Опыты

Религиозный опыт

— Ты знаешь, что «Вадим» на санскрите означает «туман»?

— Да? Здорово! — Сказал Вадим и запоздало пожал мне руку. — Привет.

— Классно! Вычитал сегодня в одной книжке.

— Книжка про индийского Вадима?

— Нет. Про Есенина и Маяковского.

Логика разговора ушла во тьму и схлопнулась в точку. Мы пошли к выходу из метро, Вадим на треть шага впереди, бородатый и какой-то рассеянно-торжественный. Впрочем, он всегда такой. Навстречу валил народ, все с рождественски красными лицами и мокрые со снега, в переходе сыро пахло баней, — по-моему, в общественной бане именно так пахнет, — из-за далёкого поворота в хлёбово голосов мешался меланхоличный гармонист. Мы бодро шествовали по мокрым плитам с зарешеченными лампами дневного света наверху, оставляя по праву руку непрерывный ряд окошек с хлебом, тампаксом и видеокассетами, по леву же — лестницы наверх, на гигантский рынок, Просеменила сверху пригнувшаяся вереница бабушек-сигаретниц с картонными лоточками в дланях — и за угол, от канцелярски синего кителя мента. А дядька с тремя лимонами в руке остался стоять, таинственно поблёскивая восточными глазами. Мент прошествовал. Вавилон. Это здесь. Это про здесь растаман имеет сказать: «Hey ya Mista Vavilonn!». «Mista Pail»… А ведь мы ещё наверх не вылезли. Проплыл, полускрытый потоком народа, гармонист на своём ящике от баяна — стерео из канала в канал. Мы поднялись на улицу в самом конце перехода, уже вне Вавилоно-Шанхая, и остановились. Воздух с мороза казался кристально чистым — вдыхаешь и чувствуешь все лёгкие: расправляются. А день-то! Богоугодный. Солнышко, снег выпал первый, белый ещё, посмотришь так над ним, а воздух блестит на Солнце да переливается — снег ещё слегка сеет.

— Вадим — это здорово.

— Что здорово?

— Ну, про туман. — Сказал Вадим. — Я не знал.

— Да, классно. Интересно, что с другими именами?

— А там не было?

— Откуда, там же про Маяковского! Там просто Хлебников пробежал и изрёк. Так. Кстати.

— А. А другие тоже, наверное. Поискать надо. Хотя, Алексей — это греческое.

— Да, Не повезло. — Греческое имя показалось мне вдруг каким-то малопочтенным. Я закурил «Союз-Аполлон» и спросил:

— А кто они вообще? Типа Иеговистов?

— Да нет, ты что, думал, я тебя к Иеговистам потащу? А с чего ты взял?

— Ну, там, свидетели… Думаю, раз свидетели, значит, чего?

— В суде тоже свидетели, и чего?

Мы оба рассмеялись. Такой юмор на двоих: все смотрят, как два идиота хихикают неизвестно над чем.

— Да ладно, — ещё извинился я, — взбрело что-то в дурью голову…

— Башку. Дурья башка.

— Тем более. Опять же, литература… Так что они?

— Видел бы ты их литературу! Такие гроссбухи из рук в руки… А сами… Да увидишь, люди интересные. Типа Каббалы что-то, короче.

— Непохожие? — осведомился я со страшной гримасой: папаха упала мне на глаза, и, поднимая её, я чуть не въехал окурком себе же в глаз.

— На Каббалу? — Отшатнулся Вадим.

— Да нет. Вообще.

— Это как?

— Ну, как погода бывает нужная и ненужная, а люди — непохожие и похожие.

— А. А это какая?

Я огляделся, щурясь на Солнце, с удовольствием сделал последнюю затяжку и ловко, но неудачно кинул окурок в урну. Дым синим облаком растворился в ярком воздухе. Кругом всё ново и чисто: небо, снег, хотя у метро уже натоптали.

— Ну, дык! Это, конечно, нужная!

— Тогда они — непохожие. Пошли.

И мы пошли. Выйдя с народной рекой из кольца киосков, толпившихся у метро, мы перешли совершенно чудовищную улицу: узкую, но так хитро переплетённую, что машины едут с пяти сторон разом, мигают, сворачивают, а под колёсами у них озабоченными мышами шмыгают пешеходы. За дорогой был ещё один мини-Вавилончик, колхозный рынок, мы оставили его слева и пошли по улочке к окружной дороге. Напротив рынка стоял потёртый автобус, в окнах маячили смурные физиономии в серых шерстяных платках и монументальный нос в бобровой шапке. На ступеньках стоял внушительный мент с каким-то жуткого вида пулемётом, в бронежилете и ушанке армейского размера — где-то с тюбетейку. Вадим засунул руки в карманы, я тоже ссутулился и зачем-то постарался выглядеть максимально непричастным. Так мы и прошли — очень, наверное, подозрительно. А всего-то — проверка паспортного режима, по одному носу в шапке видно. Или спекулянты. Однако что-то боязно. Генетика.

На полпути нам встретился ещё человек в тёплом камуфляже, рослый дядька лет сорока с майорскими усами, он довольно щурился на Солнышке, принимал бутылки, рассчитываясь замусоленной медью. Он стоял в центре сияющего — рыжее и зелёное — стеклянного квадрата из этих самых бутылок.

Вадим мудро посмотрел на него и спросил меня вдруг:

— Слушай, а помнишь ту распечатку о фашизме, я тебе давал?

— Помню, — покраснел я, — извини, забыл. В следующий раз отдам. Там, в общем-то, просто пересказ Бержье, «Мистического Рейха».

— Да? Не читал. Ну, ты отдай, она не моя, ладно?

— Угм… — И далее мы опять зашагали в молчании. Шестнадцатиэтажки у окружной наплывали всё ближе, майорские усы переплелись с фашизмом и бутылочным сиянием, с лицами встречных, и я окончательно замечтался, когда оказался вдруг в гудящем сборище. Мы стояли во дворе крайнего шестнаря, оклеенного сыплющейся плиткой бессильно-голубенького колера. За полосой гаражей шумела окружная, дальше стоял лес, а здесь, во дворе, точнее, на открытом пятачке перед домом, толпилось человек двести, если не триста. Ходили всё больше маленькими группками, без давки, обсуждали что-то тихонько. В основном — серьёзные молодые люди, одетые опрятно и неброско, напоминающие чем-то Вадима. Многие в очках и почти все с истрёпанными книженциями под мышкой, оснащёнными ворохами закладок. На столе доминошников посреди двора были разложены палочки-вонялочки, какие-то брошюры пугающей толщины, слепо отпечатанные мельчайшим шрифтом на серой бумаге, а ещё некие маленькие красные мешочки на жёлтых шёлковых шнурках. Серьёзный дядька в очках в железной оправе всё это продавал. Особенно бодро расходились брошюры, хотя стоили преизрядно. Я сел на скамейку рядом и стал высматривать Вадима, который куда-то запропал. Все были почтенные, как хасиды, но чуток андеграундные, альтернативствующие, типа Ровнера. Катакомбная хасидская церковь. Улица же вдоль гаражей, весь тротуар, была заставлена машинами, непритязательными «жигулями» да сорок первыми «москвичами», но даже и они выглядели почтенно. Вадим обнаружился в одной из крайних группок, он политкорректно улыбнулся мне, помахал рукой, чтобы я шёл к нему, но тут у парадного кто-то прокашлялся в мегафон, и всех как ветром сдуло к подъезду. Я удивлённо поднял бровь, — теперь я понял, как это обычно делают в книжках, — и подбежал к Вадиму. Мы оказались с самого краю толпы, облепившей вход в подъезд. Я подождал секунду, но никто не продвигался. Поднявшись на цыпочки, я разглядел, что стальные двери глухо закрыты, но никто по этому поводу не волнуется. Я двинул другой бровью и порадовался тому, как это ловко у меня получилось.

— Вот сейчас! — Толкнул меня в бок Вадим.

— Заходим?

— Да нет, смотри!

Никто никуда не заходил. Я услышал писк цифр на домофоне и далёкое курлыканье вызова, ещё и еще. Кто-то ответил, толпа разом загудела, но тут же затихла и подалась вперёд. За мной кто-то непрерывно подпрыгивал — низенький, наверное. Ближний к домофону человек, произнеся короткую пламенную речь, совершенно неразличимую за одобрительным гулом, с оглушительным свистом включил мегафон. Что-то не стыковалось. Чего-то важного я не понимал, видимо. Не размахивая более бровями, я подпрыгнул и увидел: оказывается, мегафон приложили к сеточке домофонного динамика.

— Просто секта у них тайная, поэтому он проповедует по домофону. — Продудел мне в ухо Вадим.

— Братья! — Прочувствованно изрёк домофон. — В трудное время собирается наша община!

Следующие несколько фраз были начисто перекрыты взрывом всеобщего ликования, в котором я с большим трудом различил лишь слово «Авва». Домофон выждал паузу и глубоким голосом драматического актёра старой школы продолжил:

— По этому поводу Теофоб Иллюминатор в своей «Апологии Павлина Тирского» наставляет нас, глава одиннадцатая: «Не создавайте подобия жён человеческих ни из песка морского, ни из глины земной, ибо уподобление то»…

В этот момент Вадим схватил меня за руку и, резко выдернув из толпы, стремительно утащил меня на полсотни метров прочь от подъезда, и мы, с хрустом пробив густые и, как оказалось, колючие кусты, рухнули на маленькую свалку запчастей у стены гаражного кооператива. Удивлённо повести бровью я успел лишь уже ткнувшись ей в автомобильный радиатор.

— Блин, вот уж кого не ожидали! — яростно прошипел Вадим.

Его ботинки торчали у самого моего лица, а глядел он в щель между кустами в сторону подъезда. Я развернулся, ощущая рёбрами всяческие карданы, и посмотрел туда же. Толпа, казавшаяся на ярком Солнце бурой кляксой, вытекшей из чернильницы подъезда, всё еще нестройно возглашала некую осанну, левитановски урчал домо-мегафон, но от общей массы утекала уже за угол дома стремительная струйка, потому что с другой стороны подъехал неспешно тёмно-серый «Икарус» с дымчатыми стёклами, и вылезали из него здоровенные дяди в серых шинелях, с прозрачными пластиковыми щитами, с окладистыми бородами из-под шлемов, добро басовито перекликались, строясь в линию.

— Ядрить тую! — Подивился я. — Третий отдел Патриархии!

В ответ всегда корректный Вадим изумительно выматерился, подтвердив мою догадку, и мы стали глядеть далее. Всё больше народу убегало за угол, чёрными кляксами плясали они по склону, уже залитому ребятишками под свои катальные нужды, оскальзывались и съезжали вниз, но было понятно, что, по меньшей мере, половина их уйдёт-таки от второй команды, автобус которой чуть запоздало вывернул из-за угла с этой стороны подъезда. Наиболее трезвые умы, воспользовавшись моментом, просто вышли из толпы, сели в свои машины, завелись и уехали, но большее число пришедших, оказавшись в клещах между двух уже построившихся отрядов, нерешительно стояли отаркой у парадного подъезда. Да. «Размышления у парадного подъезда». Домофон умолк. В наступившей краткой интерлюдии некая старушка с баулами вышла, хромая, из помойки и медленно заковыляла прямо на пластиковые щиты. Через несколько секунд смысл происходящего стал постепенно доходить до неё, и она остановилась прямо перед огромным батюшкой в рясе и с мегафоном. Ещё через секунду понимание обрушилось на неё с такой силой, что старая леди просто перестала быть и куда-то сгинула во мгновение ока.

Батюшка улыбнулся, поправил крест и пробасил в мегафон нечто отменно невнятное. Толпа загудела, зашаталась, и из середины её вылетел по высокой дуге какой-то небольшой предмет, смачно шлёпнувшийся прямо у ног священнослужителя. Батюшка рыбкой нырнул в кусты, цепи щитов присели, но предмет лежал спокойно. По-моему, это была банка сгущенки, кажется мне так почему-то. В следующий миг бойцы третьего отдела бежали уже двумя цепями на толпу, размахивая резиновыми дубинками, а народ суматошно метался в сужающемся кольце, кто-то судорожно пищал кнопками домофона. На первом плане, невдалеке от нас, восставший из кустов батюшка, сверкая на ярком Солнце золотом креста, мрачно отряхивал рясу. Мегафона с ним не было. На третьем плане из окна первого этажа торчали ругающиеся бигуди, очень мещанские.

Наконец, кто-то открыл подъезд, но оттуда лишь вылетели две «черёмуховых» гранаты — видимо, там уже сидели бойцы-третьеотдельцы. Побоище было в самом разгаре — с десяток заломанных сектантов бородатые дяди уже запихивали в автобус, прочие ещё находились в работе, но тут кто-то откинул одну из гранат в нашу сторону, и она, оставляя ярко-белый след в небесной лазури, шлёпнулась аккурат между нами с Вадимом. Кашляя и матерясь, мы выскочили из едкого облака и понеслись вниз по улице к маячившему вдалеке хилому перелеску — ближе в этом голом районе никакого укрытия не было. За нами послышались дробный топот подкованных сапог и тяжёлое дыхание, вскоре, впрочем, отставшие. Обливаясь слезами, я всё же решился оглянуться: два совершенно квадратных дяди стояли в отдалении, опершись на дубинки, и с трудом переводили дыхание, оттянув респираторы с бородатых лиц. Побоище за их спинами продолжалось, впрочем, на левом от нас фланге какая-то группа так бодро пробивалась из окружения, что только бороды в стороны разлетались. Солнце сияло над полем брани. Я повернулся и устремился вслед за Вадимом, который уже Бог весть куда убежал.

Вот, собственно, и всё. А вечером, когда наши глаза, промытые в лесной луже, уже более-менее пришли в норму, в природе потеплело, небо затянуло сереньким, и погода стала абсолютно ненужной. Заморосило.