Опасность

Глава тринадцатая Аварийное включение

— Идиотские шутки, — сердито пробормотал я. — Развяжите меня, наконец. У меня руки-ноги затекли от этих веревок… Думаете, приятно лежать вот так на этой глупой больничной каталке?

Юлий мимоходом изобразил на лице сочувственную гримасу:

— Наверняка неприятно. Но придется потерпеть, напарник. Честное слово, это ненадолго.

Он подошел вплотную к серой панели, за которой должен был находиться аварийный генератор, прислонился щекой к старому металлу и ласковым, почти мечтательным тоном произнес:

— Вот она, голубушка. Золотко мое. Славное, урановое…

Он разговаривал с панелью, как с ребенком — разве что только не сюсюкал во весь голос. «Ребенок» молча сносил все ласки Юлия, а тот, казалось, уже готов был расцеловать даже ржавую жестянку с черепушкой и словом «Опасно!». Но из-за своего маленького роста никак не мог дотянуться. Табличка с кнопкой находилась на высоте, недоступной для коротышки Юлия.

Я по-прежнему еще ничего не понимал. Шутка была неуместной и затягивалась, освобождать меня от пут никто не собирался. Да, кроме Юлия, и некому было. А тот продолжал мечтательно обнимать стену, шепча ей что-то неразборчивое. Был он похож на пьяницу, внезапно подружившегося с фонарным столбом. Правда, напарник мой пьяным не был. Может быть, спятил? Бывают же случаи спонтанного помешательства. Солнышко пригрело в Алма-Ате, и ум за разум зашел. Я немедленно вспомнил, что именно я и законопатил его в столицу Казахстана, искать беглого Лебедева; мне стало стыдно. Маленький Юлий ведь уже дважды спасал мне жизнь и наверняка заслуживал лучшего обращения. Боюсь, что тезка Цезаря имел основания на меня обижаться.

— Ну ладно, Юлий, — я неловко заворочался на неудобном ложе. — Я понимаю, что вы могли обидеться на меня… Готов извиниться за Алма-Ату… за что угодно. Развяжите, и я все объясню…

Напарничек отклеился от стены, снисходительно выслушал мой лепет и, подойдя к каталке, вновь похлопал меня по плечу. С самым что ни на есть доброжелательным видом. По-приятельски.

— Какие там обиды, дружище, — рассеянно произнес он. — Алма-Ата — неплохой теплый городишко, фрукты дешевые… Это ведь я должен извиняться. Мне пришлось вас немного обмануть для пользы дела, конечно, не из вредности, не подумайте. Так вы мне очень нравитесь, ей-богу. Из всех чекистов, которых я знаю, вы — самый умный…

Похвала Юлия отчего-то меня совсем не обрадовала. Лучше бы он меня обложил. Лучше бы назвал меня кем угодно — гэбэшной мордой, лубянским отродьем, минбезовским дуболомом, — но только бы развязал. Однако как раз этого мой милый напарничек делать не собирался. Что-то он затеял, не иначе. Судя по выражению его физиономии, нечто увлекательное и веселое. Вроде уже известного фокуса с ананасом, только еще смешнее.

— …Да-да, Максим Анатольевич, — продолжал тем временем Юлий, легонько катая мою каталку туда-сюда. — Вы очень умный. У вас светлая голова. Будь моя воля, я бы вас сделал сразу генералом…

— Что вы такое несете, Юлий? — простонал я. Я вдруг очутился в положении младенца, которого заботливо укачивают в коляске. Только вот спать мне совершенно не хотелось. Напротив, больше всего мне сейчас хотелось проснуться. Терпеть не могу снов-кошмаров. В особенности — наяву.

— Нет, правда, Максим Анатольевич, — напарничек наконец-то оставил в покое мою каталку и снова приблизился к стене. — Помните наш разговор в Саратове, в гостинице «Братислава»? Когда вы мне рассказали про Партизана, я чуть не прослезился. Мне ужасно понравилось это слово! Пар-ти-зан… Пар-ти-заннн! Чувствуете музыку? Как будто колокол звонит, верно?

«И поэтому не спрашивай, по ком звонит колокол, — очень к месту припомнилась мне цитата. — Он звонит по тебе».

— Слово как слово, — буркнул я, стараясь отогнать похоронное настроение. — К тому же вы тогда не очень-то поверили моей версии…

— Ну как же я мог не поверить, — всплеснул ручками Юлий, — когда вы все так замечательно угадали? Конечно, мне пришлось немножко напустить туману… Но я же говорю — не из вредности! Так надо было.

Я все еще пытался цепляться за ускользающий от меня здравый смысл, но кошмар уже настигал меня своею мохнатой лапой.

— Не хотите же вы сказать, Юлий, — задушенным голосом проговорил я, — будто все эти взрывы в Москве…

Юлий жизнерадостно расхохотался. Подпирая стену, он стоял в наполеоновской позе и хохотал громко, смачно, с удовольствием. Как человек, который после долгих усилий все-таки добился своего и теперь торжествовал победу. Металлическое звяканье снова материализовалось в зале и для начала по-хозяйски вплелось в смех моего напарника.

— Точно! — с восторгом отозвался Юлий. — Верно! Вы как в воду глядели! А как вам мой шедевр с памятником Первопечатнику? Филигранная работа, скажите! Это вам не «роллс-ройсы» и «мерседесы» подрывать этих жирных ворюг, тут нужно искусство, глазомер, фантазия… Я ведь специально с вами поездом в Саратов не поехал, чтобы успеть насладиться зрелищем. Представьте: раннее утро, еще толком не рассвело, памятник на фоне неба такой скучный, темненький… И тут — ба-бах! Сполохи огня, дымный след, фейерверк! И обломок строгой геометрической формы улетает ввысь… Это надо испытать, Максим Анатольевич, это надо почувствовать. Разрыв, стихия огня — и ты его Бог, хозяин, властелин… Осознали?

— Осознал, — произнес я тускло. — Бог, властелин с самодельным безоболочным взрывным устройством… Романтично до слез.

Капитан Маковкин, он же Партизан, оценил мою иронию. Но не огорчился, а с полным пониманием кивнул:

— Смотрите в корень, коллега. Рано или поздно детские игрушки надоедают. Хочется не фокусов, а чего-то большого. Огромного хочется, настоящего… А вы, наверное, подумали, что приставить к вам напарника из МУРа — это идея майора Окуня? Проклинали его, наверное, да?

Я ничего не ответил — и потому что сказать было, увы, нечего, и потому что был занят: узел все-таки поддавался с большим трудом. Мои надежды освободиться без посторонней помощи пока оставались призрачными.

— Проклинали, — сам себе подтвердил Юлий. — И напрасно. Окунь, наоборот, был рад, что Лубянка берет на себя чужую работу. Только удивлялся очень чекистской глупой перестраховке. «Во всей Москве, — говорил мне, дурашка, — убивают каждой твари по паре. И физиков, и лириков, и бывших членов ЦК… И везде безо всякой политики…» Деньги, мол, и бабы — вот и вся политика… Тоже мне, философ выискался, майор Окунь! Смешно?

— Смешно, — покладисто сказал я. Ах, если бы узел был столь же покладист! Но веревка есть предмет неодушевленный, ее не уговоришь.

— Но я тогда не стал смеяться над ним, — признался мне Юлий. — Нарушение субординации, он — майор, я — капитан. И что вся философия его дурацкая, я ему тоже не стал говорить. Зато сказал ему, как положено, про честь мундира. «А вдруг, — говорю, — они мокрушника найдут и нас же дураками выставят? Дескать, МУР увильнул, а Лубянка — молодец…» Окуню нашему это, конечно, не понравилось. Тут я и подбрасываю ему мысль про напарника. Майор — к генералу, тот — к министру. А кто напарник? Инициатива наказуема, капитан Маковкин. Я соглашаюсь. Правильный ход?

— Правильный, — ответил я. — Правда, я пока в толк не возьму, отчего убийство Фролова вас так уж заинтересовало… — Говорить и одновременно выпутываться было довольно сложно. Насколько я помню, лишь один исторический деятель мог делать несколько дел одновременно. Он самый, тезка капитана Маковкина. Гай Юлий Циммерман.

— То-то и оно, — важно произнес напарничек. — Я как фамилию Курчатова услышал, сразу сделал стойку. «Ку-ку», думаю. Стало быть, кокнули того самого Фролова, про которого в «Листке» на днях писали. И тут наш Окунь, олух, как раз и рассказал мне про ваши подозрения. Я тогда впервые подумал про вас: «Какой умный чекист!» Честное слово, подумал, не сойти мне с этого места!..

Очень хорошо, подумал я, вот и не сходи. Стой у своей стены, оттуда не видно, привязана моя рука или уже свободна. Моя, кстати, была все еще привязана. Но уже намечались подвижки, как сказал бы наш последний генсек.

— Все так совпало, что уже не могло быть случайностью, — Юлий бережно погладил серую панель за своей спиной. Словно бы проверял, что аварийный генератор по-прежнему у него сзади, а не пустился в бега, воспользовавшись недосмотром. — Сперва газета с такими намеками и потом, как по заказу, убийство. И кто-то что-то ищет… И я еще не знаю кто, но уже догадался что! Вам, наверное, показалось сначала, будто я придурок какой, коротышка недоделанный? Капитан Маковкин от горшка два вершка, точно?

Я промолчал. Ведь именно так я и подумал, черт возьми!

Напарничек Юлий самодовольно выпятил грудь:

— Многие ошибаются, Максим Анатольевич. Не вы первый, не вы последний. Тем более с Алма-Атой вы отлично придумали, просто класс! Выходит, мы в расчете…

— Выходит, — кисло пробормотал я. Кисло — потому что с проклятым узлом все еще не выходило. То ли я слишком сильно дернул, то ли слишком слабо, но только веревка никак не торопилась мою руку отпускать. Очень рука моя веревке понравилась.

— А ведь я не придурок, — доверительно сообщил мне Юлий. — В голове кое-что имеется. Вам, конечно, интересно узнать, как я про бомбу догадался? — Слово «бомба» напарничек проговорил нежно. И рот у него был до ушей от переполнявших чувств.

— Интересно, — согласился я. Это и впрямь было мне крайне интересно. Я даже на время прекратил трепыхаться, чтобы послушать.

Юлий опять погладил стенку за спиной. Погладил, проверил, обнаружил ее на прежнем месте и весело сказал:

— Я на Петровке с восьмидесятого года!

И замолчал, проверяя, как на меня подействует эта ценная информация. Подействовала, вообще говоря, слабовато.

— Ну и что? — с недоумением поинтересовался я.

Юлий хитро подмигнул: мол, потерпите, не все сразу. И продолжил:

— Леонид Ильич Брежнев скончался в восемьдесят втором.

Снова — испытующее молчание и подмигивание.

— Интересная новость, — без энтузиазма отозвался я. — А восемьдесят два минус восемьдесят будет два. Правильно я вычел?

Мое арифметическое действие неожиданно привело Юлия в неописуемый восторг.

— Пра-виль-но! — воскликнул он. — Именно два!

Мне уже дали сержанта. И когда началась эта ноябрьская заварушка, меня включили в поисковую группу. Я потом даже благодарность получил от Моссовета и ценный подарок. Чернильный прибор!

— Какая еще заварушка? — не понял я. — Вы это о чем, Юлий?

— Да вот такая заварушка! — очень довольно передразнил меня напарничек. — Вы когда на Лубянку пришли работать? Году, наверное, в восемьдесят восьмом?

— В восемьдесят шестом, — призадумавшись, ответил я. — В марте… А это имеет отношение к делу?

— Месяц не имеет, а год — имеет, — заявил Юлий. — Стало быть, в розыске и поимке того психопата вы участия не принимали…

— Что за психопат? — заинтересовался я. Было забавно слышать это слово из уст Юлия. После его вдохновенного рассказа о взрыве памятника Первопечатнику я уже не сомневался, с кем имею дело. Один психопат ищет другого. Театр абсурда.

— Обычный такой шизофреник, ростом повыше меня, — напарничек жестами показал размеры шизофреника. — Когда наша группа его выловила, он и не сопротивлялся нисколько, только орал…

— А что, интересно, орал? — полюбопытствовал я.

— Не помню… не важно, — отмахнулся Юлий. — Важно, Максим Анатольевич, совсем другое. Таких типов, которые по телефону обещают все взорвать к такой-то матери, всегда было полным-полно. Кого задерживали, кого — нет, но высокое начальство обычно на эти сигналы плевало. А тогда, в ноябре восемьдесят второго, как с цепи сорвались. Вынь да положь им террориста, сам Андропов рвет и мечет…

— Погодите-ка, Юлий, — перебил я его. — Так ведь это все просто объяснялось, наверное: умер Брежнев, все опасались беспорядков… — Похоже, я уже привык к своему лежачему положению и временами чуть не забывал, что я привязан. Увлекательная беседа, значит. Не оторваться. Напарничек обрадованно замотал головой:

— Вот и не угадали! Леонид Ильич дуба дал уже после наших поисков, когда шиз уже в камере парился. После, а не до. Это я точно знаю, проверял. А объявили, между прочим, еще через день… Какие уж там беспорядки! Тут дело в другом, Максим Анатольевич. Я глубже копнул и угадал.

— Глубже? — мои простые вопросы, видимо, устраивали Юлия. Ему достаточно было хоть минимального интереса собеседника, дальше уж он заводился сам. Качество чрезвычайно ценное. В особенности, если учесть, что этот самый собеседник капитан Лаптев в перерывах между вопросами предпочитает выпутываться из неудобного положения. Ему бы, собеседнику, выпутать для начала одну руку…

— Так глубоко копнул, что сам удивился, — важным голосом подтвердил Юлий. — Казалось бы, у того психа шиза так и просвечивала. Обычно грозили простую бомбу подложить, а этот-то — про атомную трепался. Откуда бы ему в Москве атомную взять, не военная ведь база, не полигон?.. А начальство как озверело! Вы бы видели, Максим Анатольевич, их тогдашние физиономии. Такой бенц со Старой площади получили, что потом еще неделю очухаться не могли. Вот я тогда и покумекал… — Напарничек сделал торжественную паузу. — Была у них, стало быть, причина бояться. Значит, есть где-то бомба, но никто взять ее не может. И раз есть, так почему бы мне, Юлию Маковкину, ее не взять?!

Простая логика моего милицейского напарника поразила меня. У напарничка не было деда-физика и архивных документов, зато мозги его закручены были в одном направлении. Правду говорят, что охота пуще неволи. Юлий вздохнул и через пару секунд слегка покаялся:

— Нет, привираю я. Тогда, в восемьдесят втором, не было у меня намерения бомбу эту искать. Я только подумал, что неплохо бы узнать… И забыл надолго об этом, лет на пять. Потом вдруг вспомнил и хорошая такая мысль у меня появилась. Большая, красивая… Я ее еще лет пять обдумывал, не меньше. И так поворачивал, и эдак. Красотища! Пока обдумывал, баловством все больше занимался… Суеты на неделю, удовольствия на пять секунд. Правда, то кафе на Алтуфьевском взлетело в воздух неплохо… Эффектно, Максим Анатольевич, приятно вспомнить… Но тоже ведь фокус, не больше. И тут вдруг появляется та заметочка в «Московском листке». Сразу все стало ясно. Пока я прикидывал, как и что, замочили физика на Алексея Толстого. Выходит, пора было мне поспешать. Понял я, что кто-то еще имеет здесь свой пиковый интерес, да только ведь и я не промах… Сенсаций они захотели! — Напарничек неприязненно покосился на мертвого Сокольского. Казалось, он сейчас подойдет и еще пнет покойника ногой… Нет, остался стоять у стены, время от времени ее поглаживая. Помолчал, потом продолжил: — Журналистам только дай волю! Раззвонят по всей стране, а там, глядишь, еще найдутся умные мужички. Тоже, как и я, начнут думать… — Юлий досадливо махнул рукой. На его лице даже возникла огорченная мина.

— Значит, это вы Машу Бурмистрову… — тихо произнес я.

— Никак нельзя ее было в живых оставлять, — с оттенком сожаления заметил Юлий. — Я против нее лично ничего не имел, но статья ее… Вредной оказалась для дела. И в блокноте ее, который в сумочке ее лежал, такие заметочки нашлись, что ой-ей. Сообразительная была девица, не по летам. Эти, «дикие», — напарничек снова удостоил брезгливой гримасой Сокольского и двух убитых мордоворотов, — ей только палец протянули, а она уже собиралась всю руку оттяпать. Рано или поздно они бы сами ее и шлепнули… Так какая разница, я или они? У меня она хоть не мучилась, а эти бы ее располосовали из своих автоматов.

Юлий еще раз глянул на трупы «диких» и больше уже не обращал на них внимания. Сожаление скоро пропало с его лица, уступив место привычной жизнерадостной гримасе. Не умел, наверное, мой напарничек долго грустить и печалиться, не получалось у него.

После простодушного его признания в убийстве Маши мне стало мучительно трудно продолжать с ним спокойный разговор. Однако и молчать долго было бы опасно. В любую минуту он мог приблизиться и проверить, крепко ли я привязан. Вдох — выдох, вдох — выдох… Надо спросить еще что-нибудь, раз он пока расположен поговорить. Ну, например…

— А зачем вам бомба эта, Юлий? — спросил я.

Вместо ответа Партизан Маковкин залез в карман, вытащил свернутую в несколько раз какую-то цветную бумажку, развернул и издали показал мне.

— Вот она, красота, — торжественно произнес он.

Я напряг зрение и увидел, что Юлий держит в руках страницу из газеты, наподобие «Собеседника». А на ней — несколько ярких картинок, исполненных в самой реалистической манере.

Фантазия живописца была небогатой. Ядерный гриб над американским Капитолием. Ядерный гриб над Эйфелевой башней. Над Тауэром. Над Колизеем. И самая большая репродукция — грибовидное облако, взметнувшееся над Красной площадью. Подробности издали я не увидел, но все было понятно уже и так. Колизей и Тауэр были далеко, а Красная площадь — вот она!

— Американский художник, — благоговейно прошептал Юлий. — Гений. Вот кто бы меня понял. Одного он только не догадался: надо быть внутри! Свидетелей будет миллионы, а внутри — только счастливцы. И из них мы двое, вырастившие этот цветок…

От таких слов меня пробрал озноб.

— Юлий, — попытался я образумить впавшего в транс Партизана. — Если бомба взорвется, мы ведь тоже погибнем, понимаете? И я, и вы сами…

— Прекрасная смерть, — торжественно сказал Юлий. — Не пугайтесь, это доли секунды. Превратимся в пар. А наши души, воспарив над взрывом, увидят все великолепие ядерного распада. Я прочитал в одной книжке…

Судя по дальнейшему пересказу, книжка сильно смахивала на «Откровения Иоанна Богослова». Дурдом, мрачно подумал я. Каждый лезет не в свое дело. Визажисты готовят перевороты, официанты пролезают в Сияющие Лабриолы, а милицейские капитаны толкуют Апокалипсис, намереваясь под этим соусом взорвать пол-Москвы. И только я, капитан Минбеза Макс Лаптев, занимаюсь своим прямым делом: лежу на больничной каталке, слушаю бред и пытаюсь отвязаться. Видимо, и я тоже — псих. Веселая компания, прими меня, прими.

— Юлий, — сделал я последнюю попытку воззвать к остаткам его разума. — Но что, если никакой бессмертной души у человека нет? Что тогда?

Чего-чего, а религиозного фанатизма у моего напарничка вовсе не обнаружилось.

— Может, и нет души, — легко согласился он. — Но какая разница? Красота-то останется. — Он бережно сложил свою вырезку из газеты и снова спрятал где-то на груди. — И я, маленький ничтожный человек, сделаю это…

Он вдруг очень внимательно поглядел на меня. Радостная мина на его лице показалась мне на мгновение приклеенной маской.

— Вы думаете, я псих, — полувопросительно-полуутвердительно сказал он. — Псих вроде того, что мы поймали в восемьдесят втором, да?

Я не ответил. Рука моя была почти свободна, я берег силы.

— Это неправда, — сообщил мне Юлий. — Я не псих. У того типа ничего не было, он все придумывал. А у меня — есть!

Он погладил стенку как-то особенно бережно.

— В школе меня дразнили малявкой, клопом, гномиком. Они у меня всегда все отнимали… Мои бенгальские огни! Хлопушки! Я пошел в милицию, чтобы сам все у всех отнимать… — Радостная улыбка то и дело превращалась в болезненную гримасу. — И вот, наконец, я отнял у них. Очень Большую Хлопушку! И я сам дерну за веревочку!

Он отошел от стенки и очень спокойно прикинул расстояние от полу до кнопки. Потом он осмотрелся в поисках подставки. Я тем временем судорожно старался высвободить руку. Осталось совсем немного.

— Пожалуй, я возьму вот это, — сам себе сказал Юлий и взялся за вторую каталку. Пыхтя, он приподнял ее край, и старик Лебедев сполз на пол. — Молодец, — сам себя похвалил Юлий и уже вознамерился подкатить свободную больничную каталку к стене.

И тут он укоризненно проговорил:

— Ай-яй-яй!

Я и опомниться не успел, как Юлий снова ловко прикрутил к каталке мою руку, которую мне только что удалось почти освободить. Заодно он проверил и остальные путы и удовлетворенно кивнул: — Вот теперь полный порядок. Отвязаться хотел капитан, надо же!

Вероятно, у меня стал такой смешной вид, что Юлий не преминул добавить:

— Не сердитесь, Максим Анатольевич. Я все сделаю как надо.

Надеюсь, что нет, подумал я про себя, наблюдая, как Юлий ловко встает на каталку и, балансируя, подбирается к кнопке.

Подобрался, глубоко вздохнул и сказал:

— Поехали!

Юрием Гагариным он себя, что ли, в этот момент вообразил? Чужая душа — потемки, как говорил Конфуций. Особенно если ее нет.

Палец Партизана коснулся кнопки.

Нажал.

Ничего не произошло.

— Развяжите меня, Юлий, — устало попросил я. — Видите, вы добились своего, взорвали бомбу… мы уже на небесах. Развяжите мою бессмертную душу, раз все кончено.

Юлий соскочил с каталки. Лицо его потемнело, он сердито погрозил мне кулаком.

— Какого черта? — крикнул он. Затем лицо его прояснилось и засияло ярче прежнего. — Я вспомнил! — он радостно потер руки. — Ну, конечно, чтобы заработал аварийный генератор, надо вырубить основное питание. Правильно?

— Понятия не имею, — откликнулся я. — Я вам не электромонтер.

— Не скромничайте, Максим Анатольевич, не скромничайте, — Юлий обнаружил, наконец, два больших рубильника, попытался дотянуться, не смог и стал подкатывать к ним свою лестницу-каталку. — Ваш ученый спор с товарищем Лебедевым я, правда, слушал не с начала… — бормотал он на ходу, — но ваша версия мне понравилась… Обесточивают мумию, включается аварийное питание и… — Юлий уцепился за самый большой рубильник и повис на нем, как обезьянка.

— Смотрите не упадите, — посоветовал я, ощущая странное спокойствие. Кто-то зашевелился внизу, рядом с моей каталкой. Или воскрес Сокольский, или, что вернее, очнулся старик Лебедев. Ну, слава Богу!

— Не упаду-у-у! — На последнем «у-у» Юлия рубильник под его тяжестью сдвинулся с мертвой точки. Верхние лампы, ярко вспыхнув, погасли, а через несколько секунд тускло зажглись снова. Одновременно с этим за стеной генераторного зала глухо заработали какие-то механизмы… Но не в том месте, где висел жестяной череп.

Юлий Маковкин, капитан МУРа, он же террорист по прозвищу Партизан, все еще держался за рубильник, мутным взором уставившись на плафоны.

— Это… почему?.. — захныкал он. — Я все сделал… правильно…

— Правильно, — успокоил его я. — Отключили основное питание, включилось резервное, бомба взорвалась, мы уже на небесах… Развяжите меня, какого черта вам еще надо?

Кто-то осторожно тронул узел, потом вцепился в него. Нет, это вовсе не Юлий снизошел к моей просьбе. Бывший напарничек все еще стоял, раскорячившись, на каталке и держался за рубильник. А вот освобождал меня старик Лебедев — в меру своих старческих сил, медленно, но мне грех было жаловаться. Через каких-то пару минут руки мои и ноги были свободны.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я у Лебедева.

— Как человек, которого сильно стукнули по голове, — подумав, ответил Валентин Дмитриевич.

— Идти можете?

— Попробую…

— Тогда позовите сюда людей, — попросил я Лебедева. — Тут кое-что успело произойти, пока вы… пока вас…

Старик показал себя молодцом.

— Я уже заметил, — только и сказал он, мельком глянул на трупы мордоворотов, а потом заковылял к выходу из зала. Разминая на ходу руки и ноги, я подошел к Юлию. Тот по-прежнему висел на рубильнике и громко хныкал. Никто бы не подумал, что этот маленький человечек всего каких-то несколько минут назад намеревался испепелить половину Москвы — просто так, для эстетического удовольствия.

Я обыскал Маковкина и перво-наперво сунул себе за пояс Юлиев пистолет с глушителем. В карманчике пиджака нашлась и пара наручников, и я нацепил «браслеты» на руки Партизана. И только потом обхватил его и, как куклу, поставил на пол.

— Я все сделал правильно… правильно… — тоненько ныл несчастный Партизан. — Не было никакой ошибки…

— Не было, — не стал спорить я. — Кроме одной.

— Какой?! — Юлий отчаянно дернул меня за рукав. В наручниках делать это было неудобно, и я легко высвободился.

— Вы забыли про шестьдесят первый год… Тогда Никита Сергеевич очень воевал с культом и клялся в любви к ленинским нормам…

— При чем тут год?! — отчаянно взвизгнул Маковкин. — При чем тут Хрущев?! Ведь Кукурузник точно не нашел ее!

Я испытал сильное и острое желание оставить все его вопросы без ответа. Пусть бы помучился. Это отравило бы ему остаток его дней.

— При чем?! — не отставал Маковкин. Он был убийцей, психопатом, террористом… но он все-таки был моим напарником и спасал меня. Следовало быть благодарным, и я объяснил.

Юлия Маковкина подвела торопливость. До сих пор он продумывал все мелочи, но в последний момент пошел ва-банк, не выяснив одной существенной детали. Той самой, которую Лебедев узнал в свое время от своего родственника, Константина Селиверстова. Той, что позволяла ему молчать многие годы, не опасаясь случайной катастрофы.

Хрущев любил Владимира Ильича в три раза больше, чем Сталин. И делал все, чтобы доказать эти чувства.

Бомба в мавзолее по-прежнему была. И ее действительно должен был приводить в действие аварийный генератор. И двадцать девять умельцев были уничтожены в один день — из-за того, что знали эту тайну.

Но в шестьдесят первом году, сразу после выноса Сталина из мавзолея, в усыпальнице Ильича был сделан ремонт и обновлено оборудование. Из Германии прибыл контейнер с тремя новенькими аварийными генераторами, которые и были размещены в генераторном зале.

Инженеры не стали трогать старый, громоздкий и, видимо, ненадежный генератор, оставшийся здесь со сталинских времен. Просто отключили его. Табличку с черепом и словом «Опасно» хотели даже снять, но она была приклепана на совесть, и ее оставили. Пусть ржавеет.