Опыт

Такое мнение, конечно, противоречило бы всем положениям данной книги, если была бы доказана расовая чистота, которую приписывают населению, все еще говорящему на кельтском языке. Но единственным аргументом в данном случае служит сохранность языка. Мы уже не раз отмечали, в частности на примере басков, насколько малоубедительны такие рассуждения. Жители Пиренеев не считаются выходцами примитивной расы, а еще меньше чистой расы: этому противоречат самые элементарные физиологические факты. Точно так же нет оснований считать ирландцев, шотландских горцев, галлов, жителей английского Корнуэла и бретонцев типичными народами, не имеющими примесей. Разумеется, среди них, особенно среди бретонцев, встречаются лица, отмеченные специфической печатью, но нигде не видно общего сходства черт, что присуще если не чистым расам, то по крайней мере расам, чьи элементы давно слились в нечто однородное. Я не настаиваю на больших различиях, которые обнаруживаются при сравнении неокельтских групп. Следовательно, сохранность языка — это еще не гарантия чистоты крови. Это результат местных обстоятельств, в особенности географического положения.

То, что расшатывает физиология, низвергает история. Хорошо известно, что плавания и расселение датчан и норвежцев вокруг Великобритании и Ирландии начались очень давно. Например, Тацит утверждает наличие германской расы среди жителей Каледонии, хотя это не значит, что все каледонцы были германцами. Дублин принадлежал жителям и королям датской расы, и один авторитетный автор доказал, что в средневековье вожди и знать шотландских кланов происходили от датчан, что их борьбу с короной поддерживали датские короли из династии Орка-дов, а их поражение в XII в. последовало за поражением этой династии.

Диффенбах отмечает наличие скандинавских и даже четко выраженных саксонских элементов у шотландских горцев. Датский элемент присутствует в некоторых местных наречиях, а в языке одной провинции, население которой считалось в основном кельтского происхождения, обнаружены столь очевидные и многочисленные следы саксонского, что его назвали «саксонизированный кельтский».

По-моему мнению, эти факты достаточно убедительно показывают, что нельзя считать, что сочинения на галльском, ирландско-гэльском и бретонском языках отражают идеи или нравы кимрийского населения европейского Запада. Чтобы разобраться в этом вопросе, лучше прибегнуть к абстракции. Возьмем романские и германские труды в целом, затем посмотрим, что пишут историки и лингвисты о кельтах, и только тогда придем к следующим выводам.

Литература галлов не отличалась экзальтацией, как это бьшо на Востоке. И в исторических сочинениях, и в мифах она предпочитала точность, а при ее отсутствии — утвердительные и точные формы Она больше занималась фактами, нежели ощущениями, и, в отличие от семитской, стремилась вызвать эмоции только через содержание Она была позитивной, описательной и, что вполне естественно, учитывая финскую кровь, эллиптической и лаконичной. Такая строгость формы придавала ей смутную меланхолию, которая составляет прелесть народной поэзии в наших странах.

Я надеюсь, что такая оценка оправданна, если вспомнить, что литература всегда есть портрет народа, который создает ее, результат его этнического состояния, если сравнить вытекающие из этого выводы со всеми достоинствами и недостатками культуры кельтских народов.

Разумеется, кимрийцы имели совсем другой интеллект, чем южные меланизированные народы. Это относится и к литературным произведениям и к пластическим искусствам. Мы восхищаемся разнообразием, богатством и добротным совершенством того, что нам оставили галлы в этой области и что найдено в их могилах, но форма не вызывает особого восхищения. Она вульгарна и явно не стремится понравиться требовательному вкусу и взору. Любопытно, что Цезарь, который благожелательно отзывается обо всем, что увидел у галлов, и высказывает беспристрастные суждения, остается равнодушен к художественной ценности увиденного. Он видит города с большим населением и удачно задуманные и мастерски выполненные укрепления, но ни разу не упоминает ни одного красивого храма 18). Что касается святилищ, которые он видел в селениях, они не вызвали у него ни похвалы, ни досады, ни любопытства. Скорее всего эти сооружения, как и многие другие, были предназначены для определенной цели и не более того. Мне кажется, что такое же безразличие испытывает посторонний наблюдатель при виде наших современных зданий, которые не скопированы ни с греческого, ни с римского, ни с готского, ни с арабского и никакого иного стиля.

Кроме оружия и посуды обнаружено совсем немного фигурных изображений человека и животных. Очевидно, художники не испытывали вкуса к таким вещам. Орнамент на вазах, предметах из бронзы или железа, на золотых и серебряных украшениях также лишен всякого вкуса, если только речь не идет о греческих или римских копиях. До римской эпохи у кельтов был широко распространен рисунок из простых и двойных спиральных линий. Мы видели, что такой рисунок чаще всего встречается на резных украшениях самых красивых дольменов финской постройки. То же самое мы видим на многих домах кельтского периода в окрестностях Франкфурта-на-Майне. Подобные заимствования имеют место только среди родственных народов, так что можно сказать, что помимо желтой примеси, которую кельты получили во время своего переселения через всю Европу, они имели тесные контакты с создателями дольменов в большинстве стран, где они останавливались. Об этом свидетельствуют убедительные факты.

Существуют и другие свидетельства, более важные, чем простые детали художественного порядка. Остановимся на них подробнее. Говоря о том, что у галлов была аристократическая система, я не отметил, что в таком случае у них должно было существовать и рабство. Их система правления была довольно сложной и заслуживает отдельного разговора: избираемый вождь, знать — наполовину жрецы, наполовину военные, — средний класс и в самом низу сервильное население.

Напомню, что в Индии в древние времена рабы у арийцев были черной расы. В Египте низшие касты почти целиком состояли из негров, т. е. они также оказались в рабстве в результате завоеваний. В хамито-семитских государствах, в Тире, Карфагене, дело обстояло так же. В Греции лакедемонянские илоты, фессалийские пенес-ты и другие категории крестьян, принадлежащих к плебсу, были выходцами из завоеванных аборигенов. Эти примеры показывают, что существование сервильного населения, несмотря на разное обращение с ним, всегда отражает исходные различия между местными расами.

Рабство, так же как и все остальные институты, основано не только на насилии, но и на других факторах. Конечно, этот институт можно считать результатом злоупотребления правом; развитая цивилизация может иметь философские основания, помимо этнических, чтобы уничтожить его, но известно, что в определенные эпохи рабство имеет свое оправдание, например согласие раба и моральное или физическое превосходство господина.

Невозможно, чтобы между двумя людьми, равными по интеллекту не возникало бы протестов против такого нелогичного положения вещей. Но мы имеем полное право сказать, что такие отношения возникают между сильным и слабым, причем оба осознают свое положение и убеждены в его справедливости Рабство никогда долго не продержится в обществе, в котором различные элементы хоть как-то связаны друг с другом. Задолго до того, как пройдет полное их слияние, ситуация меняется, затем искореняется. Еще менее возможно, чтобы одна половина расы заставила другую повиноваться, а та согласилась бы с этим. Здесь можно возразить, сославшись на пример России и Польши, где рабство появилось недавно. Но дело в том, что, во-первых, положение крестьянина Российской империи вряд ли можно назвать рабством, а во-вторых, оно постепенно движется к полной свободе: свидетельством тому служит то, что оно всегда вызывало протест. Следовательно, это лишь нечто преходящее, естественный результат сосуществования рас, одаренных в разной степени. Еще дело в том, что в Польше, так же как и в России, знать принадлежала к чужеземным завоевателям. Сегодня этническая демаркационная линия стирается или уже стерлась, и рабство больше не имеет оснований для своего существования

Итак, добровольного рабства не бывает, и всюду, где существует рабство, существуют и расовые различия. Есть победители и побежденные, и угнетение тем тяжелее, чем больше отличаются расы друг от друга. У галлов рабами, побежденными были финны. Я не буду терять время на то, чтобы возразить тем, кто видит в сервильном населении Галлии собственно говоря иберийские племена. Нет никаких указаний на то, что это испанское семейство проживало севернее Гаронны. Кроме того, между галлами и хозяевами Испании не было таких больших различий, чтобы последние согласились на роль рабов. Когда кимрийскис набеги на полуостров нарушали прежние отношения, происходило смешение, и часть местного населения уходила в другие места, но как только восстанавливался мир, обе стороны устанавливали отношения, опять-таки основанные на определенном равенстве 19).

Точно такой же была ситуация в других наполовину белых группах населения, близких родственников иберийцев, а затем галлов Эти группы состояли из славян, которые жили во всех кельтских странах рядом с кимрийцами. Те же самые причины, которые помешали испанским иберийцам, завоеванным кельтами, сделаться рабами, помогали вендам, оказавшимся далеко от основной массы своей расы, сохранить независимость. В Арморике они сформировали особую народность и передали ей свое родовое имя «венеты». В стране галлов у венетов была своя территория — Венедотия. Одно из галльских племен, родственников венетов, — осисмии — имело порт под названием Виндана 20) Далеко от этих мест, в Адриатике, по соседству с эганийскими кельтами, жили венеты и энеты, чья национальная принадлежность является историческим фактом, но хотя они и говорили на особом языке, у них были абсолютно те же нравы, что у их соседей галлов. Другие славянские племена, кельтизированные в разной мере, жили на северо-востоке Германии и вдоль Крапакских гор рядом с галльскими народами.

Все эти факты доказывают, что славяне Галлии и Италии, как и иберийцы Испании, находились на достаточно высокой ступени развития и составляли часть населения кимрийских государств. Итак, рабскую, т. е. сервильную расу, приходится все-таки видеть в финнах. Контакты с ними всегда оказывали на завоевателей, их сородичей, отрицательное влияние. Примеров тому достаточно. В первую очередь следует назвать человеческие жертвоприношения в той форме, в какой они практиковались, и с тем смыслом, какой им придавался. Если инстинкт разрушения является неотъемлемой чертой всего человечества, да и всей природы, то ярче всего он проявляется у самых низших разновидностей человеческого рода. В этом смысле желтые народы обладают им в той же мере, что и черные. Но, учитывая, что первые проявляют его особым образом, этот инстинкт у галлов, пораженных финской кровью, выражался иначе, чем у семитских народов, смешанных с меланийским элементом. В кельтских кантонах не было того, что происходило на берегах Евфрата. Там друидские ритуалы умерщвления людей никогда на совершались на помостах, в центре городов, залитых ярким солнечным светом, при большом скоплении публики, и никогда такие акты не были чем-то яростно-торжественным и вызывающим восторг зрителей. Мрачный культ европейских жрецов не стремился поразить воображение жестоким спектаклем. Людям, знавшим толк в искусстве пыток, не нужно было аплодисментов. Ум, запутавшийся в суевериях и предпочитавший уединенные жестокости, требовал более таинственной, но от этого не менее трагической, сцены. Для этой цели все племя уводили в чащу леса, где ночью, под аккомпанемент истошных завываний невидимого хора, под сводом листвы, намокшей от дождя, через которую с трудом пробивался свет тусклой луны северо-западного полушария, жрецы подводили жертву к гранитной глыбе, заимствованной из древних варварских ритуалов, и в полном молчании вон зали ей в грудь или в бок бронзовый кинжал. Иногда жрецы набивали гигантские манекены, сплетенные из ивы, пленниками или преступниками и сжигали их на большой поляне.

Эти ужасы совершались как бы в тайне, и если хамит покидал такие иератические бойни, пьяный от увиденного, одуревший от запаха крови, который щекотал ему ноздри и туманил мозг, то галл возвращался с таких окутанных тайной церемоний, потрясенный ужасом. В этом и заключается разница: в одном случае активная обжигающая жестокость меланийцев, в другом холодное и мрачное изуверство желтой расы. Негр убивает, потому что приходит от этого в экстаз, и приходит в экстаз, потому что убивает. Желтокожий убивает бесстрастно, для того, чтобы удовлетворить мимолетную потребность ума. Я уже говорил о том, что в Китае появление некоторых жестоких обычаев, например, закапывать женщин и рабов вместе с умершим господином, совпало с притоком новых желтых племен в империю.

У кельтов вся культовая система также указывает на это влияние. Дело не в том, что догмы и некоторые ритуалы были совершенно лишены того, чем они должны были быть в самом начале существования белого семейства. В мифах встречаются поразительные аналогии с индийскими идеями, особенно космогоническими. Жреческая каста, занимавшаяся созерцанием и науками, привыкшая к суровым будням и трудам, не бравшая в руки оружие, стоявшая в стороне от светской жизни или над ней, имевшая право руководить ею — вот типичный образ пурохит. Но последние не гнушались никакой наукой и всеми способами совершенствовали свой ум. А друиды предпочитали науки, недоступные непосвященным и далекие от традиционных форм. Кроме этого, они ничего не хотели знать и тем более ничего не хотели сообщать другим, и жуткие предметы, которыми они окружали свои святилища, были все-таки не такими отталкивающими, как те барьеры, которые они воздвигли против тех, кто хотел проникнуть в их знания. Над ними довлели те же факторы, которые привели к деградации хамитских жрецов.

Они боялись письменности. Вся их доктрина была рассчитана на то, чтобы храниться в памяти. Отличавшиеся от пурохит в этом кардинальном вопросе, они опасались всего, что могло открыть непосвященным их идеи. Они считали себя единственными, кто мог видеть будущее. Вынужденные признать религиозное невежество порабощенных масс, а позже окружавших их метисов, они не остерегались, что это невежество коснется их самих, потому что сами они были метисами. Они упустили из виду то единственное, что могло поддержать их авторитет и власть перед лицом светской жизни, т. е. они не организовались в настоящую касту и не обращали внимания на этническую чистоту своих рядов. По прошествии некоторого времени варварство, от которого они надеялись оградиться глухим молчанием, поглотило их, и все глупые и жестокие принципы их рабов проникли в святилища, столь тщательно охраняемые, и впитались в их собственную кровь. Т. е. случилось то, что должно было случиться.

Подобно всем остальным социальным институтам религия народа формируется в соответствии с этническим состоянием. Так, католицизму пришлось приспособиться к инстинктам, идеям, вкусам своих приверженцев. Религия деградирует вместе с населением и скоро начинает благословлять общие ошибки, нелепости и даже преступления. Лишний раз демонстрируют эту истину человеческие жертвоприношения, которые практиковали друиды.

Среди галльских племен континента больше всех были привержены этому чудовищному ритуалу армориканцы. Арморика — это страна, в которой больше всего финских памятников. На ее равнинах, на берегах ее рек и многочисленных болот долго сохранялась независимость местных жителей желтой расы. Однако в этом смысле еще больше повезло нормандским островам, Великобритании, Ирландии и островам архипелага 21).

В нижних регионах Англии кельтское население во всех отношениях стояло ниже галлов 22), затем часть этих жителей переселилась в Арморику, и эта колония сохранила название страны кимрийцев. В некоторьк нижне-бретонцах, судя по их невысокому росту и коренастой фигуре, круглому лицу, серьезному и обычно грустному виду, по часто раскосым узким глазам, любой наблюдатель может заметить сильную дозу финской крови. Именно эти смешанные племена, как в Англии, так и в Арморике, дольше всех держались за кровавые суеверия своей первобытной религии. Остальные группы семейства давно отказались от таких ритуалов и забыли их. Даже сегодня у этих племен сохраняется право грабить судно, потерпевшее кораблекрушение, почерпнутое из морального кодекса их древних соотечественников, киммерийцев Тавриды.

Не случайно друиды охотнее всего жили среди армо-риканцев и находили в них самых верных учеников 23). Подчиняясь самому стойкому инстинкту белой расы, они допустили женщин в первые ряды толкователей божественной воли. Это было бы невозможно сделать в Южной Азии, где преобладали меланийские понятия, но оказалось осуществимо в Европе. Финские народы, обрекая своих матерей и дочерей на безысходное рабство, охотно использовали их — и сегодня используют — для магических ритуалов. Нервность и раздражительность этих созданий делает их незаменимыми в таких делах. Я уже говорил, что из всех трех рас, составляющих человечество, эти женщины больше всего подвержены внушению и истерии. Поэтому в религиозной системе всех кельтских народов мы видим женщин-друидов, пророчиц, которые либо уединяются в каменной башне, либо собираются на островке, затерянном в северных морях, куда нет доступа непосвященным, либо вступают во временные браки или занимаются проституцией, и все это для того, чтобы поразить воображение людей и властвовать над ними посредством страха.

При помощи таких способов жрецы, провозглашая превосходство желтого простонародья над менее деградированными классами, поддерживали свою власть, опираясь на инстинкты, которые они поощряли и идеализировали. Поэтому неудивительно, что в народной традиции память о друидах ассоциируется с кромлехами и дольменами. У кимрийцев религия была очень тесно связана со строителями этих мрачных памятников. Кроме того, первобытное невежество пропитало нравы кельта. Как у иберийца, этруска, фракийца и славянина, чувственность кельта, лишенная воображения, обычно толкала его к обжорству и пьянству, благодаря чему кельт ощущал избыток физического благополучия. Тем не менее, как свидетельствуют документы, эта привычка особенно проявляется в галлах, принадлежащих к низшим классам 24). Высшие классы этим не злоупотребляли. В народах, сильно ассимилированных с рабским населением, часто встречались люди, которые по причине постоянного пьянства впадали в полный идиотизм. Еще в наши дни у желтых народов есть поразительные примеры этой животной привычки. Очевидно, галлы приобрели ее через связи с финнами, и она проявлялась у них в зависимости от степени смешения 25).

К этим моральным или иным следствиям надо прибавить то, что произошло в языке кимрийцев в результате связей с языками желтой расы. Несмотря на то, что внешний облик галлов, близкий к тому, что мы видели позже у германцев, сохранил в себе неизгладимую печать родства с белой расой, лингвистика очень поздно пришла к такому же выводу. Кельтские диалекты настолько упорно сопротивлялись ассимиляции с арийскими языками, что некоторые ученые даже заговорили о том, что они происходят из другого источника. Однако после тщательного изучения первые трудности бьши разрешены. Сегодня установлено, что бретонский, галльский, древнеирландский гэльский, шотландский гэльский — все это ветви одного большого арийского дерева и родственники санскрита, греческого и готского 26). Но насколько же должны были исказиться кельтские языки, если потребовалось столько усилий для доказательства этого факта! Сколько разнородных элементов примешались к их основной сущности, если их внешняя форма настолько отличается от формы всех остальных языков семейства! Мощный приток чужих слов, многочисленные и причудливые изменения — вот причины самобытности кельтских языков.

Таковы разрушительные последствия для крови, верований, привычек, языка кельтов влияния желтого населения, которое они вначале подчинили и которое затем вовлекло их в свое регрессивное движение. Это население недолго оставалось одиноким в своем падении. Кельты по причине брачных связей с желтой расой рано вступили на путь деградации и, возможно, благодаря этому сформировали новые способности, которые в свою очередь служили и будут служить одной из движущих сил истории человечества. Столкновение и смешение этих гибридных сил способствовало и социальному прогрессу и временному или окончательному упадку. Так же, как в физической природе, крупные столкновения выносят на поверхность особые качества желто-белой смеси и формируют энергичное противодействие плодам смешения белой и черной рас. Там, где имеет место такое смешение, у подножия роскошных тронов, все поражает воображение — и искусства, и поэзия, а на их творцов сыплются высшие почести. Происходит всеобщий головокружительный карнавал безумств, оргий, жестокостей. А в сфере смешения белого и желтого элементов взгляду не на чем остановиться — здесь все спокойно и тихо. Здесь царит рассудочность — как среди мужчин, так и среди женщин. Здесь редко встречается безграничный деспотизм, который у семитов даже не считал нужным маскироваться или оправдываться. Здесь нет устремления к возвышенному. Человеческие амбиции по-прежнему ненасытны, но все они направлены на мелкие повседневные дела. То, что зовется наслаждением и счастьем, сводится к вещам сугубо материальным. Торговля, производство, средства обогащения и накопления для удовлетворения потребностей населения — вот основная деятельность бело-черной разновидности. В разные эпохи война и насилие, ее следствие, нарушали размеренную жизнь этого общества и спокойствие и счастье этих утилитарных рас. Для них такая ситуация всегда была нетерпима. Против этого восставали все инстинкты и мобилизовались все силы.

Таким образом, будучи совершенно различны по своей природе, обе крупные смешанные группы определили свою судьбу Активность, концентрация сил, практичность действий, стремление к победе и организованности, в конце концов, стали действенными инструментами в руках людей, которые именно благодаря своему узкому кругозору трезво смотрели на вещи, которые во всех своих делах руководствовались расчетом, приземленным, но точным и ведущим прямо к цели, и упорно добивались ее, между тем, как их соперники тешили свое тщеславие безумными и бессмысленными идеями.

Если обратиться к самым популярным моралистам обеих групп, поражаешься огромной дистанции между их точками зрения. Для азиатских философов истинная мудрость заключается в том, чтобы подчиняться сильному, не противодействовать неизбежному, довольствоваться тем, что есть. Человек живет в своих мыслях или в своем сердце, он приходит на землю подобно тени, проходит по ней равнодушно и покидает ее без сожаления.

Мыслители Запада не проповедуют такие истины своим ученикам. Они призывают их вкушать земное существование в полной мере и как можно дольше. Неприятие нищеты — вот первое положение их закона. Вторым являются труд и деятельность. Остерегаться безумств сердца и ума — главная максима; наслаждаться — первая и последняя заповедь.

Семитская философия делает из богатой земли пустыню, чьи пески, каждодневно наступая на плодородную почву, вместе с настоящим поглощают и будущее Противоположная доктрина гласит, борозди землю плугами, а море кораблями, затем, в один прекрасный день, презрев разум с его призрачными радостями, сотвори рай здесь, на земле и, в конце концов, сойди в нее.

1) Кельтская национальность древнейших кимбров неоспорима. Оке

ан, на берегу которого они жили, они называли Мори-Маруза.

Эти два слова означают «Мертвое море». Когда они напали на

Мариуса, одного из их вождей звали Бойорикс, т. е. «боийский вождь»,

а боийцы были настоящими галлами. Рядом с этим Бойориксом фигу

рирует некий Луций, или Лук: это имя, хорошо известное лати

нянам, пришло к ним от умбрийцев-кельтов италийского полуос

трова, т. е. оно было галльским.

2) В кельтских языках согласные «к» и «g» произносятся одинаково.

3) Я не утверждаю, что кельтский поток остановился в Дании.

Вормсааэ считает, что кельты жили в южной Скандинавии, и за не

имением исторических сведений иногда путает оружие, орудия тру

да и украшения из бронзы и золота, найденные в северных курга

нах, с находками, сделанными в Англии и Франции. Это мнение раз

деляют и датские историки.

4) Шаффарик, описывая перемещения славянского семейства, дает точ

ную характеристику расселению кельтов, основных соперников вендов.

Главный вывод заключается в том, что во многих местах очень трудно

различить эти две группы.

5) Золотые монеты, которые чеканили кельтские государства, имели

хождение только на территории конкретного народа. Хотя это замеча

ние относится к IV в. до н. э., к эпохе полной независимости кельтских

народов, я считаю, что в нем содержится лишнее подтверждение общ

ности разных кимрийских народов.

6) Такими же словами Цезарь описывает галлов. Страбон более снис

ходителен к ним. Он находит галлов доброжелательными и бесхитрост

ными людьми, не злоупотребляющими своей силой и легко поддающи

мися убеждению.

7) Шаффарик считает кельтов первым белым народом, который обо

сновался в Европе, и добавляет, что с незапамятных времен они были

не только очень богаты и могущественны, но и чрезвычайно цивилизо

ванны. Они занимали треть Европы и с III по II в. до н. э. дошли,

с одной стороны, до Вислы, а с другой, заселили нижнее течение

Дуная до самого Днестра.

8) На боевой колеснице гомеровских греков и индусов, как у ассирийцев, находился воин, и управлял ею возничий Часто воин, метнув свои дротики и копье, сходил на землю и сражался врукопашную. Точно такая же тактика применялась в Азии.

9) Кельты Буржа в начале своего восстания за один день сожгли двад

цать своих городов, которые они не могли защищать.

10) Карродунум находился рядом с Краковом. Другой кельтский го

род Паннонии называется Карнунтум в память о племени карнутов.

11) Вместо римской мили во Франции пользовались кельтским лье. Кельтские мосты были в Орлеане и Париже.

12) Такие радиальные монеты этрусского происхождения с изображе

нием колеса найдены в Позене и Саксе вместе с эгинскими и афинскими

медалями VIII в. до н. э.

13) Доказано, что до римской эпохи письменность была распростране

на за пределом Альп и Роны вплоть до Дуная.

14) Это относится ко всем землям за Дунаем.

15) Страбон утверждает, что галлы писали свои тексты на греческом, причем не только греческими буквами, но и на языке Эллады. Но, несмотря на авторитет Страбона, с этим вряд ли можно согласиться. Если бы у кельтов были настолько дружественные отношения с греками, чтобы они сделали греческий язык своим повседневным инструментом, их не называли бы варварами Скорее всего Страбон или кто-то другой видели у массалиотских торговцев какие-то греческие тексты.

16) Оскские, умбрийские и этрусские надписи также идут справа налево, а сабеллийский алфавит, известный по двум текстам, имеет змеевидную форму.

17) Говоря, что кельты пользовались греческими буквами, Цезарь сам доказывает неточность этих сведений. Он рассказывает о том, как он написал письмо одному из своих военачальников, осажденному бельгийцами, не на «греческом языке, но греческими буквами», чтобы его не смогли прочитать по дороге. Следовательно, греческие буквы были неизвестны его врагам.

18) Тот факт, что кельты устраивали свои святилища в городах, в ча-стности, в Тулузе, доказывает, что дольмены не принадлежали к их культу.

19) Кельтиберийцы, смесь двух народов, возможно, превосходили своих

предков Я уже отмечал, что такое обычно случается в результате сме

шения низших или стоящих на средней ступени племен

20) По-бретонски Гвенет или Венет Там, где эллины ставили дигамму,

а нынешние греки букву «С», кельты, латиняне и славяне употребляют

«W» В готских диалектах и даже в санскрите вместо «W» употреб

ляли «Н» Сегодня во Франции корень «венд» сохранился во мно

гих географических названиях на западе Вандом, Вандея и т д

Страбон еще называет веннонов, живших рядом с рэтами, следова

тельно, недалеко от венетов Адриатики

21) Вполне вероятно, что во времена Цезаря острова в устье Рейна еще

населяли чисто финские племена. Цезарь описывает их исключительно гру

быми и жестокими людьми, которые питаются только рыбой и птичьими

яйцами О деградации кельтов западных островов можно судить по тому,

что некоторые местные племена называли себя «фенийцами», т. е. желты

ми. О смешении свидетельствует также характерное имя Фингал.

22) Страбон пишет, что некоторые народы Великобритании, имея

много молока, не умели делать из него сыр. Это деталь, характер

ная для желтой расы.

23) По мнению друидов, все кельты происходят от Плутона. Эту идею подхватили римляне и воплотили в своих формах. Кстати, она близка образу жизни финнов, низкорослых людей, связанных со скалами, пещерами, рудниками.

24) Такое злоупотребление не следует путать с любовью к матери

альному избытку, которым славились арийцы-эллины и скандинавы. У

последних это было признаком силы героев. Нигде нет указаний на то,

что результатом этого было пьянство или что пьянство поощрялось.

25) Из народов нынешней Европы пьянство особенно распространено у

славян, остатков кимрийской расы, славянизированных немцев южных рай

онов и скандинавов, смешавшихся с финнами. Но первенство принадлежит

лапонам.

26) Считается, что кельтский язык превосходит все европейские язы

ки по обилию слов индогерманского происхождения. А для обозначе

ния грамматических отношений он не имеет новых, не индогерманских

форм, и ничего не приобрел в этом смысле у языков, чуждых санскри

ту. И все языковые особенности обусловлены только искажениями и

потерями.

ГЛАВА IV Автохтонные италийские народы

В предыдущих главах показано, что основные элементы европейского населения — желтый и белый — еще в древности переплелись между собой в самых причудливых комбинациях. Если просто указать на доминирующие группы, назвать финнов, фракийцев, иллирийцев, иберийцев, расенов, галлов, славян, совершенно невозможно определить нюансы, обнаружить особенности, уточнить пропорции смеси в отдельных народностях. Единственное, что можно констатировать со всей уверенностью, — так это тот факт, что таких народов было уже великое множество в доисторические времена, и одного этого вполне достаточно, чтобы понять, насколько естественно, что лингвистическая неразбериха отражает этническую анархию крови, из которой они вышли, именно это обстоятельство искажает языки галлов и затрудняет классификацию эс-кара, иллирийского, остатков фракийского, этрусского и даже италийских диалектов

Эта проблематичная ситуация с языками еще более осложняется при рассмотрении самых южных областей Европы Иммигранты, двигаясь в этом направлении и скоро встретившись с морем и с невозможностью идти дальше, возвращались назад по своим следам, вступали в схватки и контакты друг с другом и, в конце концов, перемешались в этническом и языковом смысле

Мы уже наблюдали такую ситуацию в континентальной Греции. Но самым большим тупиком в этом отношении было суждено стать Италии. Если в Испании происходило столкновение народов, то это были крупные и этнически цельные племена, между тем как в Италии речь идет о разношерстных группах, собравшихся со всех сторон. Из Италии они проникали в Испанию, но довольствовались там небольшими редкими колониями Из Испании в Италию перемещались большие массы, так же как из Галлии, Гельвеции, дунайских земель, Иллирии, не говоря уже о континентальной и островной Греции. По своим размерам Италия была удобным местом для всех европейских народов, которые могли найти здесь убежище, и этим обстоятельствам, скорее всего, они широко пользовались

Когда завершился период, отведенный для владычества финских групп, на сцене появились расены, а вслед за ними другие племена, которые сформировали первый слой белых метисов и стали хозяевами земель от Альп до Мес-синского пролива. Они разделились на несколько групп различной численности, состоявших из разных племен. Племена, как и i руппы, носили разные имена, среди которых выделялись пеласги из Древней Греции. Вскоре за ними пришли другие пеласги, выходцы из Эллады. Таким образом, ни в каком другом месте нет такой благоприятной возможности глубоко изучить эти племена, которые в глазах греков и римлян представляли собой малоразвитый, кочевой и воинственный народ.

Название «пеласги» не несет в себе этнического смысла и не предполагает обязательной общности происхождения, которую им приписывают. Возможно, такая общность и существовала, но она не относилась ко всем пеласгам в целом, следовательно, это не название конкретной нации 1). Однако с определенной точки зрения оно имеет качественный смысл. Как и его синоним «абориген», оно употреблялось древними историками как название белого или наполовину белого населения Греции и Италии, считавшегося автохтонным 2). Поэтому в нем содержится географическое значение, что могло бы прояснить вопрос о происхождении этой расы. Впрочем, оно мало что проясняет" и в этом отношении.

В Греции пелагийское население находилось в угнетенном положении: сначала перед лицом семитских колонизаторов, затем арийско-эллинских переселенцев, хотя это нельзя назвать полным рабством. Покоренный и угнетаемый абориген являлся просто сельским жителем страны. Он возделывал землю для своих победителей и работал на их благо. Но он оставался хозяином части своих трудов и в достаточной мере сохранял свою индивидуальность. Несмотря на такое подчинение его положение во многих отношениях было несравнимо с гражданским истреблением желтых народов. Кроме того, пеласги Греции не были закрепощены: большинство семитов, а затем арийцы-эллины, обосновавшись в местных селениях, часто сохраняли их древнее название и вместе с покоренными жителями через некоторое время создавали новую народность. Таким образом, пеласги не считались дикарями. Над ними господствовали, но их не истребляли. Им отводилось место, соответствующее их знаниям и богатствам, которые они вносили в общую копилку общества. А этот вклад был совсем немалым: речь идет о способностях к сельскому хозяйству и о сельскохозяйственных трудах. Этих аборигенов воспевал Гесиод, который не имел отношения к их расе. Эти скотоводы умели также строить большие стены и погребальные помещения и возводить впечатляющие сооружения из камней, которые не следует путать с арийско-эллинскими постройками из обработанных камней. Аналогичные памятники существуют во всех кельтских странах, в том числе во Франции и Англии, которые созданы руками первых белых метисов.

Греческие авторы, которые исследовали религиозные идеи аборигенов, отмечают их глубокое почтение к дубу, дереву друидов, которое долго сохранялось у сельских жителей Аркадии. Аборигены верили в провидческую силу этого патриарха лесов и в его зелени искали божественное начало. Это чисто галльские обычаи и понятия. У пеласгов был еще обычай верить предсказаниям посвященных женщин, пророчиц, подобных «алрунам», которые осуществляли абсолютную власть над людьми. Эти пророчицы были матерями сивилл, а на более низком уровне — предками фессалийских колдуний. Не следует забывать, что суеверия, менее всего присущие азиатскому духу, всегда были распространены только в северных районах Греции Огры, лемуры, вход в Тартар — вся эта мрачная фантасмагория ограничена Эпиром и Хаонией, территориями, куда семитская кровь проникла гораздо позже и где аборигены дольше всего сохраняли свою чистоту. Но если последних можно причислить к кельтским народам, этого нельзя сказать о других племенах.

Геродот рассказывает, что в доэллинскую эпоху между Мале и Олимпом население говорило на нескольких языках. Историк немногословен на этот счет, и его слова дают возможность разного толкования. Возможно, он имел в виду, что на этой территории существуют ханаанские и кимрийские диалекты. Тем не менее такое толкование является гипотетическим и может иметь другой, не менее правдоподобный смысл.

Религиозные обычаи самой Древней Греции отличаются некоторыми особенностями, совершенно чуждыми кимрийским, например, тем, которые существовали в Пергаме, на Самосе, в Олимпии: жертвенники строились из пепла жертв, смешанного с остатками обожженных костей. Иногда эти памятники достигали более 30 метров высоты. Ни в Азии у семитов, ни в Европе у кельтов мы не встречали такого обычая. Зато он есть у славянских народов. У них нет ни одного храма, где не было бы ритуального пепла, и часто святилищем служит куча пепла, окруженная стеной и рвом. Вполне вероятно, что среди кимрийских аборигенов жили и славяне. Эти два народа, часто встречающиеся рядом, заняли место финнов, смешавшись с ними в разной пропорции1. Поэтому я не вижу ничего невероятного в том, что во время пертурбаций, вызванных появлением семитских поселенцев и арийских титанов, затем арийцев-эллинов, местные жители славянской расы могли в различные эпохи прийти в Азию и принести туда вендское название «энеты». Эти пеласги, славяне, кельты, иллирийцы или другие смешанные белые племена под давлением превосходящих сил, эмигрировали во все стороны и, в свою очередь, становились грабителями или, если угодно, завоевателями, которые наводили ужас на страны, куда заносил их воинственный дух.

Италийскую землю населяли люди, подобные им и также называемые пеласгами или аборигенами, которые считаются творцами массивных сооружений из необработанного или грубо обработанного камня Они занимались в основном сельскохозяйственными работами, внимали пророчицам или сивиллам, т. е. во всех отношениях походили на пеласгов. В целом эти италийские аборигены, видимо, принадлежали к кельтскому семейству. Тем не менее, не только они обитали на греческих землях. Помимо расенов, чья принадлежность к славянам очевидна, там были и другие группы вендского происхождения, например, венеты. Между прочим, Геродот путает их с иллирийцами. Их территория на юге простиралась до устья Эча, а на западе до возвышенности, которая тянется от этой реки до Бачильоне. Теперь есть все основания приписать иллирийское происхождение пелинийцам.

Однако Овидий включает этот народ в число сабинян-ских племен. Обе точки зрения правомерны, а пелинийцы, как и большинство италийских народностей, могут быть результатом многочисленных смешений, и в эту категорию можно поместить иллирийских эмигрантов, возможно, либурнийцев. Чтобы продемонстрировать, насколько тернист путь этнографии нации, на котором приходится не отбрасывать, а скорее примирять даже самые далекие друг от друга традиции, напомню то, что Тацит пишет о евреях, когда пытается добраться до их истоков (см. книгу V, главу II его «Истории»). Он приводит четыре точки зрения. Первая: евреи пришли с Крита, отсюда «иудеи» от названия горы Ида. Сторонники этой гипотезы включают всех жителей в одну расу, это справедливо по отношению к филистинцам, но не касается Авраамидов. Вторая: евреи пришли из Египта, т. е. это потомки прокаженных, которых изгнали из этой страны. В этой гипотезе нет никакой логики, если оставить в стороне межнациональную вражду. Однако она не исключает правдоподобие третьей гипотезы, согласно которой евреи представляют собой жителей эфиопской колонии. Только Тацит под этим словом понимает абиссинцев, а мы знаем, что в далекой древности так называли ассирийцев. Из этого вытекает четвертая гипотеза, которую цитирует римский историк: евреи происходят от ассирийцев. Это соответствует действительности, учитывая, что они халдеи.

К этому же семейству скорее всего относились япи-гийцы, пришедшие на юго-восток Неаполитанского царства около 1186 г. до н. э. Со своей стороны, Вильгельм фон Гумбольдт приводит логичные аргументы о том, что иберийское население подверглось значительному воздействию. Что касается троянцев Энея, вопрос еще более запутан. Кажется вполне вероятным, что мысль о родстве с легендарной ветвью пришла римлянам лишь в результате их связей с греческой колонией Кум.

Итак, с самого начала мы видим здесь большое разнообразие этнических элементов. Но самый распространенный из них — это, конечно, кимрийцы или аборигены, которые, по мнению этнографов, принадлежали к одной и той же расе. Когда греки решили дать этим аборигенам имя, привязанное к географии, они сначала назвали их «авсонийцами». Они состояли из разных народностей: энотрийцев, осков, латинян, а те, в свою очередь, подразделялись на группы. Так, название «оски» объединяло самнитов, луканийцев, апулийцев, калабрийцев, кампанийцев. Но поскольку греки первое время поддерживали связи только с южной Италией, термин «авсонийцы» обозначал совокупность населения, жившего в этой части страны, и не распространялся на жителей средней части. Последним досталось имя «сабеллины». Дальше к северу жили латиняне, затем расены и умбрийцы.

Как бы ни была произвольна эта классификация, ее достоинство заключается в том, что она значительно ограничивает употребление расплывчатого термина «абориген». В любом случае речь идет не о народах, уже классифицированных — авсонийцах, сабеллинах, расенах, латинянах и умбрийцах, — и в особую категорию входят те, которые остались аборигенами только потому, что с ними не поддерживалось тесных контактов. В их число входили эки, волски и несколько сабинянских племен.

Эта система отличается очевидными недостатками. Самниты, включенные в одну группу вместе с осками, и сами оски вместе со всеми вышеназванными народностями, а также мамеритинцы и другие не были чужими для сабеллинов. Эти группы тяготели к сабинянской ветви. Следовательно, они были в родстве с жителями средней Италии и, что примечательно, все они переселились из северной части Апеннинских гор.

Таким образом, если оставить в стороне расенов и перемещаться с юга на север полуострова, мы подойдем к границе умбрийцев. Раньше полагали, что умбрийцы появились на полуострове только после покорения Бел-ловезе и что они вытеснили население, носившее отличное от них имя. Сегодня эта точка зрения отвергнута. Умбрийцы заняли долину По и южные склоны Альп задолго до вторжения кимрийцев из Галлии. В расовом отношении они были близки народам, которые продолжали называться аборигенами или пелагийцами, т. е. пеласгами, так же как оски и сабеллины, и их даже считали ветвью, из которой вышли сабиняне, а вместе с последними и оски.

Таким образом, умбрийцы — это истоки сабинян, т. е. осков и авсонийцев, они приходятся близкими родичами са-беллинам и другим племенам, называемым аборигенами, поэтому можно утверждать, что вся масса аборигенов, спустившихся с севера на юг, относилась к умбрийской расе, опять-таки исключая этрусков, иберийцев, венетов и части иллирийцев. Они распространили на полуострове один и тот же архитектурный стиль, исповедовали одинаковую религию, имели одни и те же нравы — привычку к земледелию, скотоводству и ратным трудам, — так что вышеизложенная аргументация солидно обоснована, и не стоит подвергать ее сомнению. Однако это еще не все: последние сомнения на этот счет снимает анализ италийских языков.

Моммсен считает, что язык аборигенов имеет структуру, которая появилась раньше греческой, и объединяет в одну группу умбрийские, сабеллинские и самнитские наречия, которые он отделяет от этрусского, галльского и латинского. Впрочем, он добавляет, что между этими особыми языковыми группами существовали многочисленные диалекты, которые, проникая друг в друга, формировали множество связей и объединяли их в единое целое. Исходя из этого принципа он вносит поправку: оски говорили на языке, очень близком латыни. Кстати, этот язык употреблялся в Риме на театральной сцене несколько десятков лет после начала христианской эры, о чем свидетельствует Страбон. Оскские надписи встречаются также на развалинах Помпей.

Мюллер отмечает в этом составном языке поразительное сходство с умбрийским, а вышеназванный датский археолог объясняет этот факт тем, что из всех италийских языков оскский остался ближе других к истокам, и кроме оскского, больше всего родственен умбрийскому Вольский язык. Другими словами, оскский, как и латинский, ведет свою родословную из тех времен, когда происходило интенсивное этническое смешение, между тем как географическая ситуация давала возможность умбрийскому охранять себя от греческих и этрусских элементов, поэтому он сохранил большую чистоту. Следовательно, он может считаться прототипом италийских диалектов.

Сделаем следующий вывод: аборигены Италии, за указанными выше исключениями, в основном являются умб-рийцами, а сами умбрийцы, как указывает их название, представляют собой выходцев из кимрийской ветви, возможно, принявших определенную дозу финской крови. Трудно ждать от умбрийского языка подтверждения этому факту. От него мало что осталось, а то, что удалось расшифровать, относится к группе языков белой расы, искаженных пока еще неизвестными факторами. Прежде всего обратимся к географическим названиям, затем к единственному италийскому языку, доступному для нас — латыни. Этимологию слова «Италия» следует искать в кельтском — «talamh», «tellus», т. е. «земля». Два умбрийских народа — эвганийцы и тавриски — носят чисто кельтские имена. Обе горные системы, разделяющие и ограничивающие Италию — Апеннины и Альпы, — имеют названия, заимствованные из того же источника, «а pen gwin» — «белая гора», «alb» или «alp» — «возвышенность», «холм» 4). Таких примеров можно привести множество и не только из области географии. Остановимся только на слове «дуб», т. к. у кельтов Южной Европы, у аборигенов Греции и Италии это дерево играло большую роль и в своем религиозном смысле оно отражает самые сокровенные идеи всех трех групп: бретонское слово «cheinigen», учитывая взаимозаменяемость «п» и «г», становится «chergen», от которого недалеко до латинского «quercus».

Не углубляясь в лингвистику, отметим следующий доказанный факт: латиняне, частично происходящие от умбрийцев, — близкие сородичи галлов, как указывает их название, и аборигены Италии в той же мере, что и первородные греки, большей частью принадлежат к этой группе народов. Только таким путем объясняется тот однородный налет, который в героические эпохи покрывает все, что нам известно о деяниях людей, называемых пеласгами, о тех, чье настоящее имя — кимрийцы.

Италийские расы были не в состоянии сохранить свою чистоту. Иберийцы, этруски, венеты, иллирийцы, кельты, втягиваясь в непрерывные войны, ежеминутно теряли или завоевывали позиции. Это было обычное положение вещей. И ситуация ухудшалась под действием совокупности социальных нравов, которая обусловила мощную причину этнического слияния, известную как «Весна священная». В силу определенных обстоятельств то или иное племя вручало какому-то богу своих юношей, вкладыва ло им в руки оружие и отправляло на завоевание новой родины. И бог должен был помогать им. Отсюда непрекращающиеся конфликты, которые, в конце концов, завершились великими событиями, имеющими исток далеко на северо-востоке континента.

Неспокойные галльские племена, возможно, вытесненные другими галлами, которых то и дело тревожили славяне, в свою очередь теснимые арийцами или желтыми народами, перешли большую пограничную реку, навалились на своих сородичей, овладели частью их территории и в результате стычек и битв дошли до Гаронны, где их авангард силой внедрился в среду покоренных народов. Последние, не желавшие терпеть все более усиливающееся давление, двинулись большой массой к Пиренеям, перешли через них и вдоль Гасконского залива обрушили на иберийцев точно такое же давление, какое до этого испытали сами.

В свою очередь всколыхнулись и недовольные иберийцы. После недолгого сопротивления, частично смешавшись с завоевателями, они поняли, что территория недостаточна для возросшего населения, и ушли, вместе с кельтиберийцами, на другую сторону гор по берегу Средиземного моря и около 1600 г. до н. э. распространились по приморским землям Руссильона и Прованса. Затем проникли в Италию через генуэзское побережье, появились в Тоскане и, наконец, расселившись всюду, где могли, они дали этим территориям свои названия — Лигурия и Сикулы. Потом, смешавшись с различными местными племенами, сформировали элемент или, скорее, этническое сочетание, которому было суждено сыграть значительную роль в будущем. Таким образом, они явились еще одним звеном, соединившим к тому времени италийцев с трансальпийским населением.

Их появление привело к большому смятению во всех уголках полуострова. Этруски, изгнанные на умбрийские земли, вступили в контакты с местными племенами. Та же участь постигла многих сабеллинов, или сабинян, и авсо-нийцев, и лигурийская кровь распространилась повсюду, тем более, что массы этих переселенцев обосновались главным образом в районе Рима и не смогли создать для себя стабильную родину. Они были вынуждены жить в неустойчивом состоянии на землях, где укрепились аборигены и этруски. Лигурийцы, в конце концов, смешались с основной массой. Пока они улаживали свои отношения с местными народами, чей покои они нарушили, на другом конце, на самом юге полуострова, происходила другая, почти незаметная революция. К X в. до н. э. се-митизированные эллины начали создавать там свои колонии, и хотя в сравнении с лигурийцами или сикула-ми их численность была невелика, они настолько превосходили и недавних пришельцев и аборигенов в цивилизованности, что им заранее была обеспечена победа. Они сполна воспользовались ею. Они основали города. Они обращались с италийскими пеласгами так же, как их отцы обращались с родителями последних в Элладе. Они покоряли их или заставляли уйти, не смешиваясь с ними. Оски, рано вступив в контакт с семитизи-рованными эллинами, сохранили память об этом периоде в обычаях и в языке. Многие их племена исчезли, вернее, перестали быть собственно говоря аборигенами. С ними произошло почти то же самое, что позже, в середине II в. до н. э., произошло с жителями Прованса, попавшими под власть римлян. Это событие называют вторым появлением осков.

Но большая часть пелагийских народов претерпела более суровые испытания. Эллинские колонизаторы изгнали их с родных земель, и им ничего не оставалось, кроме как двинуться на сикулийские племена, жившие севернее, в Лациуме, с которыми они смешались 5). Заключенный между ними союз постепенно укреплялся за счет новых греческих колонов. В конце концов, эти массы людей, теснимые со всех сторон главным образом сабинянами, которые оставались кимрийцами в большей степени, нежели остальные, и, следовательно, превосходили в военном искусстве и семитизированных осков, и полуиберийских сикулов, и наполовину финских расенов, двинулись, незадолго до начала христианской эры, в поисках убежища в Сицилию.

Таковы бьши самые первые перемещения древнего населения Италии, которое в целом нельзя упрекнуть в варварстве, но которое по примеру северных кельтов ограничивалось поиском материальной пользы. Множество войн разделили их, однако они продолжали возделывать землю и выращивать хлеб. Несмотря на трудности, связанные с переходом через горы, леса и реки, они развивали торговые связи с самыми северными районами континента. В их могилах часто встречаются кусочки янтаря, грубые или обработанные, а сходство между некоторыми расенскими и галльскими монетами неопровержимо доказывает наличие постоянных связей между двумя группами 6).

В ту далекую эпоху их сближали еще свежие этнические воспоминания европейских рас, сходство потребностей и привычек, а также тот факт, что они не знали о существовании южных стран. От Балтики до Сицилии цивилизация пребывала в незавершенном состоянии, однако она была реальна и всюду одинакова, за исключением этнических нюансов, обусловленных спорадическими браками между группами двух ветвей — белой и желтой. Эту аморфную систему потрясли азиатские тирренийцы; они помогли поселенцам великой Греции приобщить Европу к цивилизации, которую создали народы, жившие на восточном побережье Средиземного моря.

1) Описывая пеласгов Додона, Геродот отмечает, что боги для них были просто безымянными регулирующими силами вселенной, но ни как не ее творцами В этом чувствуется арийский «натурализм». А пеласги, видимо, были иллирийцами-арийцами.

2) Эта раса является самой древней и в Италии, и в Элладе, о чем свидетельствует не только основа обоих языков, которые очень близки друг другу, но и памятники самой древней архитектуры.

3) Жертвенных холмов славянского происхождения много до самой Сербии Господин Труайон считает, что они относятся только к V—VI в. н. э Во всяком случае это очень древние сооружения, напоминающие жертвенники в Олимпии и на Самосее

4) Олбани (Albany) — горная страна в Шотландии, Албания — иллирийские горы, Албания — часть Кавказа, Альбион — «остров с высокими скалами». «Alb» означает также «белый».

5) Некоторые авторы утверждают, что аборигены Лациума были кельтами.

6) По мнению Аристотеля, существовал путь из Италии в страну кельтов и Испанию.

ГЛАВА V Тирренийские этруски. Этрусский Рим

На первый взгляд кажется маловероятным, что исторические воспоминания об Этрурии восходят только к началу X в. до н. э., а это нельзя назвать глубокой древностью. Этот факт можно объяснить двумя обстоятельствами, не исключающими друг друга. Во-первых, появление белых народов в западных землях мира имело место позже их прихода в южные страны. Во-вторых, смешение белых с черными привело к созданию цивилизации, которую можно считать очевидной, тогда как союз белых с финнами вылился в нечто латентное, скрытое, утилитарное. Они долго принимали видимость за реальность и видели социальный прогресс только во внешних формах. Но поскольку невозможно отрицать, что иберийцы и кельты имеют право считать, что у них было цивилизованное общество, надо признать их законное место в иерархии культурных народов на западе и севере первобытной Европы.

Тем не менее я не склонен игнорировать то, что мы назвали «вопросом формы»: я не могу взять за тип человека социального ни удачливого промышленника, ни торговца, и всегда буду ставить выше них либо священника, либо воина, художника, администратора, либо то, что сегодня называют «светским человеком», поэтому я всегда предпочту Святого Бернара Папэну или Ватту, Боссюэ маршалу Тюренну, Ариосто или Корнеля всем прославленным финансистам; точно так же я не могу назвать активной цивилизацией, цивилизацией высшего порядка, такое общество, которое не довольствуется прозябанием или удовлетворением материальных нужд своих граждан и по медленной спирали движется к усовершенствованию, как это происходит в Китае. До тех пор, пока белый народ ограничивается смешением с желтым элементом, он поневоле вовлекается в общий поток «женских» элементов и стремится только к преходящему.

Если бы западные народы ограничились сочетанием их первых этнических принципов, более чем вероятно, что они могли бы достичь состояния Поднебесной Империи, однако не обрели бы того же покоя: слишком много различных потоков влились в их русло, особенно белых элементов. Поэтому у них был бы невозможен умеренный деспотизм китайских императоров. Воинственные страсти без конца потрясали бы это общество, обреченное на невы-« сокую культуру и долгие бесплодные конфликты.

Однако вторжения с юга принесли европейским нациям то, чего им недоставало. Не разрушая их самобытность, эта счастливая примесь воспламенила их душу, стала факелом, который осветил им путь и привел их в лоно других народов мира.

За 250 лет до основания Рима группы семитизирован-ных пеласгов проникли морем в Италию и, построив посреди завоеванных этрусских земель город Тарквиний, сделали его центром своей державы. Отсюда они начали распространяться по всему полуострову. Эти цивилизаторы, называвшие себя «тирренийцы», или «тирсенийцы», пришли с ионийского побережья, где они многое заимствовали у лидийцев, с которыми были тесно связаны1. Они предстали перед расенами закованными в арийские доспехи, вступающими в битву под звуки труб, имеющими флейты для увеселения и заимствовавшими многие элементы незнакомых доселе народов.

Вместо того, чтобы имитировать мощные, но грубые сооружения италийских племен, прибывшие оказались более умелыми, т. к. происходили от более развитых народов, и научили своих подданных вести строительство на возвышенностях и на гребнях горных хребтов; это были хорошо укрепленные города, неприступные крепости, из которых их владычество распространялось на соседние территории 2. Они первыми на Западе, пользуясь отвесом, обтесывали каменные блоки, которые укладывали друг на друга, получая таким образом мощные стены, пережившие столетия.

Создав гигантские укрепления, пугавшие и подданных, и врагов, тирренийцы украсили свои города храмами, дворцами, а храмы и дворцы — статуями и вазами из терракоты: все это называется древнегреческим стилем, т. е. стилем, пришедшим с азиатского побережья. Таким образом, пелагийская группа через свои контакты с семитской кровью принесла расенам то, чего у тех не было.

Возможно, что численность тирренийцев была невелика по сравнению с расенами. Поэтому победители придали обществу внешние формы, однако им не удалось привести их к полной ассимиляции с эллинизмом. Кстати, они сами обладали эллинским духом в слабой мере, поскольку были не эллинами, а всего лишь кимрийцами, славянами или греческими иллирийцами. Затем они без труда передали им некоторые идеи, которые не уничтожил в них семитский элемент, содержавшийся в их крови. Отсюда утилитарный дух в этрусской расе, отсюда преобладание античного культа и древних верований над новой мифологией, отсюда живучесть славянских привычек и обычаев. Основа народа, за исключением незначительных различий, осталась той же, что до завоевания. Однако завоеватели, несмотря на уступки и последующие союзы с местным населением, так и не слились с ним, и частые разногласия между ними готовили почву для раскола.

Тирренийцы, которые называли себя «ларсы»3, «луку-моны», т. е. «благородные», забыли свой родной язык, заменили его на язык подданных и смешались с ними, перестав существовать как отдельный народ, однако, будучи «благородными», сохранили вкус к греческим идеям и оставили за собой город Тарквиний 4. Этот город служил средством общения с греческими народами5. Его можно считать оплотом новой культуры и аристократии Этрурии.

До тех пор, пока расены оставались в плену собственных инстинктов, они не представляли угрозу для остальных италийских племен. Они предавались сельскохозяйственным и промышленным делам и стремились к миру с соседями. Но когда их воинственная знать дала им в руки оружие и построила мощные крепости, расены вступили на авантюристический путь славы и приступили к завоеваниям

Италия еще не стала спокойным регионом. В период непрестанных стычек италийских аборигенов, иллирийцев, лигурийцев, сикулов, в эпоху перемещения племен в результате колонизации великой Греции этруски вышли на авансцену истории. Воспользовавшись смутой, они увеличили свое влияние и расширили свои территории в долине По за счет умбрийцев. История приписывает им создание трехсот городов по всей стране. Затем они повернули свои войска с севера на юг, отбросили в горы остатки местных племен и дошли до Кампаньи, сделав своим западным пределом нижнее течение Тибра. Таким образом, они вышли к обоим морям. Тирренийские памятники существуют на Корсике и в Сардинии, а также на южном побережье Испании. Расенское государство стало самым могущественным на полуострове и одним из самых влиятельных в цивилизованном мире той эпохи. Оно не ограничилось континентальными завоеваниями: расены захватили несколько островов и колонизировали берег Испании. По примеру финикийцев и греков, они заполнили моря торговыми и пиратскими кораблями.

При таких впечатляющих успехах этруски, уже будучи метисами в значительной степени, тем не менее не убереглись от дальнейшего смешения. Они разделили судьбу всех завоевателей и в результате каждого победоносного похода вступали в новые контакты с побежденными массами: с ними смешивались умбрийцы, сабиняне, иберийцы, сикулы, возможно, многочисленные греки и постоянно изменяли природу и наклонности рождающегося общества.

В отличие от того, что мы наблюдаем в других случаях, этрусская природа изменилась к лучшему. С одной стороны, кровь италийских кимрийцев, смешиваясь с ра-сенскими элементами, становилась более активной, а с другой, семитизированная арийская основа, которую принесли с собой греки, придавала обществу дух авантюризма, пусть и слишком слабый, чтобы вовлечь его в безумства эллинского или азиатского типа, но достаточный для того, чтобы компенсировать чрезмерный прагматизм, присущий западным мотивам. К сожалению, эти трансформации происходили главным образом в федних и низших классах и не способствовали поддержанию политического равновесия и абсолютного могущества аристократии.

Кроме того, такое массовое смешение этнических элементов приводило к образованию множества фрагментарных союзов и небольших обособленных групп. В обществе появился антагонизм, аналогичный тому, что имел место в Греции, и этрусская империя так и не смогла обрести единство. Этруски были настолько искусны в военном деле и неукротимы в битвах, что позже римляне не нашли ничего лучшего, кроме как заимствовать у них организацию своих легионов и вооружение, но у них никогда не было централизованной власти. В критические моменты они, следуя кельтскому обычаю, доверяли власть императору, который командовал объединенными отрядами, обладая абсолютными, но временными полномочиями. В спокойные времена они имели конфедерацию основных городов, в орбиту которых добровольно включались малые селения. Каждый политический центр служил резиденцией нескольких крупных групп, управлявших культом, общественными делами, толковавших законы, ведавших военными делами и распоряжавшихся казной. Когда одно из семейств приобретало явное превосходство над соперниками, образовывалась система, напоминающая королевство, которая всегда несла на себе печать нестабильности, что составляло главный порок тирании в Греции. В течение продолжительного времени недостатки такого федеративного устройства компенсировались той ведущей ролью, которую все этрусские города добровольно передали Тарквинию. Но это не могло продолжаться бесконечно, и система рухнула от первого толчка. Народы, как правило, дольше сохраняют уважение к династии, личности, имени, нежели к месту, огороженному крепостными стенами. Таким образом, тирренийцы укоренили в Италии некоторые пороки, характерные для республиканских государств семитского мира. Но поскольку у них не было возможности полностью реформировать дух населения по такому типу, они не смогли искоренить финский элемент, который, в частности, проявлялся в том, что этруски питали безграничное почтение к вождям и чиновникам.

Ни у арийцев, ни у семитов не было ничего подобного. В Передней Азии власть почитают безмерно, даже превращают ее в идола, жители готовы выносить все капризы и притеснения, освященные законом. Если речь идет о царе или родине, люди готовы пожертвовать ради них всем. Дело в том, что они боятся насилия и простираются ниц перед абстрактным принципом абсолютной власти. Что же касается личности, облеченной властью и прерогативами этого принципа, она не имеет никакого значения. Это общее понятие у всех сервильных народов: они считают чиновника простым носителем власти, и когда он лишается своего поста, он сразу низводится до положения последнего из людей и теряет право на почитание. Отсюда восточный принцип, согласно которому все достается султану живому и ничего — мертвому, точно так же ньшешние революционеры выражают показное уважение к представителю власти, осыпая его за глаза ругательствами и проклятиями.

Напротив, этруски сурово осудили бы Аристофана за нападки на Клеона, руководителя государства, или на Ла-маха, предводителя армии. Они относились к самой персоне, представляющей закон, как к чему-то настолько священному, что сама природа государственных функций была от него неотделима. Я подчеркиваю этот момент, потому что такое почитание бьшо источником добродетели, которым позже — и справедливо — восхищали нас римляне.

Эта система предполагает, что сама по себе власть настолько благотворна и заслуживает поклонения, что дает такие же прерогативы ее носителю. Поэтому ее представитель никогда не мог бы опуститься до уровня простого смертного: он участвовал в управлении людьми и по этой причине навсегда оставался выше их. Признать такой принцип означало включение государства в сферу бесконечного поклонения и служение ему до самоотречения.

Этрусская нация достигла высокого уровня сельского хозяйства и промышленности, расширила свои завоевания, укрепилась на двух морях6 и теперь через город Таркви-ний и южные границы впитывала в себя интеллектуальную мощь эллинской расы, используя все свои материальные достижения на благо искусств, правда, не поднимаясь в этом отношении выше копирования. Этруски, исполненные стремления к чувственным удовольствиям, составляли славу Италии, и им, казалось, ничто не угрожало, если не считать изъяна федеративного устройства и давления массы кельтских народов, чья энергия в будущем должна была причинить этрускам огромные неприятности.

Если бы речь шла только об этой угрозе, вполне вероятно, что они с ней справились бы, а кельты Галлии после нескольких попыток, в конце концов, уступили бы более развитому народу.

В целом этруски создали нацию, превосходящую ким-рийцев, потому что желтый элемент у них был облагорожен союзами не всегда лучшего свойства, но по крайней мере более прогрессивными в смысле культуры. Поэтому единственным аргументом кельтов была их численность. Этруски завоевали почти весь полуостров и имели достаточно сил для сопротивления, так что им было бы нетрудно отразить нападение из-за Альп. В таком случае мы раньше бы увидели то, что сделали римляне. Все италийские племена, встав под сень этрусских орлов, за несколько веков до Цезаря перешли бы горы, и покорение Галлии осуществилось бы раньше. Но такая слава не была суждена народу, который породил в своей среде семя, вкоре погубившее его.

Этруски, опьяненные ощущением собственной мощи, хотели продолжать свое развитие. Они видели на юге яркий свет, который греческие колонизаторы разожгли во многих великолепных городах, и туда стремились помыслы тирренийской конфедерации. Они искали более тесных контактов с родственной цивилизацией морским путем. Лукумоны уже двинули свои армии на Кампа-нью и продвинулись далеко на восток. На западе они остановились перед Тибром. Теперь они планировали форсировать реку и подойти к проливу, чтобы овладеть Кумом и Вултурнумом. Это было нелегкое предприятие. На левом берегу находились земли латинян, относившихся к сабинянской конфедерации. Латиняне доказали, что они способны на яростное сопротивление, и открытая сила вряд ли могла сломить их. Поэтому, прежде чем начать войну, этруски предприняли хитрую тактику, знакомую всем цивилизованным народам, жадным до чужого 7.

Для этого они воспользовались двумя латинянами-авантюристами, по некоторым сведениям незаконными детьми дочери предводителя одного из племен. Их звали Ромул и Рем. В сопровождении этрусских советников и небольшого этрусского отряда они обосновались в трех глухих селениях, существовавших на левом берегу Тибра 8, а не на берегу моря, т. к. им не нужен был порт в верхнем течении реки, потому что они не собирались создавать торговый центр, который позже мог бы связать север и юг Центральной Италии, а в любом дру гом месте, которое было легче захватить — главное заключалось в том, чтобы перейти реку. Затем они могли развить свой первый успех9.

Поскольку теперь требовалось расширить три поселка, которым было суждено превратиться в город, основатели стали созывать со всех сторон авантюристов, не имевших ни кола, ни двора. Это были в основном бродяги-сабиняне и сикулы, которые и составили ядро новых граждан. Но основатели не могли допустить, чтобы чужестранцы овладели мостом, переброшенным в Лациум. И они поставили во главе этого скопища бродяг этрусскую знать. Религиозный элемент сочетался в них с воинскими талантами, что отвечало понятиям се-митизированных тирренийцев, кардинально отличавшихся от галльских идей. Наконец, в руках патриархата находилась и юридическая власть, и, согласно замыслу основателей, у царских династий, кроме временного деспотизма в кризисные эпохи, остались только административные функции 10.

Если система правления была организована в чисто этрусском духе, такой же была и внешняя форма цивилизации и даже облик нового города. Этруски построили по тирренийскому типу каменную крепость, Капитолий, систему сточных канав и общественные здания, каких не знало латинское население. Для богов, принесенных с собой, они сооружали храмы, украшенные терракотовыми вазами и статуями. Появился класс чиновников, носивших те же знаки отличия, что и в Таркви-нии, Фалерии, Вольтерре. Рождающийся город получил эмблемы, стандарты, воинские титулы и, в конце концов, культ — одним словом, Рим отличался от расенс-ких городов только тем, впрочем, важным фактом, что его население имело другой состав и было энергичнее и активнее 11.

Местный плебс совсем не напоминал мирную и податливую массу, которую прежде покоряли тирренийцы, иначе колонизаторы осуществили бы свои хитроумные планы. В этом населении, возможно, специально перемешанном, чтобы сделать его слабым за счет отсутствия однородности, существовал еще один элемент. Если такой замысел действительно был в основе формирования населения, тогда политика этрусков шла вразрез с их желанием обеспечить для себя более спокойное владычество. Потому что именно она заложила в первых жителей инстинкты свободы, семена будущего величия города, причем это произошло совершенно уникальным образом, который не повторяется в истории дважды.

В числе бродяг из различных племен, призванных стать жителями города, были сикулы. Представители этого смешанного, полукочевого народа имелись повсюду. В некоторых городах Этрурии они составляли большинство плебса, в -большом количестве они жили в Лациуме и в стране сабинян. В какой-то степени эти люди служили путеводной нитью, которая вела эллинский элемент, более или менее семитизированный, в новый город. Именно они, смешав свой язык с сабинянским, создали собственно говоря латынь, начали придавать ей сильный греческий оттенок и, таким образом, препятствовали проникновению этрусского языка через Тибр12. Новое наречие, будучи щитом от нашествия языка захватчиков, всегда рассматривалось римскими грамматиками как тип, вариантами которого стали оскский и сабинянский, но римляне сторонились языка лукумо-нов, считая его варварским. Таким образом, сикулы, составлявшие низшие слои Рима, особенно сопротивлялись гению основателей, поскольку распространение их языка представляло собой наибольшую помеху принятию расенского диалекта.

Конечно, нет нужды подчеркивать, что речь идет только об инстинктивном органичном антагонизме между сикулами и этрусками, но не об открытой вражде, тем более что она не имела никаких шансов на успех. Сама Этрурия невольно направляла рождающийся Рим на путь политических потрясений. С самого первого дня маленькая колония была объектом неприкрытой ненависти со стороны жителей Лациума. Несмотря на то, что этрусская организация и цивилизация их патрициев привлекли в город некоторые слабо развитые племена, в частности, албанцев, истинные хозяева сабинянской земли косо смотрели на Рим. Они считали его основателей людьми, не имеющими родства и никакого права на новую родину, которую они приобрели воровством и силой. Таким образом, Рим оставался в одиночестве вне конфедерации, главным городом которой был Амитернум, на левом берегу Тибра, под угрозой возможных нападений, которые он не мог бы отразить без посторонней помощи.

По этой причине он изо всех сил цеплялся за этрусскую конфедерацию, и когда внутри этой политической системы начались гражданские раздоры, Риму не пришлось сохранить нейтралитет: он встал на сторону своих активных союзников.

Этрурия находилась на той политической стадии, когда цивилизаторские племена нации деградируют в результате союзов с покоренным населением, а последнее, в свою очередь, поднимается на ступень выше. Наступление кризиса ускорило приток большого количества ким-рийских элементов, в той или иной степени эллинизированных и способных оспаривать власть у выходцев тир-ренийской расы. Вследствие этого в расенских городах возникло либеральное движение, которое объявило войну аристократическим институтам с целью замены родовых привилегий доблестью и другими достоинствами.

Обычная черта любого социального разложения заключается в отрицании превосходства по рождению. Только мятеж принимает различные формы в зависимости от уровня цивилизации бунтарей. У греков взбунтовались богатые и заняли место знати, у этрусков поднялись самые храбрые и отчаянные. Расено-тирренийские метисы, смешавшись с плебсом, с умбрийцами, сабинянами, самнитами, сикулами, потребовали раздела верховной власти. Революционные доктрины завоевали большее число сторонников в городах центральной части страны, где преобладало древнее покоренное население. Оплотом бунтовщиков стал город Вольсиний, а Тарквиний превратился в цитадель аристократов, потому что тирренийская кровь оставалась там более однородной. Страна разделилась на две партии. Вполне вероятно, что в каждом селении были люди, поддерживающие и ту и другую партии. Активное участие в этом движении принимал Рим.

Нетрудно догадаться, на чью сторону встал будущий великий город. Характер его жителей как нельзя лучше соответствовал либеральным взглядам. Этрусский сенат, в котором, впрочем, заседали и сабиняне, оказался не в состоянии склонить общественное мнение на сторону аристократов Тарквиния. Амбициозный и мятежный дух си-кулов, квиритов и албанцев проявился в полной мере. Большинство поддержало реформаторов, и царь Сервий Туллий попытался осуществить революцию, подтолкнув Рим к антиаристократическим доктринам. Режим Сер-вия удовлетворил требования масс, призвав под свои знамена всех, кто мог носить оружие. Конечно, знатным людям пришлось кое-чем поделиться, однако не в такой мере, как это было при тимократии на греческий манер. Скорее, речь шла о цензе наподобие того, что в средние века был установлен для буржуа. В последнем случае цель состояла не в том, чтобы дать гражданам гарантию могущества или влияния, а только в обеспечении политической морали. Что касается плебеев Рима, задача была еще проще: набрать воинов, которые могли сами себя вооружить и накормить в походе.

Такая организация, пользующаяся всеобщей симпатией, заняла место рядом с тирренийскими институтами, но сокрушить их не смогла. Слишком сильна была связь военных и жрецов с законодателями. К тому же этот натиск продолжался недостаточно долго, чтоб отобрать власть у благородных рас. Возможно, этого удалось бы добиться посредством грубого насилия. Но, очевидно, враги не хотели использовать такое средство против людей, которым жречество придало священный характер. Активное общество больше всего не терпит безбожности и дольше всего избегает богохульства.

Сервий Туллий и его сторонники, не имея достаточных сил для полной победы над этрусской знатью, удовлетворились тем, что рядом со старым воинским кодексом установили новый, предоставив другим расенским городам самостоятельно продвигаться дальше в этом направлении. Этим надеждам не суждено было сбыться. Вскоре либеральная оппозиция в Этрурии, разбитая аристократической партией, вынуждена была смириться. Вольсиний был взят штурмом, а один из самых видных вождей бунтовщиков, Келий, бежал в поисках убежища для себя и самых преданных своих соратников. Этим убежищем мог быть только этрусский город, который после Вольсиния проявил больше преданности делу революции и был расположен в глуши, на другом берегу Тибра, откуда было легче проповедовать и осуществлять доктрины. Итак, в Риме укрылись Мастарна и его люди, и город, приютив изгнанников, расширил свои границы и превратился в укрепленный лагерь, открытый для всех, кто искал себе родину и отрицал всякую национальную принадлежность.

Но появление Мастарны в не меньшей степени, чем реформа Сервия Туллия 13, вызвало недовольство победившей реакции. Лукумоны не хотели, чтобы город, призванный открыть им путь в юго-западную Италию, стал крепостью их внутренних врагов. Знать Тарквиния решила задушить мятежный дух в его последнем прибежище. Они были корифеями партии, которая основала цивилизацию и создала национальную славу, и они оставались самыми чистыми представителями и самыми рьяными поборниками своего этноса. Благодаря постоянным связям с Грецией и Малой Азией они превзошли остальных этрусков богатством и культурой. Им предстояло завершить примирение и уничтожить дело уравнителей колонии за Тибром. Им это удалось. Система Сервия Туллия была свергнута, старый режим восстановлен. Сабинянская партия в сенате и смешанное население, составлявшее плебс, вернулись в пассивное состояние, в котором его всегда хотели видеть этруски 14, и тарквинийцы провозгласили себя верховными арбитрами и вершителями восстановленного правления. Так пришел конец последнему оплоту либерализма 15.

Мы мало знаем о последующей борьбе этой партии на остальной расенской территории. Однако очевидно, что она подняла голову после периода упадка. Этнические причины, которые обусловили появление этой партии, становились все более определяющими по мере того, как покоренные расы завоевывали новые позиции и постепенно подавляли тирренийскую кровь. Тем не менее, поскольку расенская раса не играла большой роли в национальном составе, потребовалось бы много времени для того, чтобы осуществился эгалитаризм, даже при наличии покоренных племен-умбрийцев, самнитов и других. Таким образом, в древних городах аристократическое сопротивление имело все шансы продолжаться неопределенное время16.

Но в Риме мы видим обратное. Кроме того, что этрусская знать, уроженцы города, даже при поддержке тарквинийцев составляла меньшинство, против них было население, которое стояло бесконечно выше расенского плебса. Революционные идеи продолжали победное шествие, опираясь на идеи независимости, и Рим шел к неизбежному свержению ига. Если бы Популония, Пиза или любой другой этрусский город, глубоко пропитанные не только тирренийской, но и расенской кровью, одержали победу над аристократическими принципами, тогда любой из этих победивших городов ограничился бы изменением внутреннего политического устройства, а в остальном сохранил бы верность своей расе, общей родине и этрусскому миру.

Что касается Рима, у него не было никаких оснований останавливаться на этом. В объятия либеральной партии его толкали те же причины, которые заставили жителей осуществлять либеральные идеи и сделаться оплотом революции; эти причины в силу своей весомости вели его далеко за пределы простой политической реформы. Если он не признал власть ларсов и лукумонов, то прежде всего потому, что те, имея больше прав считать себя его основателями, воспитателями, хозяевами, благодетелями17, не имели права считаться римскими согражданами. С самых первых дней он видел большую пользу и даже необходимость в их поддержке, однако кровь римлян не смешалась с их кровью, их идеи не стали достоянием Рима, их интересы не были его интересами. В сущности он был сабинянским или сикулийским, он был эллинизированным, кроме того, он был географически отделен от Этрурии, т. е. чужим для нее, поэтому реакция тиррений-цев имела здесь более кратковременный успех, чем в остальных по-настоящему этрусских городах, поэтому после свержения тирренийской аристократии следовало ожидать, что в Риме начнутся такие события, каких не предполагали либералы Этрурии. Скоро мы увидим, как эмансипированный город вернулся к либеральным теориям, к истокам своей независимости, и аристократия восстановила в полном объеме свои права и привилегии. Впрочем, революции полны такими неожиданными событиями.

Таким образом, Рим после владычества тарквиний-цев сумел подняться с колен 18. Римляне изгнали их вместе с сенатом, который был с ними заодно. С тех пор тирренийский элемент начал постепенно исчезать из своей колонии, и от него осталось лишь моральное влияние. Рим перестал быть орудием этрусской политики, стремящейся уничтожить независимость остальных италийских народов. Наступил период, когда городу предстояло жить самостоятельно. Отныне его отношения с основателями будут служить его величию и славе, о которых в ту эпоху никто и не подозревал.

1) На этрусских картинах эти тирренийцы явно принадлежат к белому типу. Они были похожи на кельтов и греков, и это сходство тем более знаменательно, что с ними смешались древние расены, относящиеся к финскому типу.

2) Возможно, этот самый яркий их талант объясняет их имя «тирренийцы», корень которого следует искать в слове «turs», т. е «укрепление» и происходит от "tur" или "ton", т. е. «возвышенность», «гора».

3) Это слово не из этрусского языка. Его заимствовали из кельтского либо

сами тирренийцы, либо оно пришло к ним через расенов и италийских ким-

рийцев

4) Тарквиний стоял на скалах у моря, но не был приморским городом-

портом, последним служило селение Гравискэ Еще долго после краха Эт

рурии он использовался римским флотом, в частности, во время

Второй Пунической войны

5) Тит Ливий полагает, что дом Тарквиния имеет эллинское происхождение Существуют многочисленные следы ассирийского влияния в вазах, в настенных росписях и надгробиях, и это влияние могло осуществляться только через эллинов

6) Тирренийцы успешно занимались пиратством и держали флот, способный соперничать с греческими городами. По этой причине массали-оты боялись плавать по западным морям и делали это только под сильной охраной Этрурия заключила с Карфагеном договоры о навигации и торговле, которые действовали еще в эпоху Аристотеля, т. е. через 430 лет после основания Рима.

7) Италийское население боялось, что этруски перейдут реку. На этот

счет существовал договор между латинянами и тирренийцами.

8) Вергилий называл это место «Tuscum Tiberim». Вероятно, близне

цы укрепились на Авентинском холме радом с латинянским селением.

Другое латинянское поселение находилось на вершине Палатина. Позже

этруски овладели Кэлием.

9) Многие историки справедливо называют Рим тирренийским горо

дом.

10) Цари не обязательно были выходцами из города.

11) Речь вдет о тунике, диктаторском жезле из слоновой кости с изоб

ражением орла, верховых выездах и т. д. По мнению Тита Ливия, един

ственным неэтрусским божеством был покровитель города Альба.

Впрочем, историк из Падуи скорее всего имеет в виду официальный

культ, т. к. люди разных рас, населявшие Рим, хранили в жилищах сво

их национальных богов.

12) Интересно, что этрусский язык, всегда считавшийся для римлян и позже, в эпоху императоров, священным, так и не распространился среди них. Однако еще во времена Юлиев патриции изучали его в качестве инструмента цивилизации, позже его использовали прорицатели. Но он никогда не был популярным.

13) Латинское происхождение Сервия, узурпация им этрусской дина

стии, заигрывание с народом — говорят о том, что он умело использо

вал все, что было враждебно тирренийскому господству.

14) Сенат был обновлен, а его вожди, назначенные Туллием, изгнаны.

Плебеи снова оказались бесправными, как и прежде.

15) Партия, которая вершила дела в Тарквинии, была самой силь

ной в этрусском мире. Она держала в руках и столицу, и Рим, и Вейес, Кере, Габий, Тускулум, Антиум, а на юге пользовалась поддержкой Кума, эллинской колонии, которая не без удовольствия смотрела на усилия, предпринимаемые для сохранения семитизированной цивилизации на полуострове.

16) Так оно и было на самом деле, и даже во время войны с Ганнибалом власть в большинстве этрусских городов оставалась в руках знати. Вольсиний, преимущественно демократический город, сумел сохранить революционное правление в руках плебса, начиная с кампании Пирра вплоть до Первой Пунической войны.

17) В войне между Ромулом и сабинянами Квирума римского царя от

крыто поддерживала этрусская армия под командованием лукумона Со-

лония

18) Вообще, владычество тирренийцев принесло большую пользу

Риму При них он стал краше, они строили здания из четырехугольных

каменных блоков без цемента. Они расширили и укрепили территорию

города и завезли сюда умелых мастеров из всех городов Этрурии. Они

поставили Рим во главе латинянской конфедерации, которая распалась

после поражения аристократической партии.

ГЛАВА VI Италийский Рим

Я уже отмечал, что если бы этрусская аристократия сохранила свое влияние на полуострове, все равно про­изошло бы то, что произошло: я имею в виду Римскую империю. Тарквиний, в конце концов, лишил бы независи­мости остальные города федерации, а поскольку инстру­менты его давления на соседние страны, а также на Испанию, Галлию, Грецию, народы Азии и северной Аф­рики, были бы теми же, что позже использовал Рим, ко­нечный результат оказался бы таким же. Только цивилизация сформировалась бы раньше.

Не надо забывать о том, что первым следствием из­гнания тирренийцев было значительное снижение социаль­ного уровня в неблагодарном городе 1).

Посмотрим, кто занимался науками, политикой, юрис­пруденцией, военным делом, религией, предсказаниями? Только этруски благородного происхождения и больше никто. Они руководили строительством в императорском Риме, и многие сооружения стоят до сих пор и намного превосходят все, что есть в столицах остальных италийс­ких народов. Они возводили храмы, вызывавшие восхи­щение современников, они ввели ритуалы поклонения бо­гам. Без них в республиканском Риме не было бы ни до­мов, ни законов, ни храмов. Что касается повседневной и социальной жизни, их вклад остался настолько бесценным, что даже при императорах, когда уже давно не было Эт­рурии, когда римляне, пропитанные греческими идеями, забыли этрусский язык, его все еще употребляли жрецы. Изгнание основателей государства лишило его важней­ших элементов общественной жизни, и после ликования по поводу приобретенной свободы населению пришлось привыкать к нищете и восхвалять ее во имя добродетели. Вместо богатых одежд, которые носили знатные люди им­ператорского Рима, патриции Рима республиканского за­ворачивались в грубые ткани. Вместо красивой металли­ческой посуды и роскошной еды они довольствовались скудным пропитанием и скромным столовым убранством.

Вместо великолепных зданий население, включая консу­лов и сенаторов, обитало в убогих жилищах вместе со сви­ньями и курами 2). Одним словом, чтобы понять, насколько республиканский Рим уступал своему предшественнику, до­статочно вспомнить, что, когда после вторжения галлов Ка­милл заново отстраивал сожженный город, люди уже не ду­мали о его величии и наспех, кое-как строили новые дома, не обращая внимания на сточные канавы, построенные осно­вателями. Они даже забыли, что существовало такое поня­тие, как «cloaca maxima», и что их город основала этрус­ская знать. Таким образом, благодаря новым нравам, кото­рые вызывали всеобщее восхищение современников, римляне той эпохи стояли намного ниже своих отцов.

Итак, цивилизация осталась в прошлом вместе с жителями Тарквиния. Но, может быть, у римлян оста­валась та свобода, семена которой были брошены в систему Сервия Туллия средними классами Этрурии? Увы, и от нее ничего не осталось.

После изгнания тирренийцев население в основном со­стояло из сабинян, людей грубых, непривередливых, воинственных, склонных к материальному, способных оказать достойное сопротивление агрессорам и силой навязать другим свои принципы, и они не были расположены к тому, чтобы фазу уступить свое превосходство более духовным, но более слабым сикулам, расенам, потомкам солдат Мастарны, короче, множеству рас, представленных на ули­цах Рима. Избавившись от этрусского элемента нации, либералы располагали сабинянским элементом, который и прибрал к рукам всю власть.

Как у всех белых народов, у сабинян был очень развит культ семьи, и, несмотря на бедные одежды, скудную пищу и невежество, их знать обладала не менее аристок­ратическими принципами, чем самые гордые лукумоны. Валерийцы, фабиняне, клавдийцы — все выходцы из са-бинянской расы — не страдали от того, что и другие де­лят с ними власть. Впрочем, они, следуя примеру свергну­тых господ, сконцентрировали в своих руках все соци­альные привилегии. Между тем у них не было такого полного превосходства, которое имели тирренийцы, семитазированные пеласги, в отношении расенов, поэтому пле­беи не признавали законность их власти и постоянно вы­ражали недовольство. Трудности этим не ограничивались: несмотря на происхождение и могущество, они сами хра­нили в памяти великолепие царской власти, они втайне жаждали ее и боялись, что их опередят соперники. Вот в каком состоянии республика начинала свое существование: очень низкий уровень цивилизации, амбиции аристократии, угнетаемый и недовольный народ, самодурство патрици­ев, очевидное брожение в массах, постоянные обвинения в адрес всего, что благодаря таланту или усердию воз­вышалось над общим уровнем, непрекращающиеся попыт­ки сбросить тех, кто наверху, и занять их место.

Это было жалкое положение. Римское общество, ока­завшись в таком состоянии, продолжало существовать лишь за счет постоянного напряжения всего населения. Отсюда безграничный деспотизм, не щадивший никого, и тот парадоксальный факт, что в государстве, в котором основополагающим принципом было отсутствие власти одного человека, которое провозглашало ревностную при­верженность к законности, основанной на общей воле, и объявляло всех патрициев равными, бесконтрольно и еди­нолично царил диктатор, чья самоуправная власть, несмот­ря на так называемый временный характер, осуществля­лась с такой жестокостью, какая была неизвестна любо­му монархическому режиму.

Тем не менее среди такого разгула удивительно наблю­дать, что Рим той эпохи был лишен недостатков, которые мы видим у греков. Если в Риме страсть к власти кру­жит все головы, то у всех — патрициев И плебеев —- она выражается в стремлении завладеть законом для того, чтобы изменить его в свою пользу, но нет того отталки­вающего зрелища, которое мы постоянно видим на афин­ских площадях, где люди, как сумасшедшие, предаются анархическому разгулу. Римляне были люди честные, они часто неправильно понимали добро и совершали глупости, но, по крайней мере, они при этом верили, что поступают хорошо. Они отличались бескорыстием и верностью. Рас­смотрим этот вопрос подробнее.

Патриции считают своим правом по рождению вершить власть в государстве. Они в этом не правы. Этруски мог­ли претендовать на это — но только не сабиняне, потому что они не обладали явным этническим превосходством над остальными италиотами, окружавшими их и ставшими их соотечественниками. В республиканском Риме не было двух неравных рас — просто существовала одна группа, более многочисленная, чем остальные. Такая иерархия была недолговечной. И поражение римского патрициата не было вызвано насильственной революцией, это было зло­получное и неожиданное событие, какое обычно случается со всякой аристократией.

Борьба греческих партий постоянно велась вокруг крайних доктрин. Богатые жители Афин стремились толь­ко к безраздельной власти и всем ее привилегиям; афин­ский народ хотел только одного: опустошить казну от имени демократии. Что касается людей нейтральных, они находились в плену воображаемых доктрин и хотели ре­ализовать их, чтобы исправить реальное положение дел. Все партии, все жители желали лишь стереть все до ос­нования, а традиции и история не имеют никакой силы в стране, где отсутствует понятие уважения к чему бы то ни было. Удивляться этому не приходится. При таком этническом беспорядке, который составлял основу афин­ского общества, при полном растворении расы, которая объединяла в себе самые разные элементы, но так и не сумела слить их воедино, при верховенстве духовного, но безудержного в фантазиях семитского элемента, иного исхода быть не могло. Над всей этой анархией понятий высился абсолютизм власти, воплощенный в слове «ро­дина».

А в Риме ситуация была совершенно другой, и поли­тика противоборствующих партий осуществлялась иначе. Расы в основном отличались прагматизмом, чуждым гре­ческому воображению; римляне, даже в пылу страстей по поводу того, что считать благом для государства, испытывали одинаковый страх перед анархией. Именно это чувство часто приводило их к диктатуре как после­днему средству, хотя надо признать, что они были на­много более искренни, чем греки, в своем протесте про­тив тирании. Будучи бело-желтыми метисами, они обла­дали вкусом к свободе, и несмотря на почти постоянные жертвы, приносимые в этом отношении во имя обще­ственного спасения, у них можно найти печать врожден­ной независимости в том, какое значение в их списке по­литических добродетелей имело чувство, которое они на­зывали «любовь к родине».

Эта страсть, присущая всем эллинским народам, не при­водила к выраженному деспотизму. Те полномочия, кото­рыми обладала «родина», придавали римскому культу этого божества некоторую умеренность. Конечно, «роди­на» царствовала, но не правила, и в отличие от греков никто не собирался оправдывать ее капризы и безумные идеи фразой наподобие: «Так нужно для родины». Для гре­ков закон, постоянно перекраиваемый и всегда от имени высшей власти, не имел ни авторитета, ни силы. Напро­тив, в Риме закон по сути никогда не отменялся: он всегда оставался в силе, с ним сталкивались повсюду, только он управлял всей жизнью общества, а «родина» была абст­рактным, хотя и почитаемым понятием и не имела права казнить какого-нибудь очередного бунтовщика.

Чтобы понять всемогущество закона в римском обще­стве, достаточно вспомнить, какой силой пользовались предсказания вплоть до конца существования республи­ки. Читая о том, что во времена Цицерона достаточно было объявить предсказание плохой погоды, чтобы отме­нить театральное представление или заседание сената, хотя политики смеялись не только над предсказаниями, но и над самими богами, мы видим неопровержимый факт глубокого уважения к закону. О застылости римских идей хорошо пишет господин Экштейн, правда, имея в виду ре­лигию: «Мы живем в счастливом неведении касательно последствий наших дел и мыслей, между тем как древние народы доводили ощущение последствий до абсурда... Только греки могли до некоторой степени стряхнуть с себя эту тиранию даже в самые религиозные свой времена, но римляне оставались абсолютными рабами своих ритуа­лов и своего священного Форума».

Таким образом, римляне стали первым народом на Западе, который обратил на дело своей стабильности и одновременно свободы органичные или вызванные из­менением нравов пороки законодательства. Они пришли к выводу, что в политической организации существу­ют два необходимых элемента — реальная деятельность и спектакль, — что хорошо усвоили англичане. Они ком­пенсировали недостатки своей системы терпением и умением находить лекарство от политических и зако­нодательных пороков, оставляя незыблемым принцип безграничного поклонения перед своим Палладиумом, что свидетельствует о здравомыслии.

Различия между греческим и римским понятиями свобо­ды лучше всего можно выразить следующим образом: рим­ляне были людьми позитивными и практичными, греки — художниками по своей природе; римляне вышли из «мужс­кой» расы, греки феминизировались. Вот почему римляне указали своим наследникам путь к созданию мировой им­перии и дали им все средства для того, чтобы завершить грандиозные завоевания, а греки прославились в политике только тем, что довели разложение власти до состояния варварства, и страна оказалась под игом чужестранцев.

Вернемся к этническому состоянию римского наро­да после изгнания этрусков и рассмотрим дальнейшую ситуацию.

Как мы уже знаем, сабиняне составляли самую мно­гочисленную и влиятельную часть этой случайно сфор­мировавшейся нации. Из них вышла аристократия, они вели первые успешные войны, в которых — надо от­дать им должное — они себя не щадили, будучи пред­ставителями кимрийской ветви, они были храбрыми по природе и легко переносили тяготы ратной жизни. Они создали республику, которая вызывала ненависть, или, по крайней мере, недоброжелательность соседей.

Римляне, выходцы из италийской и сабинянской расы, также были объектом глубокой вражды латинянских пле­мен, которые считали эту толпу воинов отбросами всех народов полуострова, людьми без чести и совести, бан­дитами, заслуживающими уничтожения, и их еще больше презирали потому, что они были близкими сородичами. Таким образом, все были против Рима.

В эпоху царей этрусская конфедерация постоянно за­щищала свою колонию, но после изгнания тарквинийцев, которые, кстати, однажды выступили против римлян как ренегатов Этрурии, ситуация круто изменилась. У Рима больше не было союзников на обоих берегах Тибра, и несмотря на храбрость жителей он потерпел бы пораже­ние, если бы не счастливый случай. Итак, мы подошли к одному из тех великих периодов в истории человечества, которые, по мнению таких религиозных мыслителей, как Боссюэ, являются чудесным результатом долгих и та­инственных комбинаций Провидения.

Из-за Альп появились галлы, неожиданно захватили се­вер Италии, покорили страну умбрийцев и начали войну с этрусками. Ослабевшая расенская конфедерация с трудом отражала натиск многочисленных врагов, и Рим восполь­зовался этим обстоятельством, чтобы разобраться со своими противниками на левом берегу. Это ему удалось в полной мере. Затем, когда с этой стороны сила оружия обеспечила ему не только покой, но и владычество, он обратил в свою пользу тяжелую ситуацию, в которой ока­зались его прежние властители в результате вторжения галлов, и одержал над ними убедительную победу, кото­рая в иных обстоятельствах вряд ли была бы возможной.

Пока этруски, теснимые галльскими агрессорами, в па­нике бежали до самой Кампаньи, римская армия, отлич­но вооруженная и прекрасно организованная, перешла реку и захватила все, что можно было. Римляне, к сча­стью, не стали союзниками галлов, потому что им не­чего было с ними делить, и вся добыча досталась им. Но они координировали свои действия с галлами и на­носили удары одновременно с ними. В такой ситуации для Рима была еще одна выгода.

Тирренийцы-расены, осажденные со всех сторон, защи­щали свою независимость до конца. Но когда исчезла пос­ледняя надежда, им пришлось решать, какому победите­лю лучше сдаться. Галлы, как известно, не были варвара­ми. После того, как в пылу первых побед они разграбили многие умбрийские города, они, в свою очередь, построи­ли другие, например Неаполь и Мантую. Они приняли язык покоренного населения и, возможно, их образ жизни. Однако в целом они были чужими на этой земле и отлича­лись алчностью, грубостью и жестокостью. Конечно, эт­руски предпочли иго народа, который был обязан им сво­им появлением. Этрусские города открыли ворота перед консулами и объявили себя подданными а иногда и союз­никами римлян 3). Это был для них лучший выход. Сенат показал себя разумным и расчетливым и долгое время щадил гордость покоренных народов.

Как только Этрурия оказалась присоединенной к рес­публике и та же участь постигла самых близких соседей Рима, самое трудное для Рима оказалось позади, а когда галлы бьши отброшены от стен Капитолия, покорение всего полуострова стало лишь делом времени, которое предсто­яло завершить наследникам Камилла.

Между прочим, если бы тогда на Западе жил энергич­ный и сильный народ, вышедший из арийской расы, судь­бы мира сложились бы иначе: римскому орлу быстро бы подрезали крылья. Но на карте Европы были только три народа, способных противостоять республике.

Кельты. Они покорили смешанных кимрийцев Умбрии и расенов средней Италии и на этом остановились.

Кельты были разделены на множество племен, которые были слишком малочисленны, чтобы предпринимать круп­ные походы. Колонизация Беловезе и.Сиговезе была последней вплоть до Гельвеции при Цезаре.

Греки. Они уже не существовали как арийский на­род, и мощные армии Пирра не могли бы нанести такое

поражение кимрийцам, как это сделали римляне. Поэтому они ничего не могли предпринять против италийцев.

Карфагеняне. Этот семитский народ, содержащий в себе черный элемент, никак не мог бороться с кимрийцами.

Таким образом, римлянам было заранее обеспечено преимущество. Они могли потерпеть поражение только в том случае, если бы жили на Востоке рядом с тогдаш­ней брахманской цивилизацией, или если бы им противо­стояли германцы, которые появились только в V в.

Пока Рим шагал навстречу своей великой славе, опи­раясь на силу своих законов, внутри него происходили се­рьезные кризисы, правда, не затрагивающие его основу в лице законов. Любые бунты лишь видоизменяли само зда­ние, но не разрушали его, а патрициат, ненавидимый плеб­сом, после исчезновения этрусков просуществовал долго, включая эпоху императоров, в таком же состоянии: пре­зираемый, ослабленный непрерывными ударами, но не уничтоженный, т. к. этого не позволял закон 4).

Глубинные причины этих конфликтов заключались в эт­нических изменениях, вызываемых притоком городского населения, а борьба смягчалась за счет родства прибывавших элементов. Иными словами, изменения происходили, потому что менялась раса, но сама суть не менялась, посколь­ку речь шла только о расовых нюансах, не выходящих за пределы одного круга. Это не значит, что в государстве не ощущались постоянные колебания. Патриции отдава­ли себе отчет в том, насколько подрывают их власть при­токи чужестранцев, и всеми силами противодействовали этому, между тем как народ, напротив, понимал свою вы­году в том, чтобы держать двери открытыми для новых жителей, которые увеличивали его численность и силу. Это был тот принцип, который когда-то укреплял рожда­ющийся город и который заключался в том, чтобы при­зывать на свой праздник бродяг со всего известного в ту пору мира. А поскольку в те времена был болен весь мир, социальных недугов не избежал и Рим 5).

Такая неумеренная жажда территориального расшире­ния была бы парадоксальной для греческих городов, по­тому что тем самым наносился бы сильный удар по докт­рине исключительности «родины». Толпы, всегда готовые вручить власть в городе любому встречному, не отлича­ются ревнивым патриотизмом. Историки императорской эпохи, с гордостью описывающие античность и ее нравы, абсолютно правы. Они воспевают римского патриция, но не человека из народа, т. е. плебея, и речь идет о патрици­анском равенстве, согласно которому есть только низшие, но нет господ. Когда они любовно описывают почтенно­го гражданина, который всю свою жизнь отдал служению Родине, который носит на теле шрамы, следы многих битв с врагами римского величия, который жертвовал не толь­ко своей жизнью, но и благополучием своей семьи, а иног­да даже собственной рукой убивал своих детей за непос­лушание суровым законам государства; когда они изоб­ражают такого человека древних времен — одетого в одежду воина-победителя, консула, сборщика налогов, на­следственного сенатора, не гнушающегося приготовить себе ужин, столь полезного для республики, скрупулезно подсчитывающего свои прибыли, презирающего искусст­ва и литературу и тех, кто ими занимается, а также гре­ков, которые от них без ума, мы знаем, что перед нами портрет идеального почтенного гражданина — всегда пат­риция, всегда сабинянина. Напротив, человек из народа — энергичный, хитрый, умный, смелый; чтобы сбросить своих господ, он старается лишить их монополии на закон, исполь­зуя для этого не насилие, а коварство и воровство. Римский плебей — это человек, который больше любит деньги, чем славу, меньше свободу, чем ее возможности 6); это инструмент великих завоеваний и распространения римского закона на чу­жие земли; одним словом, практическая политика будет поз­же пониматься как удовлетворение императорского режима. У историков никогда не было намерений восхвалять плебея, эгоистичного в своей любви к гуманности и посредственно­го в своих стремлениях.

До тех пор, пока италийская, или даже галльская, или греческая кровь служила удовлетворению потребностей плебеев, в большом количестве поступая в Рим и сосед­ние города, республиканская и аристократическая консти­туция не утратила своих главных качеств. Плебей саби-нянского или самнитского происхождения хотел повысить свою значимость без полного устранения патрициата, чьи этнические идеи об относительной ценности семьи и ра­зумные доктрины о системе правления представлялись ему выгодными. Доза эллинской крови еще не успела стать преобладающей в нем.

После окончания пунических войн ситуация изменилась. Прежнее римское мышление начало значительно менять­ся. Вслед за африканскими войнами закончились войны в Азии. Республика завоевала Испанию. Великая Греция и Сицилия вошли в ее состав, и теперь благодаря корыстному плебейскому гостеприимству в город хлынули уже не кельт­ские, а семитские или семитизированные элементы 7). Резко ускорился распад. Близкое знакомство Рима с восточными идеями, увеличивало не только число его составных элемен­тов, но и все брльше затрудняло их полное слияние. От­сюда неотвратимая тенденция к чистой анархии, деспотиз­му, волнениям и, в конечном счете, к варварству; отсюда растущая ненависть к тому, что было стабильного, после­довательного и разумного в прежней системе правления.

По сравнению с Грецией у сабинянского Рима бьша своя отличительная черта, а теперь его характерные идеи и нра­вы постепенно стирались. Рим становился эллинским городом, как когда-то это случилось с Сирией и Египтом, хотя здесь были свои особенности. Прежде он не отличался особым ин­теллектуальным развитием, а теперь, когда его армии хозяй­ничали в провинциях, Рим вспомнил, что этруски представля­ют собой знаменитый народ в Италии, и принялся изучать их язык, копировать их искусства, использовать их ученых и жрецов, даже не подозревая о том, что во многих отношени­ях Этрурия следовала плохо усвоенному примеру Греции, а сами греки уже считали устаревшим то, чем этруски продол­жали восхищаться. Постепенно Рим открыл глаза на реальную ситуацию и пересмотрел свое отношение к порабощен­ным потомкам своих отцов-основателей. Он больше не хотел ничего слышать об их заслугах и стал свысока относиться ко всему, что строили, ваяли, писали и думали в этой части Средиземного моря. Даже во времена Августа в своих отно­шениях с Грецией Рим оставался разбогатевшим провинциа­лом-выскочкой, который хочет прослыть за знатока.

Муммий, победитель коринфян, отправлял в Рим кар­тины и статуи с наказом заменять поврежденные в пути шедевры. Муммий был истинным римлянином, и пред­мет искусства имел для него только продажную сто­имость. Воздадим же должное этому достойному и от­важному выходцу из Амитернума. Он не был дилетан­том, но обладал римскими добродетелями, и в греческих городах тайком смеялись над ним.

Латинский язык все еще сохранял большое сходство с оскскими диалектами. Он больше склонялся к греческо­му, причем это происходило так быстро, что изменения имели место почти с каждым поколением. Возможно, в истории нет другого примера столь стремительной под­вижности в языке, и нет другого народа, так сильно из­менившего свою кровь. Между языком «Двенадцати таб­личек» и тем, на котором говорил Цицерон, разница была так велика, что знаменитый оратор не смог бы понять его. Я не имею в виду сабинянские песни: здесь различия еще разительнее. После Энния латынь не содержит в себе ничего италийского.

Таким образом, отсутствие истинно национального языка, все большее тяготение к литературе, афинским и александрийским идеям, обилие эллинских школ и ученых, здания, построенные по азиатскому типу, сирийская мебель, глубокое презрение к местным обычаям — вот чем стал город, который начиная с этрусского владычества развивал­ся под сабинянским влиянием, и время семитской демокра­тии было не за горами. Толпы на римских улицах были глу­боко пропитаны этим элементом. Завершалась эпоха свобод­ных институтов и законности. Наступал век переворотов, кровопролитных событий, великой распущенности. Город на­поминал Тир во время его упадка, только в данном случае распад происходил на большей территории: конфликт самых разных рас, которые не могли слиться в одну, но ни одна из которых не могла возобладать над остальными, и единствен­ный выбор заключался между анархией и деспотизмом.

В подобные времена, в эпоху общественных бедствий, ча­сто находится мудрец, который придумывает, как положить им конец. У греков таким был Платон. Он искал лекарство против афинских недугов и божественным языком изложил свои прекрасные мечтания. В других случаях такой мысли­тель по рождению или по воле обстоятельств оказывается во главе общественных дел. Если он искренне скорбит при виде несчастий, чаще всего он не желает своими действия­ми еще больше увеличить их и отступает. Такие люди — это врачи, но не хирурги; они покрывают себя славой, ниче­го полезного не сделав. Но иногда в истории народов, пере­живающих упадок, появляется человек, который глубоко воз­мущен происходящим, который сквозь пелену обманчивого процветания проницательным взором видит пропасть, куда общий упадок увлекает страну, и который, имея возможнос­ти действовать, обладая высоким происхождением и поло­жением, талантом, активным темпераментом, не отступает перед препятствиями. Такой хирург, мясник, если угодно, такой августейший тиран, если это предпочтительно, такой тиран появился в Риме в момент, когда республика, опьянев от преступлений и истощив себя в триумфах, изъеденная язвой всех пороков, быстро скатывалась к пропасти. Я имею в виду Луция Корнелия Суллу.