюблялась. Она была уверена, что мужчины и женщины обнимаются и нашептывают друг другу «я тебя люблю» исключительно в придуманных от начала и до конца романах. Поэтому, когда, шагая бок о бок с Суперменом, она случайно коснулась его, и ее щеки запылали, точно охваченные огнем, а на ладонях выступил пот, она решила, что у нее что-то не в порядке со здоровьем. Однако во время занятий, носясь на роликовых коньках, она слышала, как ученики говорили: «Шагая бок о бок, случайно коснулась его…» Второклассница сказала: «Щеки запылали, точно охваченные огнем, пот выступил на ладонях, должно быть со здоровьем не в порядке…» На что бывший рядом шестиклассник заметил: «Просто ты в него втюрилась!» И тогда учительница догадалась, что она, подобно второкласснице, попала в сети любви. Но, увы, учительница не имела возможности признаться в своем открытии. Дело в том, что Супермен не был создан для любви.

Глубоко погруженный в свои мысли, Супермен находился в постоянном движении. У него не было определенного местожительства, не было работы. Его плащ, который по слухам изначально был предназначен для полетов, теперь превратился в лохмотья, ботинки протерлись до дыр, отросшие волосы и борода делали его похожим на нищего бродягу. В сопровождении уток, диких коз, белок и ворон Супермен расхаживал по деревне. Внезапно он останавливался и стоял неподвижно, сколь угодно долго, невзирая на то, лил ли дождь или пекло солнце.

— Что ты делаешь? — шепотом спросила учительница Супермена, который, опустившись на колени, уставился в землю.

— Смотри! — сказал Супермен, не отрывая глаз от земли. — Я дал всем этим муравьям имена. Это — Унё, это — Ниня, это — Сисю, это — Думё, это — Мися, это — Тале, это — Цунё. С тех пор как я начал наблюдать, Унё три раза нырял в норку, вытащил наружу две песчинки и втащил один сухой листик. Ниня также нырнул в норку три раза, вытащил оттуда две песчинки и втащил кусочек какого-то помета. Сисю нырнул в норку два раза. Каждый раз, прежде чем нырнуть, он обходил норку кругом. Он вытащил одну песчинку, а другую песчинку втащил. Думё ничего не нес и, нырнув в норку только один раз, вытащил сухой листик, который принес Унё. Мися все это время находился возле норки. Сказать по правде, он там со вчерашнего вечера. Но это не значит, что он умер. Больше о нем пока ничего сказать не могу. Тале уже десять раз входил и выходил из норки. Вынес две песчинки, но не это было его целью. Скорее всего, своими передвижениями туда-сюда, он отвлекает внимание Мися. Хотя, у меня еще нет оснований утверждать это наверняка. Я уверен, что Тале и Цунё — двойняшки. Их роли строго распределены: обязанность Тале — вытаскивать песчинки, обязанность Цунё — втаскивать сухие листья и кусочки помета. Согласовав время входа и выхода, они выдают себя за одного и того же муравья.

Супермен вел подробнейшие наблюдения над всеми муравьями Пингвинки, число которых достигало двухсот шестидесяти миллионов, но это было лишь малой частью производимых им наблюдений. Будь то флора или фауна, Супермен наблюдал за всем, что только может видеть глаз, вплоть до волосинки, вплоть до листочка.

— Кто это? Кто это? — шагая, спрашивал себя Супермен. Учительница, которая держалась сзади на определенном расстоянии вместе с утками, дикими козами, белками и воронами, посмотрела вокруг, но никого не увидела.

— О ком ты говоришь?

— Ветер, — Супермен сощурил глаза и широко развел руки. — Я думал, кто — этот ветер. Может, Бануму? Вчера, он дул приблизительно в это же время… Или Дуохо? Но сейчас он должен вместе с Нюйнюем дуть на задворках управы. В таком случае, может быть это тот самый Тиоря, что три года назад унесся из деревни на запад?

Как-то раз учительница спросила у Супермена, наблюдающего, лежа на животе, за слизняком:

— Что можно узнать, ведя наблюдения такого рода?

— Ничего. Разумеется, кроме того, что через несколько секунд лосось Анья будет съеден зимородком Тятя.

Не успел Супермен ответить, как на глазах учительницы из пруда выпрыгнул лосось, с неба стрелой упал зимородок и, подхватив лосося, улетел прочь. Супермен, похоже, разбирается во всем, что происходит в мире, — подумала учительница.

— Вовсе нет. Я почти ничего не знаю, — сказал Супермен, ни на секунду не отрываясь от наблюдения.

По мнению Супермена, мир состоял из бесчисленных крохотных частиц, тесно связанных друг с другом, поэтому, чем пристальней ведешь наблюдение, тем лучше узнаешь связанные с нашим миром далекие миры. «Наблюдая передвижения муравьев, след, оставленный слизняком, рост хвоща, — сказал Супермен, — я понял, что за пределами Пингвинки есть другой, более обширный мир». Этот мир зовется — Пекин, Нью-Йорк, Харадзюку, там живет в десятки раз больше людей, чем в Пингвинке, это райские кущи, там есть такая штука, называется телевидение.

— Телевидение, что это такое?

— Что-то связанное с лучами. Я понял только, что оно разбивает детские сердца, но чтобы узнать больше, я должен продолжать наблюдение за муравьями.

Вот так, затаив в душе пылкие думы, все дни напролет учительница следовала за Суперменом, но пришла она в конце концов в реальную Пингвинку, в свое совершенно запущенное жилище. Несмотря на то, что Парзан столько раз предостерегал ее об угрозе заразы, обуявшей снящуюся Пингвинку, учительница стала пленницей снов. Она перестала заботиться о своей наружности и большую часть дня проводила в пижаме. Лишь изредка она вспоминала, что нужно есть, ходить в туалет. Неизвестно почему, но по сравнению со снящейся Пингвинкой время здесь тянулось как будто дольше, и она старалась почти не вылезать из постели. С тех пор как она потеряла возможность бывать в Пингвинке сновидений, она сделалась раздражительной и стала принимать снотворное. Но снотворное вызывало не Пингвинку сновидений, а не имеющие с ней ничего общего, самые обыкновенные сны.

Той ночью профессор Сэмбэй дремал на устроенной в лаборатории кровати и вдруг вскочил с истошным воплем. Он снова закрыл глаза, чтобы удостовериться, что увиденное им было не снящейся Пингвинкой, а всего лишь страшным сном, но уснуть уже не мог. Профессор Сэмбэй слез с кровати и подошел к столу. На столе стояли в ряд семь машинок из спичечных коробков, двигающихся при помощи резинок. Вот уже неделю профессор Сэмбэй каждый день занимался этими машинками из спичечных коробков. Ничего другого создавать ему не хотелось. Нет, ему вообще ничего не хотелось создавать. Что бы он ни создавал, все едино. Никому его изобретения не нужны. Прежде всего, разве здесь еще остался кто-нибудь из жителей? Все жители ушли туда. В первый раз у профессора Сэмбэя возникло желание отправиться в Пингвинку сновидений. Какая разница, что та Пингвинка будет не настоящей, если он сможет там создавать что-либо еще, кроме игрушечных автомобилей? Профессор Сэмбэй опустился на низкий деревянный стул и, обхватив голову руками, некоторое время неподвижно сидел в темноте лаборатории, но потом не выдержал, открыл дверь и вышел наружу.

Еще не начинало светать. То тут то там в кустах вскрикивала совка, крякала утка, стрекотал сверчок. Профессор Сэмбэй шел не разбирая пути. В одном месте ему почудилось, что он увидел Каштаноголового с блаженным, не от мира сего лицом. Но, возможно, это был только призрак. В другом месте ему почудилось, что он увидел втиснувшегося в дупло высокого трухлявого дерева, дрожащего Супермена. Но вероятно и это был только призрак, мелькнувший в неверных отсветах зари. Он слышал, что за его спиной неотступно шуршат кусты, как будто кто-то следовал за ним по пятам. Но это был не призрак. Не отставая ни на шаг от профессора, доктор Марсилито ломал сучья в бессильной злобе. Куда в такое время направляется профессор Сэмбэй? Не затеял ли профессор Сэмбэй новую каверзу против него, вроде тех машинок из спичечных коробков, работающих на резинке? Снедаемый подозрениями и отчаянием, один только доктор Марсилито следовал по пятам за профессором.

Профессор Сэмбэй пришел на край болота, где Никотян Великий ловил рыбу. Бледные лучи восходящего солнца еще только начали окрашивать поверхность болота в оранжевый цвет, а Никотян Великий уже сидел с закинутой удочкой.

— Что ты здесь делаешь? — спросил профессор.

— Жду, чего еще здесь делать, — невозмутимо ответил Никотян Великий.

Профессор Сэмбэй опустился возле Никотяна Великого и некоторое время пристально смотрел на леску. Подул ветер, вдалеке зашелестели деревья. В ближних кустах тихонько кашлянул доктор Марсилито. И вновь наступила тишина.

— Клюет?

— Не клюет.

Все казалось каким-то нелепым. Профессор Сэмбэй не имел ни малейшего понятия, о чем бы можно завести разговор.

— Чего ждешь?

— Жду, когда за мной пришлют.

Никотян Великий был облачен в блестящий серебристый скафандр, лицо его полностью скрывал шлем с черным непроницаемым стеклом, так что догадаться о его чувствах не было никакой возможности. Среди деревенских жителей находились и такие, кто на полном серьезе утверждал, будто под шлемом — пусто и внутри никого нет. Но эти умники даже издалека не видели Никотяна Великого и всего лишь перевирали чужие россказни. Профессор Сэмбэй пристально разглядывал стекло шлема, за которым должно было быть лицо.

— В чем дело?

— Да вот, ходят слухи, что внутри ничего нет.

Никотян Великий, продолжая сжимать правой рукой удочку, левой поднял стекло. Ничего нет. Там, где должно было быть лицо Никотяна Великого, зияла пустота. Никотян Великий вновь опустил стекло и, как ни в чем не бывало вернувшись к рыбной ловле, прошептал сочувственно:

— Слухи не обманули.

Профессор Сэмбэй ощутил, как в нем с позабытым рвением вновь взыграла кровь ученого. Хочу знать истину! Истину во что бы то ни стало! Вот какие пламенные мысли охватили профессора.

— Ты… — начал он дрожащим голосом, — кто?

— Никотян Великий, кто же еще!

Это длилось всего одно мгновение. Но профессору показалось, что прошла вечность. Профессор Сэмбэй внутренне вознесся. Чтобы постичь истинный облик представшего ему космического пришельца, он поднялся на высоту, с которой мог обозреть всю свою жизнь ученого, на высоту, с которой он мог одним взглядом окинуть всю историю Пингвинки. И однако — разгадки не было. Как ни высоко он возносился, не удавалось ухватить даже тени истины. Я абсолютно не понимаю Никотяна Великого. Посчитав, что эта мысль есть факт подлинный и непреложный, профессор поспешил вернуться к Никотяну Великому, закинувшему удочку на краю болота. Профессор Сэмбэй чувствовал, что в глубине его груди закопошились тысячи насекомых, на мгновение он даже рассеянно подумал, уж не отложили ли они яйца ему в нос и рот, пока он дремал в своей запущенной лаборатории, но тотчас решил, что это маловероятно, еще раз прислушался к зудению копошащихся в нем насекомых и вдруг понял, что это зудит в нем чувство, самое пустое и в то же время самое неодолимое, чувство, которое, раз охватив, уже потом не отпускает до самой смерти.

— Возьми меня с собой! — простонал профессор. — Когда за тобой пришлют, возьми меня с собой!

Послышалось всхлипывание. Оно исходило от доктора Марсилито, который все это время следил за профессором Сэмбэем и Никотяном Великим. Он зажимал рот руками, бился головой о землю, извивался всем телом, но не мог заглушить сдавленных рыданий.

Никотян Великий сидел в полной неподвижности и, не говоря ни слова, из глубины пустого шлема пристально глядел на протянутую леску.

Учительница блуждала по снящейся Пингвинке. Супермена нигде не было видно. Учительница, подражая Супермену, наблюдала у корней бука и под сенью фиговой пальмы за муравьями и жуками, подражая Супермену, босоногая, в лохмотьях, ползала по земле, делая вид, что ведет какие-то наблюдения, спрашивала у детей, которые, подражая муравьям и жукам, ползали по земле, не знают ли они, где Супермен. Не знаем! — отвечали дети. Кря-кря. Отвечали ей дети на утином языке. У-ху-ху. Отвечали дети, которые умели говорить только на совином языке. Ах вот как! — сказала учительница. Пройдя еще немного, учительница обернулась. Она увидела своего сто пятьдесят одного ученика. Они уже начисто забыли все, чему она их учила. Наверняка, они даже не помнят, что я была у них учительницей! — подумала учительница. Но при этом не почувствовала никакого сожаления. Пройдя еще немного, она увидела раскидистый дуб, на ветвях которого расположилось несметное множество птиц и шимпанзе. Казалось, что вместо листьев дуб покрыт птицами и шимпанзе. С высоты доносился чей-то жалобный голос. Что меня сюда привело? Что меня сюда привело? Учительница, удивленно запрокинув голову, спросила: «Где Супермен?» Голос, точно придя в себя, сразу успокоился и любезно сообщил, что тот не иначе как отправился туда, где сидит Никотян Великий. Спасибо. Учительница вновь пустилась в путь, а за спиной у нее жалобный голос вновь запричитал. Что меня сюда привело? Что меня сюда привело? Кого-то этот голос мне напоминает, — подумала учительница. Но чей это голос, она, как ни старалась, вспомнить не могла. Перед учительницей появлялись жители и улицы снящейся Пингвинки, и вновь исчезали. Вырвавшись из многолюдного метро и спеша по домам, пингвинцы ласково заговаривали с учительницей. Барышня, вы куда? Туда, где Супермен, — застенчиво отвечала учительница. Ах вот оно что, если встретитесь с Суперменом, передавайте привет. Передайте, мы ждем его рассказов о муравьях и листьях. Старик в шортах размахивал сачком, гоняясь за желтыми бабочками на раскинувшемся за школой, цветущем желтыми цветами капустном поле. Это был директор школы. Ну и дела! Верно изволили заметить, — отозвался директор школы, не отрывая глаз от порхавших бабочек. Желтые бабочки на желтых цветах, где — цветы, где — бабочки, не различить! А кстати, куда это вы собрались? Туда, где Супермен, сказала учительница тихим голосом. Вот как? Встретите, скажите, что нам с ним надо поговорить о бабочках. Учительница продолжила путь. Старик, размахивая сачком, затянул нараспев: Желтые бабочки на желтых цветах, где — цветы, где — бабочки, не различить!

Еще не начинало светать. То тут то там в кустах вскрикивала совка, крякала утка, стрекотал сверчок. Учительница, прикрыв глаза, медленно пробиралась сквозь холодную сырость. В одном месте ей почудилось, что кто-то проскользнул мимо. Почудилось, что кто-то подобрался к ней сзади на цыпочках и тотчас отступил назад. Может, это Каштаноголовый? Она обернулась назад. Там уже никого не было. Но в следующий момент учительница уже вся превратилась в слух. Вначале это был едва различимый шорох. Как если лист трется о лист. Шорох сменился смесью непривычно пронзительных и непривычно тихих звуков. Шум постепенно нарастал, превращаясь в гигантский вал оглушительного грохота, сотрясшего всю снящуюся Пингвинку. Шимпанзе вцепились когтями в ветки, птицы, охваченные ужасом, разлетелись во все стороны. Учительница, закрыв руками уши, простерлась на земле. Воздух гудел, ветер, завиваясь вихрем, стонал в чаще. Жители снящейся Пингвинки увидели, как в небе появился предмет, более яркий, чем солнце, и начал медленно опускаться в сторону болота, возле которого сидел Никотян Великий. В этот момент простершаяся на земле учительница, охваченная опаляющим грудь смятением, завопила, взывая:

— Супермен!

Наконец, начало рассветать. Люди отказывались покидать снящуюся Пингвинку, они забились в свои дома, закрылись изнутри на ключ, опустили шторы. Два маленьких робота, крепко прижавшись друг к другу в углу кладовки среди руин школы предались расслабляющей дремоте, устав от бесконечных игр. Они разыскали никому не нужные учебники и грифельные доски и играли, притворяясь, будто учатся читать и писать. Они пинали, отнимая друг у друга, сдутый мяч, который нашли в углу школьного двора, притворяясь, будто играют в футбол. И некому было разделить их забавы. Но человеческие игры не предназначены для того, чтобы в них играли роботы. Все, что они могли, это делать вид, будто играют.

Когда гигантский вал звуков сотряс Пингвинку, Атом подумал, что пришел конец света, и, схватив за руку Лепешку, помчался к единственному человеку, который наверняка знал, как в этом случае спастись, в лабораторию профессора Сэмбэя. Но профессора в лаборатории не оказалось, только на столе лежали семь игрушечных машинок. Нас бросили! Никакой разумной причины для этого не было. Но Атом выговорил это вслух, будучи совершенно уверен в правоте своих слов. Его никогда не обманывало предчувствие. Они все ушли, ушли далеко, очень далеко.

Атом бросился бежать со всех ног. Здесь был мир людей, покинутый людьми, а вовсе не мир роботов. Мы только и могли, что изображать из себя людей. Профессор не имеет права нас здесь оставлять. Но в тот момент, когда они добрались до места, с которого было видно облюбованное Никотяном Великим болото, огромный космический корабль, окруженный ослепительным сиянием, уже начал отделяться от земли. Увидев это, Атом крепко сжал руку Лепешки и чуть ли не кубарем скатился по отлогому склону к болоту, сам не замечая того, что вопит во все горло. «Не бросайте нас! Вспомните о нас! Возьмите нас с собой!»

Но космический корабль уносился ввысь, все выше и выше в ясное утреннее небо, оставляя двух роботов на пятачке, отрезанном как от прошлого, так и от будущего. Вот он уже превратился в одну сияющую точку и сразу вслед за этим исчез.

То, что великий изобретатель Норимаки Сэмбэй навсегда покинул деревню Пингвинку на космическом корабле, посланном за Никотяном Великим, то, что великий наблюдатель Супермен навсегда покинул снящуюся деревню Пингвинку на космическом корабле, посланном за Никотяном Великим, то, что два робота, обреченные быть детьми, навечно застыли на краю болота, в котором Никотян Великий удил рыбу, то, что учительницу, которая, воспылав страстью, преследовала призрак покинувшего снящуюся Пингвинку Супермена, задушил одержимый страхом, что его кто-то преследует, реальный Супермен, все это не имело никакого отношения к Каштаноголовому. Произошли эти события в реальной Пингвинке, или же эти события произошли в снящейся Пингвинке, или же эти события произошли еще в какой-нибудь другой Пингвинке, или же такой деревни как Пингвинка вообще не существует, все это тоже Каштаноголовому было без разницы. Он верил только в одно, в открывшуюся в его собственной голове дыру «забытых вещей». Каштаноголовый твердо верил, что даже если этот мир исчезнет, останется только одна его дыра «забытых вещей». Каждый день беспрестанно, с утра до вечера курсируя между жилищем и школой, один на один со своей дырой «забытых вещей», Каштаноголовый с какого-то момента начал подозревать, что он потому все забывает, что пытается все запомнить, что память и есть не что иное, как эта самая ненасытная дыра. С тех пор он перестал утруждать себя попытками что-либо вспомнить и начал жить, всматриваясь в одну только дыру «забытых вещей». А посему, если вместе с его сомнительной памятью исчезла бы Пингвинка, ему не о чем было бы горевать. Пустившись вспять, он по порядку побросал в дыру «забытых вещей» все свои перечни. Страх сразу прошел, позеленевшему лицу вернулся здоровый румянец. Как только он забыл все, что помнил, Каштаноголовый, как и следовало ожидать, освободился от необходимости бесконечно ходить туда и обратно. Он перестал вообще о чем-либо размышлять. Просто шел, широко раскрыв глаза. Так что, вероятно, ему многое довелось повидать. Во всяком случае, было такое впечатление, что он многое повидал. Он перестал заботиться о том, по которой из Пингвинок шагает. Почему людей это заботит? В любой Пингвинке рано или поздно заходит солнце.